Посоветоваться Карналю было не с кем, кроме Айгюль.
      - Ты помнишь ленинградского профессора Рэма Ивановича, о котором я тебе рассказывал?
      Конечно же она не помнила!
      - Он приглашает меня на защиту диссертации.
      - Куда?
      - В Ленинград.
      - Это далеко?
      - Айгюль! Неужели ты не знаешь, где Ленинград?
      - Я знаю, но не знаю, очень ли это далеко.
      - Не очень. Совсем близко. Ближе, чем до Ашхабада.
      - Так ты поедешь?
      - Наверное, нужно поехать. Приглашают ведь.
      - А зачем тебе эта диссертация? Что это такое?
      Он начал бормотать о каких-то научных интересах, о математике, о важных открытиях, иначе Рэм Иванович не стал бы его разыскивать.
      - Но ведь мне без тебя будет скучно, - вздохнула Айгюль. - Когда я в прошлом году умоляла тебя поехать погостить в Туркмению, ты уклонился, а теперь едешь так далеко.
      - У нас тогда не было денег, - напомнил ей Карналь.
      - А теперь разве есть?
      - Ну... нельзя сказать, чтобы много, но на билет туда и обратно хватит.
      Она еще не верила, что он сможет покинуть ее даже на два или три дня. Да и сам Карналь как-то не мог вообразить себе их разлуку. Ему казалось, что она либо умрет от голода, либо будет спать все эти три дня, не просыпаясь, либо не найдет выключателя и целые ночи будет бродить по темной квартире.
      - Я приготовлю тебе поесть, распишу все, что нужно, ты не волнуйся, попытался он успокоить Айгюль и заодно самого себя.
      Она только улыбалась. Улыбка у нее была всегда неудержима, разливалась, как море, заливала комнаты, пространство, все вокруг. Даже когда Айгюль плакала от боли, от неудач на сцене, от усталости, она и тогда старалась улыбаться.
      Он попросил Айгюль, чтобы не провожала его до самолета, побаиваясь, что иначе не заставит себя лететь и вернется домой вместе с нею. Желание вернуться было в нем еще и тогда, когда закрылись двери самолета, и тогда, когда взревели моторы. Если бы можно было, наверняка спрыгнул бы и побежал к троллейбусу, но могучая машина уже оторвалась от земли, под широкое крыло посыпались наклоненные коробочки киевских домов, сталью блеснули воды Днепра, зазеленели леса Черниговщины. Так начиналась для Карналя новая жизнь, о которой он еще и не догадывался. Самолет взбирался все выше и выше, в этом безустанном вознесении кто-нибудь мог бы усмотреть нечто символическое для Карналя, но при условии если бы он летел один, а так, затерянный среди многих пассажиров, был незаметным и для других, и для самого себя.
      Незаметность нес с собой и по улицам Ленинграда, долго ждал у двери секретаря ученого совета - сразу к Рэму Ивановичу пройти не отважился. Когда же вошел наконец к секретарю, озабоченному чернявому человеку, бледному, с нервным умным лицом, и положил перед ним телеграмму, подписанную Рэмом Ивановичем, тот, как показалось, не знал, смотреть ему на телеграмму или на Карналя.
      - Товарищ Карналь? - для верности спросил он.
      - Да.
      - Вы где-то устроились?
      - Я к вам прямо из аэропорта.
      - Тогда я помогу вам. Рэм Иванович поручил мне позаботиться о вас. Его, к сожалению, нет, он в Москве, но завтра утром будет. А в одиннадцать заседание ученого совета. Вы же - товарищ Карналь, да?
      - Да, наверное... - сказал Карналь.
      - Вы уже получили журнал со своей статьей?
      - Журнал?
      - Я хотел узнать, нет ли расхождений между публикацией и вашей диссертацией, какую вы прислали Рэму Ивановичу?
      - Диссертацией? Какой диссертацией?
      - Это ведь вы прислали Рэму Ивановичу свое разрешение теоремы Ферма для ряда значений?
      - Да. Но это было давно. Кажется, полгода назад. Никакой диссертации. Я просто хотел услышать...
      - Прекрасно. Рэм Иванович завтра будет. Мы с вами обо всем договоримся, а теперь давайте я вас устрою в гостиницу. Вы просмотрите журнал. Он только что пришел, к сожалению, я еще не успел... Вам же, как автору...
      Он дал Карналю экземпляр математического журнала, новенький, с пронзительно приятным запахом полиграфической краски, журнал словно бы сам собой развернулся именно на той странице, где жирным шрифтом было набрано имя Карналя, а ниже в скобках стояло "(Одесса)", а еще ниже начинались причудливые арабески формул, абстрактные пропорции, соотношения, становления, интервалы, сверхчувствительные системы, гармония и наивысшая музыка для посвященных.
      - Я теперь не в Одессе, - только и смог выжать из себя Карналь, еще не веря, что это его имя стоит в журнале и что это действительно он создал эти неразрывные цепи абстракций, которые звучали музыкой сфер.
      - Мы знаем, - сказал секретарь. - Насилу разыскали вас. Рэм Иванович страшно сердится. Как это так - переехать в Киев, и никому ничего. Вы должны были бы держать связь со своим университетом. Для них вы всегда ученик. А теперь еще и гордость.
      - Гордость? - Карналь вспомнил волокиту с аспирантурой, Кучмиенко, перешептывания, трусливые советы просить помощи у Пронченко.
      Нет, для своего университета он так и останется чудаком, который грыз науку, демонстрировал в течение пяти лет блестящие знания, но оказался непрактичным, неспособным, собственно, никчемным, когда дошло до дела. Он что-то знал, но не умел убеждать в своих знаниях и намерениях. Не умел обещать, уговаривать, разрываться, расстилаться на всех ветрах.
      - Гордость, - повторил Карналь и засмеялся несмело и в то же время горько.
      Секретарь смотрел на него сочувственно, даже немного соболезнующе. Наверное, никак не мог поверить, что это и есть тот загадочный Карналь, который ошеломил весь их ученый совет.
      Ученый совет собрался точно в одиннадцать. Старые профессора, моложавые доценты, солидные ученые, светила, корифеи, целые академии знаний, тихие переговоры, намеки, чуть заметные кивки головой, многозначительные паузы. Все это так не шло председателю ученого совета Рэму Ивановичу, с его лобастостью, громким голосом, веселой уверенностью, почти спортивным задором.
      Рэм Иванович тряхнул Карналю руку, чуть не вырвал ее из плеча, крутанул, похлопал по спине, радостно развел руками:
      - Видели какой? Молодой и красивый! Ну-ка, садитесь, Петр Андреевич. Думаю, все члены ученого совета познакомились с работой нашего молодого коллеги Карналя и имеют о ней твердо определившееся мнение. Верно? Эту проблему вряд ли нужно обсуждать. Где наш ученый секретарь? Просим записать то, что полагается в таких случаях. А уважаемого Петра Андреевича мы попросили бы рассказать нам... Ну, о чем бы мы попросили его рассказать? Например, о том, как он в присутствии председателя этого уважаемого собрания, то есть в моем присутствии, однажды зацепился брюками за гвоздь на стуле и не мог отцепиться даже тогда, когда ему на помощь пришла очень симпатичная женщина. Как бы это коллега Карналь смог нам объяснить и смог ли объяснить вообще?
      - Я не понимаю, - пробормотал Карналь, вызывая смех членов ученого совета.
      - Уважаемые коллеги могут убедиться, что наш соискатель ученого звания не относится к людям откровенным! - хохотал Рэм Иванович. - Он скрывает даже то, что могут засвидетельствовать другие, в данном случае я. Но, к счастью, он никак не может скрыть от нас своих блестящих математических способностей, в этом мы тоже имели возможность убедиться.
      - Теперь убедилась и общественность, - добавил секретарь, - пришел журнал с публикацией.
      - Даже? - деланно ужаснулся Рэм Иванович. - Тогда нам надо спешить, чтобы нас не опередил какой-нибудь другой ученый совет, ибо, я думаю, многим захочется провести защиту диссертации коллеги Карналя у себя.
      - Но ведь никакой диссертации... - испуганно прервал его Карналь.
      - Ах, никакой? Возможно, возможно! Какие будут предложения, уважаемые коллеги?
      Теперь уже было покончено с шутками, один за другим вставали почтенные профессора, люди, известные Карналю как авторы учебников, капитальных трудов по математике, великих открытий, за каждым стояли целые математические школы, математические эпохи, если можно так сказать, и все эти люди, не сговариваясь, впервые в жизни видевшие Карналя, прочитав двадцать с чем-то страниц, в которые он напихал диких формул, все предлагали присудить Карналю звание доктора математических наук.
      Секретарь несмело напомнил, что Карналь не представил документ о сдаче кандидатского минимума.
      - Минимума? - удивился Рэм Иванович. - О каком минимуме может идти речь? Единственное его преступление состоит в том, что он слишком молод в сравнении с нами. Сколько вам лет, Петр Андреевич?
      - Двадцать восьмой, - ответил Карналь.
      - Лейбницу было двадцать девять, когда он предложил общие схемы решения задач на квадратуры и касательные, ввел таким образом как самостоятельные операции то, что мы сегодня называем интегрированием и дифференцированием. Для математика молодость не беда, а счастье. Мы поздравляем вас, коллега Карналь. С вашего позволения, разумеется.
      Карналя поздравляли, обнимал Рэм Иванович, смеялись, вспоминая случай со стулом, о котором Рэм Иванович все-таки рассказал. Когда спросили, даст ли он банкет, Карналь вынужден был признаться, что у него нет денег. И вообще после женитьбы он, кажется, и не пил ничего, кроме легкого вина, да и то весьма редко. Оказалось, что это прекрасно совпадает с состоянием здоровья большинства членов ученого совета, которые не нуждаются в разогревании своего организма жидкостью подозрительного химического состава, отдавая преимущество собственному внутреннему огню (у кого он еще сохранился).
      В завершение Карналя попросили рассказать о своих научных планах. Он не имел никаких планов. Ежедневно двумя трамваями - в техникум, лекции, заботы по дому, затем - в театр, встречать Айгюль.
      - Немного интересуюсь проблемой минимизации булевых функций, - сказал он робко. - Рэм Иванович знает, что я еще студентом пробовал помозговать в области дискретного анализа. Кажется мне, что булевые функции...
      - Ага! Кибернетика вас не забыла! - воскликнул Рэм Иванович. - Кстати, вы теперь в Киеве, а как раз в Киеве академик Лебедев создал первую на европейском континенте вычислительную машину. Вы об этом, безусловно, знаете, а вот о вас там не знает никто. Мы вынуждены были чуть ли не объявлять всесоюзный розыск, чтобы вас найти. Теперь мы вам не позволим спрятаться, не надейтесь!
      Карналь еще не мог охватить размеров и значения всех перемен, которые должны теперь произойти в его жизни. В Ленинграде он задержался, вернулся домой только через неделю, на удивленно-осуждающий взгляд Айгюль по нашелся ответить ничего иного, как:
      - Я, кажется, стал доктором наук.
      - А что это такое?
      - Ну, ученая степень... Наивысшая, разве что кроме академического.
      - Тебе это нужно?
      Растерянность перед ее наивностью так отчетливо вырисовывалась на его лице, что Айгюль прыгнула на него, охватила шею, подставила губы.
      - Поцелуй, раз ты доктор! Никогда не знала, что это такое!
      - По-моему, я был счастлив и без этого, - целуя ее, сказал Карналь.
      - Но ведь ты рад, рад?
      - Наверное, рад.
      - Тогда я тоже рада.
      Неужели так начинаются все великие дела в жизни?
      Он еще не верил, еще не знал, еще хотел остаться тем, кем был, не было для него на свете ничего дороже этой тоненькой, сотканной из красоты женщины. Наверное, она тоже не хотела ничего и никого, кроме него. Они долго бродили в темноте по своей просторной квартире, пока ноги их не заплелись на старом ковре, и тут кончился для них мир и начались они сами. Были только они для себя, двое в бесконечности с безграничной чувственностью, нежностью и восторгом.
      11
      Помощники бывают разные. Одних боятся, других уважают, третьим идут навстречу. Алексей Кириллович принадлежал к третьим, но не чувствовал себя обиженным, так как все равно положение помощника относится если и не к приятным, то, по крайней мере, к привилегированным. Но это только тогда, когда ты точно знаешь, чей ты помощник, кому должен помогать, кому хранить верность. Неопределенность, половинчатость для этой должности угрожающе опасны, поскольку ты тогда перестаешь себя уважать, а коли так, не жди уважения и от других...
      Алексея Кирилловича нашел и послал к Карналю Кучмиенко. Были подозрения, что предыдущий помощник, которого Алексей Кириллович не знал и о котором лишь слышал, что тот трагически погиб с женами Карналя и Кучмиенко, кажется, тоже был в свое время найден Кучмиенко и рекомендован Карналю. Посылая Алексея Кирилловича к академику, Кучмиенко добродушно похлопал его по плечу и сказал:
      - Не забывай, кому служишь!
      Слово "служишь" весьма не понравилось Алексею Кирилловичу, точнее, совсем не понравилось, как и панибратское обращение Кучмиенко на "ты". Он хотел даже сказать заместителю директора: "Я вам не мальчик", но передумал, пожалел его, все-таки у человека трагедия, погибла жена, а человек уже немолодой, за пятьдесят, жизнь покатилась под гору, если на него смотреть с позиций тридцатилетних, к которым принадлежал Алексей Кириллович. Поначалу он аккуратно докладывал Кучмиенко о своей работе, но потом все чаще стал замалчивать, поймав себя на нежелании исповедоваться. Зачем тому знать, что делает Карналь?
      Смолчал он и обо всем, что было во время поездки в Приднепровск, и Кучмиенко, казалось, не очень беспокоился. Но через неделю неожиданно позвонил Алексею Кирилловичу, улучив момент, когда Карналь уединился для своих ежедневных обдумываний.
      - Ты что же это взбунтовался? - ворчливо спросил он.
      - Не понимаю вас, - как можно деликатнее сказал Алексей Кириллович.
      - Ездили, катались, и молчишь. Почему не позвонил, чтобы я встретил?
      - Мы выехали неожиданно, не успел.
      - Ври кому-нибудь другому, всегда можно успеть, зайти к начальнику вокзала и звякнуть. Или из обкома. Были же вы в обкоме?
      - Были.
      - Ну, вот. Я все знаю. А от меня скрывались, потому что была женщина.
      - Я вас не понимаю, - снова попытался выкрутиться Алексей Кириллович, удивляясь, откуда Кучмиенко могло быть известно об Анастасии.
      - Не понимаешь, так поймешь. Кучмиенко все понимают, даже авторитетные международные организации, если хочешь. А женщин к Карналю не допускай, это тебе завет на все случаи. Женщин он терпеть не может после своей Айгюль. Ты не знал Айгюль, а я знал.
      Алексей Кириллович хотел было заметить, что если Карналь действительно не любит женщин, то зачем же его так опекать, однако смолчал из врожденной своей деликатности. Но Кучмиенко деликатности не признавал и снова привязался:
      - Почему молчишь?
      - Просто нечего сказать. И потом: такой допрос унизителен, если хотите знать. Я отказываюсь...
      Он тихо положил трубку, лицо его взялось красными пятнами, он готов был пойти к Карналю и рассказать о надоедливых расспросах Кучмиенко, но сдержался, вспомнив ироничность академика. Тот скажет: "Кучмиенко знает, кого спрашивать". И уже ты убит навеки.
      Алексею Кирилловичу не очень нравилась манера Карналя разговаривать с людьми. Слишком резкая, иногда даже нескрываемая насмешливость. Казалось, академик держит всех на иронической дистанции для придачи соответственного значения собственной персоне, а не для утверждения истины, которой, собственно, должен служить. До сих пор Алексей Кириллович не имел случая постоянно и вплотную наблюдать такую небудничную индивидуальность, поэтому выводы свои касательно академика менял едва ли не каждый день, медленно доходя до истинной сути, особенно же поскольку должность помощника содействовала раздумьям, давала время для вдумчивого анализа не только поступков, но даже отдельных замечаний Карналя. Со временем Алексей Кириллович понял, что для академика его ирония - как бы синоним свободы, нечто вроде расставления локтей, очерчивания вокруг себя своеобразного мелового круга. Только таким способом Карналь мог отстаивать свою индивидуальность, не подчиняться автоматизму жизни, не давать засасывать себя мелочам и суете, каким легко поддаются люди ленивые, неорганизованные, посредственные или просто бездарные - для них главное спрятаться за других, выставить впереди себя кого-то другого, а самому потирать руки. Даже людей Карналь подбирал, подсознательно (а может, и сознательно) исходя из своего, так сказать, иронического принципа. Это были работники с точным мышлением, откровенные, часто безжалостные, когда дело касалось бездарности, неумения работать, единомышленники с академиком в том, что наука иронична по своей сущности, что все законы (и законы природы, и законы человеческого общества) холодны, как ведро воды, не содержат в себе никаких эмоций, значит, и относиться к ним следует соответственно. Но на этом все сходство между ближайшими сотрудниками Карналя кончались. И его первый заместитель, и заместитель по темам, и заместитель по серии, и главный инженер, все, кроме Кучмиенко, отличались такой неодинаковостью характеров, были такие разные по привычкам, по манере поведения, даже в быту, что просто невозможно было представить себе, как умудрялся Карналь держать вместе таких неодинаковых людей. Они держались возле него лишь благодаря одаренности, и чем оригинальнее каждый из них был в своем образе жизни, тем талантливее и умнее оказывался как работник.
      Кучмиенко же, напротив, любил окружать себя людьми, похожими на него даже внешне. Все они были учтивы, воспитанны, добродушны, сдержанны, никому и в голову не пришло бы поднять голос против старшего, против самого Кучмиенко или (не приведи господь) против самого Карналя. У них был циничный девиз, повторяемый ими вслед за Кучмиенко: "Не выпендриваться". Тому, кто выскакивает, оторвем голову, сиди и молчи. Не рвись выполнять указания. Хорошо выполнишь - будешь выполнять всю жизнь, а другие будут спать. Кроме того, тебя тогда не за что будет ругать, а кого же начальству и ругать, если не тебя? Они страшно любили создавать для разрешения любой проблемы комиссии. Комиссия - самый верный способ избежать ответственности. Персонально никто не отвечает, зато можно вынести общее решение о нецелесообразности, об ошибках, о том о сем. Кто будет исполнять, это уже дело десятое.
      Все это открывалось Алексею Кирилловичу не сразу, постепенно, иногда тяжело, болезненно. Его поначалу очаровал Кучмиенко своим показным демократизмом, своим умением всем обещать, никому не отказывать. Его сотрудники нравились Алексею Кирилловичу, человеку от природы аккуратному и учтивому, своею воспитанностью, умением одеваться с каким-то особенным шиком, который они выдавали за "кибернетический", тогда как "команда Карналя" была порой шумлива, часто попросту грубиянская, одеты все эти доктора и "золотые головы" как попало, даже техники на заводе к Карналю, казалось, относились без всякого почтения, спорили с ним, демонстративно могли оставить совещание, грохнуть дверью, снова вернуться, "чтобы доругаться". Когда Алексей Кириллович обратил внимание на то, что у Кучмиенко все сотрудники прекрасно воспитанные люди, Карналь буркнул:
      - Дураки всегда прекрасно воспитаны и умеют во всем соблюдать приличия. А мы с вами должны жить не для приличий, а для дела. Настоящий ученый преданность истине порой вынужден противопоставить авторитету руководителя. И настоящий руководитель должен это понимать.
      Мысли его не всегда согласовывались с мыслями общепринятыми. Алексею Кирилловичу даже показалось сначала, что Кучмиенко стремится спасти Карналя от такой несогласованности, которая неминуемо должна привести академика к целому ряду неудобств, если не к постоянным конфликтам.
      Например, какой помощник может понять своего начальника, если, принося каждое утро целые кипы бумаг, адресованных ему, никогда не получает ни одной для ответа. Карналь мгновенно расписывает письма по отделам, своим заместителям, сам никогда не отвечал ни на одно, даже если эти письма почти личного характера.
      - На письма трудящихся надо же отвечать, - напомнил ему как-то Алексей Кириллович.
      - А я, по-вашему, кто - не трудящийся? Нужно выбирать: либо отвечать всю жизнь на письма, либо делать дело. Я не Чехов, чтобы писать красивые письма, а плохие - не хочу. Вы читали письма Чехова? Они у него лучше рассказов. Почитайте.
      На том и конец проблеме.
      Когда Карналю сказали, что один из ведущих конструкторов, к сожалению, не равнодушен к зеленому змию, академик просто отказался обсуждать поведение конструктора, заявив:
      - Лучше умный пьяница, чем трезвый дурак. Если хотите знать мое мнение, то наши электронные машины были бы намного привлекательнее, если бы к ним добавлять по рюмке водки.
      По закону Паркинсона, каждое учреждение, которое насчитывает свыше тысячи сотрудников, порывает всякие связи с миром, не имеет выхода наружу, ибо озабочено своими внутренними проблемами. Карналь больше всего боялся этого паркинсоновского герметизма, как он его называл. Часто был жесток к своим сотрудникам, не хотел понимать обычных человеческих потребностей, не любил, когда ему докучали с мелочами, а к мелочам относил все: квартиры, путевки в санатории, пансионаты, дома отдыха, приобретения автомашины, семейные дела, перемену места работы. В четверг у Карналя был прием по бытовым вопросам, но Алексей Кириллович должен был предупреждать всех, кто записывался на прием, что академик не станет обсуждать квартирных вопросов, материальных проблем, семейных конфликтов. "Тогда какие же бытовые вопросы?" - удивлялся Алексей Кириллович.
      Зато Карналь лично опекал группу ведущих конструкторов, проверял всякий раз, выплачивается ли им положенная двухпроцентная надбавка за перевыполнение заданий, старался выбрать время, чтобы переговорить с каждым, знал все их проблемы, мог даже заниматься бытовым устройством кого-нибудь из них. "Несправедливо? - переспрашивал он Алексея Кирилловича. - А что я могу поделать? Я должен находить умных работников и заботиться о них. Глупые и так набегут - не отгонишь!"
      Карналь хорошо знал, что в его объединении неминуемо должна быть также группа безнадежных. Они проникают всюду, жмутся друг к другу, объединяемые бездарностью, образуют отдельные кристаллы посредственности, из которых, если с ними не бороться, могут вырасти целые колонии, массивы, хребты. Закон перенасыщенного раствора.
      Были еще демагоги. Эти днями курили в коридорах, тратили все свои силы на разглагольствования о том, как они будут продвигать вперед науку и технику, были непревзойденными специалистами по болтовне об НТР, о ее влиянии на общество и на отдельного человека, о коренных изменениях, достижениях и угрозах, об энергетическом кризисе, о втором законе термодинамики. Из всех демагогов научные - самые опасные. Им всегда хочется только фундаментальных исследований, только великих открытий, только чего-то заоблачного, космического, на грешную землю они смотрят лишь как на конечное зло, к которому их приковали силами притяжения и общественных обязанностей. Они имеют свое представление о назначении и роли науки. Что? Роль науки познание? Но ведь познание погружает нас в сферу банального, которое угрожает проглотить науку.
      Демагоги у Карналя не задерживались. Были только свеженькие, он вылавливал их сам, охотно вмешивался в их споры, терпеливо выслушивал разглагольствования о "фундаментальном", потом неожиданно спрашивал:
      - Вы из какого отдела? Ваша фамилия? Подавайте заявление об уходе. В профсоюз можете не жаловаться.
      Он любил встречаться с новыми людьми, были ли то сотрудники СКБ или пополнение для производственных цехов.
      "Объединение, членами которого вы становитесь, не имеет аналогий. Новое по своему существу, по направлению и результатам деятельности. Об отрасли не говорю: вы все знаете. Каждый наш конструктор может стать руководителем этого или другого объединения, кандидатом, доктором наук, академиком. Каждый инженер - начальником производства, каждый техник - инженером, каждый рабочий - техником. Рабочих в обычном понимании этого слова у нас нет, это вы тоже знаете не хуже меня, так как каждый из вас - уникальный специалист. Кто такой я? Академик Карналь и директор объединения. Я стою между правительством и вами, чтобы сообщать руководителям государства, что вы делаете. Директор должен понимать все идеи, особенно те, которые ведут к открытиям, чтобы найти им немедленное применение. Поэтому я академик. Я директор потому, что академик, а не наоборот. На моем месте мог бы быть другой. Так же, как другой мог бы получить звание академика. Я типично ситуационное порождение. Свое звание и должность буду оправдывать лишь до тех пор, пока буду функционировать, как положено. Вы должны за этим следить. Отныне вы становитесь членами нашей организации. Организация - это своеобразная общественная система. Организация - это все. Без нее ничто не существует. Наука также. Каждый из нас должен быть, кроме всего прочего, еще и организатором. Я - прежде всего. Если я не буду выполнять своего назначения, меня надо немедленно отстранить. Можно предложить подать заявление, можно и без заявления. Не удивляйтесь, если я со своей стороны буду предлагать кое-кому подать заявление об уходе. Этого требуют интересы нашего дела. Все новое привлекательно, но в то же время и жестоко. Мы вынуждены быть беспощадными ко всему, что становится нам на пути. В электронике, к сожалению, нет пока рабочих династий, нет мудрых дядек Иванов, и Степанов, все в процессе становления, молодо, взвихрено. Мы должны становиться мастерами без наставников, без традиций, без фундамента. Мы должны привнести в свое дело наивысшую организованность, наивысшие способности и жар души. Нельзя соединить прогресс с любованием партизанщиной. Мы должны забыть о том, что техника мертва и холодна. Холодной бывает только скука. Мы холодными не можем быть. Каждая мысль должна быть согрета сердцем. Не стану призывать вас, чтобы вы отдавали своему делу все свои запасы любви. Пусть они все-таки останутся для любимых вами людей. Но заинтересованность - этого мы будем требовать от вас упорно и, если хотите, безжалостно. Когда начинается что-нибудь новое, особенно же когда рождается совершенно новая область человеческих знаний, все, кому первыми суждено там работать, прикладывают наибольшие усилия, не жалеют ни времени, ни способностей, все готовы отдать, воодушевленные ролью первопроходцев, но в то же время и в ожидании каких-то вознаграждений для самих себя, ибо люди остаются людьми. Но, бывает, со временем наступает усталость, надежды не сбываются, перспективы становятся туманными. Мы работаем на перспективу, на опережение, на разгон. Только разгон дает наивысшие надежды. Забегать мыслью вперед, опережать все, хотя иногда в сфере производства мы можем и отставать. Наше производство, план, вал, часто поглощает экспериментальную работу. Это неудобства нашего существования, но мы спасаемся разгоном, размахом. Кто замахивается, должен ударить! В этом безжалостность прогресса, но в этом и его красота!"
      Никто так не видит руководителя, как его помощник. Особенно же когда это человек внимательный, наблюдательный, наделенный пониманием людей, а только такими и должны быть помощники, хотя ими никто не рождается. Алексей Кириллович закончил экономический факультет, работал после университета в плановых органах, в учреждении его знали как человека, который охотно может организовать интересный вечер, обследование жилищных условий сотрудников, достать билеты на выставку Тутанхамона или коллекции Хаммера, добыть в профкоме зарубежные путевки. И все это тихо, скромно и, главное, бескорыстно. Старается для других, и не за благодарности и комплименты, как бы с комплиментами со своей стороны. Кто-то порекомендовал Алексея Кирилловича Кучмиенко, тот пригласил его к себе, долго расспрашивал, крутил, вертел, обещал золотые горы, заигрывал и понемногу запугивал, потом повел к Карналю.
      И вот уже полгода Алексей Кириллович у академика и за это время не попытался ни разу выскользнуть из-под шелковой диктатуры Кучмиенко, а после поездки в Приднепровск вдруг взбунтовался.
      Поездок с Карналем было уже несколько, но все в Москву, все самолетом, никаких разговоров, никакой интимности, никакого раскрытия души. Не то что при поездке в Приднепровск. Дважды или трижды за это время Карналь вместе со своим помощником должен был поехать за границу, однажды в Нью-Йорк. Его приглашали на интернациональные, региональные, субнациональные симпозиумы кибернетиков, Карналь решительно требовал знакомить его с перечнем проблем, которые должны обсуждаться, и категорически отказывался от поездок.
      - Ничего интересного, - заявил он. - Либо попытка поставить кота кверху хвостом, либо просто низкопробный рекламный трюк для одной из электронных фирм, финансирующей симпозиум. Посидят, покурят, попьют виски, послоняются по цехам одного из заводов этой фирмы, спутники разнесут цветные репортажи по всему миру - вот и вся радость. Я не могу растрачивать свою жизнь на такие церемонии. Когда-то было интересно и мне, но тогда я был моложе. Не советую и вам, Алексей Кириллович.
      Как будто помощник мог куда-то поехать без академика!
      У Карналя было одиннадцать заместителей. Когда кто-нибудь пробовал заметить, что это слишком много, академик спокойно отвечал:
      - Может быть еще больше. Вообще говоря, руководитель может иметь двадцать девять заместителей, так как наука управления насчитывает двадцать девять принципов управления. Когда человек начинает интересоваться всеми вопросами, он не решает ни одного. Тогда неминуемо все возвращается к директору, ждут только его решений: "Вот приедет барин, барин нас рассудит". В тот день, когда я дойду до такого уровня, меня надо немедленно снять с работы и выгнать из науки, ибо, выходит, я не организовывал, тормозил ее развитие. Руководитель должен иметь исчерпывающую информацию, но иногда он имеет право воспользоваться и беззаботной неосведомленностью и таким образом предоставить свободу действий своим заместителям и сотрудникам.
      Алексею Кирилловичу казалось, что наибольшую свободу действий Карналь предоставляет Кучмиенко. Все почему-то считали, что Карналь и Кучмиенко близкие друзья. На самом деле они были родственниками - поженили два года назад своих детей. Положение Кучмиенко в объединении не вызывало ни у кого ни малейших сомнений. Это был человек, которого если и не уважали, то, по меньшей мере, побаивались - кто открыто, кто тайком. Алексей Кириллович, меряя людей на свой аршин, воспринял заботливость Кучмиенко о Карнале как свидетельство любви и стараний создать для директора идеальные условия работы. Но вот прошли месяцы - и что же видит? Чем помог Кучмиенко академику? Следил, выспрашивал, прикидывался изо всех сил внимательным, надоедал, мешал, часто попросту шпионил. Зачем? Почему? Как мог академик такое терпеть?