X

В то время сильное беспокойство Мазепе начал причинять фастовский полковник Семен Палий – прославленный казачий батько с правобережной стороны.

В силу неблагоприятно сложившихся исторических условий правобережная часть Украины оставалась под властью поляков. Однако народ не хотел подчиняться панам и продолжал борьбу против них.

Воевода Чернецкий, чинивший жестокую расправу над непокорными хлопами, писал королю:

И народ не покорился. Сотни тысяч казаков и хлопов погибли в жестоких схватках с королевскими жолнерами.[14] Другие бежали в Восточную Украину и Запорожскую Сечь. Третьи скрывались в лесных чащобах.

Польская часть Украины превратилась в пустыню.

По условиям «Вечного мира», заключенного между Россией и Польшей в 1686 году, правобережное Приднепровье было объявлено нейтральной полосой. Хотя оно и считалось владением польской короны, но власть польско-шляхетской администрации не должна была распространяться сюда.

Польское правительство вынуждено было разрешить казакам свободно селиться в этих местах и пользоваться всеми казацкими вольностями. Казаки обязались за это нести военную службу и отгонять татарские орды от польских владений.

Пришел сюда со своим отрядом и храбрый казак Семен Филиппович Гурко – по прозвищу Палий, прославившийся в Запорожье своей удалью.

Получив от короля город Фастов и чин полковника, Семен Палий долго и счастливо воевал с татарами. Слава о подвигах этого казацкого батьки разносилась далеко.

Правил Семен Палий своим полком справедливо, по старым казацким обычаям, людей принимал к себе без отказа и ласково, поэтому народ шел в Фастов со всех сторон, и силы Палия быстро увеличивались, крепли.[15]

Поп Иван Лукьянов, проезжавший тогда через Фастов, оставил любопытные записки о палиевцах.

Семен Палий, хотя и служил королю, однако ненавидел польских панов, имел с ними постоянные враждебные столкновения и скоро начал просить гетмана Мазепу принять правобережные украинские земли «под высокую царскую руку».

Шляхта, встревоженная замыслами Палия и тем, что казаки успешно переманивают к себе посполитых[16], обещая освободить народ от панской неволи, начала грозить Палию суровой расправой.

Пан Дружкевич от имени шляхты писал Палию:

Вслед за этим польские жолнеры под командой полковника Нильги внезапно напали на Фастов, но были разбиты палиевцами, которые в свою очередь стали нападать на имения польских «осадчих», как именовались шляхтичи, получавшие на Правобережье от короля лучшие земли.

Паны этого не простили. Заманив к себе Семена Палия, они схватили его, посадили в Немировский острог, а Фастов передали во владение католического епископа.

Но палиевцы вскоре выручили батьку. Палий появился в Фастове, перебил иезуитов и панов, стал открытым их врагом.

Сейм Речи Посполитой, видя угрозу нарастающего народного освободительного движения, решил покончить с казачеством и разослал универсалы о роспуске казацких войск.

Палий вместе с богуславским полковником Самусем и другими казацкими начальными людьми решил не подчиняться. Объявив всем селянам и хлопам вечную свободу, он начинает восстание против польских панов.

Зарево пожарищ охватило Подольщину, Волынщину, Брацлавщину.

Поднялся народ всей Западной Украины и Червонной Руси.

На призыв Палия и Самуся откликнулись не только украинские казаки и селяне, жившие в польской стороне. Заволновались ненавидевшие своих панов посполитые многих польских староств[17] и коронных земель.

– Бийте панов, бо они всем нам вороги! – радостно встречая палиевцев, кричали посполитые.

Каждый день множились силы восставших. Богатейшие поместья Потоцких, Лещинских, Жолкевских, Любомирских и других магнатов были разграблены и сожжены. Паны и «осадчие» в страхе бежали в глубь Польши.

Гетман Мазепа испытывал большую тревогу…

Как шляхтич и крупнейший помещик, он ненавидел хлопов и опасался, что огонь перекинется на левобережную сторону. Как гетман украинского народа, он должен был, хотя бы наружно, показывать своей старши?не и особенно казакам единомыслие с восставшими. Как царский слуга, он обязан был соблюдать условия мирного договора с поляками, но в то же время, зная, что русские всей душой на стороне своих украинских братьев, боялся, как бы в Москве не разгадали его истинных шляхетских чувств.

«Бунт распространяется быстро, – сообщал он в Москву, – от низовья Днепра и Буга по берегам этих рек не осталось ни единого старосты, побили много панов, а другие бегут в Польшу и кричат, что наступает новая хмельнищина. Впрочем, – добавляет гетман, желая на всякий случай отвести от себя возможные подозрения, – случившаяся смута принадлежностям нашим зело непротивна. Пусть паны снова отведают, что народ малороссийский не может уживаться у них в подданстве, и пусть перестанут домогаться Киева и всей Украины…»

В тоже время тайно гетман пытался всячески уговорить Семена Палия прекратить смуту, а полковнику Самусю, просившему помощи, с досадой ответил:

– Помощи тебе не дам и без царского указа к себе не приму. Без моего ведома ты начал и кончай, как знаешь…

Восставшие продолжали бороться. Они взяли Бердичев, Бар, Немиров, Белую Церковь, ряд других городов.

Воевода Иосиф Потоцкий и князья Вишневецкие объявили «посполитое рушение»[18] и с огромным войском двинулись на усмирение хлопского бунта.

Потерпев ряд поражений, они пытались склонить на свою сторону Самуся и Палия, обещая им прощение и большие награды, но те ответили:

На помощь Потоцкому вышел польный гетман с войском[19]. Восставшие бились с беспримерным мужеством, но вынуждены были уступить пушкам.

Королевские войска взяли Богуслав и Немиров. Тысячи казаков и хлопов гибли на кольях и колесах, но и в предсмертных муках продолжали грозить шляхте новым восстанием.

Панские суды не знали, что делать. Оказалось, что почти все население принимало участие в бунте. Казни грозили опустошить страну.

Воевода Потоцкий приказал всем подозреваемым хлопам отрезать уши. Такому наказанию подверглось семьдесят тысяч человек.

Однако до конца восстание не было подавлено.

Семен Палий, отбив натиски жолнеров и шляхты, укрепил Белую Церковь и отказался ее сдать.

Паны обратились к царю Петру, находившемуся в то время с ними в союзе против наступающих шведов/ Но и грамоты царя, приказавшего «жить с поляками мирно», на упрямого Семена Палия действия не оказали.

«Никогда я с панами в приязни жить не буду и Белой Церкви им не отдам, разве меня отсюда за ноги выволокут», – отвечал отважный батько.

Но силы были неравны. Со всех сторон напирали на палиевцев королевские жолнеры.

Тогда решил Семен Палий прибегнуть к старому, испытанному средству. Позвал нескольких добрых, верных своих казаков и сказал:

– Сами ведаете, други, как тяжело нам приходится… Тают силы наши, а откуда помощь ждать? Одна надежда на единокровных наших братьев – запорожских и донских казаков да украинских селян… Добирайтесь до них, други, расскажите, каково живется нам в стороне польской, как мучают нас и ругаются над верой православной… Бейте челом казакам и всем добрым людям, пусть идут к нам, дабы вместе веру нашу и волю от панов оборонять…

– Одного опасаемся, батько, – ответили казаки, – не будет ли помехи нам от гетмана Мазепы?

– А вы ему на глаза не попадайтесь, блюдите тайность, – хитро прищурив глаза и подкручивая пышный ус, произнес Палий. – Дорога же к нам каждому казаку ведома. Рубежи стерегутся без строгости.

Среди людей, посланных на Левобережную Украину, находился и молодой казак Петро Колодуб, отличавшийся удалью и беспощадностью в боях с панской шляхтой.

XI

Лютая ненависть к панам полыхала в душе Петра Колодуба с детских лет. Он родился в польской стороне, в селе, принадлежавшем надменному и спесивому пану Кричевскому. Великолепный, затейливой архитектуры панский палац, окруженный каменной оградой с бойницами, красовался на взгорье. Там жили беспечно и весело. Каждый вечер светился палац разноцветными огнями, слышалась оттуда дивная музыка.

А селяне ютились в убогих мазанках, от зари до зари изматывая силы на тяжелой панщине. Петру Колодубу шел пятый год, когда за какую-то малую провинность панский управитель избил в поле его мать. С того дня она занедужила и вскоре умерла. Отец, потрясенный горем, вздумал жаловаться на управителя пану. Обрядившись в чистую рубаху, он взял за руку осиротевшего Петра и отправился в палац.

Пан Кричевский дозволил хлопа к себе допустить. Он сидел за столом на веранде, выходившей в сад, и завтракал.

Отец, подойдя к веранде, опустился на колени, отвесил земной поклон:

– Челом бью, ясновельможный пане… Житья нет от управителя… Жинку в могилу свел, бисов сын…

Пан вытер салфеткой жирные губы, взглянул на хлопа недобрыми глазками, нахмурился:

– Наказана была твоя жинка по заслугам… Другим в пример! Обленились хлопы, изнежились…

– Грешно вам так говорить, пане, – попробовал робко возразить отец. – Пять дней в неделю на вашу милость стараемся, покоя не ведаем…

Пан не дослушал, перебил:

– Что? Покоя захотел, пся крев! Своевольные мысли в голове держишь! Ах ты, быдло…

Отец медленно поднялся, его трясло, словно в лихорадке:

– Прошу прощенья, что прогневал вас, пане, – глухим голосом произнес он. – А за неправду вашу и за слезы наши, пане, и вам гнева божьего не миновать…

– Как? Что? Ты еще грозишь мне, хлоп! – вскочив со стула, багровея и брызгая слюной, закричал пан. – Гей, люди! – хлопнул он в ладоши. – Взять хлопа, выдрать плетями, чтоб навеки забыл, как панам грозить…

Ражие панские гайдуки мгновенно окружили отца, потащили во двор.

– Тату! Тату! – в страхе закричал Петро, пытаясь пробиться к отцу.

Чья-то тяжелая, жесткая рука схватила мальчика за шиворот, отбросила в сторону. Петро больно ударился затылком о дерево, потерял сознание, но вскоре очнулся и увидел страшное… Отца привязали к столбу, сорвали рубаху. Плети со свистом взвивались, падали на обнаженную спину, рвали окровавленное тело. Нет, никогда потом не мог забыть этого Петро Колодуб!..

Но помнилось ему и другое…

Он был уже ладным парубком, когда однажды ночью залетел в деревню отряд палиевцев. Обрадованные неожиданной поддержкой, как один, поднялись селяне и хлопы. С топорами и кольями бежал народ вслед за палиевцами к проклятому панскому палацу. И тут еще раз довелось Петру увидеть пана Кричевского…

Вытащили ясновельможного из теплой постели в одном бельишке, вытолкнули на крыльцо дрожащего, с обвислыми синими щеками и выпученными от страха глазами.

– Что с ним робить будем, братики? – обратясь к народу, спросил рябой, усатый палиевец. – Ваш пан – ваш и суд!

– На сук проклятого! Смерть злодеям! – закричали в толпе.

– Смерть злодеям! – вместе со всеми кричал и Петро, впервые познавший в тот миг сладость отмщения.

Напрасно пан Кричёвский шлепал губами, умоляя о пощаде… Спустя несколько минут он и его управитель, не менее пана ненавистный народу, качались уже на деревьях, озаренные ярким пламенем горящего палаца.

А повеселевший народ разводил по домам панских коней и быков, тащил из амбаров тяжелые чувалы пшеницы.

– Слава господу, дожили до праздничка, поживем без панов, – говорили селяне.

Но короток был срок беспанщины. Прошло несколько недель, и пополз по окрестным деревням тревожный слух, будто теснят палиевцев королевские жолнеры. Огнем и мечом утишала шляхта взбаламученное море.

Спасаясь от расправы, хоронился народ по лесам, а кто и дальше подался: в Запорожскую Сечь, на Дон, иль, того лучше, к самому батьке Палию.

Старый Колодуб, однако, насиженного места покидать не пожелал.

– Мои годы ушли, куда бежать-то? Тут родился, тут и помирать буду, – сказал он сыну. – А тебе, Петро, свою жизнь губить рано. Уходи отсюда, сынку, авось сыщешь свою долю в иных местах…

– Я казаком хочу быть, тату, к Палию охочусь, – тряхнув, золотистым вихром, ответил Петро.

– Добро! Добро! – кивнул головой отец. – Иди, сынку, да спуску не давай проклятым панам… Благословляю тебя на святое дело!

Больше не довелось свидеться с отцом Петру Колодубу. Служил он уже в палиевских войсках, когда стороной дошла до него весть о расправе, учиненной над односельчанами озверевшей шляхтой. Мучительной смертью на колу, вместе со многими другими селянами, погиб старый Колодуб. Но заветные его слова, сказанные сыну, не сгинули. Не давал Петро панам спуску. Сколько завитых и напомаженных кичливых панских голов сняла с плеч острая казацкая сабля! Сам батько Палий не раз дивился силе и отваге молодого казака.

И вот, перебравшись через рубежи, идет Петро Колодуб по левобережной украинской земле… Стоят теплые, ласковые августовские дни. Белые хаты селян тонут в густых садах, тронутых первой позолотой. Блестят кресты на деревянных церквушках, тихо перезванивают колокола. На полях заканчиваются последние работы. Сытые быки тащат арбы, доверху груженные свежим зерном.

Все здесь как будто дышит миром и покоем… Спасибо старому, мудрому Хмелю! Это он, соединив народ украинский с народом русским, навсегда избавил эту землю от панской злой неволи. Нет здесь вельможного польского панства, не видно бритых и хитрых иезуитов, не издевается никто над верой православной, не звенят кайданы на посполитых.

Но чем дальше шел Петро, тем все более убеждался, что простому народу и тут живется не так-то сладко… Мир и тишина были призрачны. Богатые панские, имения и палацы достались казацкой старши?не. Петро почти в каждом селении слышал бесконечные жалобы селян на притеснения со стороны новоявленного казацкого панства. Число недовольных быстро росло всюду. Не удивительно, что было много охотников покинуть отцовщину и попытать счастья под рукой батьки Палия, имя которого было на устах и у старых и у малых…

Приметил Петро и явную неприязнь народа к гетману Мазепе.

– Гетман сам панской породы, панам и радеет, – озлобленно отзывались о нем селяне. – Того и гляди, прикажет нас, как прежде, на колья сажать и в кайданы ковать…

Близ Запорожской Сечи, куда, обойдя десятки сел, направился Петро, повстречал он одетого в лохмотья молодого селянина Луньку Хохлача, бежавшего из маетности[20] самого гетмана.

Рыжий, коренастый Лунька был не по годам угрюм, осторожен, но, узнав, кто такой Петро, таиться от него не стал. Шли они в Сечь вместе. Дорогой Лунька рассказывал:

– Совсем житья нет от гетмана и его дозорцев… Чинш вдвое против других с нас берут, помимо того, поборами всякими мучают… А ослушаться не моги, – плетями задерут!

Лунька остановился, повернулся спиной к Петру, приподнял дырявую рубаху. Спина сплошь была покрыта кровавыми рубцами и волдырями.

– Вот как исполосовали! – сказал он и, зло сплюнув, добавил: – Пес он, Мазепа-то!

– За что же это тебя? – осведомился Петро.

– За карася…

– Как… за карася?

– Карася в пруду поймал… А в маетностях гетмана ни рыбы в прудах, ни зверя в лесах ловить не дозволяется. Гетман особым универсалом запрет наложил. Ну, дозорцы его меня приметили на пруду, скрутили, привели к главному управителю пану Быстрицкому… Тот и распорядился для острастки другим сотню плетей всыпать…

Лунька чуть помедлил, задумался, потом перешел на другое:

– Побачим, как в Сечи-то примут… А то я не против и к Палию податься, ежели возьмешь с собой. Что скажешь?

– Возьму, чего и спрашиваешь, – не замедлил ответить Петро.

Лунька ему понравился. Хлопец, как и он, Петро, был озлоблен на панство, шел искать лучшей доли. Неласковая судьба сдружила их быстро и крепко.

XII

Сентябрьское неяркое, но гревшее еще по-летнему солнце стояло высоко…

Наверное, у многих сечевиков подвело животы от голода, и куренные «кухари» ругали «товариство», но все равно от куреня кошевого никто не уходил.

Сам кошевой атаман Гусак – длинноусый и чубатый, со следами многочисленных сабельных ударов на лице, в полотняной, расшитой шелками рубахе, с люлькой в зубах – сидел с куренными и «стариками» на ковре, под единственной чахлой лозиной. Остальные запорожцы и «молодята» – новопришлые, вольные люди, которых становилось в Сечи все больше и больше, – расположились прямо на земле, подставляя солнцу полуголые, бронзовые от загара потные тела.

Было людно, но не шумно.

Бандурист Остап, высокий, худой старик с вздутыми толстыми жилами на длинной желтой шее, вытер рукавом свитки вспотевший лоб, облизнул сухие губы и, полузакрыв глаза, вновь тронул струны своей бандуры:

Старик кончил свою песню, молча и жадно потянулся к подвинутому кем-то жбану с квасом.

Необычная тишина стояла среди запорожцев – недаром любили они старого Остапа, мог он тронуть их души правдивыми и задушевными словами.

Кошевой крутил ус, задумчиво глядел в сторону.

Потом перевел взгляд на Остапа и почти шепотом, словно боясь нарушить тишину, сказал:

– Добре спиваешь, Остап. Чую правду в писнях твоих. Добрый казак Семен Палий… Дуже добрый…

– У него и жинка добрая, – неожиданно громко вставил Петро Колодуб, стоявший вместе с Лунькой Хохлачом в толпе молодят.

Раздался дружный хохот.

– Он ее доброту знает!..

– Ай да Петро! Ловок, бисов сын!

– Смотри, батько Палий узнает – чуб выдерет…

Петро опешил, от досады закусил губы. Потом сжал кулак и так толкнул в бок скалившего зубы молодого казака Гульку, что тот на сажень отлетел в сторону.

– Да ты что, дурень? Драться? – поднявшись и вздернув спадавшие шаровары, закричал казак, наступая на Петра.

– Эй, хлопцы! Негоже! Наперед поведайте, за що бой чинить будете! – вмешался кошевой.

– За издевку, батько, за то, чтоб не повадно было над добрыми людьми изгиляться, – звонко ответил Петро.

– А кого добрыми разумиешь, братику?

– Всех, кто с батькой Палием панов бьет, кто за волю казацкую…

– Це добре! Я думал, за жинку какую, избави бог, казацкая кровь прольется, – сказал, поднимаясь с ковра, кошевой.

– И за жинку, батько, ежели жинка та троих таких стоит, – ткнул Петро пальцем в Гульку.

Тот обиды не выдержал, бросился на Петра, но кошевой опять остановил драчунов, нахмурился:

– А где ты таку жинку видел, чтобы супротив троих казаков стояла? Мабудь, брешешь?

– Нет, батько, правду кажу, – смело глядя в глаза кошевому, ответил Петро. – Сам в Фастове был, когда паны Семена Палия схватили и под стражей в тюрьму свезли… А наутро пришли в Фастов люди чиновные и ксендзы, начали церковь православную поганить, наших мучить. Только даром издевка эта им не прошла. Стали ксендзы по единому пропадать неведомо куда. Собрали паны казаков и ну пытать: кто их ксендзов и куда девает? Казаки не ведают. Согнали их в острог, а ночью самый главный ксендз сгинул… Дивуются паны, и казаки дивуются… А тут скоро батько Палий из тюрьмы убежал, в Фастове объявился и всех мучителей наших сразу перевел…

– То мы слыхали. Про жинку кажи, – перебил кошевой.

– А кто ксендзов допрежь Палия хватал?

– Зараз узнаете… Я среди тех казаков был, что в остроге сидели. Как освободил нас батько Палий, – продолжал Петро, – сами мы во двор его собрались, про ксендзов начали пытать… А он этак усмехнулся, пошел в хоромы и за руку жинку свою вывел. «Вот, – говорит, – кто меня самого из плена высвободил, кто без меня двенадцать ксендзов тайно перебил, кто мне во всем правая рука»… Ну, жинка из себя не дюже тельная, а на лицо пригожая… Был я после в стычке с ляхами, видел, как Палииха рубает, дай бог всякому доброму казаку…

– Ай да Палииха! – восторженно крикнул кто-то.

– За такую жинку биться можно!

– А мабуть, трошки сбрехав? А? – все еще не доверяя, переспросил кошевой.

– Нет. Панове, правда сущая, – вмешался в разговор старик-бандурист. – Меня тоже господь привел не однажды у Семена Филипповича гостевать, – и он, и жинка его за простой народ крови не щадят…[21]

– Наш гетман супротив батьки Палия, як дерьмо супротив каши, – вставил известный всем, старый хромой сечевик Панько.

– От пана Мазепы добра не ждать, – не стерпев, крикнул Лунька. – Уж и ныне шляхтой себя окружил, а казаков перевести хочет…

Зашумели казаки. Разом вспомнили десятки обид, причиненных гетманом, вспомнили, кстати, как тяжело давят народ аренды, введенные ненавистным Мазепой, как жестоко налегает его рука на вольнолюбивое товариство.

А тут, где-то совсем недалеко, живет настоящий казацкий батько, противник всех панов, смелый, счастливый в битвах, ласковый до народа Семен Палий.

Забурлила казацкая кровь. Заколыхалась громада.

– А кто его, Мазепу, в гетманы выбирал?! – кричали казаки.

– Он всех казаков панам продаст, вражий сын!

– Мазепа одних панов любит, нас не жалует!

– Палия на гетманство посадить…

– Палий ведает, як украинских панов к рукам прибрать…

– Хай живе батько Палий!

– Палия в гетманы!

– Па-а-ли-ий! Па-а-ли-ий!.. – слышалось отовсюду.

Кошевой закурил люльку, отошел в сторону. Знал, что теперь шума и гама до вечера хватит.

И никто не приметил, как из дверей куреня вышел на крик молодой, низкорослый, чуть-чуть сутулившийся казак в штофной, узорчатой черкеске, как внимательно вглядывались его большие серые глаза в лица крикунов и зажигались любопытством каждый раз, когда поминалось имя славного казацкого батьки.

Это был приехавший сюда сегодня утром по войсковым делам один из писарей гетмана Мазепы – Филипп Орлик.

XIII

Больше всего не любил Иван Степанович Мазепа людей среднего ума и средних способностей.

– Умный для дружбы, дурак для службы, а иных куда – ума не приложишь, – говорил гетман.

Так и поступал. Видит, что глуп казак и «тонкой политики» понять не сможет, – брал такого в сердюки или писаря охотно. Такой подвоха учинить не сможет, тянуться будет, а строго спросишь – не обидится. Если отличался казак умом, Иван Степанович быстро прикидывал, что полезного можно извлечь для себя из чужого ума. Обнадеживал человека, коли нужен был, ласкал, располагал к дружбе. Если же высказывал иной чванство вместо ума, мелкую зависть, был говорлив и суетлив не в меру, – гетман такого никак не жаловал.

Семен Палий был гетману и приятен, и досаден.

Мазепа ценил ум и храбрость фастовского полковника, который имел к тому же и большую воинскую силу, а ко всякой силе гетман всегда относился с большим почтением.

И хотя поднятая Палием гиль грозила многими неприятностями, Мазепа все же решил привлечь его на свою сторону.

«Лучше бы было принять Палия со всеми людьми под царскую руку, – сидя за дубовым резным столом, писал гетман в Москву. – Если Палий, приобретши такую знаменитость, перейдет к неприятелю, то в Малороссии поднимется волнение, многие люди потянутся отсюда к нему, потому что Палий человек военный и в воинских делах имеет счастье…»

Дверь гетманских покоев тихо скрипнула.

Вошел писарь Орлик, поклонился, остановился почтительно у порога.

– Пошел вон. Видишь, я занят, – сурово сказал гетман, продолжая писать.

– Ничего, я подожду, ясновельможный пане гетман.

– Что? – удивился неожиданной писарской дерзо» сти Иван Степанович.

– Важные известия имею, прошу прощенья.

– В канцелярию…

– Никак не можно, пане гетман, – перебил Орлик. – Дело важное, до вашей особы касается…

– Подожди, – поднял палец Мазепа и встал. Привычным движением он закрыл дверь, подошел к Орлику, положил на его плечо свою тяжелую руку.

– Сказывай без лжи и утайки, что ведаешь. Лукавства в оных делах не прощу…

Но писарь лукавить и не собирался. Он не торопясь, обстоятельно доложил о том, что видел и слышал в Запорожье.

– Имею верные сведения, ясновельможный пане гетман, – докладывал Орлик, – что Палий тайно посылает на нашу сторону своих лазутчиков.