Людмила вздрагивала не от прохлады, ночь была теплая. Анастасия ее успокаивала:
      - Все будет хорошо.
      Они шли впереди, мужчины сзади. Охрана, почетный эскорт. Пошли сразу к мосту Патона.
      Юрий, прокравшись с другой стороны, вскочил в дом тотчас, как они пересекли улицу. Незамеченный, прыткий, бодрый от дурацкого купания. Прыгнул в воду просто из озорства: кто-то увидит, поднимет переполох. Но запал пропал зря, только и добился, что пришлось мокрому бежать через всю Русановку. Он еще не знал, какая неожиданность ждет его дома, и в мыслях не держал, что придется в тех же мокрых брюках бежать назад разыскивать Людмилу.
      Бежал после невеселого разговора с Карналем, злой на себя, на весь свет.
      Те уже шли от моста Патона к другому мосту, шли по-прежнему: женщины впереди, мужчины позади.
      - Люка! - позвал издали Юрий, прячась в тени дома. Отступления не было - дома ждал строгий тесть.
      - Кажется, кто-то зовет? - остановилась Анастасия.
      - Это Юрий, - сразу узнала Людмила. - Юка, ты? Где ты?
      - Я здесь, - откликнулся из темноты. - Давай сюда.
      Людмила беспомощно огляделась.
      - Он в таком состоянии. Простите, я пойду, - сказала она.
      Кучмиенко было двинулся за нею, но она сдержала его чуть заметным движением руки:
      - Я вас прошу. Не надо. Пусть завтра. А сегодня... не надо. Мы помашем вам с балкона.
      Кивнула всем, побежала через дорогу.
      - Вот и все, - вздохнул Совинский. - А виноват я. Не было бы меня, и...
      - Все в порядке, - успокоил его Кучмиенко. - Они оба очень приличные молодые люди. Я знаю Людочку так же, как Юрия, можете мне поверить. Маленькое недоразумение, а у кого их не бывает? Зато я неожиданно познакомился с вами, Анастасия, и больше узнал вас, Иван. А разве это не прекрасно?
      Ему никто не ответил. Немного подождали, не вернутся ли Людмила и Юрий, но те, видимо, пошли домой.
      - Что будем делать? - спросила Анастасия.
      - Я пойду в гостиницу, - сказал Совинский. - Это же рядом. Я дома, а вот вам...
      - Не беда, у меня машина, - Анастасия помахала сумочкой.
      - Завтра я позвоню, - пообещал Совинский.
      - После двух я в редакции.
      Совинский пожал руку Анастасии, попрощался с Кучмиенко, пошел, не оглядываясь.
      - Такое холодное расставание, - удивился Кучмиенко.
      - А что же нам - слезы лить или рвать на себе одежду? Я, кажется, буду вынуждена подвезти вас домой. Уже никакого транспорта...
      - Если вы будете так любезны. Я не подумал. Мог бы задержать машину.
      Они пошли через улицу к площадке, где Анастасия оставила свои "Жигули". Шли, разделенные расстоянием, Анастасия была совершенно спокойна, а у Кучмиенко все играло на сердце. Даже случайности служили ему! Может, один раз попытался Карналь высвободиться из рук своего неразлучного спутника, но не удалось ему, и теперь торжествовать будет все-таки он, Кучмиенко, предусмотрительным всегда везет. Они живут беззаботно и весело, им все само плывет в руки, рано или поздно. Когда-то, когда Полина еще была жива, они решили любой ценой в точности воссоздать всю обстановку, которая была в квартире Карналя: мебель, ковры, посуду, стекло, фарфор - и впрямь, вскоре им удалось это сделать. Но Карналь привез из Франции подаренную ему какими-то дурными капиталистами, вообще говоря, не очень-то щедрыми на широкие жесты, севрскую вазу, исполненную в какой-то загадочной технике. Фарфор, а вид такой, точно она покрыта эмалью. Полина была в отчаянии никто ведь и не слыхивал о таком. Фарфор и эмаль? Невероятно! Но Кучмиенко был спокоен. Если что-то в природе есть в одном экземпляре, то должно быть и в другом. Непременно. Даже бог, как известно, заскучал в одиночестве и призвал к жизни своего антипода - черта. Ученые нашли антимир. Какой-то американец даже поймал античастицу, перегнав через специальные устройства целое озеро воды. Кучмиенко нашел-таки похожую вазу! Не севрскую, не из Франции, а нашу, императорского петербургского завода, зато сделанную русскими мастерами и ничем не хуже иностранной, а даже лучше. Сам Карналь это признал...
      Машина стояла прямо под Людмилиным балконом. Снизу даже видно было, как по комнатам кто-то бродит. Наверное, Людмила или Юрий. Убирают, забыв помахать с балкона? Можно бы их позвать, но Анастасия приложила палец к губам, отперла дверцу, завела мотор, поехала, почти не поддавая газа. Если бы Карналь вышел в это время на балкон, он увидел бы Анастасию, и все, наверное, произошло бы не так, как произошло, но он не вышел, а стоял у двери квартиры и слушал, как по ступенькам поднимаются Люда и Юрий. "Жигули" между тем тихонько отъехали от дома. "Я был рядом с сердцем твоим, но отдалился".
      Анастасия включила освещение салона, может, надеялась, что Совинский из окна своей гостиницы посмотрит на шоссе, увидит машину, узнает, а может, хотела светом отгородиться от Кучмиенко, которому больше не сказала ни слова.
      Машина, точно золотистый бумажный фонарик, катилась по мосту Патона. Ночные милиционеры улыбались красивой водительнице. Золотистый фонарик катился дальше, на тот берег, к киевским холмам, к парковой аллее, к пылающему золоту лаврских церквей, которые как будто возносились в тихую темноту.
      - Вам куда? - возле Аскольдовой могилы спросила Анастасия.
      - Езжайте прямо. Обо мне не беспокойтесь. Вы же домой?
      - Очевидно.
      - Я там и выйду. Мне недалеко. Я в центре.
      - А откуда вы знаете, что я живу в центре? - удивилась Анастасия.
      - Такая красивая молодая женщина должна жить только в центре, довольно засмеялся Кучмиенко.
      - Самые красивые киевские девушки живут как раз в новых районах. В центре преимущественно академики и иные выдающиеся ученые, а они молодыми бывают редко. Разве что их внучки.
      - Власть - горька, властвовать - ужасно, - вздохнул Кучмиенко.
      - Это вы что, из собственного опыта? - вежливо поинтересовалась Анастасия.
      - Только наблюдательность.
      Анастасия не поехала прямо, а свернула на Печерск. Для Кучмиенко город всегда был сплошной скукой. Все эти подсвечивания прожекторами архитектурных памятников - детские игрушки. Он считал себя человеком слишком серьезным, чтобы утешаться какими-то блестками. Конечно, если это нужно для заманивания иностранных туристов, то пусть, а так он - против. И вообще против всего, что не согласовали с ним. К сожалению, несогласованностей становилось все больше. Кучмиенко удивлялся, возмущался, пробовал протестовать, но все тщетно. По правде говоря, протестовать он начал с некоторым опозданием. Поначалу старался и сам не отставать. Так сельский пес, выскочив из-под ворот, гонится за автомашиной в надежде не отстать, а то и опередить, когда же убедится, что усилия его тщетны, начинает хватать зубами колеса, а если и это не удается, бессильно и яростно лает вслед. Для Кучмиенко все жизненные перемены как бы воплощались в Карнале. Они знали друг друга тридцать лет. Из них первые десять Кучмиенко был впереди, и он был добрый, щедрый, великодушный, подавал руку помощи, а если и критиковал своего товарища-неудачника, то только для его же пользы. Тогда в мире господствовал мир и порядок, планеты вертелись по точно определенным силами притяжения орбитам, насилие применялось для борьбы против еще большего насилия (и побеждало, черт побери! Побеждало, что бы там сегодня ни говорили все эти чубатые мальчишки!), в науке торжествовали принципы и указания. Надо было продвинуть вперед экономическую теорию - пожалуйста. Запутались языковеды со своими суффиксами и префиксами - распутали. Забыли некоторые так называемые ученые, как доят коров, бросились исследовать какую-то бессмысленную мушку-дрозофилу - вернули их к коровам! Доверие оказывалось тому, кому оно должно было оказываться, остальных тоже не обижали, давали возможность трудиться на соответственных уровнях. Во всем был уровень, а уровень в жизни - самое главное. Но это было когда-то, не теперь. Может, и теперь существует уровень в жизни, но он какой-то неопределенный, все сметалось, перепуталось угрожающе и недопустимо, убедиться в этом легче всего на примере того же Карналя! Был он человек как человек - и вдруг понесло его выше, выше, выше! Куда, зачем, по какому праву? Кучмиенко не успевал, отставал все больше и больше, несмотря на все его отчаянные попытки удержаться уж если не выше него, то хотя бы на том же уровне. Но куда там! Не спрашивают, не советуются, не подпускают, не слушают. Подсвечивают Карналя со всех сторон, как эти киевские соборы, как дворцы, как обелиски Славы.
      - Мне обелиск особенно нравится ночью, - сказала Анастасия. - Он летит в небо, точно какой-то столб дыма. Мне всегда хочется плакать.
      Кучмиенко был углублен в свои мысли и не нашел ответа. Да и что он мог сказать про обелиск? В голову приходили только общеизвестные истины: память воинов священна, никто не забыт, ничто не забыто...
      Там, где касалось общих проблем, Кучмиенко повторял общие фразы. Всю жизнь плести общие фразы - это намного проще, чем задумываться над истинами, каких человечество еще не знает. Истины живут независимо от наших знаний и наших усилий. Никто их не открывает, а просто называют время от времени и поднимают шум, якобы кто-то что-то нашел. Как тот канадский профессор, что "открыл" так называемый стресс. Без стресса ни тпру ни ну, стресс и вреден, но и полезен, ибо дает выход нашим чувствам и еще там всякому душевному шлаку, очищает наши души и организмы. Вот так открыл! Миллионы лет люди грызлись между собой, смеялись, плакали, целовались, восхищались, стрессовались, не зная, что выполняют установки будущего профессора, который родится когда-то в Канаде! Если уж на то пошло, то Кучмиенко и у кибернетиков не видел никаких открытий. Все эти мальчишки у Глушкова и у Карналя только морочат людям головы. Вместо обычной человеческой речи выдумывают чертовщину - Глушков даже отдел лингвистических проблем открыл. Может, думает, заставят человечество заговорить на каком-то новом языке? Дудки!
      Кучмиенко даже вспотел от мыслей. Пот был какой-то липкий, точно конский. На него часто теперь такое нападало. Сегодня несколько раз уже было так в квартире у Юрия, но потом отпускало, он проветривался на балконе, с залива тянуло прохладой, кажется, никто не замечал его неприятного состояния, от которого сам Кучмиенко неизъяснимо страдал, но с которым ничего поделать не мог. Он потел перед начальством, от собственного бессилия, с перепугу, а также - что было хуже всего - возле красивых женщин.
      Машина продувалась ночным прохладным воздухом, но Кучмиенко это не помогало, он потел как-то словно бы внутренне, это был пот нетерпения, жажды отмщения, азарта игрока, если можно так выразиться. Кучмиенко даже меньше думал о том, как Анастасия молода, красива, привлекательна - таких женщин в Киеве полмиллиона! Важным прежде всего было то, что она какими-то тайными узами связана с Карналем. Было между ними что-то или не было, все равно Карналь знал о ней, а она знала о нем, они вместе возвращались из Приднепровска, помощник Карналя попытался скрыть это, а раз так, - значит, здесь что-то есть! Случай пришел на помощь Кучмиенко, случай, который мог бы стать как бы возмещением за все утраты и неудачи последних лет в бесплодной погоне за Карналем.
      Во взаимоотношениях с женщинами, острее всего чувствуешь свою униженность и неполноценность. Вот ты идешь со своим товарищем, вы одинаковы, вы знаете друг друга с детства, между вами никогда не замечалось никакого неравенства, но попадается на вашем пути женщина и по каким-то непостижимым законам выбирает не тебя, а его! Объяснить это никто никогда не сможет, даже сама женщина, да ты и не нуждаешься в объяснениях, так как душа твоя взывает к справедливости! А что такое справедливость? Это равенство перед злом и добром, в зле равенство выдерживается легче и проще, ибо тогда действительно все несчастны одинаково, но как только воцаряется добро, так и разваливается все стройное сооружение равенства, единообразие нарушается самым возмутительным образом, твои однокашники раскачиваются по таким амплитудам, что уже не то что не поймешь ни одного, но и глазами не успеешь уследить за их мельканием!
      Кучмиенко был убежден, что принцип однокашничества должен торжествовать в жизни последовательно и неуклонно, как законы природы. Однокашники, однокурсники, однополчане, земляки, соседи, однолетки - все было одинаково от рождения, и они одинаковы, а потом один остался, как пень у дороги, а другой разросся ветвистым деревом, щедрой рощей, зеленым лесом, и уже к нему идут под его защиту люди, целые толпы. А другому не верится: как же это? Были одинаковые, были рядовые солдаты, однако я солдат, а ты генерал, были студенты, я на уровне студента остался, а ты министр или академик. Должно быть как? Должно все оставаться как было, что тебе, то и мне, права одинаковые, связаны мы с тобой навеки общностью происхождения, учебы, товарищества.
      Что за права, что за общность? Откуда это? Может, пришло когда-то с неприветливых гор или из безлюдных пустынь, где все действительно держалось на общности и взаимовыручке, где жестокая природа прижимала человека к человеку, заставляла людей складывать силу к силе. Но цивилизация смела давние обычаи, они не удержались ни на суровых вертикалях гор, ни под дикими ветрами пустынь, зато укоренились среди некоторых равнинных жителей, всходили на дрожжах неторопливости, лености, неповоротливости, завладевали ленивыми душами таких, как Кучмиенко.
      Машина летела по улице Кирова, как светящийся шарик, но Кучмиенко казалось, что они едут слишком медленно. Ему было тесно в "Жигулях", его крупное тело не вписывалось в эти габариты, выдуманные сухоребрыми итальянцами. Он молча молился какому-то своему богу зависти и нетерпения, чтобы они наконец доехали, чтобы выйти из машины, стать на асфальт, расправить плечи, надвинуться всей своей тяжестью на тоненькую зеленоглазую молодую женщину, за которой скрывается тайна о Карнале. Вот только бы не растеряться, найти способ, угадать нужный тон! Попытался вспомнить что-нибудь из своего опыта - ничего не было. Ни единого хитрого хода и подхода, ни одной идеи - хаос, тупики, пропасти, тление памяти, порванные связи, разрушенные мосты между мыслями. Говорят, в разведческих школах дают задания: пойти и влюбить в себя такую-то женщину. Кучмиенко выгнали бы из такой школы на третий день. Всю жизнь пытался он привлекать женщин степенностью, но кто же теперь клюнет на степенность? Эта тоненькая выдра?
      Они наконец приехали. Собственно, только Кучмиенко показалось, что добирались до Михайловского переулка слишком долго. На самом же деле пролетели через сонный город метеором. Анастасия заперла машину, спрятала ключи в сумочку, достала ключи от квартиры. Кучмиенко тяжело переводил дух, сбрасывая с себя помятость и позорную потливость.
      - Габариты не по мне, - не то пожаловался, не то специально хотел принизить себя, ибо перед женщиной принижаться всегда полезно. Это поднимает ее в собственных глазах, и тогда она сразу к тебе добреет.
      Анастасия молчала.
      - Место у вас чудесное, - снова попытался завязать разговор Кучмиенко. - История и современность.
      Трудно было представить себе что-нибудь глупее, но и это для него оказалось вершиной мудрости.
      Молодая женщина в светлой темноте, в сонном безлюдье древнего киевского переулка показалась Кучмиенко особенно очаровательной, но должна же в ней проявиться и жестокость к нему, если она в самом деле... с Карналем.
      - До свидания, - сказала Анастасия, но сказала это как-то словно бы неуверенно, подала Кучмиенко узкую, сухую руку.
      Он схватил эту руку, не отпускал, лихорадочно рыская по закуткам своего мозга, выискивая способ задержать Анастасию, задержаться возле нее.
      Ясное дело, для него уже достаточно было и этого, чтобы утешиться. Он стоит возле ее дома, держит ее руку. Карналь этого не имел, не мог иметь. Ну, разговоры, ну, общая поездка, ну, сидение в вагоне, ну, какие-то там неуловимые токи симпатии, может, даже намеки на нечто большее. Но ведь не то, что у него, не то, не то!
      - На каком вы этаже? - спросил он, не выпуская ее руки.
      - На восьмом. Предпоследний этаж, по мировым стандартам считается самым удобным. У меня вид из окон...
      Не сказала "у нас", сказала "у меня", следовательно, хотела подчеркнуть, что живет одна. Но Кучмиенко не хотел вспугнуть пташку.
      - Странно, - хихикая, сказал он, - весь вечер пили вино, даже водку, а хоть бы в одном глазу! Сплошная трезвость!
      - Я тоже трезвая, будто пила воду, - Анастасия попыталась высвободить руку, но сделала это без надлежащей решительности.
      - Вы напомнили о воде, а мне, поверьте, так хочется пить, что просто погибаю. Запеклись губы, нёбо покрылось коркой и потрескалось, как дно в высохшей луже.
      Он не жалел себя, унижался изо всех сил. Слабые не страшны!
      - Не знаю, чем вам помочь, - сказала Анастасия. - Разве что принести вам воды?
      - Ну что вы, носиться с водой с восьмого этажа! Уж если вы так любезны, то я вместе с вами поднимусь на лифте, и вы дадите мне через дверь, или как там...
      - Разбудим соседей. Поздно. А подо мной знаете кто живет?
      - Кто же?
      - Марчелло Мастроянни.
      - Кто-кто?
      - Так мы называем шофера академика Карналя.
      - Ах, этот лопух, этот лодырь! Да он спит так, что его водородной бомбой не разбудишь! Он и на работе спит без просыпу. Целыми днями храпит в машине.
      Кучмиенко решил, что Анастасия не возражает, и тихонько подтолкнул ее к подъезду.
      - Погодите, - удивилась она. - Я же ни на что не согласилась. Мы не составили плана вашего... водопоя.
      - Это займет какую-нибудь минутку, не больше. Не тревожьтесь. Я тихо. Ваших никого не разбудим. Я, знаете, как мышь. На площадке, возле лифта, не отпуская лифта и не закрывая дверей...
      Она никак не откликнулась на его намек о тех, кто живет в квартире, и это еще больше убедило его, что Анастасия живет одна, хотя уверенности еще не было. Какая-нибудь старушенция или тетка с усами и басовитым голосом, такими тетками в Киеве набиты все квартиры в центре.
      - Ладно, - пожала плечами Анастасия. - Дам вам воды, а то еще умрете от жажды, и я буду виновата. Достаточно с меня провинностей, которых я набралась сегодня на Русановке.
      - Там никаких провинностей, - поспешил он ее успокоить, входя в подъезд вслед за ней. - Обычный вечер, немного было перепалки, но ведь молодость! Диалектические процессы происходят не где-то в жизни, они всюду, в советских семьях тоже.
      - Если диалектика и впрямь такова, то я заменила бы ее чем-нибудь другим, - засмеялась Анастасия, входя в кабину лифта.
      Лифт был тесный, как во всех малометражных домах. Голубой пластик, алюминий, автоматика, почти герметичность, будто что-то космическое. В таком лифте, наверное, хорошо целоваться с девушками, никто не увидит и не услышит, можно нажимать на кнопки, шугать то вверх, то вниз хоть целый день, бесшумно и счастливо. Но ночью лифт гремит, будит весь дом, да и ты ведь не мальчишка, перед тобой - не влюбленная в тебя девушка, а привлекательная молодая женщина, красивая и, пожалуй, хищная, как тигрица. Неосторожное прикосновение - и выцарапает тебе глаза.
      Кучмиенко терпеливо играл роль святого, жался в лифте, опасаясь, как бы его мягкие, как тесто, телеса не наплыли на Анастасию, не коснулись ее, не задели. Когда вышли из лифта и он увидел, что Анастасии надо пройти в конец длинного темного коридора, он пробормотал что-то о том, что негоже оставлять женщину одну в таких дебрях, и несмело проводил ее до дверей, но когда Анастасия отперла дверь и, не приглашая Кучмиенко войти, быстро исчезла в квартире, даже не зажигая света, наверное направившись в кухню за стаканом воды, он тоже втиснулся в прихожую, потом дальше - вслед за Анастасией. Свет на кухне резанул его по глазам, он заслонился от неожиданности, тут Анастасия увидела его, сказала удивленно и возмущенно сразу:
      - Вы же обещали...
      - Взглянуть, как вы живете.
      - А зачем вам это нужно? Улучшать мои жилищные условия не требуется, у меня и так излишек площади.
      - Уж так оно сложилось... Такой случай... Больше не повторится...
      - Поскольку я не из вашего ведомства, вам это ни к чему, - сухо сказала Анастасия.
      - Как сказать, как сказать...
      Он жадно хлебал воду, одну чашку, другую, смотрел поверх чашки на Анастасию, пытался поймать ее взгляд, сплести свои бесцветные глаза с ее черно-зелеными. Она избегала, откровенно не хотела вступать в поединок взглядами, стояла, ждала, когда он уйдет.
      - Значит, так и не покажете?
      - Что показывать?
      - Ну, как живете... - он уже повторялся, уже запутался в безвыходности, чувствовал, что ничего не вышло, нужно пожать руку, поцеловать, может, даже поцеловать щеку, игриво подпрыгнуть, как молоденький петушок, тогда бы он остался хозяином положения, а так можно опозориться по самые уши...
      Но Анастасия точно бы передумала, или, может, у нее был какой-то коварный план, она легко обошла Кучмиенко, прошла в комнату, включила свет.
      - Смотрите, пожалуйста. Только не пугайтесь. Я привыкла без роскоши.
      Смотреть, собственно, было не на что. Диван, два кресла, журнальный столик, вдоль стены - стеллаж, набитый книгами. Больше ничего. Даже стола со стульями не было. Садиться в кресло? Слишком поздно. Подойти к стеллажу, поинтересоваться книгами? Но книг он не признавал. Книги съедают в квартире кислород, в этом убедила его Полина. Они не держали дома ни одной книжки, не выписывали газет - газеты съедают кислород с еще большей жадностью. Они ограничивались радио, телевизором, пластинками, то есть так называемой бытовой электроникой, в которой их Юка был просто бог.
      - В той комнате только тахта, на которой я сплю, и платяной шкаф. Больше ничего.
      - Стол, - сказал растерянно Кучмиенко. - Как же вы обедаете?
      - Обедаю? Когда дома, то на кухне.
      - А гости?
      - Гости? Веду в ресторан. В центре полно ресторанов. Не я веду - так меня ведут. Так и обхожусь...
      - А-а, - Кучмиенко думал, о чем бы еще спросить, - вы ведь газетчик... Пишете статьи, работаете... Как же... без стола?
      - А я люблю лежа. Как Гоголь и Марк Твен. Дома что? Дома большей частью читаешь. Писать - в редакции. У нас там режим: не отходя от редакционного стола, положить готовый материал. Так, как и у вас.
      - Ну, у нас сложнее. Наша фирма - это...
      Он еще не верил, что не найдет, за что зацепиться в этой полупустой, безлюдной квартире. Собственно, идеальном месте для любви, особенно когда молодая одинокая женщина впустила тебя сюда поздней ночью. Если бы не его положение, солидность, если бы это в студенческие или фронтовые годы! О, тогда бы Кучмиенко показал, кто он и что он! А тут незримо стоял между ним и Анастасией академик Карналь, сквозь которого надо было прорваться. Хотелось любой ценой прорваться, но никакие способы не приходили в голову, хоть умри.
      Неожиданно он увидел военный планшет. Висел на стеллаже, старый, обтертый, что-то словно бы давнишнее, знакомое еще с фронтовых времен, хотя сам Кучмиенко всегда имел планшеты новенькие, как и все обмундирование.
      - Планшет! - обрадовался он. - У вас кто-нибудь военный?
      - Отец. Был военный.
      - В отставке?
      - Я сказала: был.
      - Не понял. Где же он?
      - Погиб. - Голос у нее стал суровым, в комнате сразу повеяло отчужденностью и холодом.
      - Простите. Я и сам так. Не люблю вспоминать. Это всегда тяжело.
      - Я не забываю его никогда. Вспоминать не приходится: отец всегда со мной.
      Слово "отец" она подчеркнула, как бы давая понять, что никого иного возле себя не хотела и не захочет никогда видеть, терпеть, переносить. Если бы никого! Кучмиенко помолчал, солидно посопел, выдержал паузу, необходимую для соблюдения приличия. Мертвому - покой, живому - живое. Отдав положенное уважению погибших, вспомним о том, что жизнь требует от нас... Ага, чего требует от нас жизнь?
      - Ну, а если, - снова принялся он за свое, - вот я забрел к вам, хоть и поздно, хоть... и все же я ваш гость... Могли бы вы, например, угостить меня? Чтобы все было прилично, как оно и положено... у нас, советских людей...
      "Советские люди" тут были явно ни к чему, это Кучмиенко понял, еще не закончив фразу. Но уже вырвалось, вылетело, назад не впихнешь.
      - До гастронома пятьдесят метров, - сказала Анастасия.
      - Но ведь гастроном закрыт.
      - А запасов советские люди не держат. Когда они пьют, то отдают предпочтение свежему.
      - Ну, а если, - он уже и сам чувствовал, как занудлив со своими "ну, а если...", однако слепая сила толкала его дальше и дальше, может, к погибели и позору, а возможно, и к победе, кто же это может знать?
      - Ну, а если человек, который вам нравится? Вам же нравятся какие-нибудь мужчины? Вообще могут нравиться?
      Анастасия черкнула по нему взглядом, но взгляд увяз в разлинованной клетками костюма фигуре. Сначала ее раздражал этот нелепый искуситель, теперь он просто смешил ее. Не надо объяснять, зачем поздней ночью мужчина врывается в квартиру одинокой молодой женщины. По крайней мере, не для того чтобы рассказывать ей о способах жизни простого советского человека! Он прекрасно знает, чего хочет, но и женщина тоже знает, чего он хочет, и от нее зависит - принять условия игры, предлагаемые мужчиной, или отвергнуть решительно и категорично! Да, ей нравятся мужчины, потому что она молода, красива, она любит жизнь, ее тоже порой охватывает бессильная истома... На ведь не любой же мужчина, и тут пролегает пропасть между миром мужским и женским. Женщина относится к себе, к своему телу, к его чистоте и святости с более высокими требованиями и, так сказать, ответственностью. Над нею тяготеет испокон веку ответственность за род, за гордость, за красоту, она разборчива и капризна, для нее всегда светится что-то почти недостижимое, для определения чего употребляют часто слово "идеал". Но это лишь иносказание, так же как термин "душа" является очень неточным обозначением того непостижимого, сложного чувства, коим руководствуется человек во всем сугубо человеческом.
      - В самом деле, - сказала она, не сводя глаз с лица Кучмиенко, - мне нравятся некоторые мужчины. Могут даже очень нравиться... Но... не такие, как вы...
