IV

Наступил новый, 1708 год.

Шведы перешли Вислу и двинулись в Литву.

Защищавший мост на реке Неман у города Гродно русский двухтысячный отряд под командой бригадира Мюленфельда не выдержал натиска шведских драгун. Гродно был занят неприятелем.

Приказав русским войскам отступать и опустошать окрестный край, чтобы ничего не доставалось врагу, царь Петр заложил квартиру в Вильно.

«Ради бога, – пишет он отсюда Меншикову, – дай скорей знать, куда пойдет неприятель?»

Однако даже всеведущий Данилыч не мог ответить на этот вопрос. Куда? В Лифляндию или на Новгород? На Смоленск или на юг – в Украину?

Карл ничем не выдавал своих намерений.

Но обмануть Петра ему все-таки не удалось. Заботясь об обороне своей страны, Петр тщательно учитывал все возможности и готовился решительно преградить неприятельским войскам путь на любой из избранных ими дорог.

Опасаясь за Петербург, он быстро устраивает оборону Полоцка, Новгорода, Пскова, одновременно принимает меры к защите Смоленска и укреплению украинских городов.

Весной, когда шведы расположились в Радошковичах, все основные оборонительные работы были почти закончены. Русские войска под командованием фельдмаршала Шереметева стояли в непосредственной близости от неприятеля, надежно преграждая дорогу на Москву и Петербург. Пути на юг охраняли кавалерия Меншикова и казацкие полки. Петр мог, наконец, вздохнуть свободно.

– Господам шведам, небось, такие наши труды в диковину будут, – с гордостью заметил он Меншикову. – А скоро и другое увидят! Нарвской оплошки мы не сделаем! Научились!

– Я, ваше величество, одного опасаюсь… Кабы король не обошел нас в каком месте и внутрь страны не проник, – заметил князь.

Петр внимательно посмотрел в глаза любимца, словно разгадывая смысл этих слов. Потом спокойно, уверенно ответил:

– А ежели сие случится… тогда, чаю, король сам не рад будет начинанию своему… Народ наш против других тем славен, что отчизну свою, как мать, почитает и в обиду чужеземцам не даст… Да и мы не даром хлеб едим – сам ведаешь!

Прошло несколько дней. Вскрылись реки. Начались проливные дожди. Неожиданно Петр заболел лихорадкой. Напрягая все силы, он продолжал работать, однако в конце концов болезнь пересилила. Царь слег в постель.

– Как я был здоров, ничего не пропускал, а ныне, бог видит, каков от лихорадки… Служить мочи нет, Сашка, – слабым голосом говорил он Меншикову.

Лицо царя пожелтело. Глаза ввалились. Совсем как мертвый. Александр Данилыч хлюпает носом, жалеет:

– Поезжай в Парадиз, мин херц, отдохни… Авось без тебя управимся…

– Сам так думаю… Дохтур говорил, что ежели в сих неделях не будет времени лечиться, то гораздо плох выйдет. Только ты неотступно гляди, чтобы господа шведы афронта какого не учинили… Да прикажи кругом дороги засечь, чтобы повсюду препона неприятелю была…

Отдав последние приказания, царь уехал. Шведы надолго завязли у Радошковичей.

V

А внутри государства опять было неспокойно…

Бояре и помещики всю тяжесть войны перенесли на плечи крепостного крестьянства. Помимо различных военных сборов и повинностей, крестьян заставляли выполнять тяжкую барщину, оплачивать все возраставшие расходы своих господ.

Помещики говорили:

– Крестьянину не давай обрасти, стриги его, как овцу, догола…

Их неистовство и грабительство дошло до таких размеров, что Петр вынужден был издать ряд указов, требовавших прекращения бесчеловечного отношения к народу. Однако указы помогали плохо.

Крестьяне десятками и сотнями бежали от помещиков на Дон, где в скором времени образовалось огромное скопление голытьбы. Донское «домовитое» казачество, заставляя беглый люд батрачить в своих хозяйствах, охотно давало ему приют и не спешило выполнять царские указы о высылке гультяев.

В сентябре 1707 года на Дон для сыска беглых прибыл большой отряд войск под командой князя Юрия Долгорукова.

Князь начал жестокую расправу. По свидетельству очевидцев, его солдаты «многие станицы огнем выжгли, многих казаков кнутом били, губы и носы им резали, младенцев по деревьям вешали, а жен и девок брали в постель».

В защиту голытьбы выступил бахмутский атаман Кондратий Афанасьевич Булавин, тайно поддержанный «домовитым» казачеством, недовольным княжеским сыском.

8 октября, в дождливую темную ночь, Булавин со своими охотниками внезапно напал на князя, истребил весь его отряд. Весть об этом событии быстро распространилась по всему донскому краю. Толпы голытьбы двинулись к храброму атаману.

«Домовитые» казаки, испугавшись размера восстания и ответственности за убийство князя, предательски напали на Булавина, перебили его охотников. Однако сам Кондратий Афанасьевич с несколькими верными товарищами успел скрыться.

… После ссылки Семена Палия в Сибирь восстание, поднятое им против панов, было жестоко подавлено королевскими войсками.

Петро Колодуб, набравший в Сечи больше трехсот казаков, пожелавших вместе с ним отправиться на помощь Палию, намерения своего осуществить не успел.

Петро остался в Сечи. Вскоре он сделался одним из признанных вожаков запорожской сиромашни. Сечевые «старики» обычно старались тайными подкупами и горилкой прибрать таких вожаков к рукам, превратить их в своих послушных слуг, с помощью которых можно было сдерживать буйных гультяев. Но Петро Колодуб был не корыстен, к горилке большого пристрастия не питал и, не допуская никаких сделок с совестью, решительно и твердо отстаивал интересы сиромашных и новопришлых. Эти качества характера бывшего палиевца особенно наглядно проявились в истории с Лунькой Хохлачом.

Гетман Мазепа, узнав о том, что Лунька и еще несколько беглых селян из его маетностей нашли приют в Сечи, потребовал, чтобы кошевой атаман схватил их и отправил под охраной в Батурин.

Кошевой сперва отказался выполнить это распоряжение, нарушавшее сечевые законы. Тогда Филипп Орлик пригрозил, что гетман задержит посылку в Сечь пороха и свинца. Кошевой и старши?на, посоветовавшись, решили с гетманом не ссориться. Ночью Луньку и других беглых из мазепинских маетностей схватили, связали, отправили в гетманскую резиденцию.

Узнав об этом, Петро Колодуб собрал наиболее преданных ему сиромашных казаков, самоуправно посадил их на принадлежавших «старикам» коней и отбил Луньку с товарищами. Потом явился к кошевому и, сообщив о своем поступке, добавил, что ежели кошевой еще когда-нибудь вздумает отдавать людей в неволю, то он, Петро, придет разговаривать с ним не один, а со всей сечевой сиромашней.

Кошевой стал оправдываться: ведь ссора с гетманом, может навлечь большие неприятности на все войско. Петро, подумав, предложил:

– Отпишите гетману, пане кошевой, что селяне, отбитые голотой, бежали из Сечи…

– Пан Мазепа не такой дурень, чтоб поверил словам, – возразил кошевой. – Тайные его дозорцы враз наше лукавство откроют.

– Без лукавства можно, – ответил Петро. – Селяне, коих домогается гетман, и помимо Сечи найдут места, где укрыться, коли дадите им зипуны и оружие…

Доводы были разумны. Кошевой согласился. Спустя несколько дней Лунька Хохлач с товарищами ушел к донским казакам…

С тех пор прошло три года. Вести о начавшемся на. Дону бунте взволновали запорожцев.

