Алексея Петровича Ермолова все знали как одного из самых непримиримых врагов штабных «бештимтзагеров». Ермоловские остроумные шутки над немцами, заполнявшими штаб военного министра, передавались из уст в уста. Однажды, когда император Александр находился еще в армии, Ермолов, зайдя в его приемную, застал там толпу чиновных немцев. Они робко посматривали на двери кабинета и о чем-то болтали по-немецки. Ермолов окинул их презрительным взглядом и громогласно спросил:

– Па-а-звольте, господа… А не говорит ли здесь кто-нибудь по-русски?

В другой раз на вопрос Александра, чем его наградить, Ермолов в шутливой форме, намекая на привилегии, расточаемые иностранцам, ответил:

– Произведите меня в немцы, государь!

Не раз бывали у Алексея Петровича личные стычки и с военным министром. История с кабановскими прицелами вызвала особенно острое столкновение, хотя в этом случае Ермолов был не совсем справедлив. Барклай не собирался покровительствовать Фицтуму, племяннику своей жены. Выслушав объяснение Ермолова о преимуществах кабаяовских прицелов перед теми, которые представил Фицтум, Барклай с обычным спокойствием и сухостью сказал:

– Я не вправе, по известным причинам, вмешиваться в это дело, я поручил тщательно разобраться во всем господам экспертам…

– Кои из угождения вашему высокопревосходительству склонны отдать предпочтение господину Фицтуму и отказаться от превосходного русского изобретения, – язвительно добавил Ермолов, подчеркивая последние слова.

Барклай сдержался и, гладя по своему обыкновению руку, изуродованную в Прейсиш-Эйлау, ответил с достоинством:

– Я никогда никого не прошу об угождении, как вы полагаете, господин Ермолов… Если вам угодно считать меня иностранцем, чуждым интересам российским, – это ваше дело. Но я всю жизнь служу моему государю и России так, как честь и совесть подсказывают, чего и вам пожелать позволю…

Тогда Ермолов, воспользовавшись пребыванием в армии императора Александра, обратился к нему и доказал преимущества кабановских прицелов. Александр вынужден был их одобрить. Барклай возражать не стал. Но, так или иначе, отношения между Барклаем и Ермоловым оставались весьма холодными.

Зато с Багратионом Алексей Петрович находился в давнишней прочной дружбе, взгляды их во многом сходились. Оба следовали суворовским заветам, пользовались любовью войск, не терпели немецкого педантизма. Оба стояли за наступательные действия и резко критиковали военного министра за поспешный, казавшийся неоправданным отход от Вильно.

Однако с тех пор, как Ермолов стал начальником штаба первой армии и вник в подробности всех дел, он несколько изменил свое нелестное мнение о военном министре. Барклай, конечно, не обладал такими знаниями, опытом и обширным военным кругозором, как Суворов и Кутузов, но отступление, производимое им, теперь представлялось Ермолову разумным, совершенно необходимым. Под Витебском, где предполагалось дать сражение, Ермолов осмотрел позиции и, признав их негодными, сам посоветовал дальнейшее отступление. Поэтому в Смоленске, при свидании с Багратионом, по-прежнему яростно осуждавшим отступательную тактику военного министра, Алексей Петрович попробовал убедить князя в неправильности его суждений о действиях Барклая.

– Ну, брат, вижу, и ты пустился дипломатическим штилем изъясняться, – недовольным тоном произнес Багратион, выслушав объяснения Ермолова. – А я тебе прямо говорю, что подчиняться твоему чертову методику не желаю! Лучше мундир сниму – и баста.

– Позвольте мне возразить вам, князь, – отозвался почтительно Ермолов. – Вы знаете, как я горячо люблю вас, это обязывает меня говорить вам истицу. Вам, как человеку, боготворимому войсками, на коего возложены надежды россиян, стыдно принимать к сердцу частные неудовольствия, когда стремления всех направлены к пользе общей…

– Нечего меня уговаривать! Драться надо, мой милый! – возразил Багратион. – Война теперь не обыкновенная, а национальная, надо поддержать честь свою!

– Я сколько раз говорил с министром, он охотно соглашается дать сражение генеральное на первых удобных для нас позициях, – проговорил Ермолов. – И теперь, когда вы с нами, договориться будет нетрудно…

Багратион в конце концов с ермоловскими доводами согласился. Свидание командующих армиями прошло благополучно, Багратион добровольно подчинился некогда состоявшему под его начальством Барклаю. Отношения между командующими как будто наладились. Ермолов вздохнул свободно.

Но вскоре положение изменилось. Начальник штаба второй армии граф Сен-При, французский эмигрант, интриган и сплетник, снова сумел восстановить вспыльчивого Багратиона против Барклая. Начались опять споры, пререкания, недоразумения. Работать в штабе в таких условиях становилось с каждым днем все труднее.

… Штаб первой армии помещался в губернаторском доме. Денис застал Алексея Петровича поздно ночью. Ермолов, только что возвратившийся с передовых позиций, был в скверном настроении и выглядел плохо. Генеральский походный сюртук без всяких отличий был покрыт пылью. Лицо посерело, осунулось. Глаза воспалились от бессонных ночей.

– Кругом голова идет, брат Денис, – кратко сообщив о своих делах, признался Ермолов, расхаживая по комнате. – Попробуй наладить дело, когда министр одного требует, а князь на другом настаивает… А тут еще гражданскими делами заниматься приходится. Тупоумный губернатор барон Аш, не сделав никаких распоряжений, первым из города сбежал. Повесить, собаку, мало! Чиновники сплошь воры и казнокрады. Оборона Смоленска не устроена, продовольствия не хватает. Вот и разрываешься на части…

– Неужели и Смоленск отдать неприятелю придется? – спросил Денис.

– Трудно сказать, как сложатся обстоятельства, – пожал богатырскими плечами Ермолов и, что-то вспомнив, усмехнулся. – Вчера такой случай произошел… Подъехал министр в обеденный час к солдатам и спросил: «Что, ребята, хороша каша?» – «Каша-то хороша, – отвечают солдаты, – только не за что нас кормить, всё назад пятимся. Каша от стыда в горло не лезет». Да, брат, – продолжал Ермолов, – настроение в войсках боевое, драться все хотят… А против рожна тоже не попрешь. Силы неприятельские во много раз еще нас превосходят. Я министра, сам знаешь, не очень жалую, а иной раз соглашаться приходится, что он более князя прав…

Алексей Петрович устало потянулся, затем подошел к Денису, дружески положил ему руку на плечо:

– А ты как живешь? Слышал, будто под Миром и Романовом здорово отличился?

– Не более, чем рядовой гусар, почтеннейший брат, – произнес Денис. – Скажу по совести, продолжаю желать по силам своим службы, более отечеству полезной. Убежден, что в ремесле нашем только тот выполняет долг свой, кто не равняется духом, как плечами в шеренге, с товарищами, а стремится предпринять и нечто отличное.

– Стало быть, насколько я понимаю, продолжаешь о самостоятельных действиях думать? – догадался Ермолов.

– Решаюсь просить вас о дозволении создать мне команду отдельную, – сказал Денис. – Вам известно, я имею достаточный опыт, чтоб с твердостью и большей для всех выгодой осуществить задуманное.

– Охотно верю, да не знаю, что тебе ответить, – задумчиво произнес Ермолов. – Я могу, конечно, доложить министру, поддержать твою просьбу, однако ж вряд ли он сейчас возьмет на себя смелость разрешить вопрос. А того хуже – запросит государя.

– Что же делать в таком случае? Посоветуйте!

– По-моему, лучше всего немного подождать… Я имею верные известия, что в Петербурге озабочены положением, кое создалось в армии благодаря разномыслию командующих. И существует мнение о необходимости немедленного назначения нового главнокомандующего…

– Кого же нам прочат? – перебил Денис. – Неужто опять посадят какого-нибудь немца?

– Нет, брат… На этот раз все единодушно называют имя Кутузова.

– Помилуйте, почтеннейший брат! – воскликнул Денис. – Это было бы превосходно, но ведь всем известно, что Кутузова государь терпеть не может.

– Что поделаешь! Обстоятельства таковы, что государю придется, очевидно, согласиться с общим мнением. Глас народа – глас божий! Кутузов – единственный человек, коему можно доверить судьбу отечества…

Дениса эта новость очень обрадовала. Кутузов! Любимый Суворовым, опытный, мудрый полководец! Он-то, разумеется, поймет и оценит значение партизанских действий. И если будет нужно, Багратион, старый соратник и любимец Кутузова, тоже не откажется замолвить словечко.

Денис решил последовать совету Ермолова и отправился в свой полк с надеждой, что вопрос его в скором времени будет разрешен благополучно.

После двухдневной героической обороны Смоленска войсками Раевского, Неверовского и Дохтурова русская армия, оставив город, отступала по старой Смоленской дороге.

Находясь в арьергарде, которым командовал талантливый и мужественный генерал Коновницын, ахтырские гусары почти ежедневно имели стычки с неприятельской кавалерией. 17 августа батальон Дениса Давыдова, особенно отличившийся в делах под Катанью и Дорогобужем, стоял близ Царева Займища. Сюда на рассвете прибыл новый главнокомандующий Михаил Илларионович Кутузов, только что пожалованный титулом светлейшего князя.

Войска встречали его с неописуемым восторгом. И Денис, в тот день увидевший прославленного русского полководца, вполне разделял общие чувства.

Кутузов в сюртуке без эполет, в белой фуражке, с шарфом через плечо и с нагайкой через другое ехал на гнедом иноходце. Массивная фигура Кутузова, крупные черты лица, пухлые щеки, мягкий голос и добродушная улыбка создавали благоприятное впечатление. Главнокомандующего сопровождала большая свита. Денис разглядел среди свитских господ и пасмурного Барклая, и долговязого Беннигсена, назначенного начальником главного штаба, и Ермолова, и Раевского, но особенно бросилось в глаза довольное лицо Багратиона, ехавшего на белой лошади несколько впереди других.

Запретив выстраивать войска, Кутузов стал осматривать их на марше. Подъехав к одному из пехотных полков, он неожиданно остановился. Солдаты засуетились, начали вытягиваться, чиститься, строиться. Кутузов слегка поморщился, махнул рукой.

– Не надо, ничего этого не надо, – сказал он. – Я приехал только посмотреть, здоровы ли мои дети? Солдату в походе не о щегольстве думать, ему надо отдыхать после трудов и готовиться к победе.

Заметив, что растянувшийся по дороге обоз какого-то генерала мешал проходить пехоте, Кутузов подозвал одного из своих адъютантов и приказал:

– Отведи, голубчик, эти экипажи в сторонку. Солдату каждый шаг дорог, скорей до места дойдет – больше отдохнет. О солдатах более всего попечение иметь надлежит!

Когда же обоз освободил дорогу, а следовавший за ним полк егерей в стройных рядах и боевом порядке приблизился к главнокомандующему, он, сняв фуражку и приветливо помахав рукой войскам, воскликнул:

– Как с такими молодцами отступать да отступать!

Слова главнокомандующего стали передаваться из уст в уста. Солдаты с радостным оживлением говорили:

– Вот приехал наш батюшка… Он все нужды наши знает! Как при нем не драться! Все до единого рады головы положить!

– Приехал Кутузов бить французов! – эта крылатая солдатская фраза быстро облетела войска. И дымные поля биваков, как отмечают очевидцы, огласились песнями и музыкой, чего давно уже не бывало25.

Вечером того же дня Денис отправился в главную квартиру, чтобы лично просить Кутузова о дозволении создать армейский партизанский отряд. Но по дороге изменил свой план. Ведь Кутузов ничего не знал о его боевом опыте. А слава бесшабашного поэта-гусара, которой до сих пор пользовался Денис в некоторых военных кругах, могла лишь повредить. Да и князь Багратион, в войсках коего состояли ахтырцы, пожалуй, обидится, узнав, что просьба передана через его голову. Нет, так поступать не годится!

Возвратившись в полк, Денис написал следующее письмо Багратиону:

«Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего, столь лестного для моего самолюбия, и вступая в гусарский полк, имел предметом самостоятельную службу и по силам лет моих, и по опытности моей, и, если смею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время в рядах моих товарищей, где я своей воли не имею, и, следовательно, не могу ни предпринять, ни исполнять ничего отличного. Князь, вы мой единственный благодетель! Позвольте мне предстать к вам для объяснения моих намерений; если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте надежны, что тот, который носил звание адъютанта Багратиона пять лет сряду, будет уметь поддержать честь свою со всею ревностью, какую бедственное положение любезного нашего отечества требует. Денис Давыдов».

Получив это письмо, Багратион отнесся к просьбе своего бывшего адъютанта благосклонно. Спустя три дня, утром, в крестьянском овине при Колоцком монастыре, где ночевал князь, Денис обстоятельно и горячо развивал перед ним план своих будущих действий.

– Неприятель идет одним путем, – говорил Денис, – путь сей протяжением своим очень велик; транспорты с продовольствием неприятеля покрывают пространство от Гжати до Смоленска и далее. Обширность пространства способствует изворотам не только партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков при авангарде? Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, надо разделить остальных на партии и пустить в середину каравана, следующего за Наполеоном. Пойдут ли на них сильные отряды? Им есть довольно простора, чтобы избежать поражения! Оставят ли их в покое? Они истребят источник жизни и силы неприятельской армии. К тому же обратное появление наших посреди рассеянных от войны поселян ободрит их и усилит войну народную.

Багратион слушал молча, с видимым одобрением. Горячность Дениса всегда ему нравилась, в знании им дела не сомневался, доводы казались основательными. Но последняя фраза насторожила. Князь знал, что разгоравшаяся всюду народная война, при всей очевидной ее пользе, давно уже тревожит царя. Подобный аргумент выдвигать никак не следует. «Хорошо, что Денис говорит об этом со мною, а не с каким-нибудь другим генералом, мог бы себе же повредить, – подумал князь. – Молод еще, дипломатничать не научился, а мысль хорошая, поддержать так или иначе следует».

Между тем, чувствуя молчаливое одобрение князя, Денис, все более и более вдохновляясь, высказывал сокровенные свои мысли:

– Князь, откровенно вам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, что они не закрывают недра России; кому не известно, что лучший способ защищать предмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а в перпендикулярном или по крайней мере в косвенном положении армии относительно этого предмета. И кто знает, к чему может привести нас эта война. Ведь говорят, если Москва будет взята неприятелем и мир в ней подписан, то мы пойдем в Индию сражаться за французов… Нет, уж если должно погибнуть, то лучше я лягу здесь! – воскликнул Денис. – В Индии я пропаду за пользу, чуждую моему отечеству, а здесь умру под знаменами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших…26

– Ну, душа моя, – перебил Багратион, – ты, кажется, фантазируешь. В Индию никто не собирается, пустая болтовня. А соображения твои о партизанских действиях одобряю, постараюсь, как могу, помочь…

– На вас все упования мои, ваше сиятельство!

– Хорошо. Оставайся пока при моей квартире. Я нынче же пойду к светлейшему, изложу твои мысли…

… Войска весь день продолжали отступление. Но ропота среди солдат теперь не слышалось. Каждый понимал, что Кутузов в ближайшие дни даст генеральное сражение неприятелю. Настроение у всех заметно улучшилось.

Внимание Дениса, ехавшего с Базилем Давыдовым, привлек Фанагорийский полк, некогда особо любимый Суворовым. