Он наконец нашел нужную кассету, поставил ее на магнитофон, отошел в сторону, сложил руки на груди, потом подбежал к проигрывателю, поставил пластинку, с проигрывателя зазвучала тихая музыка, с магнитофона неожиданные голоса Совинского и Людмилы. Сначала никто ничего не мог понять, даже сама Людмила. Юрий торжествовал. Показывал рукой на магнитофон, мол: слушайте, наслаждайтесь, поглядите, на что бывает способен простой бытовой электронщик! Только Кучмиенко, который с такой настойчивостью добивался записывания всех разговоров академика Карналя на работе и не раз хвалился этим даже дома, кажется, начал понимать, что оно к чему, но тоже не трогался с места, прислушивался к выкраденным голосам Людмилы и Совинского, выкраденным коварно, тайно, преступно и теперь брошенным сюда.
      Голос Людмилы. Но разве мы не говорили откровенно?
      Голос Ивана. Есть откровенность окончательная.
      Голос Людмилы (сквозь смех). Вы уже думаете о делах окончательных? Может, о смерти?
      Голос Ивана. Напротив. Мне кажется, что я еще совсем не жил. Впечатление такое, будто жизнь только должна начаться, и все зависит от вас.
      Голос Людмилы. От меня?
      Людмила наконец стряхнула с себя оцепенение, решительно подошла к магнитофону и выключила. Юрий спокойно включил.
      - Что это означает? - спросила холодно Людмила.
      Юрий не отходил от магнитофона, заслоняя его от Людмилы.
      - Это, как говорят дипломаты, преамбула.
      - Ты можешь все-таки объяснить? - наступала на него Людмила.
      Голос Людмилы из магнитофона тоже спросил: "Вы могли бы объяснить?"
      Людмила снова прорвалась к магнитофону и выключила его:
      - Пойди открой, кто-то звонит!
      Юрий впустил соседа. Тот забегал глазами вокруг, съеженно нацелился на стул.
      - Кажется, я пришел вовремя.
      - Ты создан своими родителями именно для того, чтобы появляться некстати, - недовольно заметил Юрий.
      - Но в зоопарке утонул слон!
      - Хотя ты и "замечательный", но так называемую норму уже выпил.
      - Кто же устанавливает норму? - полюбопытствовал сосед.
      - Тот, кто наливает. Бери рюмку, выпивай и айда отсюда.
      Людмила встала на защиту.
      - Почему ты его прогоняешь? Пусть человек посидит с нами. Он ничего не ел.
      Но Юрий уперся:
      - Нет, садиться он не будет. Стоя, не глядя и до дна. Как там говорят в Приднепровске?..
      - При чем тут Приднепровск? - удивился сосед.
      - А при том, что там живет вот этот товарищ Совинский, а товарищ Совинский - рабочий класс. Дошло?
      - Я тоже рабочий класс, - засмеялся сосед. - Вон и товарищ Кучмиенко подтвердит.
      Кучмиенко нахмурился, даже как бы отвернулся от танцовщика. До чего уже дошло! Какой-то чуть ли не низкопробный пьянчуга ссылается на его авторитет!
      - Юрий, ты бы прекратил всю эту комедию! - строго прикрикнул он.
      - А что за комедия? Вот мой друг Иван утверждает, что человек, чтобы не попасть в зависимость от созданных им самим машин, должен стать самоцелью и самоценностью.
      - Го-го-го! - захохотал сосед, успевший уже опрокинуть рюмочку. - А как же тогда мои танцы? Я живу не ради себя, а ради танцев.
      - А ходить умеешь? - спросил неожиданно Юрий.
      - Ну?
      - Так иди знаешь куда!
      Он вытолкал соседа, запер за ним дверь, снова пошел к магнитофону. Людмила попыталась его остановить. Кучмиенко пришел ей на помощь.
      - Эта игра становится неприличной, Юрий.
      - А я не играю, - пьяно заявил Юрий. - Я начинаю бороться. Жить и умереть в борьбе - это смысл жизни целых поколений.
      - С кем же ты борешься? - спросил Совинский. - С нами, что ли?
      - С так называемыми условностями. Я хочу их одолеть!