Правда, богатые «старики», побаиваясь, чтобы смута не перекинулась и сюда, неодобрительно покачивали головами. Зато сиромашные и новопришлые проявляли к булавинцам явное сочувствие. Еще бы! У «стариков» и хлеба и пожитков вдоволь, а у сиромашни ни зипунов, ни шапок. Эх, привел бы господь и нам погулять с молодцом-атаманом Кондратием Булавиным! И хотя подробностей о донских делах еще никто не знал, но имя бахмутского атамана, защищавшего голытьбу, произносилось всюду…

Однажды поздним зимним вечером к куреню, где жил Петро Колодуб, подъехали два всадника. Они были в овчинных нагольных полушубках и низко надвинутых, запорошенных снегом лохматых папахах.. Привязав коней у ближней коновязи, приезжие, тихо переговариваясь, пошли к куреню, постучали в дверь.

– Кого черт носит? – послышался оттуда сердитый заспанный голос.

– Открывай, не чертись! – ответил один из приезжих. – Да побуди Колодуба…

В курене зашевелились. Сквозь слюдяное оконце пробился тусклый свет. Щелкнул запор. Приезжие переступили порог и очутились в большой теплой горнице, где на устроенных в два ряда нарах спали казаки.

Оставшееся свободным место занимали большая печь и длинный дубовый стол, вокруг которого стояли скамьи и табуреты.

Светильник трещал и чадил. Строгие лики святых на деревянных иконах колебались в неверном, мигающем свете.

Приезжие, войдя в горницу, сняли папахи, расстегнули полушубки, перекрестились.

Петро Колодуб, протирая глаза рукавом рубахи, спустился с печки и, взглянув на одного из приезжих, воскликнул:

– Лунька! Ты откуда?

– С Дону, братику, – ответил Лунька и, пригладив непокорный рыжий чуб, подошел поближе к Петру, шепнул на ухо: – А чи нет здесь чужих ушей?

– Нету, не боронись…

– С гостем я дорогим… Чуешь?

Петро посмотрел на приехавшего с Лунькой незнакомца, успевшего уже снять полушубок. Был незнакомец в средних годах, сухощав, чернобров. Небольшая темно-русая бородка, нос с горбинкой, смелый взгляд черных глаз. Кафтан подпоясан шелковым кушаком, за который заткнуты чеканные турецкие пистоли. В левом ухе качается большая золоченая серьга.

– Сам батько атаман Кондратий Афанасьевич Булавин, – негромко произнес Лунька.

Казаки на нарах один за другим стали поднимать головы. Толкали спящих товарищей, шептали имя атамана.

Спустившись с нар, шумной ватагой окружили Булавина и Луньку.

– Слава донским казакам!

– Сказывайте, что на Дону! Почто сюда бежали?

Булавин присел к столу, нахмурил брови:

– Измена, браты… Атаман Лукьян Максимов с донской старши?ной предали нас. Ночью, как тати, ударили в спину. Помощь у вас просить хочу…

– Дадим помощь, батько! Все как один поднимемся! Зараз войсковую раду скличем! – перебивая друг друга, загорланили казаки.

Петру насилу удалось установить порядок. Он не сомневался, что сиромашные и новопришлые готовы хоть сейчас подняться на помощь Булавину… Но что скажет старый черт кошевой? Ведь не с пустыми руками надо идти на Дон, а оружие и порох в войсковой скарбнице…

– Не даст, так скинуть его с кошевья к бисовой матери, – подсказал Лунька.

– Костю Гордеенко кричать будем, – вставил один из казаков. – Костя преград чинить не станет!

VI

… Мазепа, узнав о том, что запорожцы избрали кошевым Костю Гордеенко и обнадежили в помощи Булавина, крепко задумался.

Донская смута была Мазепе на руку. Она отвлекала внимание царя, облегчала замышленную измену. Надо бы тайно помочь Булавину…

Но бунт голытьбы внушал страх. Восстание против помещиков и панов могло захватить Украину… Надо бы задержать Булавина…

Черт знает что такое! Против обыкновения гетман растерялся и долго не мог принять никакого решения.

Наконец Орлик посоветовал:

– Булавина оставить в покое, пусть зимует в Кодаке и собирает гультяев. Нам без них легче…

– А ежели они, псы проклятые, обрушатся на нас?

– Мне известно, что атаман собирается на Дон, ваша ясновельможность… Но и другая причина есть не опасаться смуты. Новый кошевой Костя Гордеенко нам зла не учинит.

Мазепа вопросительно посмотрел на писаря:

– Подожди… Ты же сам мне сказывал, что Гордеенко давний бунтовщик и держит руку сиромашных?

– То верно, пане гетмане… До сей поры держал их руку, а ныне служит вам…

– Как? Гордеенко?

– Подкуплен недавно мною, прошу прощенья… Дал тайную присягу быть с вами заодно…

– Хорошо, – похвалил писаря за усердие гетман, – но царское величество как нам уважить и в сомнение не ввести?

– Отправьте против Булавина полтавского полковника Левенца. Он стар и ленив… Атамана же ваша милость тайно уведомит, будто против него идет сюда большое войско.

Гетман совета послушался. Вскоре Булавин оставил Кодак.

Весной он объявился в Пристанском городке, на Хопре. Украину смута миновала…

В это тревожное время гетман получил указ:

Мазепа решил указа не выполнять. Он пишет Головкину донесение:

Подозрение против Сенявского одновременно подтвердили и другие лица. Головкин, поблагодарив гетмана за верную и радетельную службу, оставил вопрос на его усмотрение.[28]

Мазепа расположил свой обоз недалеко от Белой Церкви и стал нетерпеливо ожидать прихода шведских войск.

… А доносы на гетмана продолжались.

Явился в Преображенский приказ какой-то рейтар Пирон, освободившийся из турецкого плена. Он донес, будто виделся в Яссах с проживавшим там русским человеком Василием Дрозденко. Тот сказал ему: «Служа в Польше при короле Станиславе, я видел, как какой-то чернец приносил королю письмо от Мазепы. Гетман писал, что казаки будут воевать против царя и ждут прихода шведов».

Этот донос был основательнее кочубеевского. Но ему тоже веры не дали, а царь послал гетману утешительную Грамоту:

VII

Сославшись на болезнь, Василий Леонтьевич Кочубей не поехал к войску, а перебрался с семьей в любимую свою маетность Диканьку, вблизи Полтавы. Сюда часто наезжал, к нему старый задушевный друг и свояк, бывший полковник полтавский Иван Искра.

В молодости Искра служил при самом Богдане Хмельницком, преклонялся перед его мудростью, всю жизнь свято хранил в сердце заветы славного гетмана.

Возвышение Мазепы происходило на глазах Искры. Он никогда не одобрял дружбы Кочубея с подозрительным, хитрым шляхтичем.

– Ох, смотри, Василий, – не раз предупреждал Искра свояка, – не водись с чертом, попадешь в чертово пекло…

С тех пор как Мазепа стал гетманом, Искра, оставив службу, жил в своем полтавском поместье, занимаясь хозяйством. О деятельности Мазепы он мог судить лишь понаслышке. Но когда Кочубей рассказал о своих подозрениях, Искра сразу почувствовал, что они не лишены оснований.

– Изменит, непременно изменит, вражий сын, – заволновался старый Искра. – Пустили мы козла в огород… Надо обо всем государя известить…

Кочубей поведал о своих прежних неудачах с донесениями. Искру это не смутило.

– Дело идет о судьбе отчизны, – сказал он. – Нельзя падать духом, будем помышлять о пользе общей, как старый Хмель нам заповедовал…

– Опасаюсь, сват. Явных-то улик у меня нет, – возражал Кочубей.

– Станет для начала и того, что ты знаешь, а когда начнут клубок разматывать, так и до гнилого корешка доберутся…

После долгих совещаний свояки договорились. Искра явился к ахтырскому полковнику Осипову и под именем божьим и клятвою душевной объявил:

– Послал меня Василий Леонтьевич Кочубей сообщить вам, что гетман Мазепа, согласившись с королем Станиславом и Вишневецкими, умышляет измену…

Полковник ахтырский, услышав такие слова, даже в лице изменился.

– Да ты что, рехнулся, что ли? – обрушился он на Искру. – Какие у вас явные улики против гетмана, чтоб в измене винить?

– А первая улика та, – ответил Искре, – что Мазепа все свои скарбы и пожитки одни за Днепр выпроводил, а другие с собой возит…

– Эка, грех какой! – поморщился Осипов. – Да тут изменой еще и не пахнет…

– А вторая улика, – невозмутимо продолжал Искра, – что гетман в народе разглашает, будто царское величество велел всех казаков писать в солдаты, а войско запорожское стращает, будто царь велит их разорить и места их опустошить… А во всех полках своего регимента гетман приказал, будто по именному государеву указу, брать великие поборы с казаков, дабы тем самым народ отягчить и возмутить…

– А вам ведомо, кто с гетманом заодно стоит? – спросил полковник Осипов.

– Лучше всех про то знает ближайший его человек генеральный писарь Орлик, через которого, как нам ведомо, всякие тайные пересылки отправляются…

– А старши?на генеральная и ближние полковники про злое намерение гетмана ведают?

– Ведают, однако известить государя не смеют: одни по верности к гетману, другие из страха, что им не поверят.

– Хорошо, – сказал Осипов, – я ваше доношение отправлю государю. Отвечать не мне, а вам придется… Еще о чем просите?

– Еще мы просим, – добавил Искра, – чтоб наше верное доношение было крепко укрыто, ибо нам ведомо, что некто из близких людей государя обо всем царственном поведении немедля доносит гетману…

Полковник Осипов обещание исполнил. Двадцать седьмого февраля донос пришел в Бешенковичи, где была тогда ставка царя. Но Мазепа опять опередил своих противников. Его письмо, в котором он сообщал о сочиненной на него клевете и умолял произвести строгий розыск, царь получил еще три дня назад.

Мог ли Петр поверить доносу? На первый взгляд может показаться, что он должен был по крайней мере усомниться в верности гетмана и заняться тщательным розыском. Однако слишком сложна была историческая обстановка и многие причины побуждали царя оставить донос на гетмана без последствий. Мазепа верно служил уже двадцать с лишним лет. Доносы и наветы на него шли все время и всегда оказывались лживыми. Теперь, когда Карл и Станислав готовились к походу на Украину, понятно было их желание поколебать доверие царя к верному гетману. Сам Мазепа не раз указывал на подобные злые умыслы врагов.

Именно с этой стороны донос и обеспокоил Петра. Ежедневно он получал известия о происках врагов. Карл посылал на Украину своих лазутчиков, мутил народ.

«А нет ли у Кочубея связи с неприятелем?» – подумал царь и приказал Головкину вызвать доносчиков в ставку.

Гетману же царь ответил лично, что «клеветникам, на него ложно наветующим, никакая вера не дается, но и паче оные, купно с наустителями, воспримут по делам своим достойную казнь».

Подозревая, что в доносе Кочубея и Искры участвует, также сват судьи, полковник миргородский Апостол, известный своим «противенством» царским указам, Петр приказал Мазепе тайно схватить всех троих и, «сковав оных», прислать к нему.

Гетману указ не понравился. Он знал, что никаких знаков его измены Кочубей и тем более Искра не имеют, но вдруг они все же сумеют пробудить у царя подозрение?

И потом… полковник Апостол? Правда, Апостол, выдав дочь за старшего сына Кочубея, находится с судьей в дружбе, однако за последнее время гетман сумел расположить его к себе и кое-что даже открыл ему. Полковник Апостол стал нужным ему человеком, выдать его царю гетман никак не мог.

Он тайно вызвал к себе полковника и сказал:

– Царское величество прогневался на Кочубея за вечные на меня лживые доносы и хочет его казнить… Но я, видит бог, крови его не желаю. Пошли кого-нибудь от себя в Диканьку, предупреди, чтоб Кочубей немедля отъехал на время из Украины…

Давая возможность Кочубею скрыться, Мазепа поступал так вовсе не из жалости к старому приятелю. Это была все та же тонкая игра. Если Кочубей испугается и убежит за рубеж, его «воровство и злой умысел» будут царю явны. Если он не скроется, будет схвачей и казнен, сват его полковник Апостол перед всеми засвидетельствует невинность гетмана в пролитой крови.

Апостол таких тонкостей не понимал. Он поблагодарил гетмана за доверие и спешно послал гонца к Кочубею.

Однако Василий Леонтьевич советов своего свата не принял, а решил по своему. Вместе с Иваном Искрой он тотчас же выехал из Диканьки и отдался под покровительство полковника Осипова.

Тот радушно принял беглецов и, оставшись с ними наедине, показал только что полученное письмо Головкина:

«Всемилостивейший государь, выслушав дело, повелел мне написать, чтобы вы немедленно объявили господину полковнику Искре, что царское величество верность его и объявление принял милостиво. И понеже желает о таком важном деле слышать сам, того ради указал вам с господином Искрою ехать через Смоленск к войску, а до времени дело сие содержать в высшем секрете, ибо его царское величество желает то зло через вас упредить, дабы в малороссийском крае не произошло какого возмущения».

Беглецы обрадовались. Василий Леонтьевич даже прослезился.

– Слава богу, – сказал он, – видно, услышаны наши молитвы…

– Скорей, скорей ехать, – торопил Искра.

Всю ночь приятели не заснули. Простые и доверчивые люди, любившие отчизну, но строившие свои подозрения на слухах и догадках, они верили, что достаточно начать следствие, как измена гетмана обнаружится. Несмотря на долгое знакомство с Мазепой, они имели слабое представление о его изумительной иезуитской хитрости. Они не заботились о доказательствах, не думали о трудностях. Письмо канцлера их обнадежило, они были полны самых радужных ожиданий и уже видели ненавистного гетмана в цепях на позорной плахе…

А через день – новая милость. Пришло личное письмо Кочубею. Головкин просил не медлить с приездом к нему.

«Дабы я мог с вами видеться, – заканчивал он письмо, – и посоветоваться, как то злое начинание упредить и какую бы верную особу избрать на место того подозрительного…»

Василия Леонтьевича особенно умилили слова о «верной особе». В глубине души он давно помышлял о гетманской булаве, и ему казался ясным намек Головкина. В сопровождении полковника Осипова и нескольких слуг, счастливые и довольные, приятели поехали в царскую ставку.

… А тем временем в Диканьке происходило следующее. За Кочубеем прибыл отряд полковника Трощинского, посланный гетманом. Не застав дома хозяина, полковник окружил хутор солдатами, принялся за опись имущества.

Кочубеиха вместе с невесткой – дочерью полковника Апостола – молилась в церкви.

Трощинский послал солдат взять ее, Кочубеиха не далась.

– Не пийду из церкви, нехай постражду перед алтарем, як Захария! – закричала она.

Тогда солдаты схватили ее, привели к полковнику. Тот без хозяйки распоряжался в доме и уже изрядно отведал ее наливок. Он вышел на крыльцо, качаясь, в рубахе с расстегнутым воротом и в мягких домашних туфлях судьи.

Кочубеиха держалась с достоинством. Она бросила презрительный взгляд на полковника и сказала: