Отец русского исторического романа

В некрологе на кончину Михаила Николаевича Загоскина его друг и биограф С. Т. Аксаков нашел убедительные и точные слова, определяющие особое место Загоскина в истории русской литературы: «Недаром считают високосные года тяжелыми годами. Ужасен настоящий високос для русской литературы! 21-го февраля потеряли мы Гоголя, 12-го апреля – Жуковского и наконец 23-го июня – Загоскина. Нисколько не сравнивая этих писателей в талантах, положительно можно сказать, что Загоскин пользовался гораздо большею народностью, принимая это слово в его известном у нас значении. Почти все, что знает грамоте на Руси – читало и знает Загоскина; к этому числу должно присоединить всех без исключения торговых грамотных крестьян»[1].

Всенародное признание пришло к Загоскину в 1829 году, сразу же после выхода в свет его романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», хотя сам путь к успеху был долгим. Это был четырнадцатый год «литературной карьеры» Михаила Загоскина, и уже известный публике автор комедий на злободневные темы, один из многочисленных литераторов средней руки вдруг предстал в совершенно ином свете. Он смело шагнул на авансцену русской литературы, где в эти годы блистали Жуковский и Пушкин, Крылов и Федор Глинка, Александр Бестужев и Денис Давыдов, Полевой и Погорельский, – и в ослепительном созвездии загорелась новая яркая литературная звезда. Это не преувеличение. Произошло литературное чудо. Вот как реагировало русское общество на публикацию «Юрия Милославского»: «Все обрадовались «Юрию Милославскому» как общественному приятному событию; все обратились к Загоскину: знакомые и незнакомые; знать, власти, дворянство и купечество, ученые и литераторы – обратились со всеми знаками уважения, с восторженными похвалами; все, кто жили или приезжали в Москву, ехали к Загоскину; кто были в отсутствии – писали к нему»[2].

Жуковский в письме к Загоскину живо описывает то впечатление, которое произвело на него чтение «Юрия Милославского»: «Вот что со мною случилось: получив вашу книгу, я раскрыл ее с некоторою к ней недоверчивостью и с тем только, чтобы заглянуть в некоторые страницы, получить какое-нибудь понятие о слоге вообще. Но с первой страницы я перешел на вторую, вторая заманила меня на третью, и вышло наконец, что я все три томика прочитал в один присест, не покидая книги до поздней ночи. Это для меня решительное доказательство достоинства вашего романа».

Пушкин подарил своей сестре Ольге экземпляр романа со словами: «Да будет эта прелесть твоею настольного книгою»[3].

А вот уже его официальное мнение, высказанное в рецензии, напечатанной им в «Литературной газете»: «Г-н Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни!.. Романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшего происшествия исторического[4].

«Юрий Милославский», переведенный на ряд иностранных языков, удостоился высокой похвалы Проспера Мериме и самого Вальтера Скотта.

Итак, признание выдающихся достоинств романа было почти единодушным – причем во всех возрастных категориях и во всех социальных слоях. Удачный выбор жанра и темы, умение живописать словом старину и глубочайший патриотизм автора, так созвучный настроениям общества тех лет, – вот, на наш взгляд, основные слагаемые феноменального успеха первого русского исторического романа, коим по праву стал считаться в истории отечественной литературы «Юрий Милославский», «В этом романе столько русского, родного, оригинального, что невольно привязываешься к нему, как к другу»[5], – писал один из современников Загоскина, точно выражая отношение читателей к знаменитому произведению.

Посмотрим же, как происходило становление таланта Загоскина.

Родился Михаил Николаевич Загоскин в 1789 году в семье небогатого пензенского помещика. Однако свою родословную Загоскины вели с 1472 года, в котором выходец из Золотой Орды Захар Загоска (Шевкал Зазора) поступил на службу к великому князю Московскому Иоанну III, за что был пожалован вотчиной в новгородской земле. В роду у Загоскиных было немало видных государственных мужей. На свадьбе одного из Загоскиных посаженым отцом был Петр I. К концу XVIII столетия род переживал упадок. Оригинальной личностью видится отец писателя: после бурно проведенной в Петербурге молодости он впал в благочестие и около года провел в Саровской пустыни, живя в келье знаменитого старца Серафима Саровского. Однако сами монахи отговорили Николая Загоскина от принятия монашеского обета, и он, встретив полюбившуюся ему девушку – будущую мать Михаила Николаевича, вернулся к мирской жизни. Семья Загоскиных была многодетной: кроме Михаила Николаевича еще шестеро братьев и две сестры.

Домашнее образование, привольная жизнь в селе Рамзай, в отцовском поместье, во многом определили и широту характера, и духовный облик будущего писателя. Отличительной особенностью юного Загоскина в этот период была всепоглощающая страсть к чтению, которое открывало совершенно иной мир, столь не схожий со спокойным, размеренным и раздольным житьем русского провинциального дворянства.

Как пишет С. Т. Аксаков в «Биографии Михаила Николаевича Загоскина»[6], «охота к чтению и жажда к знаниям были в нем так сильны, что он, живя в деревне, мало разделял обыкновенные детские забавы своих сверстников, хотя от природы был резов и весел; ребяческой проказливости он не имел никогда, всегда был богомолен и любил ходить в церковь. Почти все свое время посвящал он книгам, так что окружающие боялись, чтобы от беспрестанного чтения он не потерял совсем зрение, которое и тогда было слабо, почему и были вынуждены отнимать у него книги; но любознательный мальчик находил разные средства к удовлетворению своей склонности»[7].

Более всего его интересовали исторические сочинения, а также полные ужасов «готические» романы Анны Радклиф, которая до Вальтера Скотта была, пожалуй, популярнейшим зарубежным автором в России. Нравились Михаилу и сентиментальные драмы Августа Фридриха Коцебу. Как раз в год рождения Загоскина была написана самая нашумевшая трагедия Коцебу – «Ненависть к людям и раскаяние».

Круг детского чтения во многом предопределил будущую эстетику произведений Загоскина. «В его сентиментальном приукрашиваньи старого и нового была искренность, – писал в начале XX века академик А. Н. Пыпин, – которая мирит с ним и которая до сих пор поддерживает популярность этого писателя…»[8]

Уже в одиннадцатилетнем возрасте мальчик пробует сочинять. Он пишет трагедию в стихах и повесть «Пустынник». Последняя настолько нравилась родственникам и знакомым, что в большинстве своем они отказывались верить в его авторство.

Но литературного вундеркинда из Михаила Загоскина не получилось. В 1802 году тринадцатилетнего подростка отец отправляет на службу в Петербург. Он служит в канцелярии государственного казначея Голубцова, потом в горном департаменте, а еще позже – в государственном заемном банке. Канцелярская служба отнимала время и давала всего лишь сто рублей годового жалованья, но она диктовалась суровой жизненной необходимостью, поскольку помощь отца составляла только триста рублей ассигнациями в год.

К концу первого десятилетия своей службы, в 1811 году, Загоскин был всего лишь помощником столоначальника в департаменте горных и соляных дел (в чине губернского секретаря), что соответствовало XII классу в Табели о рангах.

О тех жизненных лишениях, которые Загоскин испытывал в период своей ранней молодости, красноречиво свидетельствует такой факт: в одну из петербургских зим из-за отсутствия денег на дрова, чтобы не замерзнуть, ему пришлось отапливать квартиру стульями.

Но вот наступил 1812 год, ставший целой эпохой в жизни русского общества. Как вспоминал П. А. Вяземский: «Война приняла характер войны народной. Все колебания, все недоумения исчезли, все, так сказать, отвердело, закалилось и одушевилось в одном убеждении, в одном святом чувстве, что надобно защищать Россию и спасти ее от вторжения неприятеля». И действительно, вся молодежь, да и многие лица почтенного возраста были охвачены стремлением поступить в действующую армию. Во власти всеобщего патриотического порыва оказался и Михаил Загоскин. В августе 1812 года он вступает в петербургское ополчение, которое было придано корпусу графа Витгенштейна. Будущий фельдмаршал, генерал Петр Христофорович Витгенштейн в то время командовал I Отдельным корпусом, закрывавшим дорогу на северную столицу, и поэтому считался многими спасителем Петербурга.

Доблестно сражался под командованием Витгенштейна подпоручик Загоскин. В сражении под Полоцком он был ранен в ногу и за проявленную храбрость награжден орденом Св. Анны 4-й степени на шпагу.

После излечения М. Н. Загоскин вернулся в действующую армию и вплоть до завершения осады Данцига, то есть фактически до окончания войны, служил адъютантом при генерале Левисе.

Отечественная война и заграничный поход русской армии стали своего рода школой идейного и общественного развития молодого поколения дворянства. Как писал из Петропавловской крепости Николаю I декабрист А. А. Бестужев-Марлинский, «наконец Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то народ русский впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России»[9].

В отличие от декабристов большинство участников Отечественной войны 1812 года вынесли из нее лишь укрепившееся чувство патриотического служения своему государству, не посягающее на социальную критику его основ, незыблемость которых они отстаивали. К этой категории принадлежал и Загоскин.

Армейская служба, фронтовые подвиги не только послужили материалом для одного из его будущих романов, но и в целом сильно повлияли на характер и мировоззрение молодого Загоскина. Выйдя в отставку, он уже не мог продолжать прежнюю монотонную и бесцветную жизнь канцеляриста. Пожив в своем родном Рамзае, Загоскин возвращается в столицу, полный честолюбивых творческих планов.

И хотя он поступает на прежнее место – в департамент горных и соляных дел на должность помощника столоначальника, – но из родных мест он приехал на этот раз не с пустыми руками. Он привез своего драматургического первенца – комедию в одном действии «Проказник». Не имея никаких знакомств в литературном мире, он решает обратиться за протекцией к пользовавшемуся тогда широкой известностью комедиографу князю А. А. Шаховскому. Не будучи уверенным в благожелательном приеме его первого произведения, Загоскин послал вместе с рукописью письмо к Шаховскому от якобы неизвестного сочинителя с просьбой «прочесть прилагаемую пиесу и, приняв в соображение, что это первый опыт молодого сочинителя, сказать правду: есть ли в нем талант и заслуживает ли его комедия сценического представления? Если нет, то, не спрашивая об имени автора, возвратить рукопись человеку, который будет прислан в такое-то время». Но когда Загоскин пришел к Шаховскому за рукописью, играя роль этого посланца, то он получил письмо от маститого драматурга, в котором тот хвалил пьесу и приглашал автора лично посетить его. Загоскину пришлось уйти и часа через два вновь зайти к Шаховскому, уже раскрыв свое инкогнито. С этой поры Шаховской стал фактически «крестным отцом» Загоскина на поприще комического театра. Бывший преображенец Шаховской являлся автором более чем шестидесяти комических пьес и инсценировок. Как вспоминал С. Т. Аксаков, «двадцать пять лет русская публика веселилась его произведениями; да и что бы был наш репертуар без разнообразного и плодовитого таланта кн. Шаховского?»[10]

Однако ж дружба с Шаховским, членом «Беседы любителей русского слова», имела и свои «минусы» для Загоскина, поскольку он попал в стан противников Карамзина и писателей-арзамасцев. С этого момента за Загоскиным закрепилась репутация литературного старовера, сыгравшая отрицательную роль в восприятии его творчества младшими современниками в 30-е и 40-е годы.

Первой пьесой Загоскина, увидевшей сцену, была «Комедия против комедии, или Урок волокитам». Гораздо больший успех пришелся на долю его следующей комедии – «Г-н Богатонов, или Провинциал в столице», поставленной на петербургской сцене летом 1817 года. Вдохновленный теплым приемом зрителя, Загоскин пишет новые комедии: «Вечеринка ученых», «Роман на большой дороге», «Добрый малый», «Богатонов в деревне, или Сюрприз самому себе». Бурную творческую деятельность М. Н. Загоскин продолжал сочетать с регулярной службой – сначала в Дирекции императорских театров, затем в императорской Публичной библиотеке. В числе ее сотрудников в это время были такие корифеи русской литературы, как И. А. Крылов и Н. И. Гнедич, с которыми у Загоскина установились дружественные отношения.

Молодой литератор смело вступает в полемику, которой была пронизана литературная жизнь того времени.

В сатире «Любители словесности» Загоскин, например, гневно клеймит низкопоклонство перед иностранщиной, которое тогда было более всего распространено в форме галломании: «В одной только России можно видеть людей, которые находят удовольствие порицать все отечественное, которые, не имея понятия о нашей словесности, не зная даже языка своего, говорят о нем с презрением; которые, пробыв несколько времени в Париже, думают, что приобрели сим право быть оракулами вкуса и располагать мнением целого света». В этом же произведении писатель выступал и против масонов.

Вспоминая об этом периоде жизни М. Н. Загоскина, Аксаков отмечает, что «самобытность комического таланта в Загоскине была признана всеми»[11]. Однако сам Загоскин не чувствовал полной удовлетворенности от своих литературных занятий и по-доброму завидовал своему приятелю Гнедичу, который в это время занимался таким монументальным делом, как перевод «Илиады». В одном из писем к Гнедичу он жаловался: «Ты служишь и занимаешься постоянно своим Омиром. Я же ничего не делаю».

В 1816 году Загоскин женится на петербургской красавице Анне Дмитриевне Васильцовской – побочной дочери Д. А. Новосильцева, известного богача и вельможи екатерининских времен, который относился к своему зятю «как к ничтожному молодому человеку без состояния и общественного положения», с мало скрываемой антипатией и презрением.

Лишь глубокое взаимное чувство, возникшее между А. Д. Васильцовской и Загоскиным, позволило заключить этот брак. Причем самому Загоскину пришлось отказаться от найденной для него его отцом невесты в родной Пензенской губернии. Так что препятствия существовали с обеих сторон, однако любовь оказалась сильнее, и все же отношения с таким тестем доставляли Загоскину немало горьких минут, тем более что, по настоянию Новосильцева, новобрачным пришлось жить в его доме.

В 1820 году Загоскин переезжает в Москву, начинается московский период его жизни. Причины переезда были финансово-бытовые. Родители Загоскина, которые жили последнее время вместе с ним в Петербурге, уехали в Пензу, а его тесть Д. А. Новосильцев решает переехать в Москву. Он предлагает Михаилу Николаевичу поселиться у него в доме в Старом Конюшенном. Стесненный в средствах, Загоскин принял это предложение, хотя расставание с Петербургом, в котором он прожил почти двадцать лет, не могло не вызвать грусти. В «Послании к Гнедичу» он писал:

Но Загоскин и не подозревал, что именно на московской почве, пропитанной древними легендами и героическими воспоминаниями о доблестях и добродетелях россиян прошлых веков, и созреет окончательно его художественный талант.

Очевидно, подспудно в нем зрели творческие силы для создания более значительного литературного произведения, успехи популярного комедиографа его больше не удовлетворяли. В ноябре 1826 года, поздравляя в письме Гнедича с монаршей милостью за перевод Гомера, он жаловался: «Пожалей обо мне: ты перевел Гомера, а я учусь быть скоморохом». Нельзя не отметить при этом, что с каждой новой пьесой он прибавлял в профессиональном мастерстве и к концу 20-х годов составил себе солидное литературное имя. Уже в 1824 году его приятель П. А. Корсаков называет драматурга «любезным баловнем муз и фортуны».

Наибольшей творческой удачей в эти годы стала поставленная в 1827 году пьеса «Благородный театр», которая, как вспоминал Аксаков, «имела самый полный, самый огромный успех: зрители задыхались от смеха, хохот мешал хлопать, и гром рукоплесканий вырывался только по временам, особенно, по окончании каждого акта».

Но театральный успех не давал финансовой независимости. Приходилось думать о служебной карьере. И если вначале место чиновника по особым поручениям при московском военном генерал-губернаторе и удовлетворяло Загоскина, добродушного и не очень честолюбивого человека, тем более что в круг его обязанностей входило экспедиторство по театральному отделению, то затем он стал мучиться малоприятной перспективой остаться навсегда в чине титулярного советника. Следующий же чин, коллежского асессора, он не мог получить, так как не учился ни в каком официальном учебном заведении.

Поэтому Михаил Николаевич решил подготовиться и сдать требуемый правилами экзамен. В воспоминаниях Аксакова эта жизненная коллизия описывается так: «К экзамену надобно было приготовиться, и Загоскин посвящал на это все свободное от службы время, в продолжение полутора года; он трудился с такой добросовестностью, что даже вытвердил наизусть «римское право». Наконец он выдержал испытание блистательно и сам требовал от профессоров, чтоб его экзаменовали как можно строже»[12].

Сразу оговоримся, что Загоскин вполне благополучно одолел дальнейшие ступени служебной лестницы. В последние годы жизни он был уже и действительным статским советником, и почетным академиком по разряду русского языка и словесности в императорской Академии наук. Но в 1828 году даже чин коллежского асессора (VIII класс) внес в душу Михаила Николаевича успокоение. Он принимается за создание исторического романа.

Загоскин понимал всю серьезность поставленной перед собой задачи – русского исторического романа как такового еще не существовало. Блестящие исторические повести Карамзина, Александра Бестужева и Николая Полевого уже создали в 20-е годы прочный фундамент для возведения монументального здания отечественной исторической прозы. Неудивительно, что начало 1830-х годов ознаменовалось выходом в свет целого ряда исторических романов пусть и разного художественного уровня, но тем не менее значительных для развития нового жанра. Среди них – «Дочь купца Жолобова» И. Калашникова и «Светославич, вражий питомец» А. Вельтмана, «Стрельцы» и «Регентство Бирона» К. Масальского, «Клятва при гробе Господнем» Н. Полевого, «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» Р. Зотова, «Последний Новик» и «Ледяной дом» И. Лажечникова, наконец, «Капитанская дочка» А. Пушкина. Как патетически, но справедливо писал Н. Полевой, «русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста»[13].

И первым лепту в создание нового для русской литературы жанра исторического романа внес Загоскин. Первенство его не только хронологическое (его «Юрий Милославский» вышел в свет на полгода раньше булгаринского «Дмитрия Самозванца»), Загоскин, как мы уже видели из приведенных выше отзывов его современников, в своем первом историческом романе сумел наиболее глубоко затронуть чувство национального самосознания, присущее любому социальному слою в России того времени.

Для Загоскина написание «Юрия Милославского» стало своего рода творческим подвигом, испытанием всех его духовных и интеллектуальных сил. Вот как Аксаков описывает состояние Загоскина в тот период, когда «принялся он готовиться к сочинению исторического романа. Он был весь погружен в эту мысль; охвачен ею совершенно; его всегдашняя рассеянность, к которой давно привыкли и которую уже не замечали, до того усилилась, что все ее заметили, и все спрашивали друг друга, что сделалось с Загоскиным? Он не видит, с кем говорит, и не знает, что говорит? Встречаясь на улицах с короткими приятелями, он не узнавал никого, не отвечал на поклоны и не слыхал приветствий: он читал в это время исторические документы и жил в 1612 году»[14].

После грандиозного успеха «Юрия Милославского», когда Загоскин общественным мнением был поставлен почти в положение живого классика, он жаждал продолжения своего столь удачно найденного поприща. К тому же вся читающая Россия ждала от него новых именно исторических романов, и ждали все только новых шедевров. Этим взбудораженным ожиданием читателей и объясняется предвзятость мнения о творчестве Загоскина. Писателю было отведено в истории русской литературы место только как автору «Юрия Милославского», якобы единственно удавшегося ему романа. Действительно, отсчет теперь велся от необыкновенного успеха этого романа, а уже обыкновенный успех его новых исторических романов – «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) и «Аскольдова могила» (1833) – не мог удовлетворить возбужденные ожидания и растущую требовательность литературной общественности. Если бы Загоскин начал с «Аскольдовой могилы», а кончил «Юрием Милославским» то, наверное, он получил бы в отечественной критике более объективное и соответствовавшее его таланту освещение.

Другая причина некоторого охлаждения к Загоскину заключается в общем соотношении жанров в литературе 30-40-х годов, когда проза в целом уступала в художественном отношении поэзии, а историческая проза – как явление романтизма – проигрывала прозе на современную тематику, уже тяготеющей к реализму, к психологичности.

Но, говоря об «охлаждении», это слово, конечно, следует заключить в кавычки, речь идет только об отношении к романам Загоскина литературной среды. Почти двадцать переизданий «Аскольдовой могилы» и еще большее число переизданий «Юрия Милославского» говорят о том, что Россия Загоскина читала.

Что касается «неудачного», с точки зрения некоторых критиков, романа «Рославлев», то даже и в их трактовке он оставался вплоть до появления толстовского «Войны и мира» лучшим в русской литературе прозаическим произведением об Отечественной войне 1812 года.

И хотя тема, близкая по времени, предъявляла автору свои жесткие требования при художественном воспроизведении событий, непосредственными участниками которых были еще здравствующие в то время читатели[15], Загоскин смело реализует свой замысел. В предисловии к «Рославлеву» он объясняет причину, побудившую его взяться за роман о войне 1812 года: «Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне»[16]. У нас любят поругивать Загоскина за «монархические взгляды». Но позволительно спросить, а не придерживались ли монархических взглядов Пушкин и Гоголь, и даже сами декабристы (в своем большинстве)? Так что оценивать произведения и личности в нашей культуре необходимо в контексте их времени.

Органичное единство романов Загоскина было сразу же замечено современной ему критикой, которая оценивала творческие достижения писателя исходя, естественно, из существовавших тогда критериев художественности и патриотичности. «Оба романа Загоскина, – как отмечал московский журнал «Телескоп», – сообразно намерению автора составляют одну цельную панораму. Главное, неоспоримое достоинство их состоит в истине, верности и естественности красок, коими русская жизнь в них изображается. Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры»[17].

И хотя, по имению рецензента «Рославлев» в рассуждении художественной обработки уступает «Юрию Милославскому», тем не менее он остается картиною прекрасного, живого, оригинального, которая вместе с «Юрием Милославским» составляет украшение и гордость нашей народной словесности»[18].

Высоко оценивал «Рославлева» и Жуковский, который, как уже упоминалось, проявлял интерес и к самому замыслу этого произведения. В письме к Загоскину он описывал свои впечатления от чтения романа: «…с ним то же случилось, что с его старшим братом: я прочитал его в один почти присест. Признаюсь вам только в одном: по прочтении первых листов я должен был отложить чтение, и эти первые листы произвели было во мне некоторое предубеждение против всего романа, и я побоялся, что он не пойдет наряду с Милославским. Описание большого света мне показалось неверным, и в гостиной княгини Радугиной я не узнал светского языка. Но все остальное прекрасно, и Рославлев столь же заманчив, как старший брат его»[19].

Так что сдержанному отношению к роману со стороны Пушкина и Белинского противостояли и другие оценки литературных кругов.

Что касается Пушкина, то последний, не удовлетворенный именно идейным содержанием загоскинского романа, принялся в том же 1831 году за создание собственного «Рославлева», в котором он, по мнению видного русского философа Н. Н. Страхова, «хотел в поэтической форме противопоставить свой настоящий патриотизм неправильному патриотизму Загоскина и его поклонников»[20].

Пушкин, считавший войну 1812 года «величайшим событием новейшей истории», уже в конце 1820-х годов задумывал прозаическое произведение об этой эпохе, но только роман Загоскина подтолкнул его на осуществление конкретного замысла. Правда, по написанному отрывку трудно судить о масштабности задуманного Пушкиным, но ясно, что образ главной героини Полины нес совершенно иную смысловую нагрузку. Осуждая, с одной стороны, космополитизм высшего света, для которого «любовь к отечеству казалась педантством», автор, с другой стороны, выступал и против внешних, показных форм патриотического чувства, превалировавших, на его взгляд, у Загоскина.

Сейчас, в свете обновления и пересмотра взглядов нашего общества на историю, идейный спор между Загоскиным и Пушкиным также требует своего переосмысления, потому что сводить патриотизм Загоскина к использовавшейся в официозно-охранительных целях нашумевшей формуле министра народного просвещения С. С. Уварова: «самодержавие, православие и народность» – было бы упрощением, не говоря уже о том, что и уваровская концепция народности как внеклассового явления также требует в настоящее время обновленного и диалектического подхода. Загоскин же был искренен и опирался на фактический материал в своем воссоздании исторической атмосферы в романе, который, по словам рецензента той эпохи, выделялся именно показом «любви к отечеству, различным образом действовавшей в разных сословиях Российской империи в годину опасности».

Третий исторический роман Загоскина – «Аскольдова могила» был написан в 1833 году. На этот раз писатель предметом изображения взял совсем древнюю эпоху – времена великого князя Киевского Владимира Святославовича. Сюжет романа развивается на фоне основной идеологической проблемы той эпохи – борьбы отживающего язычества с новой, побеждающей религией – христианством. На этот конфликт накладывается еще и конфликт династический – в нем участвуют не признающие законности правления Рюриковичей тайные приверженцы давно уже свергнутых древнерусских князей Аскольда и Дира. И вот с этими конфликтами и оказываются связанными судьбы главных героев романического повествования – княжеского дружинника, благородного Всеслава, и его прекрасной возлюбленной Надежды.

В поэтике романа, хоть и написанного уже в середине 1830-х годов, все еще чувствуются элементы оссиановского, мрачного колорита, присущего предромантической манере и стилю раннего романтизма. В интриге же этого романа – романа тайн – сказалось и юношеское увлечение Загоскина «готической» прозой Радклиф. Однако в разработке характеров отдельных персонажей Загоскин следовал традициям Вальтера Скотта. И так же как и у великого английского романиста, в романе «Аскольдова могила» недостаточно четко «проявленными» получились образы главных героев. Зато особенно удались автору яркие, запоминающиеся образы второстепенных героев – сметливого и слегка плутоватого прислужника языческого жреца Торопа и трусоватого варяжского бахвала из княжеской дружины Фрелафа. В последнем угадываются черты великого комического персонажа шекспировских хроник Фальстафа. Варяжский «герой» силен лишь в застольных попойках да в произнесении пышных тирад: «Неужели в самом деле думаешь, что я робею? Да не будь я Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда и правнук Ингелота; да чтоб на моей тризне пели не скальды вещие, а каркали черные вороны, чтоб в мой доспех наряжались старые бабы и вместо меча из моих рук не выходило веретено с пряжею…»

Иронический образ Фрелафа как бы смягчает трагический сюжет и делает более разнообразной, более «разноцветной» психологическую палитру романа с ее излишне контрастной черно-белой гаммой. Именно в таких образах, как Фрелаф или Торопка, и проявилась присущая Загоскину черта, которую Пушкин определил как «добродушную веселость в изображении характеров».

В таком же ключе оценивает образ Торопа С.