V

… Начальник Малороссийского приказа царский любимец, пожилой умный боярин Артамон Сергеевич Матвеев первый раз в жизни видел такого «пленника».

Перед ним стоял смуглый, густобровый, худощавый казак, дававший самые обстоятельные ответы на каждый вопрос и притом именно в такой форме, какая нужна была царскому правительству. Он не только ничего не утаивал, но даже многое прибавил, обличая «воров» Дорошенко и Сирко.

– Не пойму я одного, как же ты мог Дорошенко-вору столь долгое время служить? – пристально, острыми глазами всматриваясь в Мазепу, спросил боярин.

– Я, милостивый боярин, всегда только одному великому государю слугою был..

– А почто вместе с Дорошенко султану нечестивому присягал?

– Неволен был, боярин, вины моей нет…

– А грех-то?

– Поганым присягнуть греха нет. Не на святом кресте, животворящем… Когда бы государю своему православному или тебе, боярин, неправду говорил, то грех великий был бы…

– А почто ехать к хану согласие дал? – продолжал чинить допрос Матвеев.

– Я согласия не давал. Неволей все делалось, – ответил Иван Степанович, смело глядя в боярские очи.

– Неволей, говоришь? – переспросил тот.

– Неволей, боярин…

– А нам, значит, по своей воле служить желаешь? Так, что ли? Ну, а ежели изменишь нам… тогда что говорить будешь?

– Богом клянусь! – воскликнул Мазепа. – Никогда тому не быть! Навеки нерушимо государю православному присягаю!

Матвеев задумался, зевнул, широким крестом осенил большой рот, сказал приветливо:

– Кто вас, казаков, поймет. Но сдается мне, что ныне ты, Иван Степанович, говоришь не ложно, петому человек ты разумный и пользу свою понимаешь… Завтра к великому государю представлен будешь.

И встал, слегка кивнув головой дьяку, показывая, что допрос окончен.

VI

… Круглолицый, толстогубый, с маленькими пухлыми руками, покрытыми крупными конопушками, с хитроватыми, прищуренными глазами, гетман Иван Самойлович был поповичем и по внешности и по всему внутреннему складу.

Вначале, – после своего избрания гетманом, пока положение еще было непрочно, – Самойлович старался казаться ласковым и приветливым человеком, заискивал не только у старши?ны, но и у рядового казачества и селянства.

Когда же власть его как гетмана упрочилась, особенно после того, как Дорошенко сдался и был послан в Вятку воеводой, попович стал горд, заносчив и алчен.

Не только простому народу, но даже казацкой старши?не и духовенству строго запрещалось сидеть при гетмане, входить в его двор с палкой. Выезжал гетман только в карете, окруженный большой толпой родственников и слуг. Родовитых казаков и заслуженных военных, людей гетман постепенно вытеснял с хороших должностей, отдавая лучшие места бесчисленной ораве своих родных. А эта родня творила такое беззаконие, что скоро имя гетмана Самойловича стало ненавистным всему украинскому народу.

Сам попович относился к людям жестоко, презрительно и не знал предела жадности.

– Все брали, и я беру, – говорил он. – Совестью людей не удивишь, а себя уморишь…

Только одного человека, как родного, любил и жаловал гетман – Ивана Степановича Мазепу.

Да и как было Самойловичу не любить его, если столько постоянного усердия показывал, служа ему, этот человек.

Пусть себе Дорошенко сидит на вятском воеводстве и думает, будто Мазепа до конца оставался его верным слугою и лишь по воле судьбы покинул его. Гетман знает, что на самом деле Мазепа служил не Дорошенко, а ему, и тонко провел своего благодетеля.

А выборы киевского митрополита? Кто, как не Мазепа, преданный друг поповича, устроил дело так, что митрополичий престол занял не ненавистный Лазарь Баранович, а родственник Самойловича – Гедеон Четвертинский? А кто ежедневно улаживает десятки неприятных столкновений со старши?ною и чернью, кто учит детей гетмана, кто постоянно заботится о том, чтоб жизнь его текла легко, покойно и приятно?

Нет, не ошибается гетман в этом человеке, по заслугам пожаловал его важным званием генерального есаула…

Так думал гетман, но Иван Степанович думал иначе.

