- Не упрощай, не упрощай, - занимая центральной место за столом и жестом приглашая Анастасию сесть рядом, сказал Кучмиенко. - Ты же прекрасно знаешь, что моя задача намного сложнее, нежели у рядового рабочего, даже если это такой уникальный специалист, как ты или Совинский. В чем состоит моя задача? Постигать факты и доводить их до общего сведения. Например, берем наше объединение. Что это такое? Это передний край нашего прогресса. Это очень передовое объединение. До некоторой степени даже слишком передовое, так как оторвалось от всех - и уже никто не сможет догнать его в ближайшем будущем. В этом отрыве скрывается что? Скрывается угроза. Ибо даже на самом передовом предприятии могут быть эти... - Он выразительно потряс пальцами.
      - Совинский тоже такого мнения, - подмигнув Ивану, небрежно сказал Юрий. - Специально приехал ко мне, чтобы сообщить.
      - О чем? - бестревожно спросил Кучмиенко, накладывая на тарелку Анастасии закуски.
      - Сигналы о недоделках в наших машинах.
      - Сигналы? - Кучмиенко отложил вилку и уставился на Совинского с видом, который не предвещал ничего хорошего. - То есть какие сигналы?
      - Да не сигналы, а недоделки, - потешался Юрий.
      Но Кучмиенко уже не обращал внимания ни на сына, ни на Совинского. Он заметил среди бутылок зеленоватую, с белой этикеткой, умело подвинул ее к себе, склонил голову на одно плечо, потом на другое, любуясь не то бутылкой, не то этикеткой, не то сиянием прозрачной жидкости за тонким зеленоватым стеклом.
      - Это вино любил один очень большой человек, - торжественно сообщил он. - Послушайте, как оно называется! "Манави". Даже в самом названии есть что-то привлекательное и загадочное. Оч-чень приличное вино. Всякий раз, когда я пью его, грущу при мысли о том, как прекрасна, но коротка наша жизнь.
      - Тебе вредно пить вино. Разве ты не читаешь журнал "Здоровье"? Там все написано, - насмешливо бросил Юрий.
      - А, что они понимают?! Сегодня пишут одно, завтра другое, сегодня полезен кофе, завтра полезен чай, послезавтра чистая вода... А жизнь так прекрасна и коротка! Но вы молоды и не ощущаете ни того, что жизнь коротка, ни того, что она прекрасна... Пейте "Манави". Только в этой квартире можно попробовать настоящее вино. Для академика Карналя грузинские кибернетики всегда... Очень приличные люди...
      Юрий глазами показал всем, чтобы выпили без тоста, почмокал после рюмки, бросил в рот кусочек огурца.
      - Кто приличные? - спросил язвительно. - Грузинские кибернетики или вы с академиком?
      - Намека не уловил, - великодушно заявил Кучмиенко. - Но скажу тебе, Юрочка, что старших надо уважать. Нужно принимать во внимание их мудрость и их усталость. Ибо кто же, как не они...
      - Предлагаю выпить и закусить! - воскликнул Юрий, зная наперед весь репертуар отца. - С того времени, как человечество изобрело стол, оно ничего лучше не может выдумать, как выпивку и закуску для гостей.
      - Оно сидело возле пенька, - засмеялась Анастасия. - Когда-то угощение, наверное, вызвано было тем, что путник прибивался к чьему-то жилищу изнуренный, обессиленный и голодный, поэтому накормить его - это был долг, освященный обычаями. А теперь иногда людям стоит перейти лестничную площадку, чтобы очутиться в гостях. И что же? Сразу хозяйка начинает суетиться на кухне, хозяин тянет за стол. Это уже не обычай, а какая-то словно бы эпидемия, что ли.
      - Все же лучше, чем поллитровка на троих, - заметил Совинский.
      - Главное: прилично, - подхватил Кучмиенко, напоминая о себе, поскольку не мог допустить такого положения, когда о нем здесь забудут.
      Да, пожалуй, в этом был заинтересован и Юрий, хотя, правда, с другими намерениями. Он понял, что просто выпроводить отца не удастся, переговорить - тоже, поэтому решил переменить тактику и загнать его в тупик, сделать смешным в глазах Анастасии, а заодно и Совинского.
      - Так что ты можешь ответить Совинскому? - спросил он у отца.
      - То есть? - сделал вид, что забыл о начале их разговора, Кучмиенко.
      - О сигналах.
      - Сигналы? У вас есть какие-то сигналы? - повернулся Кучмиенко к Совинскому.
      - В данном случае это не имеет значения, - ответил Иван.
      - То есть как? Не понял.
      Юрий довольно потер руки.
      - Иван хочет сказать, что он не уполномочен. Компетентные органы проверят.
      - Проверят? - возмущенно воскликнул Кучмиенко. - Что проверят? Я протестую против вымыслов.
      - И, протестуя, предлагаешь или, предлагая, протестуешь? - спросил ехидно Юрий.
      Кучмиенко никак не мог постичь, что над ним просто насмехаются. Он привык воспринимать все слишком серьезно, с некоторым превосходством и снисходительностью относился к людям и не умел улавливать ту опасную грань, когда кто-то выскальзывал из-под его превосходства и сам оказывался в господствующей позиции.
      - То есть как? - допытывался он.
      - Ты отдаешь предпочтение обобщениям без подробностей или ограничиваешься подробностями, не предаваясь обобщениям? - допытывался у него Юрий.
      Анастасия не выдержала, засмеялась, за нею Совинский и Людмила. Ее спас звонок, она побежала открывать и вернулась снова с соседом.
      - Третье пришествие Иисуса Христа! - провозгласил сосед.
      - Садись, "замечательный", - предложил гостю Юрий. - Выпивай стоя, не глядя и до дна, и жми на свои танцы-шманцы, выполняй план по охвату трудящихся художественной самодеятельностью. Ну, чего же затормозил?
      Но сосед увидел Кучмиенко и попятился к двери. Парень был от природы нахальный, но не до такой степени, чтобы лезть за стол, где сидит сам Кучмиенко, заместитель всемогущего Карналя, шеф всей их самодеятельности и вообще всего на свете.
      Юрий выскочил из-за стола.
      - Давай, давай, - приговаривал он, - пока ты дотанцуешься до заслуженного артиста республики, мы присвоим тебе звание заслуженного глотателя. Или ты испугался строгого заместителя директора? Не бойся, это мой законный батюшка, и он исповедует только режим наибольшего благоприятствования, как американский конгресс...
      Кучмиенко наблюдал за этой сценой с нескрываемым удовлетворением.
      - Когда-то и я вот так, - нагнулся он к Анастасии. - Молодость, дерзость, излишества. Кроме того, предчувствие счастья - всегда больше, чем само счастье. Живешь, бывало, тем, что в один прекрасный день тебя вызовут и повысят. Что может быть прекраснее?
      Юрий, как ни был, казалось, озабочен угощением своего соседа, все же прислушивался к каждому слову отца и мигом бросился на выручку Анастасии, которая, собственно, и не знала, что ей отвечать.
      - Ага, прекрасный день! - крикнул он через стол отцу. - А когда в один прекрасный день к тебе явится твой бывший друг и сообщит, что у тебя есть шанс попасть в число так называемых некоторых? Кому охота быть некоторым? Тогда уж лучше записаться в общую и спокойную категорию, которая определяется словами: "И многие, многие другие".
      - Ты там не удержишься, - заметил Совинский. - Не такой у тебя характер.
      - Слыхали? - с притворным испугом вздохнул Юрий.
      - Что-то я не пойму, - пожаловался Кучмиенко еще как бы шутя, но уже и не без тревоги в голосе, он-то знал способности своего сына и мог ждать от него чего угодно.
      - У Юрия проявились некоторые признаки тренированной неспособности, пояснил Совинский.
      - Тренированной неспособности? Это что?
      - Привычка выполнять однообразную работу и утрата способности решать уникальные, проблемные ситуации. - Совинскому понравилась его роль, он играл ее со все большим удовольствием. - Иначе это называется технологическим кретинизмом.
      - Могу для наглядности привести пример, - вмешался Юрий. - У хирургов. Операция прошла блестяще. К сожалению, пациент умер. Так же и у нас: наше объединение самое передовое. К сожалению...
      - Что "к сожалению"? - рассердился наконец Кучмиенко. - Какие могут быть "к сожалению"? Мы на переднем крае прогресса... Я со всей решительностью... Конечно, есть недоделки, не все ладно с руководством. Например, общественность небезосновательно интересуется, правда ли, что академик Карналь сказал, что все внимание и энергию нужно сосредоточивать лишь на тех машинах, какие могут иметь перспективу получения Государственной премии. И правда ли, что наше объединение выпускает некоторые машины, которые на практике применять невыгодно. И правда ли, что академик всех подчиненных называет рабами: мол, я дал идею, а вы воплощайте!
      - "Рабы - не мы!" - засмеялся Юрий.
      Но Людмила, до сих пор молчавшая, вцепилась в Кучмиенко:
      - Погодите. Я ничего не понимаю. Это что?
      - Сигналы, - беззаботно пожал плечами Кучмиенко.
      - И конечно, анонимные, - подсказал Юрий.
      - Мы не можем пренебрегать никакими сигналами трудящихся, - важно пояснил Кучмиенко.
      - Но ведь, - Людмила побледнела, у нее пересохло в горле. - Но вспомните, что сказано про анонимки с очень высокой партийной трибуны. Решительно осуждены.
      Кучмиенко сделал такой жест, точно хотел похлопать Людмилу по щеке. Дотянуться не мог - показал, как он это сделал бы, если бы сидел ближе.
      - Трибуна, Людочка, высокая, а мы практики повседневные.
      - В древнем Риме самый знаменитый анонимщик был слеп от рождения, подал голос Совинский. - И я лично не вижу разницы между теми, кто пишет анонимки, и теми, кто их читает, - твердо сказал он. - И те, и другие слепы, ослеплены. А ослепленность - это самое тяжелое.
      Кучмиенко встал. Монументальный и угрожающий. Этого он уже не мог простить, тут неуместными были шутки, разговор приобретал остроту, зато становился откровенным, и уж тут он, Кучмиенко, считал себя непревзойденным.
      - Юноша! - воскликнул он. - Я мог бы вам быть дедом.
      - Мой дед сгорел в танке под Запорожьем, - тихо сказал Совинский.
      Кучмиенко сел. Не потому, что был свален словами Совинского. Приходилось переходить к позиционным боям. Кучмиенко выпил немного вина, основательно закусил и, еще не прожевав, трагично заявил:
      - Я тоже мог сгореть в танке в Брянских лесах! И тем, что я сижу среди вас, я обязан лишь своему врожденному уму. Вы не знаете, что такое фронт и какие ситуации там возникали каждый день и каждый час, а то и каждую минуту... Попытайтесь вообразить себе такую картину. Наш полк занимает позиции в лесу над широким заболоченным яром, на той стороне яра, на возвышенности, укрепились фашисты, сидят там уже три месяца, сковырнуть их нечем - техника через болото пробраться не может, а пехота - что пехота? Ну, и тогда появляется какой-то волюнтарист, посылает на штурм целую пехотную роту, ее поддерживает авиация, артиллерия, все наземные и воздушные силы приводятся в движение, рота перебирается через болото, врывается на фашистские позиции, закрепляется на плацдармике и... фашисты берут ее в петлю. Окружают - и ни шагу! День, два, три пробираются к той роте - ничего не выходит. А там уже ни боеприпасов, ни продовольствия, ничего! Вызывают танкистов, саперов. Прорваться к пехоте, вывести тех, кто там остался живой, из окружения. Но не просто вывести, а попытаться пробить к плацдарму проход, горловину, расширить ее, может, бросить туда подмогу. На танки взять боеприпасы, провиант. Приказ! Спрашивают танкистов: "Пройдете?" Отвечают: "Пройдем!" Ну... А меня вызывают и приказывают доставить провиант окруженным. Как интендант я лично ответственный. И я сажусь на танк среди коробок и пакетов, среди цинок с патронами и ящиков с ручными гранатами. Докатываемся до того болота, я стучу танкистам в башню, кричу: "Вы там попрятались, а меня слижет первой же очередью! Пусть уж танковый десант, автоматчики сидят здесь, им надо пробиваться на подмогу своим, а я что? С пистолетом ТТ против автоматов? Консервы везу. Разве консервы сами не доедут?" Танкист вымелькнул из люка, показывает - катись! Скатился я с танка, а через минуту в него прямое попадание фашистского снаряда, трах-бах, пламя, конец! Ни одна живая душа не вышла из того танка... А сколько таких боевых эпизодов мог бы я привести! Не вам меня учить, юноша, не вам.
      - Простите, - сказал Совинский. - Я погорячился. И вообще... недостаточно точно выразился.
      - А я не терплю неточностей, - запальчиво воскликнул Кучмиенко. - Я привык, знаете ли, к точным, безошибочным утверждениям и четким, сбалансированным высказываниям. Таким родился.
      Наверное, эта слишком серьезная перепалка все-таки не входила в планы Юрия. Он попытался сбить отца с торжественного тона:
      - Иван говорит, что где-то слышал, будто мы собираемся выпускать компьютеры для забивания "козла".
      - Включи самовар, Юка, - попросила Людмила.
      - У вас есть электрический самовар? - поинтересовалась Анастасия.
      - Нам подарил его академик Карналь, - охотно объяснил Юрий. - Если бы не академик, вы думаете, я бы его достал? Теперь электрический самовар намного труднее купить, чем поллитровку "Экстры".
      Только что Кучмиенко боялся осмеяния, теперь, напротив, не хотел, чтобы их разговор на серьезные темы скатился до каких-то двусмысленных шуточек.
      - Я бы не советовал вам смеяться над нашей торговлей! - строго изрек он.
      Но тут не стерпел даже Совинский:
      - А почему бы и нет? Я иногда жалею, что не умею посмеяться, хотя еще малышом страшно завидовал одному гомеопату за его способность к смеху. Ох, и смеялся же!
      - Что-то новое! Никогда не слышал от тебя про гомеопата, - удивился Юрий.
      - Да он, как всегда, выдумывает, - улыбнулась Людмила.
      - И ничего не выдумываю, - обиделся Иван.
      - Но почему же я ничего не слышала про твоего гомеопата? - не отставала от него Людмила.
      - Потому что случая не представлялось, чтобы рассказать... Это было давно, еще в моем родном городе. Там у нас все больше рабочие: горняки, металлурги, машиностроители. Одна центральная улица тянется через весь город, на ней какие-то высокие красные цветы, не знаю названия, цветут с весны до самой осени, народ любит гулять после работы, мальчишки тоже там крутятся, вот и я там вертелся с пяти лет. Тогда впервые и увидел гомеопата. Не знал даже, что это за слово такое - гомеопат. Думал, иностранец или что-то в этом роде. А он появлялся почти каждый вечер на центральной улице, катил в огромной открытой трофейной машине, полной молодых красивых женщин, сидел впереди рядом с водителем, большой, чернобородый, ежеминутно оборачивался к женщинам, хохотал беспрерывно вместе с ними, и все было так роскошно: и машина, и женщины, и его борода, и его зверский хохот! Он катался каждый вечер до темноты, кружил и кружил по главной улице, вызывая зависть у малышей, у детворы. И вот тогда я подумал: надо смеяться, как тот гомеопат, чтобы жить радостно, весело, беззаботно...
      Кучмиенко вылез из-за стола, наконец поняв, что ему нужен если и не постамент, как памятнику, то, по крайней мере, простор, чтобы он мог продемонстрировать весь неисчерпаемый арсенал своих округлых, неповторимых, властных и уступчивых жестов.
      - Жизнь накладывает на человека обязанности, - поучительно промолвил он, отойдя к балконной двери и по возможности картинно встав на синем фоне далекого ночного неба, которое заглядывало в комнату из-за Русановского залива. - Надеюсь, что ты узнал потом, кто такой гомеопат, что он сделал полезного людям, сколько вылечил вообще?
      - А зачем? - удивился Совинский. - Я видел, как он смеялся, и с меня достаточно! Вот Анастасия доказывает, что главное для человека будущего это не цивилизация труда, а цивилизация свободного времени, умение распорядиться своим досугом. Для этого, мол, даже специально будут учиться. Высшее образование не для профессии, так как профессии будут упрощены до того, что ими можно будет овладеть за три дня, как на американском конвейере, главное - уметь проводить свободное время.
      - Скажи мне, каково твое свободное время, и я скажу тебе, кто ты, подкинул Юрий.
      - Это теория академика Капицы, а не моя, - заметила Анастасия, - но я разделяю это мнение. Мне, например, кажется, что уже сегодня большинство так называемых житейских трагедий вызывается не конфликтами на работе, а неупорядоченностью сферы досуга.
      О соседе забыли. Он не обижался на это, молча наливал себе в рюмку, быстро выпивал, подкладывал на тарелку без упрашиваний, уплетал за обе щеки, холостяцкая жизнь научила его не ловить ворон в столь ответственные моменты, кроме того, в танцах человек тратит так много энергии, что не пополнять ее поистине преступление, кто же этого не знает? Но когда речь зашла о досуге, о заполнении и рациональном использовании свободного времени, танцор навострил уши.
      - А я? - воскликнул он, напоминая о себе.
      Но он уже так безнадежно самоустранился от общества, что если бы кто-нибудь и пустил его назад, то Кучмиенко остался бы твердо-безжалостен. Он отмахнулся от танцора небрежно и презрительно, тот даже с перепугу опрокинул в рот рюмку, словно бы хотел откупиться от Кучмиенко, замаскироваться, показать, что не имел никакого желания вмешиваться в серьезные разговоры, что вырвалось это у него как-то само собой. А Кучмиенко, довольный, что так легко и быстро подавил сопротивление "бунтовщика", принял картинную позу и стал терпеливо объяснять всем и прежде всего Анастасии, так как именно на ее внимание рассчитывал во всех своих разглагольствованиях:
      - Свободное время является важным фактором гармонического развития личности. Я много думал над этим и даже делал самофотографии расходования своего времени. И что же я открыл? Больше всего свободного времени у трудящихся молодого возраста. В этом возрасте наименьшее количество времени тратится на домашнюю работу, присмотр за детьми, посещение торговых точек, других учреждений сферы обслуживания. С возрастом меняется не только количество свободного времени, но и его внутреннее содержание. Уменьшается время на физкультуру и спорт, на хождение в гости и бездеятельный отдых.
      Анастасия засмеялась.
      - Почему вы смеетесь? - оскорбился Кучмиенко. - Это все правильно. У меня статистика.
      - Потому и смешно, что правильно. Когда у человека не остается никаких возможностей для раздумий, ему приходится либо печалиться, либо смеяться. А еще я подумала: какая же разница - молодые или старые? В гостях сидят одинаково долго и те, и другие. Надоедают хозяевам, и те все время думают: когда же вы уйдете?
      Людмила шутливо погрозила пальцем Анастасии:
      - Вы меня обижаете, Анастасия! Я не хочу быть внесенной в список негостеприимных хозяек! Вон Юка подтвердит. Да и наш сосед.
      - Людочка, за твое здоровье! - обрадованно закричал сосед, о котором наконец-то вспомнили. - Желаю тебе, чтобы ты была тоже великим физиком, как и академик Карналь!
      - Слыхали темноту! - возмутился Юрий. - Назвать академика Карналя, а заодно и мою Люку физиками! Да знаешь ли ты, что такое физика? Физика - это когда что-то падает, летит вниз, разбивается, - например, посуда на кухне. Люка же имеет дело только с тем, что возносится, взлетает, парит. А это уже изучает математика, благороднейшая из наук. Физика погружена в заботы о пользе, математик же никогда не думает о полезности, он думает об истине! А так называемая истина, к превеликому сожалению, не всегда полезна. Например, какая польза от того, что ты танцор в нашем заводском ансамбле, щедро финансируемом ведомствами моего батюшки, а не партнер Майи Плисецкой или Валентины Калиновской? И есть ли польза от другой истины, что я только муж ученой жены, простой электронщик, безымянный наладчик, которого даже мой бывший друг Иван Совинский распекает сегодня за технологический кретинизм?
      Кучмиенко сориентировался, что ему лучше не вмешиваться в эту побочную, так сказать, перепалку, поэтому быстренько просунулся на свое место и стал молча ухаживать за Анастасией.
      Зато танцовщик расцвел.
      - Не прибедняйся, - каким-то измененным голосом, пренебрежительно обратился он к Юрию, - лучше налей своему соседу.
      - А если не налью? - спросил Юрий.
      - Тогда я не раскрою тебе одну тайну.
      - Какую же?
      - А ту, - с пьяной серьезностью промолвил сосед, - что ты диктатор жизни.
      - Ого! - обрадованно закричал Юрий, пододвигая соседу полную рюмку, но не забывая и себя. - Это интересно, пожалуй, даже для Совинского, хотя он всегда был за демократию, то есть за всеобщее равенство, включая и зарплату, хотел получать столько же, сколько академик Карналь, и вынужден был распрощаться с нашим объединением.
      - Юка, не мели ерунды! - строго крикнула Людмила.
      - А я не мелю, она сама мелется. Так как же ты объяснишь, "замечательный", о моей диктатуре?
      - Ну, читал про научно-техническую революцию? Все читали... А революция - что?
      - С точки зрения танцора? - подмигнул Юрий.
      - А танцор тоже человек. Теперь же власть захватили кибернетики и электронщики.
      - И кибернетики - люди, - напомнил Юрий.
      Кучмиенко снова не стерпел.
      - Позвольте, позвольте, молодые люди! Насколько мне известно, в нашей стране власть в руках народа, в руках рабочего класса.
      - А я тоже рабочий класс, - пьяно усмехаясь, нагнулся к нему танцор, записанный, правда, не то инженером, не то конструктором. А работаю ногами, сто потов с меня стекает. Но власть не у меня, а у кибернетиков. Потому что научно-техническая революция. Это вам каждая собака объяснит...
      - Ну, знаете, - Кучмиенко брезгливо отшатнулся от пьяного дыхания танцовщика, осуждающе поглядел на Людмилу, на Юрия: как они могут принимать такого?
      Но Юрию нравилось раздражать отца.
      - А если культурная революция, - допытывался он у соседа, - тогда как власть переходит к танцорам?
      - Все может быть. И тогда я...
      - И тогда мы не станем ждать, пока ты дорвешься до власти, потому как ты и так уже дозрел, чтобы топать отсюда, пока тепленький, - вставая и вытаскивая из-за стола соседа, засмеялся Юрий.
      - Мы же соседи, - попытался защищаться тот, - мы же... Ты что? Разве можно?..
      - Можно, можно, мы люди свои!
      Юрий тихонько вывел соседа, запер за ним дверь, вернулся за стол, сел, спросил всех довольно мирно:
      - Может, выпьем за научно-техническую революцию?
      - Никогда не думал, что мы так дурно тебя воспитали, - вздохнул Кучмиенко. - Если бы жива была твоя мать, ты бы заново убил ее своим поведением...
      - А Люка считает, что я перевоспитанный, вот только образованности маловато. Я даже пробовал посещать лекции академика Карналя для сотрудников. Безнадежное дело. Не поймешь и не запомнишь! Вот послушайте: "Интерпретация отличается от трансляции принципиально только тем, что в процессе трансляции результат превращения выходной программы фиксируется в памяти рабочей программы, а в процессе интерпретации выходной программы результаты ее превращения в памяти фиксируются по частям не дольше, чем это необходимо для их текущего использования в данном цикле".
      Кучмиенко вздохнул. Снова ему приходилось - уже к который раз за сегодняшний вечер - спасать ситуацию. Все-таки молодежь нынешняя не способна ни на что. Просто возмутительно!
      - Современная молодежь, - сказал он с важностью, - я считаю, травмирована не так образованием, как самой идеей образования, особенно же высшего. Вы знаете, что у нас уже для инженеров с высшим образованием нет инженерных должностей? Мы ставим их на должности техников, поскольку техник у нас как таковой исчез почти совсем, а если он и есть, то это ни то ни се. Кстати, и инженер на должности техника не оправдывает своего высшего образования. Тогда зачем же нам сотни институтов и вообще это поветрие на науку? Практики нужно больше, житейских профессий.
      - А разве нельзя иметь житейскую профессию и высшее образование? полюбопытствовал Совинский. - Одно другому не мешает, как мне кажется.
      - Ты уже, наверное, добиваешь вечерний? - кольнул его Юрий.
      - Еще нет, но думка такая есть.
      - А ты слышал, что тот, кто много думает, мало работает, а кто мною работает - тот мало думает?
      Людмила подвинула Юрию чашку с крепким чаем.
      - Выпей чаю, а то ты сегодня весь вечер говоришь глупости.
      - А я дразню Ивана. Он пришел, чтобы подразнить меня, а я отплачиваю ему тем же. Бог всегда держал в своем штате черта, чтобы на его фоне выглядеть по возможности приличнее. Спроси у моего отца! Он тебе объяснит, что такое приличие. Иван тоже хочет быть богом. Он собирается критиковать нас на республиканском совещании. Не меня, а моего тестя академика Карналя. Что остается такому маленькому чертику, как я? Смеяться, как Ивановому гомеопату с роскошной бородой.
      Кучмиенко неудобно было возмущаться за себя, он возмутился за гомеопата.
      - Не следует так пренебрежительно отзываться о незнакомом тебе человеке. Тот гомеопат, может, давно уже умер.
      - Гомеопаты не умирают. Они смеются и потрясают роскошными бородами, заявил Юрий и огляделся. - Не слышу ни смеха, ни аплодисментов.
      - Юка, ты всем надоел, разве не замечаешь? И чай твой холодный! Тебе не помешало бы выпить чаю, - Людмила убрала чашку с остывшим чаем, подставила Юрию другую. - Когда один индивидуум за определенный отрезок времени выбрасывает слишком много слов, происходит их девальвация. Слова теряют свое значение. Они умирают, и в воздухе летают только тени слов. Как ты говоришь, так называемые слова.
      Юрий с наигранным испугом отшатнулся от Людмилы.
      - Люка, ты меня критикуешь! Ты поучаешь меня, читаешь мне мораль! А где же наша так называемая любовь, дружба, взаимопонимание? Все читают мне сегодня мораль: ты, Иван, отец, даже прекрасная Анастасия! Что я могу вам ответить и могу ли ответить вообще? Я лучше предложу общий танец.
      Он побежал к магнитофону, долго выбирал кассету, поставил, запустил, спокойная музыка заполнила комнаты, выплыла через балкон наружу, наверное, мягко легла где-то на воду залива.
      - Танцуем! - закричал Юрий. - Люка, руку! "И весна наступает звеня, потому что ты любишь меня!.."
      6
      Кучмиенко остался без пары. После попытки высмеять, уничтожить его словесно, прямо или косвенно, молодые люди обратились к способу безотказному: просто не замечать. Вот они танцуют, перешептываются, переговариваются, переглядываются, будто одни на всем белом свете и никого больше нет, ни поблизости, ни вообще, и он, солидный, уважаемый, авторитетный, всем известный Кучмиенко, неожиданно для самого себя оказывается в роли какого-то чучела, мертвого каркаса, обтянутого серым в клеточку костюмом, кричи - не услышат, зови - не отзовутся, проси - не обратят внимания, кайся - отвернутся презрительно. Да, собственно, в чем он должен каяться? Жизнь прожил большую и славную - был последним, а держался среди первых. Думал всегда лишь о масштабном, о государственном, о великом, мелочи отгонял от себя, как комаров или мух. Но вот человек очутился в положении несколько неприятном. Беспарный. Число непарное. Какой-нибудь примитивный математик утешался бы тем, что стал бы переживать в мыслях старые, еще от древних греков известные теории о конструировании многоугольников с непарным количеством сторон. Числа Ферма, формула Гаусса... Зачем ему еще засорять себе мозг этим черствым академиком? Он привык к глобальным масштабам, к иностранным делегациям, высоким визитам, всех принимал, водил, показывал. Все сделал он! Даже академика Карналя сделал он, потому что, пока того должны были избирать академиком, он, Кучмиенко, сидел среди одряхлевших ученых и развлекал их анекдотами. Старцы смеялись, даже предлагали Кучмиенко баллотироваться в члены-корреспонденты по отделу анекдотов в Институте фольклора и этнографии. Он скромно заметил, что посвятил свою жизнь точным наукам, а если бы ударился в фольклор, то, может, и впрямь организовал бы отдел анекдотов и одесских шуточек! А что?
      Может, он и сюда приехал среди ночи тоже ради Карналя. Почему-то подумал, что тот сегодня будет у дочки, а отставать от академика Кучмиенко не хотел нигде и никогда. Всюду за ним! Оберегать, помогать, угадывать желания, настроения, особенно же после смерти Айгюль, которую тот так любил. Плохо, что не застал здесь Карналя, еще хуже, что зацепился за эту молодежь и теперь не знает, как отцепиться. После его масштабов - эта малометражка, в которой тебя вдобавок ко всему еще и презирают. Какая странная все-таки жизнь! Отец умер, свиносовхоз перекантовали в какой-то там комплекс. Полина разбилась. Черти ее носили с той неистовой туркменкой. Тоже мне заслуженная артистка! Никакие звания не помогают, когда человек дикий. Вон Карналь тоже - академик, а попробуй возьми его голыми руками! Всю жизнь так и норовит выскользнуть из-под разумного влияния и руководства. Сам дикий и жену такую нашел, а ты возле них страдай!
      Кучмиенко зевал до треска в челюстях, ерзал за столом, усаживался и так и этак, клонил голову то на одну сторону, то на другую, напускал на себя вид пренебрежительный, сонный или, напротив, взбодренный - ничто не помогало. Молодые танцевали себе что-то медленное и нескончаемое. Юрий щелкнул выключателем, оставил в комнате приглушенный свет, им хотелось интима, нежности, загадочности, а Кучмиенко чихал на все интимы, он привык к размаху, принадлежал к людям, готовым поставить свою кровать на Крещатике, обедать на вершине Эльбруса, осветить себя всеми огнями Братской ГЭС. Все мое, все для меня.
      А между тем он лишил себя всего сам, забравшись в тесноту этой малометражки, очутившись и заключении среди этих бездушных молодых. Ему отведена унизительная роль непарного числа, он безмолвный свидетель, наблюдатель и подслушиватель, он может сидеть, может выйти на балкон, может сбежать по ступенькам и броситься в залив - никто этого не заметит: они упиваются своею молодостью, красотой, независимостью.
      Кучмиенко забавлялся вилкой, ножом, чайной ложечкой, барабанил пальцами по столу, надувал щеки, пытаясь подстукивать под мелодию танца, но музыка была ему неизвестна, у него ничего не выходило, с горя дернул несколько рюмок водки, на душе немного повеселело, тьма раздвинулась, перед глазами заиграло радугой, он как бы поплыл на волнах музыки и приглушенных голосов, был, правда, лишь слушателем, но довольствовался и этим, так как бессознательное подслушивание давало ему возможность оказаться над теми, кто говорил. Это превосходство доставляло не только удовольствие, но и давало власть, он отдавался своей новой роли охотно, даже вдохновенно, забыл о своей солидности, не терзался больше чрезмерностью своей телесности, стал легким, невесомым, невидимым, превратился в сплошное летящее ухо, подслушивающее устройство, летел за двумя парами, как злой ангел, вклинивался то в один разговор, то в другой, а они перебрасывались словами, ничего не замечая, пренебрегая его присутствием и участием, захваченные собой, безжалостные в своем увлечении, а иногда и великодушии...