Глава шестнадцатая

ОГОРОДЫ

На Петровской косе весна наступала медленно. Начался июнь, а в море все еще льды. Залив скован почерневшим льдом. Местами на нем синие озера.

Около шлюпочного сарая, на стапеле, строится палубное суденышко. Бимсы[17] скреплены со шпангоутом[18], и весь ботик кажется издали скелетом кита с белыми ребрами, которого прибуксировали и ободрали на косе.

На море лед разбило, ветер и течение гоняют его мимо кошки то в одну, то в другую сторону. Там, где нет льда, видны черные в тени головы сивучей и их туши, стоймя вытянутые из воды чуть ли не на треть. Кажется, что по всему морю вылезли монахи в капюшонах и молятся, обращаясь к небу.

Снова приехал Березин. Доложил, что доставил продовольствие Чихачеву, привез от него письмо, новые карты. Березин вымылся в бане, напился пьян и после этого пришел к Невельскому и стал уверять, что всю дорогу не пил, а теперь решил отвести душу и просит простить, но сказал, что в Николаевске будет бунт и хваленый Шестаков на самом деле не образец матроса, а прохвост. А матросы там в сговоре с маньчжурами и гиляками перейдут на службу в гвардию богдыхана, о чем тот им писал лично.

Все это была такая чушь, что и слушать не стоило.

Березин получил «распеканцию» и пошел спать во флигель. Наутро Невельской послал за ним. Они поехали на речку Иски, которая давно вскрылась. Алексей Петрович как-то уверял Невельского, что там есть золото. Самодельный лоток в экспедиции был. В тот же день Невельской и Березин брали пробы песков. Как заядлые приискатели, мутили они руками воду в лотке и радовались каждой мельчайшей желтой крупице.

– Отовсюду идут сведения: весна наступила, уж все реки вскрылись, вон какая в Иски вода теплая, – говорил Геннадий Иванович, выплескивая желтую муть из лотка. – По Амуру на лодках разъезжают торговцы! Уж вскрылся Амур. На устьях у Лангра чисто, лед прошел в лимане, а наша Петровская коса затерта со всех сторон. Никакое судно не может подойти. Мы связаны по рукам и ногам, как в карцере сидим, а весь край открыт для любого смелого пришельца. Входи в реку – пожалуйста. А мне запрещено идти дальше этого распроклятого места. Я, как тать под фуркой у купца, прячусь в самом гнилом углу края.

– Вот тут земля-то получше, – говорил Иван Подобин, выворачивая лопатой комья песка и гальки.

– А ты уверен, что будет расти? – спрашивала Екатерина Ивановна.

– Как же! Картошка-то… Место чистое – не болото, посадим, так и вырастет.

– Но ведь ты, Подобин, моряк, а не пахарь, как ты можешь знать, что тут растет? Ты уроженец не здешний.

– Это мало важности!

– Тут все вырастет, Катя, – говорит высокая старая Парфентьиха. – В Охотске картошка растет на дресве. Промеж гальки есть же песочек, и она корнями схватилась. И какая ладная родится!

Екатерина Ивановна улучила миг, когда Подобин оказался подле нее.

– Ты вчера опять с Калашниковым побранился?

Брови у Подобина дрогнули, но он смолчал. Он никогда не говорил о причине своих ссор с Мокеем. Невельской, узнав однажды, что Калашников и Подобин чуть не подрались, пригрозил высечь Ивана, но тот и тогда не вымолвил ни слова. Казалось, он молча готов лечь под розги.

– Гиляки говорят, что тут, мол, ничего не родится, – заметил Конев. Сегодня и он на огороде.

Конев загорелый, худой, с костлявой грудью, выпирающей сквозь рубаху, и с жилистой, дочерна закопченной солнцем шеей.

– Мало ли что они говорят! – ответил Подобин. – Их послушать, так и землю копать грех. Отец Питкена вчера шел, увидел, что огород мы стали у казармы копать, и говорит мне: «Не копай, Ванька». – «А что?» – «Худо!» – «А что худо?» – «Помрешь!» Право!

Геннадий все твердил, что здесь самый отвратительный гнилой угол Охотского моря. Кате больно слышать это. Да, для моряков здесь плохо, им неудобно, их суда могут сесть на мель, им нет простора деятельности, трудно пресекать хищничество иностранцев. А ей иногда кажется, что тут милое и счастливое место. Тут она живет с мужем, текут месяцы ее беременности. Она никогда не забудет этих печально склоненных стелющихся кедров, этих очень нежных весенних ростков травы, редких солнечных дней и робкого сверкания утихшего моря, всей этой северной, нежной и скромной, но по-своему страстной и как бы стыдливой весны.

А пески шелестят под ветром. Сошли снега, и все ветер и ветер. На гребне косы заросли стелющегося кедра дрожат, сдерживая порывы ветра. На море льды редки, под берегом – пена, засохшая желтеющей каймой. На грудах водорослей, напоминающих черное гниющее сено, разбросанное повсюду, и морские звезды, и дохлые, расклеванные рыбы. Гомон чаек. Прилетевшие стаями кулики носятся над заливом, словно проверяя, не застроены ли тут их гнездовища. И рады, что все пока цело, кричат восторженно.

В отлив льды вынесло из залива. В несколько слоев песчаное дно покрыто темными, в цвет песка и ила, живыми пластинами. Это камбала.

Где-то Италия, Франция, Средиземное море с их кидающимися в глаза южными пейзажами, с контрастами ярких красок, с живописными лохмотьями толп в портах. Кате предназначено было жить там. Она должна была уехать в Париж, куда стремятся за радостью и наслаждениями со всего мира.

Пехтерь умел радоваться жизни и понимать ее прелесть, несмотря на то что был молод. Но он лишь блестящий ученик цивилизованного мира. Он оказался бы беспомощным там, где Геннадий величествен. Невельской обнаруживает неумение там, где он соприкасается с «обществом», чиновниками, традициями, становится суетлив, постоянно страдает. Иногда кажется, что он не может решить что-нибудь. Но его планы необычайно ясны. Исполняя их, он выказывает поразительную энергию и ясность ума. Он один из тех, которые создадут новую, еще более величественную цивилизацию. Он всему учится. Ради великого будущего, в которое еще никто не верит, он открывает огромную и прекрасную страну. И в нем есть что-то такое молодое, что он кажется иногда юней благородного, разумного и всегда с восторгом принятого обществом Пехтеря. Геннадий мог очаровательно петь и танцевать, и у него есть вкус, но он губит свой блеск и вкус ради своей цели. Теперь на первый взгляд в нем все может показаться тусклым. В браке с ним нет Парижа. Но Катя знает, что муж велик, и нет ничего удивительного, если со временем все красоты мира откроются ей. Это так естественно. Но не в красотах этих счастье!

Ни Париж, ни Средиземное море никогда не будут ей так милы, как эти нежные картины слабо пробуждающейся природы севера, среди которой она любила. Она сама выбрала Геннадия, Петровскую косу, труд во имя будущего.

Весна! Как оживились гиляки! Они уже возвратились из зимнего стойбища в летнее, на косу. Зимой тут жили всего три семьи. Все время ездят по заливу на своих лодках и бьют тюленей. Лов рыбы в разгаре. Целые выставки из музея естественной истории у каждого гиляцкого дома. В залив зашла белуха. Несколько лодок перед отливом загнали ее на мель. Гиляки добивают ее копьями и ножами.

– Наш Андриан с ними! – говорит Конев. – Вон какой заметный.

У Андриана дружба с гиляками, он намерен жениться, нашел себе невесту, сватается.

Белуху подтянули к берегу. Это большое, толстое животное с маленькими ластами, похожее, по мнению Кати, на рыбу. Шкура бела и без шерсти и, кажется, покрыта чем-то белым, как замазкой. Ее не могли вытащить на берег. Конев подбежал, схватил багор и воткнул в широкую рану белухи, гиляки взялись за ласты, и все вместе потащили.

Коневу нравится тут жить. Хотя холодновато, но богатства велики. Он видел, как народ живет в Финляндии, места – камень, сосны – бедней здешних. На камнях – мох, как на хребте Джугджура. А как эти финны стараются, все разработали. И не жалуются, что им холодно, а зимой у них самое веселое время. На лыжах ходят – куда тебе! Конев решил твердо: здесь жить, окорениться после службы, жену привезти с родины. «Я бы тут развернул дело, – думает он. – Сколько тут леса, сколько рыбы, ей никто названия даже не знает».

… А в казарме умер старик Мокринский. Другие больные цингой поправляются, их спасают свежая рыба и дикий лук.

Утром на другой день появились на огороде Питкен с Лаолой.

– Почему птиц еще мало? – спросила гиляка Невельская.

– Еще не приехали! – ответил Питкен.

– Ну, на, покопай, Питкен, – сказала Екатерина Ивановна, давая гиляку лопату.

Он был услужлив и никогда не отказывал ей в помощи. Но на этот раз он взял лопату с растерянным видом.

– Копай! – сказала кареглазая худая, быстрая на работу Матрена Парфентьева.

Питкен ухмыльнулся. У него узкое лицо, покатый лоб, горбатый нос.

– Грех! – нерешительно сказал он.

– Что за грех? – воскликнула казачка. – Землю копать грех? Эх ты! Сам-то ты грех! – Она быстро стала копать землю около его ног, с силой разбивая лопатой комья.

– Бери, не бойся. – Конев стал показывать, как держать лопату. Питкен взглянул на жену и увидел, что лицо ее выражает и страх, и надежду. Он понимал, что не зря она позвала его сюда. Конечно, она хочет копать. Этот взор окончательно заставил Питкена переступить страшную черту закона. Он поставил лопату так, как это делали русские, и изо всей силы нажал на нее ногой. Дело пошло. «Страшно! – подумал он. – А ловко получается».

Через некоторое время тихо подошел высокий, худой, мрачный гиляк. Он остановился поодаль и смотрел на работающих исподлобья.

– Эй ты, грех! – обратилась Алена Калашникова к Питкену. – Это кто пришел?

– Это брат!

– Чего же он стоит? Эй, брат-половина, иди-ка сюда, бери лопату в руки. Да вон корни надо выдрать, – обратилась она к Питкену.

– Половина! – ухмыльнулась молодая Парфентьева.

– Он боится! – ответил Питкен.

– Что же мы, звери?

– Пусть и он поработает! – ухмыльнувшись, сказал Конев.

Лаола не обращала внимания на этот разговор. Долговязый гиляк быстро взял лопату в руки и стал старательно копать. Изредка он косился на Екатерину Ивановну.

«Теперь важно узнать, – подумал Питкен, – умрешь ли, если огород копаешь? Не может быть, что умрешь. Старики любят ходить к русским кушать картошку, но садить ее не умеют. Капитан тоже сказал – глупости. А Катя говорит – заведи, Питкен, огород».

– Дай-ка я покажу тебе еще раз, – сказала Матрена.

– Ну, еще не помер? – спросила, смеясь, красавица Калашникова.

– Нет…

– А то смотри помрешь, – с любопытством поглядев в лицо гиляка, сказала она. – Вот, давай дери куст. Видишь, как навострился, не хуже казака работаешь.

Рослая, сухая, с тяжелыми плечами, мать Матрены легко работала лопатой. У нее крупные черты свежего лица, седые волосы опрятно подобраны под платок.

«Лучше молодых баб управляется, – думал Конев. – И из-за нее не грызутся, и порядок знает лучше молодых. Она и больного может вылечить лучше фершала».

Тут и жена казака Беломестнова, маленькая ростом, бойкая и ловкая, но молчаливая. «Это тоже хорошо. Иначе можно погубить всю казарму. Счастье Геннадия Ивановича, что у нас такие бабы».

Ребятишки тоже на огороде, помогают матерям.

Питкен вскоре утомился. Екатерина Ивановна велела ему принести со склада картофель.

– Через залив гребет до самого Лангра – не пристанет, – а тут устал, – удивился Конев.

Как только сели отдыхать, долговязый гиляк сразу ушел, желая, видно, показать, что знает отношение жены капитана и компании портить не желает.

В кедровом стланике кое-где снег. Кедры давно уж подняли свои склоненные головы из самых больших сугробов. Теперь сугробы совсем опали и ушли в землю. Только кое-где под ветвями тех самых стланцев, что так долго придавлены были этими сугробами, приютились их остатки, спасаясь от солнца.

Под прикрытием леса, на поляне, маленький белый цветок.

– Подснежник! – воскликнула Екатерина Ивановна.

– Вот и весна! – сказал Геннадий Иванович. – Если бы не проклятые льды. Опять вон тянутся. Судно не сможет подойти.

– А ты забудь о своих льдах!

Легко сказать – забыть льды. Только в эту минуту можно их забыть! Лицо Кати в веснушках, румяно от загара, солнце светит в ее глаза: они добры, нежны и застенчивы.

– Какая прелесть, не правда ли! Я поставлю их в воду.

Он хотел сказать, что нашел золото, правда крупицы мелкие, но при виде белых подснежников смолчал.

– Как ты думаешь, можем мы Питкену дать картофеля?

Невельской на миг нахмурился.

– Дать придется, – сказал он. – Слава богу, что нашелся гиляк, который решается переступить предрассудок глупый. Почин дороже денег!

Вышли из стланика. Невельской снял куртку и взял лопату.

Вечером Невельские, Дуняша, казачки, Конев, Питкен с женой и братом ужинали свежей ухой у костра на огороде. Подобин куда-то ушел. Мрачный Калашников принес ложки, чашки и мутовки. Стемнело, и над половинкой луны, похожей на золотую чашу, в черном небе звезды – как огненные брызги.

Было уже поздно, когда Невельские шли домой.

– Ты не голодна? – спросил он.

На ужин к ухе получили все по небольшому куску хлеба.

– Нет. Я люблю уху. Свежая рыба – прелесть.

В домике тихо и тепло. Дуня затопила печь. Катя зажгла свечу. Она старательно расставляла в стакане подснежники.

– Бог знает, что мне ответят из Петербурга!

Он со дня на день ждал прихода судна, почту, людей, товаров и новых неприятностей. Он готов был к ним, но в глубине души надеялся, что будет много и хорошего. Ведь не тунгус приедет с письмами, а придет военный корабль. При мысли о том, что об экспедиции где-то заботились, теплое чувство согревало душу. Надежды пробуждались: весна идет, все копают землю, костры горят, рыба ловится… «Как прекрасно, если бы все доставили. Мы могли бы продолжать исследования, лишнего я не просил, только чтобы нам с голоду не умереть, не хворать, не унижать русского имени, обнаруживая перед всеми страшную нищету… Николай Николаевич даст отпор нашим противникам. Может быть, разрешат мне идти вверх по Амуру. Он поможет».

Катя заставила его в этот вечер рассказывать. Когда-то он поразил ее своими рассказами о Чили, Бразилии и о шторме в Тихом океане. Но она никогда не предполагала, что у него множество подобных историй. Сегодня он говорил про Венецию. Она лежала в постели, а он сидел рядом и говорил об итальянцах, о древних улицах, дворцах и каналах.

Ей казалось, что эти картины видит не только она, но и то слабое существо, что у нее под сердцем… Эти сильные впечатления отзовутся и на нем, отец баюкает и радует его своими рассказами.

Весной Кате вспоминались балы, спектакли, праздники и веселые прогулки, которые она совершала когда-то вместе с родными.

– А ты знаешь, может быть, все-таки тебе уехать? – вдруг спросил он.

– И осенью ты будешь сам копать картофель и вспоминать меня? – спросила она.