Ночью, когда затихала гетманская столица Батурин, когда крепко и сладко спал на пуховиках попович, – генеральный есаул доставал из тайника книгу в дорогом сафьяновом переплете и характерным, четким с завитушками почерком записывал:

Долго еще, озираясь по сторонам и прислушиваясь к шорохам, записывал есаул. Чуял, могут большую службу сослужить ему эти записки, но до поры до времени тайны своей никому не открывал. По опыту знал, что доносами шутить нельзя.

VII

А в государстве Московском было смутно…

Умер царь Алексей Михайлович. Недолго процарствовал его хилый сын Федор. Посадили ближние бояре царем десятилетнего Петра – младшего сына Алексея Михайловича от второй жены Натальи Кирилловны Нарышкиной.

Но родственники царя Алексея по первой жене – бояре Милославские, партию которых возглавляла энергичная царевна Софья Алексеевна, – с помощью взбунтовавшихся стрельцов, убивших виднейших представителей нарышкинской партии, добились того, что бояре «передумали» и объявили двух царей: Петра и придурковатого Ивана, родного брата Софьи. За малолетством царей правительницей стала царевна, находившаяся в любовной связи с красавцем князем Василием Васильевичем Голицыным, в руках которого сосредоточились все нити государственной власти.

Образованнейший человек своего времени и блестящий дипломат, князь Голицын не обладал полководческим талантом.

Софья же страстно желала, чтобы ее «свет-Васенька» прославил себя воинскими подвигами и тем самым замазал рты боярам, недовольным быстрым возвышением фаворита.

Мазепа, часто бывавший в Москве и сумевший уже расположить к себе любимца царевны, хорошо понимал желание правительницы, но Самойлович, потерявший с годами нюх, на этот раз «тонкой дипломатии» не понял.

Когда к гетману приехал думный дьяк Емельян Украинцев «говорить» о походе против татар во исполнение обязательств по договору о «Вечном мире», заключенному с Польшей в 1686 году, попович заупрямился.

– Как угодно великим государям, а, по-моему, воевать нам причин нет, – разглаживая усы и недовольно посапывая, говорил гетман. – Прибыли нам от этого все равно не будет, до Дуная владеть нечем – все пусто, а за Дунай – далеко. Крыма же одним походом не завоевать. Возьмем ближние городки – турки придут их добывать, а нам защищать трудно. Зимой рати надобно оттуда выводить, иначе от поветрия тамошнего многие помрут…

– Теперь все государи против турок вооружаются, – настаивал Украинцев, – если мы в этот союз не вступим, то будет нам стыд и ненависть от всех христиан…

– Зазору и стыда нет, – спорил гетман, – всякому свою целость и прибыль вольно оберегать…

Возвратившись в Москву, Украинцев не замедлил доложить об этом разговоре кому следует.

– Выжил из ума старый дурак, – вспыхнула Софья, узнав о «противенстве» Самойловича.

– Неприятный человек, – поморщился князь Голицын, вспомнив, что во время его ссоры с Рамодановским гетман стал на сторону последнего.

«Теперь ждать недолго», – подумал Мазепа, записывая в потайную книгу очередные кляузы на гетмана.

… Осенью 1686 года бояре «сказали» ратным людям поход на Крым.

Во главе стотысячного войска выступил в поход князь Голицын.

Весною на реке Самаре присоединился к нему гетман Самойлович с пятьюдесятью тысячами казаков.

В июле, не встречая татар, соединенные войска достигли урочища Большой лог.

Стояла страшная жара. Зной высушил мелководные степные речушки. То там, то сям вспыхивали сухие травы – начинались степные пожары, в которых все подозревали близких, но невидимых татар. Люди задыхались в пыли и копоти, лошади падали от усталости и бескормицы.

В большом, богато убранном шатре, на мягкой турецкой тахте с книгой в руках лежал полуголый князь Василий Васильевич. Хотелось хоть немного отвлечь себя от тревожных мыслей, но они назойливо лезли в голову. Строчки изящной латыни прыгали в глазах, не доходя до сознания.

Пальцами холеной руки князь загнул непрочитанную страницу, отложил книгу, тяжко вздохнул:

– Ох, небось в Москве теперь все вороги мои поднимаются!.. Ох, хоть бы татары встретились, хоть бы на войну похоже было…

Вошел слуга, с поклоном доложил:

– Есаул Ивашка Мазепа…

В памяти всплыло знакомое, умное и любезное лицо, краткий дельный московский разговор. Князь вспомнил, как он вставил в разговор латинскую фразу и есаул неожиданно и остроумно ответил тоже латынью.

«Свой человек и приятен», – мелькнуло в голове у Голицына.

– Проводи сюда, – сказал он слуге.

И встал, набросив шелковый халат на потное, жиреющее тело.

Мазепа, отвесив низкий поклон, остановился у дверей.

Князь подошел к нему, протянул руку. Есаул нагнулся поцеловать. Василий Васильевич, морщась, отдернул:

– Не надо… Садись. Очень рад.

Мазепа огляделся, сел.

Начал осторожно:.

– Беда, милостивый князь! Людишки ослабли, воды нет… Ропот меж казаков идет…

– Знаю, – зло перебил Голицын. – Казаки ваши сплошь воры и бунтовщики. Гетману вашему дивлюсь…

– То напрасно, князь. Нам, старши?не генеральной[7], давно дива в том нет. Яки дерево – такой клин, який батько – такий сын, – чуть усмехаясь краешком губ, ответил Мазепа.

– Во-о-он оно что, – протянул князь, понимающе глядя на есаула. – Видно, вам гетман Самойлович не по вкусу пришелся? Так, что ли?

– Не я, вся старши?на челом на него бьет и защиты просит, – сказал Мазепа, протягивая князю бумагу.

– Ох, не люблю доносов, – опять поморщился Голицын, но бумагу все же принял. – Кто просит-то?

– Обозный Бурковский, милостивец, да судья Михайло Воехеевич, да Савва Прокопов, да генеральный писарь Василий Кочубей…

– Ладно, разберу, – перебил князь, откладывая бумагу в сторону. – И мне ведомо, что гетман старый супротивник царским повелениям.

– Об этом и речь, ясновельможный, об этом и писано. И как бесчестья он войскам царским желает, и как тебя непристойно лает, и как ныне измену замыслил…

– А чем сия измена показана?

– Ныне, князь, слухи у нас идут, будто не татары степи поджигают, а близкие гетману люди. Гетман-то сколь времени недовольство походом кажет – ему одному пожары на руку…

– Ах, вор! Ну, вор… То-то я вижу… Спасибо тебе, есаул, спасибо. Сегодня же в Москву бумагу отошлю, чаю, ответом не задержат. А пока в тайне сие дело держи, услуга твоя мною никогда не забудется…

– До гроба верой и правдой служить тебе буду, – низко поклонился Мазепа. И вышел.

Князь откинул полог шатра. Душная ночь покрывала землю. Звезды просвечивали редко и смутно сквозь тяжелые облака пыли, нависшей над беспокойным лагерем. Пахло гарью.

… Так и не встретив татар, государево войско повернуло назад и раскинуло стан на берегу реки Коломака, недалеко от Полтавы.

Здесь и был прочитан казацкой старши?ной указ, только что полученный князем в ответ на его письмо.

Генеральный писарь Василий Леонтьевич Кочубей, друг и единомышленник Мазепы, хорошо знавший «порядок» избрания новых гетманов, подошел к князю и от имени старши?ны осведомился, кого бы им, великим государям, и ему, князю, хотелось видеть гетманом.

– Выбирайте достойного, – ответил Голицын.

– Мы, князь, люди простые, – не унимался Кочубей, – нам ваш совет дорог…

Князь сказал, подумав:

– Наш совет – Мазепу… Единого достойного зрим.

И отдал приказ: сдвинуть обоз, схватить и привезти к нему гетмана Самойловича.

А гетман с сыном усердно молились в походной церкви. Попович уже давно почуял вражеские козни. Он знал, что старши?на и казаки его не любят, он знал, что не жалует его и князь, но кто ведет под него подкоп, – того не ведал.

Когда служба кончилась, к Самойловичу подошел его старый недруг переяславский полковник Дмитро Райча, грубо схватил за руку и сказал:

– Хватит, всех грехов своих не замолишь. Пойдем со мной.

Тут же поповича посадили в дрянную, покрытую рогожей телегу, а сына его Якова – на клячу и повезли к Голицыну, вокруг которого собрались все русские начальные люди и старши?на, обсуждавшие «тяжкие и многие вины» гетмана.

Старши?на требовала, чтоб с ненавистным поповичем поступили по старому казацкому войсковому праву – предали казни. Но князь согласия на это не дал.

Когда привезли Самойловича, Голицын кратко перечислил ему обвинения, взятые из мазепинского доноса, и объявил царский указ.

Гетман стал отвергать обвинения. Между ним и старши?ной завязался спор. Дмитро Райча, не стерпев, хотел наложить на поповича руку, но князь сдержал ретивого полковника, отдал гетмана с сыном под охрану стрельцов.

– Без вины страдаю, видит бог, без вины, – бормотал гетман, и крупные слезы катились из его воспаленных глаз.

Он окинул взором старши?ну, но жалости и участия ни на одном лице не заметил.

Вдруг он увидел: в стороне скромно и незаметно, опустив голову, стоял его любимец Мазепа. Он-то, конечно, к заговору против старика не причастен!..

– Зришь, Иване, какое поношение напрасно терплю, – обратился к нему попович. – Скажи им, скажи, что бог за безвинного взыщет…

Кто-то из старши?ны не выдержал и хихикнул. Гетмана увезли…

Утром 25 июля собрался казачий круг.

Князь встал на скамью, сказал, что великие государи дозволяют казакам по их старому обычаю свободно избрать гетмана. Просил назвать, кого они хотят в гетманы.

– Мазепу! – первый крикнул Кочубей.

– Мазепу! – подхватила старши?на.

– Мазепу! Мазепа нехай будет гетман! – закричали выборные казаки, заранее одаренные мазепинской партией.

Иван Степанович, как того требовал порядок, поклонился казакам, потом подошел к князю, присягнул великим государям, получил знамя, булаву и бунчук.

А вечером двое слуг его внесли в шатер князя бочонок, доверху наполненный золотыми дукатами.

Мазепа знал, что такая благодарность самая приятная…

С этого дня он стал большим другом фаворита.

VIII

Утром 10 августа 1689[9] года по немощеным и пыльным улицам Москвы в богато убранной карете, окруженной полсотней сердюков, ехал, направляясь в Кремль, гетман обоих берегов Днепра Иван Степанович Мазепа.

Он прибыл с богатыми подарками для царевны и своего благодетеля князя Голицына, от которого рассчитывал добиться разрешения ряда важных вопросов.

Однако, остановившись еще накануне вечером на ночевку в подмосковной селе, Иван Степанович услышал неприятные новости.

Семнадцатилетний царь Петр (о нем и думать все забыли), живший до сих пор с матерью в Преображенском, где занимался «потешными» делами, неожиданно показал коготки.

В ночь на 8 августа прибежавшие в Преображенское стрельцы Мельнов и Ладыгин уведомили царя, что приближенные царевны Софьи готовят на него покушение.

Испуганный Петр, не медля ни минуты, сел на лошадь и рано утром находился уже под защитой крепких стен знаменитой Троицко-Сергиевской лавры, отразившей некогда полчища поляков и не раз в тяжелые минуты укрывавшей царей.

Через несколько часов сюда прибыла царица-мать Наталья Кирилловна с дочерью и невесткой – круглолицей, белокурой красавицей Евдокией, на которой незадолго до этого женили Петра.

Вслед за царицей приехала в лавру вся преданная Петру знать. В боевом порядке подошли «потешные» полки и стрелецкий Сухарев полк.

Двоюродный брат фаворита царевны, князь Борис Голицын – дядька Петра, – послал в Москву десятки писем боярам, духовенству и стрельцам, требуя, чтобы все верные царю люди ехали к Троице, грозя смертью ослушникам.

Софья растерялась. Москва двинулась к Троице. Силы молодого царя росли ежечасно.

Иван Степанович Мазепа быстро смекнул, что идет решительная борьба за власть и настал момент, когда ему надо снова сделать выбор.

До сих пор он верно служил партии царевны, ибо эта партия казалась ему силой, но теперь… теперь даже из окна своей кареты гетман видел, что сила уходит к Петру, что поразившая его вчера весть была правдой.

Мимо него все чаще и чаще проносились закрытые кареты, рыдваны и возки, проезжали отряды конных рейтар[10], двигались ватаги присмиревших стрельцов и толпы народа – все стремились поскорее выбраться на старую троицкую дорогу.

«Сонька – баба, Васька – тоже, – непочтительно подумал гетман о своих благодетелях. – А я еще с подарками к ним… Вот дурень! Чуть-чуть себя не погубил…»

Он остановил карету. Вышел. С чувством перекрестился на видневшиеся вдали златоглавые кремлевские соборы, подозвал молодого сердюцкого сотника Чечеля.

– Вот что, Дмитро… Езжай обратно, захвати наш обоз с подарками и немедля к Троице гони…

– А пан гетман разве не в Кремль едет? – удивился сотник.

– Не твоего ума дело, ты слушай, что тебе говорят! – сердито отозвался гетман.

– Слушаю, пан гетман.

Чечель ускакал. Карета повернула на троицкую дорогу.

… Троицкая лавра и ее окрестности были заполнены народом.

Ивану Степановичу сказали, что ему прежде всего надо явиться к князю Борису Голицыну, ведавшему всеми делами, но гетман сообразил, что по нынешним временам родственник Васьки, пожалуй, «не прочен будет» и стал добиваться приема у дяди царя Льва Кирилловича Нарышкина.

Тот вышел к нему злой, усталый.

– Пошто ко мне, гетман? Князь Борис ныне всем правит..

– Ох, боярин, правит-то он правит, да больно до сей поры эти Голицыны солили нам крепко…

– Тебя-то, кажись, не обижали? – удивился Нарышкин, вспомнив слухи о дружбе гетмана с фаворитом царевны.

– На людях, боярин, обиды не было, – с легким вздохом произнес гетман, – а тайно такое мне Васька чинил… Я уряд[11] гетманский оставлять было хотел…

– Вот оно как! – уже приветливее сказал Нарышкин. – А я-то другое мнил… Ну, садись, коли так. Здесь ушей нет. Говори про все воровские Васькины дела без утайки…

Гетман сесть не успел. Дверь шумно распахнулась, в комнату быстро вошел черноволосый, длинный, худой юноша с большими круглыми, чуть навыкате, мутными от усталости глазами. Нарышкин почтительно встал.

«Царь», – догадался Мазепа, опускаясь на колени.

Петр что-то буркнул, недоумевающе посмотрел на дядю.

– Гетман Мазепа, – пояснил тот.

Недобрый огонек вспыхнул в глазах Петра, но Лев Кириллович поспешил на выручку.

– Гетман худые дела Васьки Голицына показать хочет, на него челом бьет…

– И тебе, всемилостивейший государь, до последней капли крови служить хочу! – с чувством добавил Мазепа, целуя царскую, не особенно чистую руку.

– Зело рад, – глухим баском отрезал Петр, теперь уже с любопытством глядя на гетмана. – Ныне в слугах верных нужда крайняя. Встань. Сказывай про Ваську, что ведаешь…

Мазепа поднялся, тихо кашлянул и почувствовал, что в горле у него пересохло.

– Как был я, великий государь, на гетманский уряд выбран, он, Васька Голицын, многими грозами неоднократно богатых подарков требовал и силою принудил меня десять тысяч золотых ему дать…

– Дальше, – нетерпеливо перебил его царь.

– Он же, Васька Голицын, будучи в походах крымских, прежде всего пил здоровье царевны, а ваше имя государево назади ставил…

– Запиши! – обратился Петр к дяде. – Все воровство Васькино узнай доподлинно. Вечером мне подашь. О чем просишь? – круто повернулся он к гетману.

– Прошу, государь, от меня и всего войска презент наш малый принять… Коней пять троек завода нашего, да сбрую черкесскую, да оружие разное… Да матушке царице аксамиту на платье…

– Ладно, гетман. За верную службу и усердие спасибо… Об ином, что имеешь, дяде скажи. От нас, ведай, забыт не будешь…

Царь милостиво протянул руку. Мазепа поцеловал.

IX

Смута в государстве Московском кончилась.

Софья была в монастыре, Голицын – в ссылке, их партия жестоко усмирена.

Царь Петр мужал, укреплял войско и флот, добыл у турок Азов, ездил за границу учиться корабельному делу, а приехав, стал резко повертывать страну на новый лад, одновременно готовясь к длительной борьбе со шведами, завладевшими на севере исконными русскими землями.

А на Украине, где по-прежнему гетманом сидел Мазепа, было неспокойно. Борьба между народом и казацким панством обострялась с каждым днем. Гетман держал руку богатой казацкой старши?ны, всячески угождал ей. Гетманские универсалы[12], усиливавшие крепостнический гнет, следовали один за другим.

В прибавку к тяжелому чиншу, который платил народ, Мазепа узаконил панщину, или обязательную работу крестьянина на помещичьих землях в течение нескольких дней в неделю. Специальным универсалом была запрещена запись селян в казачество.[13]

Получив львиную долю из конфискованных богатств гетмана Самойловича, захватив и закрепив за собой десятки сел и имений, Мазепа стал одним из богатейших панов на Украине, введя в своих владениях особенно жестокие, крепостнические порядки.

Делаясь все более ненавистным народу, гетман, человек корыстный, стремившийся к личному обогащению, скоро нажил врагов и среди старши?ны.

Жажда стяжательства развивалась в Мазепе с каждым годом все сильнее. Умер киевский полковник Солонина, оставивший наследниками внуков и племянников, – гетман отобрал у них движимое и недвижимое и отдал своей матери. Умер генеральный обозный Бурковский – гетман отнял у его жены и детей имение.

Прежде полковников избирали вольными голосами, гетман начал ставить полковников за взятки.

Приближая к себе родню и наиболее верных людей, Мазепа в то же время постарался избавиться от старых приятелей, свидетелей его предательства и дружбы с Голицыным. По доносу Мазепы были высланы с Украины полковники Дмитро Райча и Леонтий Полуботок, а также все родственники Самойловича.

Нет ничего удивительного, что такие поступки Мазепы озлобили многих видных лиц из числа старши?ны. Они стали тайными врагами гетмана и постоянно искали случая погубить его.

Однако сделать это оказалось не так просто.

Иван Степанович всегда стремился расположить к себе людей, на стороне которых была наибольшая сила и могущество.

Такой силой сейчас был царь Петр. Мазепа хорошо понимал, что этот человек не позволит, как Дорошенко и Самойлович, провести себя, поэтому служил царю верно, стараясь при каждом удобном случае показать преданность и усердие.

В 1690 году враги гетмана, подделав его руку, написали от его имени письмо польскому королю с просьбой принять Украину в польское подданство. С письмом они отправили в Варшаву монаха Соломона.

Король поверил и поручил львовскому епископу Шумлянскому войти в тайное сношение с гетманом.

Однажды к ничего не подозревающему Мазепе явился шляхтич Доморацкий и передал ему письмо львовского епископа.

Мазепа удивился странному гостю, но письмо взял.

«Молю вашу милость, – писал епископ, – поскорее объявить, в какие отношения желаете вступить к королю… Когда уверимся в приязни твоей, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должен будет дать король…»

Мазепа велел немедленно схватить Доморацкого и вместе с письмом отправил его в Москву, где с удовлетворением отметили верную службу гетмана.

Но через несколько дней киевскому воеводе подбросили письмо на имя царей, в котором говорилось:

Так, еще задолго до того, как Мазепа стал предателем, украинский народ разгадал его замыслы.

Воевода переслал письмо в Москву, откуда немедленно направили в Батурин подьячего Михайлова, поручив ему обнадежить гетмана в неизменной царской милости и узнать, не подозревает ли он кого в этой «кляузе».

… Подьячий Борис Михайлов – тщедушный, низкорослый, плешивый человечишка – был хитрец великий. Приехав в столицу гетмана, он о себе разглашать не стал, а прежде окольными путями проведал о черных делишках гетмана.

Видавший виды подьячий быстро догадался, что хотя в подметном письме нет прямых улик, но, если взяться по-настоящему за расследование, можно докопаться до многих подозрительных и темных сторон прошлой и настоящей деятельности гетмана.

Однако подьячий привык больше радеть о себе, чем о делах государевых, для него не было никакой выгоды ссориться с таким человеком, как Мазепа.

Явившись к гетману, он показал ему письмо и спросил: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает? В польской ли стороне письмо писано или кем-нибудь из врагов его?»

Гетман, пожав плечами, ответил:

– Не могу я малым умом моим понять, от кого бы именно произошел сей лукавый, плевельный и злоумышленный поклеп…

Подьячий незаметно улыбнулся, кашлянул в кулак и смиренно, сделав вид, что не расслышал, переспросил:

– Как ты, Иван Степанович, сказал? А? Поклеп, что ли?

Мазепа подьячему не ответил, взглянул на образ богородицы, возвел к нему руки, прослезился:

– Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь убогую и грешную душу, как денно и нощно имею я попечение, чтобы государям до кончины живота своего служить. А враги мои не спят – ищут, чем бы меня погубить…

Подьячий опять тихо кашлянул, сочувственно закивал плешивой головой: