VIII

Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.

Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.

Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.

Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.

Недостатков своих Гавриил Иванович не скрывал. В одном из писем к Петру он признается:

Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.

Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.

Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.

Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.

С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.

Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:

«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»

19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:

– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…

Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.

Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.

– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…

Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:

– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…

– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…

– Прошу довести до сведения государя, что я…

– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…

Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.

Лживость доноса казалась очевидной.

Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.

Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.

– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.

– Ты как по этой статье мыслишь? – спросил Головкин.

– Навет… Однако злой сей вымысел надобно строжайше рассмотреть, дабы гетмана от напраслины воровской оправить. Пытать придется, Гавриил Иванович…

– Ну что ж, – согласился Головкин, – сам так рассуждаю… По делам ворам и мука… Приступай с богом…

… По распоряжению гетмана пан Быстрицкий привез Мотрю в один из черниговских дворцов Мазепы. Ласково встретивший крестницу гетман пробыл с ней всего три дня – неотложные дела звали его к войску.

Однако за эти три дня Мазепа сумел так ободрить девушку, так уверенно подкрепить свои обещания, что она осталась в самом радостном настроении.

Нет сомнения, что Мотрю, не знавшую истинного положения вещей, в какой-то степени волновали разноречивые и темные слухи о судьбе родных, но гетман и в этом успокоил ее.

– Отец твой прогневил государя разными лживыми доносами. А злоба царя, сама ведаешь, предела не имеет… Я предупредил полковника Апостола, чтобы он укрыл Василия Леонтьевича в надежном месте, а куму устроил бы пока в Батурине… Ежели же, паче чаяния, отец твой будет схвачен, стану просить за него государя, – ныне ко мне сей тиран еще милостив…

– Господи, когда только всех нас избавишь от него! – простодушно воскликнула Мотря.

– Тише, любонько моя, тише… Теперь скоро…

– Один ты за всех думаешь, один трудишься… Смотри, сам в подозрение не попади… Мне без тебя не жить…

– Ой, поживем, серденько, как еще знатно поживем, – отшучивался Мазепа. – Летом все муки наши кончатся… Шведские войска вот-вот тронутся…

– Дай бог… скорее бы…

Окружив Мотрю надзором верных слуг, приказав не допускать к панночке никаких посторонних лиц, гетман уехал.

IX

Затянувшийся разбор кочубеевского доноса внушал серьезные опасения Мазепе. Гетман проведал, что одновременно на него послал донос верный союзному договору с Россией коронный гетман Адам Сенявский. А знакомый стольник Кантакузин сообщил, будто король Станислав открыто всем хвалится, что украинский гетман с ним заодно.

При таком положении, кто знает, как может повернуться дело? Правда, царь болен, живет в Петербурге, а Головкин пишет успокоительные и милостивые письма, но не такие ли письма писал он недавно Кочубею? И ему ли, гетману, искушенному в тонкостях политики, верить словам царедворца?

Мазепа шлет Головкину письмо за письмом, настойчиво требуя присылки доносчиков, для полного обличения, в Киев.

«В простом народе, – сообщает он, – от его кочубеевых единомышленников рассеиваются многие плевелы и разглашаются повести, будто Кочубей в великой милости вашей…»

Головкин вместо ответа опять присылает требование схватить и выслать к нему полковника Апостола, якобы причастного к доносу. Это гетмана совершенно расстроило.

Сделав отписку, что за полковником он установил надзор, а схватить его сейчас никак нельзя, ибо все войско его любит и почитает, Мазепа решил снова применить иезуитский способ отвода от себя возможных подозрений.

Отцы иезуиты учили:

«Когда враги твои чернят тебя, умножь вымыслы их и знай, что один довод из уст врагов твоих против тебя может показаться истиной, а множество доводов будут свидетельствовать о злонамеренности противников твоих, и никто не даст веры им…»

Гетман перечисляет Головкину сразу десяток обвинений и подозрений, набрасываемых на него со всех сторон, а также посылает полученное им письмо некоего пана Тарло, который убеждает его пристать на сторону шведского короля и Станислава.

Головкин поспешил успокоить «чувствительного» старика:

Благодаря гетмана за присылку письма пана Тарло, Головкин доверил ему ответить пану по своему усмотрению.

Мазепа просьбу выполнил охотно. Он сочинил целое послание, в котором заявлял пану Тарло, что скорее на земле звезды будут, а небо сохой распашется, нежели Украина возвратится к Польше. Он припоминал все насилия, творившиеся панами над украинским народом, и объявлял, что под царским скипетром живется всем вольготно, поэтому никакие обещания не отведут народ от царя, а его, гетмана, «ни стрелы, ни огонь не разлучат от любви пресветлейшего, всемилостивейшего государя». Он наконец, сурово и зло обличал короля Станислава, «который только носит звание короля, а на самом деле является слугой шведов».

Копия письма, отправленного канцлеру, стала новым доказательством непоколебимой верности гетмана.

Следует заметить, что, конечно, никакого ответа пану Тарло гетман не посылал, да и сам «пан Тарло» едва ли не был изобретен хитроумием Мазеры.

X

Пока тянулся разбор кочубеевского доноса, а гетман отводил от себя подозрения, донская смута разрасталась в мощное народное восстание.

Грамоты вольного атамана Кондратия Булавина, призывавшего «бить бояр, прибыльщиков и подьячих», всколыхнули всю южную Русь и Слободскую Украину. В Пристанский городок двинулись толпы работных людей и холопов, спасавшихся от тяжелых податей, подневольной работы и батогов.

Крестьяне прекращают пахоту на помещиков, громят боярские усадьбы. Зарева пожарищ видны и под Тамбовом и под Воронежем. Повсюду в деревнях и станицах шумят вольные народные круги, выбираются, по казацкому обычаю, атаманы.

Булавинский есаул Петро Колодуб верно служил народу. Не раз приходилось ему со своим отрядом бывать в российских деревнях и селах, оказывать помощь крестьянам, поднимавшимся на своих господ. Петро видел, что российские помещики, польские и казацкие паны, несмотря на разную веру и обычаи, всюду одинаково притесняют народ.

Как-то раз к Булавину с просьбой о помощи явились мужики из тамбовской вотчины боярина Салтыкова. Булавин, взяв с собой сотню доброконных казаков под начальством Петра, помчался навестить боярина.

Огромное село, открывшееся их глазам, имело самый неприглядный вид. Крестьянские избенки, покрытые гнилой соломой, отощавшая скотина в катухах, слепленных из глины и хвороста, босоногая ребятня, едва прикрытая лохмотьями, – все свидетельствовало о крайней нищете населения.

А в центре села за белокаменной оградой возвышался великолепный боярский терем, чем-то напомнивший Петру Колодубу палац пана Кричевского.

Хозяина застали врасплох. Тучный бородатый боярин в шелковом узорчатом халате сидел за ужином с плутоватым дьяком, прибывшим от козловского воеводы князя Волконского для расследования жалоб, поступивших на Салтыкова.

Булавин, войдя в горницу вместе с Петром и казаками, снял шапку, чинно поклонился хозяину:

– Бьем челом, боярин… Не обессудь, что во множестве…

Боярин побагровел, хотел подняться и не смог. Еле-еле пробормотал:

– Не ведаю вас… люди добрые…

– Атаман Кондратий Булавин… Может, слышал?

Выпученными от страха глазами глядел боярин на нежданных гостей, шевелил губами. «Совсем как мой пан, когда из постели его вытащили», – подумалось Петру.

Дьяк стоял рядом с боярином и дрожал всем телом. Кто-то из казаков не выдержал, смеясь, вставил:

– Не пытай, атаман… Видишь, от радости языка лишились…

– Воистину так, – пролепетал дьяк.

Булавин бросил на него насмешливый взгляд:

– А ты что за ворона?

– Служилый, подневольный человек, – начал было оправдываться дьяк, но крестьяне, набившиеся в дом вслед за казаками, не дали ему продолжать:

– Не верь, атаман! Боярин как лютый пес народ грызет, а дьяк сей бесчинства его покрывает…

Булавин нахмурил брови:

– Вот оно что! Ну, не взыщи, господин дьяк, заодно и спрашивать будем…

Дьяк упал к ногам атамана:

– Неправда… Оговорили меня…

– Молчи, род гадючий! – грозно прикрикнул на него Булавин и обратился к крестьянам: – Эй, народ! В чем боярин повинен? Кажи, не таись…

Петро видел, как дрогнула толпа крестьян, одетых в худые зипуны и лапти, как пламенем полыхнула ненависть в глазах людей. И тут же выложили мужики, не таясь, все, что на сердце лежало. И как мучил боярин людишек своих тяжкими работами, и как Ивашку-холопа батогами до смерти забил, и как терзает народ за каждую малую провинность.

Атаман слушал жалобы молча, сдерживая гнев. Потом шагнул к Салтыкову, багровое лицо которого покрылось испариной.

– Слышал вины свои, боярин?

Салтыков, собрав силы, приподнялся, затряс бородой, злобно выдохнул:

– Воры, бунтовщики!.. Не вам судить…

– Нам! Кончилось ваше царство! – стукнул кулаком по столу Булавин. – Возьмите и боярина, и дьяка! В воду обоих! – повернулся он к крестьянам.

Мужики живо скрутили своих обидчиков, потащили к реке…

До рассвета гулял народ, выкатив из боярских погребов бочки с вином.

– На бояр больше не пахать, на господ не работать, – разъясняли булавинцы. – Созывайте круг, изберите атамана, живите, вольно. А кто похочет с нами идти – всем рады. В Пристанский городок собирайтесь. Пока не переведем изменников старши?н, бояр и панов, оружия не сложим…

Петро Колодуб видел, как светлели угрюмые лица крестьян, как радостные слезы катились по впалым щекам… Когда-то то же самое наблюдал он и в своем селе. Всем одинаково дорога была вольная волюшка.

И чувствовал Петро, как все сильнее охватывает его чувство братской любви к обездоленному люду, жившему на российских землях…

… Между тем события развивались своим чередом.

В апреле 1708 года Булавин «сухим и плавным путем» идет к Черкасску, разбивает войско вышедшего навстречу атамана Лукьяна Максимова и, уже не встречая более никакого сопротивления, занимает столицу донского казачества.

Он казнит изменников старши?н, сажает на цепь и высылает многих знатных казаков, раздает голытьбе их посевы, пожитки и церковную казну, вводит дешевые цены на хлеб.

Многолюдный круг, собравший представителей ста десяти станиц, единодушно избирает Кондратия Булавина атаманом всевеликого Войска Донского…

Царь Петр встревожился. Для усмирения бунта он посылает на Дон несколько полков, назначив вышним командиром майора гвардии князя Василия Долгорукова, родного брата убитого когда-то Булавиным полковника.

«Мин герр, – пишет майору Петр, – понеже нужда есть ныне на Украине доброму командиру быть, того ради приказываем вам оное. Изволь отправлять свое дело не мешкая, дабы сей огонь зараз утишить.»

Жестокий и мстительный князь, разбив несколько булавинских отрядов, начинает свирепую расправу. Тысячи людей посажены на кол. Дотла сожжены десятки станиц. Вниз по Дону, один за другим, плывут плоты с повешенными за ребра бунтовщиками. Вышний командир порешил разными способами тридцать тысяч виновных и невиновных…

Булавин сидел в Черкесске. Домовитые, зажиточные казаки относились к нему враждебно. Их беспокоила голытьба, пришедшая сюда с Кондратием. На бурных казачьих кругах гультяи кричали:

– Побить природных! Раздуванить пожитки богатых!

Кондратий Афанасьевич сам был из домовитых казаков. Он не решался полностью стать на сторону голытьбы, терял время, а главное, допустил раздробление своих сил.

Часть голутвенных казаков под начальством Игната Некрасова ушла на Волгу. Лучшие булавинские атаманы Семен Драный и Никита Голый действовали порознь в Слободской Украине против царских войск. Лунька Хохлач, принявший начальство над запорожцами, повел их под кумачовыми знаменами под Воронеж.

Прощаясь с Петром Колодубом, остававшимся с атаманом в Черкасске, Лунька, с выбившимся из-под шапки рыжим чубом, сияя всем своим широким конопатым лицом и потрясая саблей, крикнул:

– Побачишь скоро, ще наша слава не вмерла!

Но больше увидеться им не пришлось. Царские войска разбили запорожцев. Лунька погиб в схватке. А вскоре в Черкасск пришла весть, что убит в бою и Семен Драный…

Тогда зажиточные казаки решают схватить Булавина и выдать князю. Во главе заговорщиков стоит приятель Кондратия атаман Илья Зерщиков. Булавину удается открыть заговор и схватить нескольких предателей. Теперь он понял, что может надеяться только на голутвенный люд. Он пытается соединить силы, решает взять Азов. Но поздно. Пушки азовских крепостей отгоняют подступивших булавинцев. Страх близкой расправы охватывает всех.

7 июля, ранним пасмурным утром, когда над Доном курился еще туман, Илья Зерщиков с богатыми казаками окружает атаманский курень…

Кондратий Афанасьевич с несколькими ближними людьми, среди которых и Петро, защищается. Сраженные меткими выстрелами, падают предатели… один… другой… Вот они отхлынули от куреня.

– Что, собаки? Взяли! – кричит атаман.

Ворот его вышитой рубахи расстегнут. В темных глазах упорство и злоба. Он стоит у окна, рука сжимает турецкий пистоль. Сзади толпятся одиннадцать верных…

Атаман повернулся, посмотрел… Этот суровый старик, спокойно заряжающий ружье, служил еще у Степана Разина… Тот, маленький и щуплый, – беглый хлоп… Тот, кажется, тульский кузнец…

«Эти не продадут, не казаки», – мелькнуло в голове атамана.

Его взгляд задержался на столе. Что там такое блестит? Ага, булава! Казачья власть! Не с ней ли атаман Корнелий Яковлев приходил схватить Степана Разина? Не ее ли поднимал изменник Лукьян? Не она ли нужна проклятому Илюшке Зерщикову? Нет, довольно!

Он хватает булаву. Треск. Обломки летят в угол.

– Сдавайся, вор! – доносится далекий голос Ильи. – Все одно достанем…

– Достань попробуй…

В окно видно: наступать казаки боятся. Стоят, ждут… Но вот показалась арба, другая, третья… Везут хворост или сухой камыш. Остановились, выпрягли лошадей. Ах, вот что! Старый казацкий способ. Обложить камышом и зажечь… Да, конец. Надежды нет. Не выпустят… А попадешься к ним – железо, колеса, пощады не ждать…

– Конец… Может, вы как уйдете… – повернувшись к своим, говорит атаман и поднимает пистоль. – Ежели кто жив останется, расскажи народу, как продали нас…

Все молчат. Понимают. Живым ему сдаваться нельзя.

– Прощайте. Погибла воля наша!..

Выстрел. Атаман упал. Из левого виска льется змейкой густая кровь.

– Погибла воля наша… – медленно повторяет старик разинец. – Однако, чаю, для других она еще придет…

По суровому, обожженному донскими ветрами лицу Петра Колодуба текут слезы.

Кто-то схватил его за руку, шепчет:

– Идем, казак… Да смени кафтан на этот зипун, чтоб не опознали…

За окном вспыхивают красные огоньки. Потянул густой серо-желтый едкий дым…[29]

XI

Разбор кочубеевского доноса тем временем закончился.

Искра под пыткой показал:

«Никакой измены за гетманом не знаю, слышал о том только от Кочубея, который говорил, что делает донос по верности своей к царскому величеству…»

Кочубей же сознался, что донос сделал по семейной своей злобе на гетмана. Ему дали пять ударов кнутом и спросили:

– Не по подсылке ли неприятеля и по факциям его затеян донос на гетмана? И нет ли людей, присланных к нему от неприятеля?

Кочубей отвечал твердо:

– Донес я на гетмана по злобе, никаких посылок от неприятеля не было, никакой неверности за гетманом не ведаю, все затеял ложно, чая, что мне не поверят без дальнего розыску…

После такого признания никто уже не сомневался в лживости доноса.

Шафиров поехал к царю, доложил:

– Учиненный по доносу Кочубея и Искры розыск не подтвердил ни малейшей виновности гетмана…

– А причины доноса вам ведомы? – спросил Петр.

– Ведомы, государь… Семейная злоба. Гетман Мазепа младшую дочь Кочубея в амурный соблазн ввел…

– Ах, старый черт! – улыбнулся Петр. – Верно, стало быть, говорится: седина в бороду, а бес в ребро… А подсылок неприятельских доносчикам не было?

– Не было, ваше величество…

– Гм… Какое же наказание за лживый донос определить изволили?

– Полагаем, государь, справедливей всего отправить обоих доносителей на Украину, огласить их вины пароду и предать казни, дабы неповадно было другим чернить безвинного…

Петр задумался. Можно, конечно, отменить казнь, сослать доносчиков в Сибирь. Но гетман, пожалуй, останется недоволен. Допускать же этого сейчас никак нельзя. Гетман столько лет служит верой и правдой, а в скором времени от него, очевидно, потребуются и большие услуги… Ведь шведские войска стоят почти на украинских рубежах…

– Быть по сему, – сказал наконец Петр, – Отправить лжедоносчиков на Украину и, ежели гетман милости искать для них не будет, свершить, как определили…

Мазепа о милости для своих врагов и не думал.

Он отписал царю, что нельзя оказать милосердия клеветникам, «дерзнувшим языком льстивым и лживым блудословить о превысочайшем вашего царского величества гоноре и здравии, за которое всем нам, под высокой вашей державой и сладчайшим государствованием пребывающим, должно и достойно до последней капли крови стоять и умирать, и не токмо противное что оному чинить и сочинять, но и помыслить страшно, ужасно и душепагубно».

15 июля недалеко от Белой Церкви, в местечке Борщаговке, где стоял гетманский обоз, «при всей Посполитой Речи генеральной и при многом собрании всего малороссийского народа» несчастным «лжеклеветникам и всенародным возмутителям» отрубили головы. Тела их погребены в Киево-Печерской лавре.

Там над их могилой до сих пор уцелели каменные плиты с трогательной надписью, сочиненной неизвестно кем вскоре после этих событий:

XII

Петру Колодубу удалось бежать на Украину. Сюда же мелкими группами и поодиночке стекались другие уцелевшие от расправы булавинцы.

А Украина после казни Кочубея была полна толками и слухами о том, будто гетман замышляет перевесть казацкую старши?ну и отложиться от царя. Возможно, такие слухи исходили от единомышленников Кочубея, а впрочем, кто тогда не болтал об этом, прибавляя к слышанному малую толику домысла.

Петро Колодуб гетмана ненавидел. Вспоминались разговоры селян, страшные рубцы на Лунькиной спине, ссылка батьки Палия… Не может пан Мазепа желать добра народу!

Однако булавинцев и голытьбу, мечтавших повернуть жизнь по-своему, слухи сильно волновали… Петро решил добраться до Батурина, все разузнать.

… Конечно, Петро Колодуб не знал, что гетман, подготовляя измену, решил увеличить численность своего сердюцкого полка, поручив Филиппу Орлику тайно вербовать в сердюки людей, на которых можно положиться. Булавинцы, бежавшие с Дона, казались самыми надежными. Они ведь находятся вне закона, царь требует их выдачи. Булавинцы ненавидят царя за кровавую расправу и будут драться насмерть.

– А для большого соблазна, – с лукавой усмешкой сказал гетман писарю, – пусть тешат себя, будто я тайный недруг панства и будто донской бунт моим попущением воздвигнут… Ясно тебе?

– Ясно, пане гетман, – ответил Орлик. – С такой приманкой всех к рукам приберем…

Первым был соблазнен и принят в сердюки хорошо известный Петру Колодубу храбрый и веселый булавинец Грицко Омельянюк. Встретив его в батуринской корчме, одетого в синий сердюцкий кафтан, Петро сначала глазам не поверил:

– Грицко! Ты ли это?

Омельянюк, бывший под хмельком, поднялся со скамьи, сжал товарища в мощных объятиях:

– Петро! Братику! Дивитесь, люди добрые! Я ж тебя за упокой помянул…

– Поведай наперед, как ты душу дьяволу продан и в сердюки затесался? – промолвил невесело Петро, освобождаясь от объятий.

– Тю, дурень! – рассмеялся Грицко. – Мы ж войско гетмана, а гетман…

Он не договорил, оглянулся, потянул Петра за рукав в сторону, закончил шепотом:

– За вольность общую, как батько Кондратий, подняться гетман хочет…

– Не верю, – мрачно отозвался Петро. – Быть не может, чтобы пан Мазепа…