      Он снова включил магнитофон, никто не догадался снять кассету и спрятать или попросту выбросить за окно. Снова было то же.
      Голос Ивана. Людмила, я должен наконец... Не могу больше молчать...
      Голос Людмилы. Но я же сказала... Мы никогда не молчали...
      Голос Ивана. Я не о том. Все это были просто разговоры. Без особого значения. Но теперь я должен вам сказать...
      Голос Людмилы. Должен? Так торжественно?
      Людмила потеряла малейшую надежду повлиять на Юрия, теперь она обращалась к Кучмиенко, он обязан был помочь.
      - Вы слышите? Что это такое?
      - Бытовая электроника, - спокойно пояснил Юрий.
      - Это подлость! - воскликнула Людмила. - Подлость и позор!
      - Так называемая, ты забыла добавить.
      А голоса продолжали звучать.
      Голос Людмилы. Я боюсь торжественного тона.
      Голос Ивана. Вы просто не хотите меня слушать.
      - А что, если я начну раздеваться? - неожиданно спросила неведомо у кого Анастасия, но то ли ее не услышали, то ли просто не поверили...
      Голос Людмилы. Но я же слушаю.
      Голос Ивана. Я давно должен был сказать... но... не умел... но сегодня так... я хотел бы сказать только тебе, но при всех...
      (Звучит странный звук, подозрительно похожий на всхлипывания.)
      Анастасия дернула воротник блузки. На это никто не обратил внимания. В комнате было душно, можно расстегнуть блузку. Но Анастасия не просто расстегивала блузку, она почти рвала пуговицы, делала это демонстративно, с вызовом, и никто этого не замечал.
      Голос Людмилы. Что с нами?
      Голос Ивана. Я люблю вас.
      - Ты прекратишь это? - бросилась Людмила на Юрия.
      - Теперь это утеряло какой-либо практический интерес, - спокойно ответил тот с кривой ухмылкой.
      Голос Людмилы. Не надо говорить об этом, Иван. Мы друзья.
      Голос Ивана. Я догадывался... Но не сказать... Вы должны знать: никогда я не полюблю больше никого.
      - А как же Анастасия с ее красивыми ногами? - спросил Юрий и только тут заметил, что делает Анастасия. - Ну черт! По-моему, это так называемый стриптиз. Я прекращаю спектакль! Все!
      Он выключил магнитофон, быстро снял кассету, попробовал спрятать ее, но Людмила вырвала ее из рук. Кучмиенко пришел ей на помощь.
      - Я уничтожу эту мерзость. Позор, Юрий, просто позор.
      Иван неуклюже наклонился, поднял оторванную Анастасией пуговицу, удивленно спросил:
      - Неужели вы бы смогли?
      - А он мог? Он мог раздевать ваши души? Творцы прогресса! А об обычном человеческом благородстве забыли! Самые сложные машины не могут лишить человечество порядочности и благородства, иначе, иначе...
      Юрий заглянул за спину Ивана, словно бы боялся пропустить хотя бы одно слово Анастасии.
      - Черт подери, а здорово это у вас вышло! Ты привел Анастасию, чтобы посмотреть на выражения наших лиц? Теперь она устроила маленькое раздевание, чтобы еще раз полюбоваться выражениями наших лиц... Чтобы прекратить это удовольствие, я лучше уйду!
      Кучмиенко преградил ему дорогу:
      - Куда? Никуда ты не пойдешь! Слышишь? Ты должен дать нам ответ!
      Юрий легко оттолкнул отца, выскочил в коридор, загремел по ступенькам лестницы. Кучмиенко беспомощно развел руками.
      - Ненормальный! Не иначе, ему сделали какую-то прививку! Просто возмутительно, до чего распустился! По я с ним еще поговорю! Я этого так не оставлю! Людочка, успокойся! Все образуется. Он еще попросит у тебя прощения. На коленях! Не иначе как на коленях!
      Людмила, прислонившись к стене, тихо плакала. Анастасия подошла к ней, погладила по щеке. Иван переминался с ноги на ногу с виноватым видом.
      - Успокойся, Людмилка, - попросил он несмело, - по-дурному все как-то вышло.
      - Я ничего не знала.
      - Разве я тебя обвиняю?
      - Он устроил это электронное подслушивание тайком. Сегодня впервые прокрутил... Два года прятал...
      Воцарилась та общая растерянность, которая возникает тогда, когда все чувствуют себя виноватыми. Каждый ждал упреков, каждый был виноват уж тем, что стал свидетелем сцены унизительной и, прямо сказать, позорной. Кучмиенко должен бы ждать упреков Людмилы - это ведь его сын только что повел себя так недостойно. Он со страхом ждал, что вспомнятся ему и те записи разговоров Карналя на работе, и загадочные "параметры", - может, эта именно с ними сконтактировался Юрий, устроив подслушивание разговора между Людмилой и Совинским. Людмила чувствовала себя виноватой перед Иваном, и не потому, что выбрала не его, а Юрия, - потому что не сумела защитить честь Ивана, а вместе с тем и свою. В свою очередь Людмила могла бы обвинять Совинского в том, что он взбаламутил ее тихую и, может, даже счастливую жизнь, неведомо откуда появившись и сразу же обрушив на Юрия обвинения чуть ли не в государственных масштабах. Вот и вывел его из себя, в нем проснулось прежнее, то, с чем она, Людмила, так успешно боролась вот уже два года. Он вспомнил об этой проклятой кассете, о которой, может, и забыл давно, и вот такая неприятность. Хуже всех было Анастасии. Случайно оказалась она здесь, случайный для всех человек, случайно стала свидетелем такого, о чем люди никогда не хотят сообщать посторонним. Теперь она была уже как бы и сама виновата и в то же время бессильна чем-либо помочь. Анастасия просто не могла себе представить, что же теперь будет, как им всем себя вести, а прежде всего ей самой? Молча уйти, не мешая этим несчастным людям? Не годится. Утешать Людмилу? Что-то говорить? А что? Накинуться на Кучмиенко? Кто она такая и что ей за дело? Доконать Совинского, заявив, что она не хочет с ним больше знаться после всего, что тут слышала? Но ведь он и без того несчастен! Правда, он не был до конца искренним с нею. Он сказал: пойдем к моим лучшим друзьям. Действительно, лучшим, даже больше. Она этого не знала. Как не знала и того, что Людмила - дочка академика Карналя, а Юрий - сын Кучмиенко. В один вечер столько нежданного и негаданного!
      Кучмиенко, наконец поняв, что про обвинения все забыли, не стал долее ждать. Его долг, как старшего, самого опытного и, в конце концов, самого авторитетного, велел ему овладеть ситуацией и проявить ту надлежащую твердость и рассудительность, которую мог проявить только такой человек, как он, и никто другой из присутствующих.
      Он подошел к Людмиле, молча взял ее под руку, повел к креслу, усадил, спокойно сказал:
      - Так будет лучше. Успокойся, Людмилочка. Увидишь, он прибежит, станет просить у тебя прощения. У тебя и у всех нас. И целовать тебе руку... Он прекрасно воспитан. Ты же знаешь. Он прибежит, как послушный песик. Послушный и ласковый. И все будет прилично. Самым приличным образом... Вспышка... Молодость... Как это теперь говорят: стрессы.
      - Неврастения, - подсказал Совинский.
      - Разве люди должны так жить? - с болью в голосе спросила Анастасия.
      Совинский отодвинулся в самую густую тень на балконе, был неуместно массивен и, как бы это сказать, слишком телесный для напряженного настроения, которое держалось буквально на паутинке и ежеминутно угрожало взрывом.
      - Наверное, не так, но и так же, - глухо произнес он. - Я наговорил ему сегодня много глупостей. Порядочные люди делают это иначе, обращают против самих себя, а такие глупые, как я, мигом ищут ближнего, чтобы огреть его по голове. А человек не может так сразу все воспринимать даже тогда, когда ты говоришь ему только правду. Он возмущается, оправдывается, протестует. Попробуй зацепи меня. Я тоже повел бы себя, может, не лучше Юрия!
      - Нет, не так должны жить люди! - упрямо повторила Анастасия.
      И тут впервые за весь вечер зазвонил телефон. Он до сих пор молчал, никто и не вспомнил о его существовании, и, когда прозвучал звонок среди тишины, все подумали что это звонят у входа. Иван ринулся отворять, но Людмила его опередила, схватила телефонную трубку.
      - Он? - спросил Кучмиенко, подходя к ней. - Дай я поговорю с ним.
      - Он, - ответила Людмила, кладя трубку.
      - Что он сказал?
      - Сказал, что на Русановке множество телефонов-автоматов и ни одной общественной уборной.
      - Его манера, - не смог скрыть удовольствия Кучмиенко, - всегда шутит.
      Анастасию передернуло от этих слов. Она не могла понять людей, которые на работе могут быть совершенно серьезными, а все свободное время пытаются заполнить шуточками и остротами сомнительного качества. Изо всех сил корчат из себя развеселых мальчиков, точно эстрадные конферансье, не замечая противоестественности такого состояния, ибо в человеке все привлекательно только тогда, когда оно гармонично, а не лежит в несоединимых плоскостях, пластами, как горные породы. Такие люди напоминают нечто механическое, какие-то устройства с переключением, с кнопочным оборудованием, где на кнопках стоят надписи: "Работа", "Досуг", "Остроты", "Сентенции".
      Людмила и Кучмиенко стояли возле телефона, и он зазвонил, словно с той стороны провода кто-то увидел их, напряженно ждавших нового звонка. Теперь трубку схватил Кучмиенко - закричал грозно, каким-то измененным голосом:
      - Юрий, ты меня слышишь, Юрий! Немедленно возвращайся домой! Кому говорю? Что?
      Он слушал, но все уже поняли, что слушает он уже не Юрия, а короткие гудки, свидетельствовавшие, что с той стороны провода бросили трубку.
      - Что он сказал? - спросила Людмила.
      - Этот... мальчишка... - Кучмиенко весь кипел. - Он имел нахальство...
      - Но он ведь что-то сказал?
      - Какой-то вытрезвитель, дружинники... И угрожал. Мне угрожал! Подумать только! Мне угрожать!
      Возмущенный, он отошел от телефона, упал в кресло, тяжело дыша, клетки на его сером пиджаке словно шевелились. Когда снова зазвонил телефон, Кучмиенко не обратил на это никакого внимания, так как весь еще находился в пылу негодования.
      Людмила сняла трубку, в комнате было так тихо, что Анастасии, стоявшей вблизи телефона, стало слышно голов - какой-то металлически звенящий, торопливый.
      - Люка! Ты меня слышишь? - кричал Юрий. - Не молчи, ведь ты меня слышишь?
      - Слышу, - сказала тихо Людмила.
      - Я не вернусь домой, пока тот старый... Скажи ему, что если он не уберется оттуда, то я... то я завербуюсь на семидесятую широту. "Ведь мы ребята семидесятой широты!"
      - Вернешься, - спокойно сказала Людмила. - Ты вернешься.
      - Долго придется ждать!
      - Все равно вернешься, - уверенно сказала Людмила и положила трубку.
      Иван выбрался с балкона, подошел к Анастасии, потупился:
      - Вышло нехорошо. Я виноват перед вами.
      - Может, уйдем?
      - Я не знаю. Как Людмила...
      - Главное: от него всегда можно ждать какого-нибудь фокуса, - развел руками Кучмиенко. - Вулканический характер! Весь в покойную мать. Я не помню случая, чтобы у нас все кончалось благополучно, всякий раз какая-нибудь выходка, и каждая последующая не похожа на предыдущую. Уникальная изобретательность! А так - приличный парень... И в нем просто океан обаяния. Все ему всегда прощают... Ты тоже простишь, Иван, потому что ты добрый.
      - Когда тебя называют добрым, ничего не остается, как быть им, усмехнулся Совинский.
      Снова зазвонил телефон, но теперь никто не спешил брать трубку, и нервничал уже, наверное, Юрий, поэтому голос его, когда Людмила стала наконец слушать, был какой-то словно бы виноватый.
      - Знаешь, Люка, - сказал он, - я передумал. Никакой семидесятой широты. Что-то меня тоска заела.
      - Возвращайся домой. Все тебя ждут.
      - Все?
      - Все.
      - Тогда боюсь.
      - Это на тебя не похоже.
      - А вот боюсь. Боюсь Ивана с его критикой и самокритикой. Боюсь своего руководящего папочки. Боюсь Анастасии с ее зелеными глазами. Из них просто серой полыхает, как из пекла.
      - Тебе стыдно или совестно? - спросила Людмила, но он снова повесил трубку.
      Кучмиенко хоть и не слышал, что говорил Юрий о нем, но мог догадаться, а может, в его мозгу родилась какая-то новая решительная идея, потому что он поднялся с кресла, подошел к телефону, мягко отстранил Людмилу.
      - Теперь я с ним поговорю. Эту комедию пора кончать. Что он себе думает, этот мальчишка! Не будем же мы сидеть здесь до утра!
      Людмила подошла к проигрывателю, нашла какую-то пластинку, зазвучала музыка из кинофильма "Лав стори".
      - Когда мы с Юкой слушаем эту пластинку, мы клянемся быть добрыми, хорошими... Когда он позвонит, пусть послушает пластинку...
      - Сантименты! - презрительно бросил Кучмиенко. - Какие могут быть пластинки, когда...
      Телефон и впрямь зазвонил, Кучмиенко рванул трубку, но не успел ничего сказать, так как Юрий опередил его, считая, что это Людмила.
      - Люка, это ты? - спросил он. - Я возле залива.
      - Это не Людмила, это я, - закричал Кучмиенко. - Ты меня слышишь? Это я, твой отец! Где ты, отвечай!
      - Ах, это ты! Еще не ушел? Хочешь меня видеть? Пожалуйста! Я гуляю!
      - Где ты гуляешь? Где тебя искать?
      - Где? В направлении залива. Русановского залива. Ясно?
      - Но где? Залив большой. В каком направлении?
      - У моста.
      - У моста? Оставайся там. Жди нас. Мы сейчас идем. Все идем. И без глупостей! Мы все идем в направлении залива.
      Он положил трубку.
      - Мы пойдем туда, да?
      Никто ничего не ответил. Все пошли к дверям. Совинский оглянулся на проигрыватель, напомнил Людмиле:
      - Ты забыла снять пластинку.
      - Он автоматический, - спокойно ответила.
      Людмила вышла последней и не заперла дверь, только прикрыла ее на всякий случай. Юрий ведь мог проследить, как они выйдут из подъезда, и вернуться домой, пока они его будут искать у залива.
      Сказал - у моста, а не сказал, у какого...
      8
      В воздухе летают не только идеи. В пространстве, в котором живет человек, часто сгущаются предчувствия, полнит сердце тревога, неуверенность воцаряется в душах, приходят бессонные ночи, мучат неопределенные желания, бьются в безысходности страсти, отчаянье сменяется восторгом, вечный зов гонит тебя невесть куда. Самые сильные натуры неспособны порой не поддаться темному, непостижимому, почти мистическому зову, бросают все на свете, мчатся куда глаза глядят, сами не зная куда и зачем.
      Такое произошло в ту ночь с Карналем. Он сидел над книгами, вокруг царила тишина, ничто ему не мешало, и вдруг как будто что-то толкнуло его в сердце - поднял голову, оглядел свой забитый книгами кабинет, прикоснулся пальцами к купленной когда-то Айгюль ему в подарок бронзовой вазе (ширококрылые журавли, покрытые патиной столетий, на выпуклых стенах вазы летели куда-то и никак не могли долететь), увидел большую фотографию Айгюль, которая летела на него со стекла книжного шкафа, как таинственная птица красоты, и тут понял, что должен что-то сделать неожиданное, такое, что противоречило бы всем его привычкам. Что именно - еще не знал. Но сразу же встал, переоделся, вышел на Пушкинскую, спустился на Крещатик, еще не решив, что же такое должен делать, дошел до станции метро, бросил в автомат пятак, съехал эскалатором вниз; на платформе тоже не задержался - пошел в ту сторону, откуда шли поезда на Дарницу, все так же, не думая, вошел в вагон, хотя свободных мест было достаточно, не сел, а стал у двери, словно собирался выйти уже на "Арсенальной". Но ехал дальше: "Днепр", "Гидропарк", "Левобережная". На "Левобережной" вышел, спустился вниз, миновал остановки автобусов, на которых пританцовывало по нескольку припоздавших жителей Русановки и Березняков, и только теперь понял, что идет на Русановку к Людмиле. Не позвонил, не узнал, дома ли она. Что-то его толкало туда, и он охотно подчинялся - вот и все.
      Так дошел до высокого белого дома, поставленного на крепкие бетонные ноги, без лифта поднялся на третий этаж, свернул по длинному коридору направо, хотел позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта. Это удивило Карналя, он все же нажал на кнопку звонка, никто не вышел ему навстречу. Теперь уже надо было встревожиться, - может, какое-то предчувствие и погнало его сюда? Карналь решительно открыл дверь, вошел в квартиру, услышал звуки музыки, удивленно оглядел остатки ужина, посмотрел на кавардак, царивший в комнатах, на черную пластинку, медленно вращавшуюся на проигрывателе, на открытую дверь балкона, за которой тоже никого не было, а когда обернулся на какой-то едва уловимый шорох, увидел невысокого белокурого парня в белой сорочке, в ярком галстуке. Парень моргал глазами, спал, пожалуй, а теперь проснулся и не может сразу смотреть на свет.
      - Вы кто? - спросил Карналь.
      - Сосед.
      - Чей сосед?
      - Ну, Юки и Люки... - парень неуверенно обвел рукой вокруг. - Вы забыли запереть за собой дверь, а я услышал, что кто-то...
      - Я не успел закрыть дверь, - нажимая на слово "не успел", сказал Карналь. - Простите, но я привык к точности во всем. В выражениях также.
      - Никто так не любит точность, как кибернетики, - вздохнул сосед. - А я ее не терплю. Человек должен иногда отдыхать от точности, разрешать себе разгрузку, делать встряску организму.
      - Судя по тому, что здесь на столе, мои дети тоже позволили себе встряску.
      - У них были гости. Тоже кибернетики. Я их боюсь. Такая публика.
      - Почему же боитесь?
      - Слишком много на них упований. Как на господа бога. Что же, мы сбросили бога, а теперь нам пихают эти компьютеры? И кричат, что компьютер все может воссоздать!
      - Смоделировать, - подсказал Карналь.
      - Ну! А смоделирует ли он девичьи шаги? Сделает мне, знаете ли, туп-туп, от которого заходится сердце? Да никогда! Я тут пытался было им об этом говорить, так они меня... выгнали!
      - А где же они? - спросил Карналь.
      - Я не знаю. Спал и не слышал. Вас услышал, зашел на всякий случай.
      - Благодарю вас.
      - Так мне что? Уходить?
      - Как хотите. Очевидно, можете уходить.
      Сосед потихоньку вышел, видимо еще не проснувшись, а может, просто не протрезвев и так и не поняв, что говорил с самим Карналем, даже пробовал критиковать его машины с такой точки зрения, с которой еще никто не догадывался это делать.
      Карналь подумал, что, пожалуй, надо запереть дверь. Он попытался это сделать, но дверь почему-то не поддавалась, словно бы ее кто-то придерживал. Он выглянул на площадку: там стоял Юрий, весь мокрый, вода стекала с него ручьями, мокрые волосы смешно налипали на лицо.
      - Ты что, купался? - довольно спокойно поинтересовался Карналь.
      - Ага!.. Добрый вечер, Петр Андреевич! - Юрий побаивался Карналя вообще, а сейчас и подавно. Опьянение он оставил в днепровской воде, был трезвый, но все равно не мог постичь, как очутился здесь его тесть. Как бог из машины, что ли?
      - Где же ты купался так поздно? - продолжал интересоваться Карналь.
      - В заливе.
      - Прекрасно. Один?
      - Что?
      - Спрашиваю: один купался или как?
      - Один.
      - Входи, пожалуй. А где Люда? Что это здесь у вас?
      - Это? Немного касательно епетита кормов...
      - Достаточно исчерпывающе и остроумно, особенно учитывая время. Но ты не ответил, где Люда.
      Юрий удивленно огляделся:
      - И правда, где же она?
      - У вас были гости?
      - Незваные.
      - То есть не твои, а Людины, ты хочешь сказать?
      - Ну, как на это посмотреть. Немного с одной стороны, немного с другой. Товарищ Кучмиенко тоже...
      - Кто же именно?
      - Ну, товарищ Кучмиенко и все там...
      - И товарищ Кучмиенко тоже... пил?
      - А что?
      - Вы не могли выдумать ничего получше? Даже товарищ Кучмиенко? Пьют, пьют... мерзко и унизительно! Не поговорят толком между собой, а сразу падают за стол.
      - Мы поговорили... прекрасно поговорили!
      - И ты разыграл тут сцену. Так?
      - Я же не народный артист.
      - Все-таки... Может, ты переоденешься?
      - Ничего. Мне не холодно.
      - Людмила провожает гостей, да? - допытывался Карналь, поскольку у Юрия напрочь пропала его разговорчивость, а может, он все силы тратил на подавление неудержимой дрожи, бившей его. Однако переодеваться в сухое не хотел. А что? Купался, потому что жарко. Кому жарко днем, а ему ночью. Он индивидуальность. - Так что же, провожает Люда или где она?
      - Ага, провожает! - ухватился за слово Юрий. - Именно провожает. Удивительно точное слово. Термин.
      - А ты?
      - Я? Ну... Я вот здесь... Послушать любимую пластинку... Вашу и... нашу...
      - Кто у вас был?
      - Отец. Товарищ Кучмиенко.
      - Это я знаю. Благодарю. А еще кто?
      - Еще? Да так... Одна очень красивая девушка. Манекенщица и журналистка. Говорит, что перед нею когда-то заискивали все знаменитые женщины. Ну, вы же не женщина, вы не могли заискивать, вам все моды до лампочки. Анастасия... Она была в Приднепровске, когда вы... Может, видели, знаете...
      - Не одна, очевидно?
      - Ну, а с нею... Разве я не сказал? Совинский. Иван Совинский, помните, был у нас... Наладчик. Меня учил тоже.
      - Как он тут очутился? Совинский в Приднепровске. Ты что-то напутал. Как мог Совинский быть тут, у тебя, и с Анастасией?
      - Так вы знаете Анастасию? Так называемую Анастасию?
      - Почему так называемую?
      - Потому что не разберешь, манекенщица она или журналистка, невеста Совинского или не невеста. А Совинский приехал на республиканское совещание. Угрожает камня на камне не оставить. Раздраконить нашу продукцию. За то, что половина машин без Знака качества. Я с ним тут... Ну, одним словом, плюнул и грохнул дверью.
      - На принципиальной основе?
      - А что? Так называемые принципы!
      - Все же я не понял: почему ты купался в одежде? Что это?
      - Это? Так называемая репетиция. Мы тут немного репетировали.
      - Репетировали?
      - Способы признания в любви. Любовь без нахальства и без синяков на руках. Интеллигентная плюс бытовая электроника.
      - Ты же прекрасно знаешь, что я не люблю, когда даже простейшую истину оскорбляют анекдотами, косноязычием или банальностью.
      Но Юрий уже не мог остановиться:
      - Пришел товарищ Кучмиенко и объяснил нам популярно значение равноправия в нашем обществе, включая и равноправие на больницу и смерть. Мол, когда заболеет лодырь, пьяница, бездельник и чрезвычайно ценный для общества человек, то перед бесплатным лечением все равны.
      - Не болтай! - строго предупредил его Карналь. - Что у вас тут произошло?
      - Ну, вышла небольшая так называемая игра... То есть не игра, а борьба. Совинский пришел меня заедать. И не столько меня, сколько всю нашу фирму. Ну, я объясняю - мол, не наше это дело, простых трудяг, нам лишь бы план, да темпы, да прогрессивка. А он снова за свое... Ну, мне это надоело, я ведь не совет по электронике, и не Госплан, и не академик Карналь, то есть не вы, Петр Андреевич. Поэтому я разволновался и... ушел...
      - Так сразу и ушел?
      - Да не... не сразу... Немного мы тут...
      - И никто тебя не удерживал?
      - Никто... Я удрал... Не успели...
      - У меня есть подозрение, что ты либо выдумываешь, либо что-то здесь натворил.
      - Каждый тесть должен лучше других знать своего зятя. Немножко было.
      - А потом еще и надумал кое-что?
      - Было.
      - Что же именно? Может, поделишься?
      - Очень просто. Позвонил им из автомата.
      - Ага, позвонил, что на Русановке множество телефонов-автоматов?
      - И ни одного общественного туалета.
      - Ты наблюдательный. У тебя, очевидно, коммунальный талант? Что же ты им еще сообщил?
      - Чтобы они вышли в направлении залива, если хотят меня найти. Потому что они хотели меня найти. Особенно товарищ Кучмиенко, который является моим отцом.
      - Где же ты назначил встречу?
      - У моста.
      - И забыл сказать, у какого?
      - Забыл. А они не спросили. Люка, та бы спросила, но трубку схватил товарищ Кучмиенко, а вы же знаете, что уж если он за что-то схватился, то добровольно не отдаст.
      - Так, - Карналь обошел вокруг Юрия, - значит, в направлении залива и у моста... А сам домой?
      - Искупался.
      - Прости, я совсем забыл. Ты еще искупался, а уже потом домой.
      - Пришел на жилплощадь, на которой прописан...
      - Но ты не учел одного варианта. К сожалению, не учел.
      - Какого же?
      - Ты забыл обо мне.
      - Я никогда не забываю о вас, Петр Андреевич. Вы такой мудрый и уникальный человек, но...
      - Но сегодня я должен был бы спать, а меня черти принесли на Русановку. Странствующий тесть. Так ты меня называешь?
      - Только из уважения и любви.
      - Ты забыл добавить "так называемой".
      - Без так называемой.
      Карналь заново поставил пластинку "Лав стори", посмотрел с балкона, не возвращаются ли те, то искал Юрия, а тот сновал по комнате, оставляя после себя потеки воды.
      - Тебе не удалось скрыться, - почти с сожалением сказал Карналь.
      - Разве я от вас когда-нибудь скрывался, Петр Андреевич?
      - Не обо мне речь. Ты забыл про Люду и про гостей. Ты подумал, где они могут быть?
      - Ну, там... У моста.
      - У которого?
      - Ну, я не знаю... У Патона.
      - Они тебя ищут.
      - Кто ищет - тот всегда найдет, - так поется в старой моряцкой песне.
      Карналь подошел к Юрию, взял за мокрую сорочку, заглянул в глаза, тряхнул его так, что с него посыпались брызги, как с мокрого щенка.
      - Прекрасно, мой дорогой зятек. Мне всегда нравилось, что ты помнишь хорошие старые песни. Но эти песни пелись не просто так. Они понуждали к действию. Требовали действий.
      - Действии? Каких? А я тут к чему?
      - Очень к чему. Иди и ищи!
      - Я? Искать?
      - Да, ты. И сейчас же! Иди и ищи всех! И не возвращайся без них! Понял? А я тут подожду. Уберу, поставлю на место перегородку, приведу все в порядок.
      - Но я могу долго искать, - с угрозой в голосе произнес Юрий.
      - Не страшно. На это порой тратится вся жизнь, мой мальчик!
      Карналь почти вытолкал Юрия на площадку, послушал, как тот неохотно спускается по ступенькам, вернулся в комнату и вышел на балкон. Киев лежал за Днепром на сонных круглых холмах, а над ним неслышно плыли золотые шапки соборов, задумчивые и таинственные, как целые века.
      Карналь вздохнул и принялся наводить порядок в квартире.
      9
      Набережная. Точная геометрия улиц. Фонари - как развешанные маленькие солнца с чужих галактик. Призрачный свет пытается пригасить память, но ночь возбуждает ее, бьет в нее темнотой. Все знакомо словно бы с сотворения мира: зеленая трава газонов, серые столбы, бессильно повисшие провода, темная вода залива, белые пески на острове, далекое плывучее золото киевских соборов.