      - А какие? - уцепился за слово Кучмиенко. - Какие же именно? Может... может, такие, как академик Карналь?
      Они сцепились глазами, как колючей проволокой, сцепились насмерть, никто уже не маскировался, не играл в поддавки, никто не обещал отступлений, враги до смерти, навсегда, но ведь враждебность еще не означает равенства сил. Кто-то должен быть побежден, нападающий считает, что победит он, тот, что отбивается, надеется на свою победу.
      - А что? - ледяным голосом промолвила Анастасия. - Почему бы мне не должен нравиться такой мужчина, как академик Карналь? Мало найдется женщин, которым он бы не понравился.
      - И если бы он вот так пришел, вы бы не выпустили его с чашкой воды, приветили и угостили, надеюсь, как следует?
      - И приветила бы, и угостила, и попробовала бы задержать.
      - А меня - нет?
      - А вас - нет. Угадали. Собственно, для этого не надо было взбираться на восьмой этаж. Умный человек понял бы это и внизу, на твердой земле.
      - Значит, я дурак, с вашего позволения?
      - Считайте, как хотите.
      - А Карналь, пожалуй, уже и бывал у вас здесь, если судить по вашей недопустимой дерзости.
      - Может, и бывал, вам-то что до этого?
      - Как это что? Чем он лучше меня?
      - У меня в ванной есть весы. Может, взвесить вас? Сравнение с Карналем будет не в вашу пользу.
      Кучмиенко выжал на лице усмешку. Рукой попытался поймать Анастасию.
      - Прошу вас! - почему-то шепотом сказала Анастасия, может, чтобы выказать ему больше ненависти. - Прошу вас... уйдите прочь!
      - Вы меня выгоняете?
      - Я вас не приглашала сюда.
      - Но ведь долг гостеприимства...
      - Не в такое время и не при таких обстоятельствах. И вообще... я не хочу вас здесь видеть... Вы просили воды, теперь уходите!
      - А если я не пойду?
      - Тогда я вас выгоню.
      - Интересно, как именно?
      - Ничего интересного. Элементарно выгоню - и все.
      - И вам не жалко? Среди ночи выгонять усталого человека... который... который...
      - Нет, не жалко. В данном случае это чувство просто неуместно. Вы не из тех, кого жалеют.
      - А из каких же я?
      - Не время и не место для объяснений. Да мне просто и не хочется объяснять.
      Она пошла к двери, распахнула ее.
      - Прошу вас!
      - Могут услышать соседи.
      - Пусть!
      - И этот Мастроянни. Он, знаете, сонный вечно, но ведь язык у него есть!
      - Я ничего не боюсь! Подумайте лучше о себе!
      - Вы что, позовете соседей? Или, может, милицию?
      - Нет, я просто сама уйду из дома, а вы оставайтесь здесь.
      - У вас две комнаты, места достаточно. Вы можете идти на эту свою... тахту. А я на диван. И до утра. Не стану же я в самом деле брести через весь Киев в такое время. Дома - никого. Огромная квартира, и один. Представляете? Вот я ложусь на диван - тихо, мирно, с полным уважением к вашей независимости и неприкосновенности. Неужели выгоните? Не выгнали бы Карналя?
      - Слушайте, - она подошла к нему вплотную, стиснула почти по-мужски зубы, - если вы еще раз, если вы... Не трогайте его! Не трогайте Петра Андреевича! Я почти совсем его не знаю. Видела один раз, два... но... Вы не смеете! Это благородный человек!
      Кучмиенко испугался, но и обрадовался в то же время. Может, правда, ничего не было? Может, хоть тут он опередил Карналя? Скажем откровенно, опережение не такое уж и значительное, больше тут позора и унижения, чем чего-то по-настоящему утешительного, но все равно.
      От такого открытия Кучмиенко обнаглел еще больше - как стоял, упал на диван, по примеру своего сына, не снимая ботинок, разлегся, разнеженным голосом заявил:
      - Я хочу здесь спать...