III

Мазепа любил крестницу…

До сих пор многочисленные романы не оставляли в его сердце сколько-нибудь прочного следа. А умершая три года назад жена прошла в его жизни совсем незаметно.[25]

Теперь, на склоне лет, добившись почета и славы, разделавшись со, всеми своими врагами, гетман все чаще и чаще чувствовал тяжесть одиночества.

Каждое дело требовало известного доверия к людям, тайные дела требовали особого доверия, – гетман, наученный горьким опытом собственной жизни и своих поступков, доверять никому не мог.

Это с годами болезненно усилившееся недоверие к людям, привычка постоянно лгать и двоедушествовать родили в его душе страстную, тайную тоску по близкому и любимому существу, которое безраздельно принадлежало бы ему, от которого не надо было бы ничего таить.

Детей Иван Степанович не имел. Он приблизил к себе племянника, сына умершей сестры – Андрия Войнаровского. Мальчик подавал надежды, обожал дядю. Но он был слишком самостоятелен и слишком чувствителен к таким понятиям, как добро, честь и прочие добродетели. Он мог когда-нибудь сделаться опасным. Мазепа послал его учиться за границу.

А тоска не рассеивалась, одиночество продолжало давить…

И вот появилась Мотря. Крестница. Худенькая девочка с большими ласковыми глазами и длинными черными косами. Гетман выучил ее грамоте. Баловал подарками. Она стала частым гостем в замке.

Она была шаловлива, любила петь и плясать. Дома – скучно, мать часто ругалась, заставляла молиться и работать. Здесь – всегда приветливый, остроумный крестный. Он усаживал ее на покрытый пушистыми коврами диван, угощал невиданными лакомствами. Рассказывал про свои приключения, про походы. Внушал, что главное в жизни – богатство и слава и что цель оправдывает средства.

Мотря соглашалась. Она была равнодушна к средствам, она хотела жить, как он.

Время шло. Мотря выровнялась в стройную, красивую девушку. Мазепа старел. Он понимал, что такое разница лет, и не хотел переступать границы, стараясь обращаться с крестницей, как прежде…

А она привязывалась к нему все крепче. Ей нравился его замок, его гетманский наряд, его осанка, его лицо, его глаза…

Однажды он шутливо намекнул Мотре, что полковник Анненков, начальник стрелецкого отряда, находившегося в Батурине, хочет за нее свататься. Мотря вспыхнула и раскапризничалась: она никогда не пойдет замуж, ей все противны, она уйдет в монастырь…

Гетман обнял девушку, стал утешать, сознался, что пошутил.

Неожиданно Мотря прижалась к нему, крепко обвила его шею руками, полузакрыв глаза, зашептала:

– Я тебя одного… тебя одного люблю…

И горячо поцеловала его в губы. И убежала.

Мазепа остолбенел. Рассудок отказывался повиноваться. Он понял, что больше уже не в силах бороться с собой…

С тех пор между ним и крестницей установились новые, покрытые тайной для всех отношения. Правда, некоторые батуринские сплетницы, часто видя гетмана с красавицей крестницей, делали уже выводы о его «безумии», но родные Мотри ничего не замечали. Девушка быстро переняла от гетмана искусство скрывать свои чувства, жить двойной жизнью.

Она любила крестного и уже видела себя гордой и властной гетманшей.

… Приезд Андрия ускорил решение Мазепы жениться на крестнице. Иван Степанович, заметив, что Андрий смотрит на девушку слишком восторженно, сразу почувствовал в племяннике серьезного соперника. Он в ту же ночь вызвал Войнаровского к себе и отправил с письмом к Меншикову в Киев.

Когда утром взволнованная Мотря прибежала в замок сообщить, что мать прочит ей в женихи Андрия и готовит сегодня парадный обед для него, гетман улыбнулся:

– Эх, жаль, вареники пропадут… Скажи, беда какая, Андрий-то мною в царскую ставку послан…

Он обнял Мотрю, поцеловал и добавил:

– Я, моя любонько, хочу попытать счастья родных твоих уговорить. Свататься за тебя поеду…

– Ох, как бы хуже не вышло, боюсь я, – потупилась Мотря.

– Надо же когда-нибудь, решать, серденько мое… Э, да у тебя и слезки никак в глазках. Ну, зачем же прежде времени, Мотроненько?

– Сама не знаю… Сердце что-то нехорошее чует…

– Бог даст, все хорошо будет. Не дадут согласия – тайком повенчаемся… Лишь бы ты меня любила, Мотроненько…

– А я, хоть буду за тобой, хоть не буду, до смерти одного тебя Любить обещаю, так и знай! – пылко ответила Мотря, обнимая гетмана.

IV

После неудачного сватовства, тщательно скрываемого от посторонних, отношения Кочубеев с Мазепой внешне оставались прежними. Василий Леонтьевич как генеральный судья находился по-прежнему при гетмане, пользовался его благоволением. Однако старая, дружеская приязнь, которая существовала между ними до сей поры, исчезла.

Мазепа не мог простить Кочубею отказа в сватовстве, не мог ни на минуту забыть, что Мотря находится под постоянным строгим надзором.

Через дворовую девку Кочубеев Мелашку гетман установил с крестницей тайную переписку.

«Моя сердечне коханая Мотроненько, – писал гетман, – поклон мой отдаю вашей милости, мое серденько, а при поклоне посылаю гостинцы, – книжечку и перстень диаментовый. Прошу их принять, а меня любить по-прежнему…»

Мотря отвечала: она не может без него жить, она скучает, мать ее мучает.

«Пусть того бог с душою разлучит, кто нас разлучает, – отзывался Мазепа. – Знал бы я, как врагам отомстить, только ты мне руки связываешь. Прошу, мое серденько, найти какой-нибудь способ встретиться со мной и поговорить».

Мотря такой способ нашла.

Как-то зимней ночью, когда гетман испытывал особенный прилив тоски, в дверь тихо постучались. Мазепа открыл. Похудевшая, но вся сияющая радостью, Мотря бросилась к нему на шею.

– Я убежала… Никто не знает… Посылай за попом.. Скорей… Тогда уж нас не разлучат, – торопливо заговорила девушка.

– Ты успокойся, моя любонько. Ишь ведь, дрожишь вся. Садись сюда к печке, обогрейся…

Мазепа быстро и трезво оценил положение. Конечно, он любит Мотрю и хочет, чтобы она вечно жила с ним… Но она убежала тайком, родные поднимут тревогу, произойдет крупный скандал, имя гетмана будет замарано…

Он не ошибся. Не успела Мотря согреться, как послышался далекий набат. Это Кочубеи, жившие в двух верстах от гетманского замка, догадавшись, что Мотря убежала к гетману, приказали ударить в колокол.

Многочисленная кочубеевская челядь, вооруженная ружьями и дубинами, собралась у крыльца. Кочубеиха рвала на себе волосы, поносила гетмана последними словами. Василий Леонтьевич, испуганный, полуодетый, хватаясь за голову, кричал:

– Горе мне, горе! Омрачился свет очей моих! Обошел меня кругом мерзостный стыд. Не могу смотреть людям в лицо. Срам и поношение! Бейте, бейте в колокола, да всяк видит бедство мое!

Толпа направилась к замку. Мазепа испугался, отослал Мотрю к родителям с полковником Анненковым.

Попав опять под строжайший надзор родных, девушка не смирилась. Она продолжала упрямо твердить, что любит гетмана и все равно ни за кого другого замуж не пойдет. Однако ее уверенность в любви крестного на какое-то время поколебалась. Убегая к нему, она думала, что он немедленно пошлет за попом и уже не отпустит ее от себя. А он испугался…

В записке, отосланной с Меланьей крестному, она горько жаловалась на свою судьбу и укоряла его.

В другом письме он опять писал ей:

Письма гетмана наконец успокоили Мотрю, но отношения с родными продолжали оставаться прежними. Мать не спускала с дочери глаз, постоянно попрекая ее тем, что она опозорила семью. Мотря выходила из себя, словно безумная рвала на себе платье, иной раз даже плевала на отца и мать. Родители приписывали ее поступки колдовству гетмана.

Наконец Мазепа нашел выход из положения. В ответ на сообщение крестницы, как ей невыносимо тяжело жить дома, он тайно советует:

«Если они, проклятые, так тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что мне тогда делать с тобой…».[26]

Мотря на несколько дней присмирела, потом стала проситься на время в Пушкаровский монастырь, близ Полтавы, где игуменьей была ее тетка. Кочубеи, подумав, дали согласие.

… В один из майских вечеров кочубеевская карета, запряженная четверкой одномастных серых лошадей и сопровождаемая вооруженными конными челядниками, остановилась на ночевку у богатой хаты знакомого Кочубеям мельника.

Девка Мелашка, ехавшая с Мотрей, быстро перетащила в горницу вещи панночки, накрыла скатертью стол, расстелила ковры. Мотря смотрела на эти хлопоты равнодушно. Ее бледное лицо было печально. Глаза безжизненны. Густые черные косы расплелись в дороге, она даже не подумала привести их в порядок. Она села у окна, погрузившись в свои невеселые думы.

– Вы бы, панночка, приоделись… Платье на вас все измято, – сказала Мелашка, доставая шелковый летник, который когда-то так нравился гетману.

– Не надо… Не к чему мне, Мелашка, – грустно отозвалась Мотря.

– А как же? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг увидят вас в таком наряде?

– Кто же увидит? Разве вот они? – сказала Мотря, указывая в окно.

За окном раскинулся сад, пышно цвела черемуха. Под кустом сидели двое челядников с ружьями, исполняя наказ Кочубея: оберегать Мотрю пуще глаза. Двое других стояли на карауле у самых дверей хаты…

Мелашка широко распахнула окно, крикнула:

– Эй, хлопцы! Нечего сюда очи пялить, панночка одевается… Отойдите подальше да караульте лучше, а то я пану судье пожалуюсь…

Челядники отошли в сторону. Мелашка закрыла окно, занавесила, зажгла свечи. Мотря умылась, заплела косы, надела летник, – настояла-таки на своем Мелашка.

– Вот теперь вы совсем как прежде… Краше нет никого…

– Нет, Мелаша, видно, мне теперь не красоваться, а богу молиться, – махнула рукой Мотря.

Она достала книгу, подарок гетмана, раскрыла, сделала вид, что читает. Мелашка вышла.

«А что, если он меня разлюбил и нарочно посылает в монастырь, чтоб развязать себе руки? Что, если монастырь навеки закроет меня?» – думала Мотря.

Она вспомнила, как девчонкой ездила с матерью в этот монастырь. Вспомнила тягучий, тоскливый колокольный звон. Суровые и скорбные лики святых. Мерцание свечей. Строгое лицо тетки. Черные одежды монахинь. Ей стало жалко себя, она, опустив голову на руки, заплакала…

Сзади раздался какой-то шорох, дверь в соседнюю горницу, завешенная ковром, тихо скрипнула.

Мотря подняла голову. Перед ней стоял гетман.

– Господи! Что это! Ты… ты… коханый мой! – воскликнула она.

– Я, я, любонько моя… Не пугайся…

– Как же ты здесь? Меня караулят…

– Плохо караулят, – усмехнулся Мазепа. – А хозяин не одним Кочубеям служих Да и Мелашка мною куплена… Я тебя с утра здесь поджидал, – кивнул он головой на дверь. – Но что с тобой, Мотроненько? Ты вся огненная… Уж не больна ли, избави бог?

– Нет… Нет… Я от радости… Я не хочу в монастырь… Я хочу с тобой… Я люблю тебя, слышишь… люблю, как бога… – почти бредила Мотря.

Брезжил рассвет. Пели вторые петухи.

Мазепа сидел в кресле у стола. Мотря с распущенными косами, усталая и счастливая, сидела на ковре у ног его. Широко открытые глаза ее восторженно смотрели на гетмана. Уши жадно ловили каждое его слово:

– Скоро шведы разобьют войска царя Петра… Украина станет независимым государством… Король Карл – великий полководец… Его ставленник Лещинский уже пишет мне… Они хотят, чтобы я стал королем… Владыкой этой земли. О, тогда уже никто не посмеет сказать мне противного слова. Я сумею привязать языки знатным и держать в узде хлопов… А ты будешь королевой. Слышишь? На твоей милой головке будет корона… Золото и бриллианты… Мы построим новый дворец… Только надо ждать. Год, два, не больше… Я дам тебе знать… Но пока это великая тайна. Помни. Я никогда никому ее не открывал. Ты единственная. Тебе одной верю, как себе. Чуешь любовь мою, серденько?

И он нежно гладил волосы крестницы. И она вся была полна чувством огромной любви и благодарности к нему.

В дверь тихо постучали. Час расставания приближался.

На дворе ржали лошади, люди закладывали кочубеевскую карету. Караулившие всю ночь хлопцы сидели уже на телеге.

Ждали, когда проснется и оденется панночка…

V

Между тем большие и грозные события волновали всю страну.

Война русских со шведами продолжалась.

Польские паны и войска короля Августа оказались для Петра ненадежными союзниками. Сразу дала себя знать старая неприязнь шляхты к русским. Казацкие полки Мировича и Апостола, посланные царем Петром в помощь королю, терпели от союзников-панов больше, чем от шведов.

«Паны всячески бесчестят наших людей, – писал Мирович, – хлопами и свинопасами называют, плашмя саблями бьют. Никто из наших доброго слова от них не услышит… Кричат на нас: вы теперь в наших руках, нога ваша не уйдет отсюда, всех вас тут вырубим».

В то время как русские мужественно дрались со вторгнувшимися в Польшу шведами, крикливое и чванливое панство мало заботилось о защите своей страны.

Большинство крупных панов думало только о спасении своих собственных маетностей и готово было служить кому угодно, переметываясь с одной стороны на другую, играя присягой. Как только ставленник шведов Станислав Лещинский короновался в Варшаве, а Карл одержал несколько побед на войсками Августа, многие магнаты быстро отреклись от своего законного короля, перешли на сторону Лещинского. Правительства Англии, Австрии и Пруссии, неизменно уверявшие Петра в своих дружеских чувствах к России, поспешили признать польским королем шведского ставленника.

Однако, несмотря на это, среди польской шляхты нашлись люди, которые понимали, что шведское вторжение угрожает национальной независимости страны, что только одни русские являются надежными союзниками поляков.

Совет сандомирской конфедерации, собравшись во Львове, решительно отказался признать королем Станислава Лещинского, возобновил договор с Россией. Коронный гетман Адам Сенявский, извещая об этом Петра, просил оказать ему военную помощь. Петр ответил обещанием «взаимно по союзу все исполнить и отчизну, вольности и права ваши против насильствующего неприятеля оборонять». Русским войскам под начальством генерала Гольца, стоявшим в Бресте, было приказано оказывать всемерную помощь польским сторонникам России. Одновременно полякам была отпущена и щедрая денежная субсидия. А гетману Мазепе указано: двинуть украинских казаков для содействия Адаму Сенявскому.

Мазепа с сорокатысячным войском вступил в польские владения, разорил десятки имений, принадлежавших «отшатнувшимся к шведам» изменникам Потоцким, Лещинским и прочим знатным панам, не забыв при этом присвоить часть их богатств. Он занял несколько городов, заложил свою квартиру в городе Дубно.

Сюда прибыл к нему из Гродно прилуцкий полковник Горленко, бывший наказным атаманом казацкого отряда, посланного в Литву.

Вздорный и заносчивый полковник, приходившийся по жене дальним родственником гетману, не выполнил какого-то приказа русского командования, получив за это справедливый выговор. Горленко обозлился, затеял ссору с русским генералом и был отстранен от должности.

Теперь, стоя перед гетманом, топорща рыжие усики и размахивая руками, Горленко без разбора обливал всех грязью:

– Русские нашу братию, казаков, решили уничтожить… Уж чего только над нами не делают. И голодом морят, и бьют, и поносят… А офицеры прямо говорят, что нас, казаков, скоро всех переведут, солдатами сделают.

Мазепа знал, чем вызвано раздражение полковника, знал, что веры его словам давать нельзя, но возражать не стал, а, напротив, тонко постарался усилить его озлобление.

– Что ж, – притворно вздохнул гетман, – такова, видно, воля государя, терпеть надо…

– Сил нет терпеть! – сверкнув злыми глазками, пылко воскликнул Горленко. – Думай, гетман… А ежели что надумаешь, – казацкая старши?на благодарить будет. Хватит, повоевали…

Полковник, шумно хлопнув дверью, вышел. Уехал домой. Мазепа не препятствовал.

На другой день он получил приглашение от старой своей знакомой княгини Дольской приехать к ней в имение Белую Криницу крестить внучку.

VI

Княгиня Анна Дольская, урожденная Ходоровская, была замужем дважды. Первый раз – за князем Вишневецким, второй – за князем Дольским, великим маршалом литовским, умершим десять лет назад.

Княгине было уже за пятьдесят, но она и теперь не потеряла своей привлекательности.

Ее неполнеющее, холеное тело, стройная фигура, восхитительная улыбка и синие глаза, опушенные длинными ресницами, вызывали и сейчас зависть многих молодых титулованных пани, начинавших полнеть с тридцати лет и потому полагавших, что княгиня знает какой-то особый секрет сохранения молодости.

Княгиня была опытная интриганка.

Она ненавидела русских и всей душой была на стороне шведского ставленника Станислава Лещинского, приходившегося ей дальним родственником, хотя сыновья ее от первого брака, князья Януш и Михаил Вишневецкие, держались партии короля Августа. Такое положение давало ей огромные преимущества в крупной игре, которую она вела. Она знала все ходы партнеров.

С Мазепой княгиня встречалась еще в Варшаве. Несколько раз встречалась и после. Гетман ей нравился. В конце концов он был шляхтич. Его наружность, образование, ум, ловкость оставляли приятное впечатление. Его честолюбие?.. Об этом княгиня думала много, этот вопрос ее очень интересовал.

Ивана Степановича приняли в великолепном княжеском замке приветливо.

Он крестил с Дольской внучку – дочь князя Януша. Вечером, тряхнув стариной, танцевал с кумой мазурку.

Общество говорило по-польски, русской речи не слышалось.

Здесь все пахло Польшей, настоящей старой Польшей.

Изящная мебель, костюмы, картины, посуда. Лакейские ливреи. Звон шпор. Очаровательные пани.

– А помните, в Варшаве, гетман?

– А какая чудесная охота была у Радзивиллов?

– А как добр был покойный король?

Мазепа вспомнил. Варшава, молодость! Нет, по совести говоря, он не жалел, что променял на гетманскую булаву саблю шляхтича. В шляхетский гонор он не верил. Но молодость… молодость всегда приятна. Ей прощается многое.

Будуар княгини был пропитан тончайшими духами. Неуловимо знакомый запах! В нем что-то близкое, давно забытое… У гетмана чуть-чуть закружилась голова.

– Ах, я всегда рада видеть вас, мой друг… Вы такой редкий у нас гость…

Маленькая ручка княгини легла на его руку. На тонких длинных пальцах сверкнули бриллианты.

– Вы совсем не стареете, вы все такой же…

– Это комплимент, княгиня…

– Нет, нет. Чистая правда. И, между нами, гетман: говорят, что ваша юная казачка – я забыла ее имя – восхитительна… Я понимаю ее и немножечко ревную…

Княгиня не стеснялась. Мазепа непривычно покраснел.

– Вы тоже почти не изменились, княгиня… По-прежнему любопытны…

– О, что вы хотите? Мы женщины. У вас политика, война, – я нам остаются любопытство и сплетни… Но, надеюсь, вы не обиделись, мой друг? Да, между прочим… Вы слышали новость? Говорят, наш добрый король Август уже потерял половину своих саксонских владений… Надо сознаться, шведы не тратят времени напрасно… Мне кажется, они скоро разобьют и войска Петра…

– Вы забываете, княгиня, что я служу его величеству…

– Простите, гетман… Эта наша женская логика! Она ни к чему не обязывает. Мои сыновья… вы знаете, они тоже против шведов… Король Станислав не раз приглашал их к себе, но они остались верны бедному Августу, хотя его игра, кажется, проиграна… Впрочем, не будем касаться политики. Это не мое дело. Расскажите, как вы правите своими казаками?

– Это тоже политика, княгиня, – улыбнулся Мазепа.

– Нет, нет. Политики я не хочу. Довольно, довольно! – смеясь, замахала руками княгиня. – Но что поделаешь, мой друг, – вздохнула она, – если сейчас такое время, когда вся наша жизнь строится на одной скучной политике… Да, вы знаете, недавно я была в гостях у фельдмаршала Шереметева… Старик очень мил, не правда ли? И мы вспоминали вас…

– Ну, моим старым косточкам, наверно, не поздоровилось. Фельдмаршал не очень-то меня жалует…

– Напротив. Он отзывался о вас с большим уважением… Хвалил ваши военные знания, рассказывал, что государь хотел поручить вам какое-то важное дело, и если б не князь Александр Данилович…

Мазепа насторожился. Он давно не любил царского фаворита Меншикова. Знал, что тот чинит ему разные помехи. Разговор становился интересным.

– А вы не припомните, княгиня, о каких делах шла речь?

– Нет, нет, я плохо в этом разбираюсь… Что-то такое о переменах в казацком управлении. О каких-то реформах на Украине. Но князь Меншиков высказывался против вас… Запомните. Я хочу по-дружески предупредить: берегитесь князя. Генерал Рене тоже мне говорил, будто князь роет под вами яму и желает сам сделаться гетманом…

Стрела, пущенная искусной рукой, попала в цель.

Все прошлые годы между царем и гетманом были самые лучшие отношения. Петр высоко ценил Мазепу. Они часто обменивались письмами. Когда гетман приезжал в Москву, его принимали как владетельного князя, одаривали богатыми подарками. В угоду ему делались десятки поблажек. Но за последнее время эти отношения почему-то изменились. Подарки становились все реже, строгие указы поступали все чаще. Может быть, Петру, по горло занятому военными делами, просто было не до гетмана, но подозрительность Мазепы настойчиво искала скрытых причин охлаждения царя. Теперь эти причины казались ясными…

И как ни старался гетман скрыть охватившее его неприятное волнение, он не мог этого сделать. Княгиня поняла, что честолюбие Мазепы оставалось истинно шляхетским…

Гетман погостил в замке три дня. Уезжая, он не отказался взять цифирную азбучку, любезно предло-женную ему кумой. Дольская обещала сообщать ему все, касающееся польских дел и лично его, гетмана.

VII

4 июля 1706 года царь Петр прибыл в Киев.

Он был сильно встревожен слухом, будто Карл намерен двинуть свои войска на Украину. Вместе с Меншиковым и встретившим его здесь гетманом царь немедленно занялся укреплением города. У Печерского монастыря заложили фортецию. Крепостные работы приказано производить казакам под личным наблюдением гетмана.

Здесь же царь сделал второе распоряжение: идти Меншикову с кавалерией на Волынь, а Мазепе содействовать князю, исполнять все, что тот прикажет.

В другое время гетман, может быть, спокойно отнесся бы к такому указу, но теперь он увидел в этом умышленное желание царя унизить его.

– Вот, – жаловался он своему писарю Орлику, – вот какое награждение мне при старости за многолетнюю верную службу. Велят стать под команду Меншикова. Не обидно бы было, если б меня отдали под команду Шереметева или иного какого-нибудь великоименитого и от предков заслуженного человека. А то нет, приказали стать под команду пирожника…

Тут как раз пришло письмо от кумы Дольской.

Княгиня цифирью писала, чтоб Мазепа начинал задуманное дело, уверяла в скорой помощи шведских войск и обещала, что ему будет прислана ассекурация короля Станислава и гарантия короля шведского.

Гетман, выслушав письмо, которое читал ему Орлик, вскочил с постели и начал бранить княгиню:

– Проклятая баба обезумела! Прежде меня просила, чтоб царское величество принял Станислава в свою протекцию, а теперь пишет совсем другое. Беснуется баба! Возможное ли дело, оставив живое, искать мертвого, и, отплыв от одного берега, другого не достичь. Станислав и сам не крепок на своем королевстве. Речь Посполитая раздвоена… Какой же может быть фундамент безумных прельщений этой бабы? Состарился я, верно служа царскому величеству. Не прельстили меня ни король польский Ян, ни хан крымский, ни донские казаки, а теперь, при кончине века моего, единая баба хочет меня обмануть…

Тут же гетман продиктовал следующий ответ княгине:

«Прошу вашу милость оставить эту корреспонденцию, которая может меня погубить в житии, гоноре и субстанции. Не надейся и не помышляй о том, чтобы я при старости моей изменил его царскому величеству…»

Подписав ответное письмо, Мазепа запечатал его, положил на стол. Но когда Орлик вышел, гетман взял письмо в руки, повертел, словно раздумывая, что делать, и бросил его в огонь…

Прошло несколько дней. Мазепа устроил парадный обед в честь государя. На обед были также званы Меншиков, некоторые вельможи, генеральная старши?на, среди которой был и Кочубей.

Царь весело и благодушно разговаривал с гетманом, много шутил и пил.

В конце обеда Меншиков, будучи «маленько шумен и нисилен», как выражается очевидец, отвел гетмана в сторону, начал что-то шептать ему на ухо.

Однако некоторые полковники, находившиеся поблизости, кое-что успели услышать.

– Пора приниматься за врагов, Иван Степанович, – сказал князь.

– Не пора, – громко ответил Мазепа и моргнул полковникам, давая знак, что разговор касается их.

– Не может быть лучшей поры, как ныне, когда здесь его величество с армией, – продолжал, Меншиков.

– Опасна будет, Александр Данилович, не окончив одной войны, другую начинать, внутреннюю, – возразил гетман, делая особое ударение на последнем слове.

– Их ли, врагов, опасаться и щадить?! – воскликнул князь. – Какая от них польза его царскому величеству?.. А ты прямо верен, но надо тебе знамение верности явить и память по себе вечную оставить. Чтоб и впредь будущие государи видели, что один был верный гетман – Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил…

Дело касалось своевольных запорожских ватаг, – они недавно потопили на Днепре государевы корабли и чинили всякие другие неприятности. Запорожская вольница нападала и на маетности богатой казацкой старши?ны. Гетман сам не раз настаивал на необходимости уничтожить «тех псов-запорожцев».

Но так как полковники всего разговора не слышали, а дошедшие до них слова были мало понятны, Мазепа решил придать им совсем иной смысл.

Проводив высоких гостей, он вернулся к оставшимся близким людям из числа казацкой старши?ны и спросил:

– Ну, слышали?

– Слышали, – ответили те.

– Вот всегда мне ту песенку поют и в Москве и на всяком месте, – сказал гетман. – Не допусти токмо, боже, задуманного им исполнить…

И он объяснил, что разговор шел о переменах в казацком управлении: будто Москва желает старши?ну искоренить, города отобрать, поставить в них своих воевод или губернаторов, казаков перегнать за Волгу, а Украину своими людьми осадить…

– Да возможно ли это, пане гетман? – усомнился Василий Леонтьевич Кочубей. – Раньше его величество никогда такого намерения не имел…

– Эх, пан судья! – перебил его, вытирая платком лысую голову, обозный Ломиковский. – Будешь локти кусать, да поздно!

– Нам давно пора о себе помышлять, – добавил полковник Лубенский. – Конечную погибель нам царское величество готовит – вот что!

Долго еще кричала старши?на. Мазепа сидел в кресле, крутил ус, слушал молча, внимательно.

Толстый, кривой миргородский полковник Даниил Апостол – сват Кочубея – подошел к гетману, низко поклонился:

– Очи всех на тя уповают… Не дай боже тебе смерти, а то останемся мы в такой неволе, что и куры нас загребут…

Выступил и Горленко. Не скрывая своей злобы против русских, он высказался откровеннее других, требуя немедленных действий.

Выслушав всех, Мазепа встал, перекрестился на образ.

– Бог свидетель, как я за вас всегда радею… Буду и теперь с царским величеством говорить, чтобы права и вольности наши не рушил. А ежели его величество надежды не даст, я вас извещу, придется начинать дело по-иному. Пока языкам воли не давайте, надейтесь на меня и на милость государя, – добавил Мазепа, провожая гостей.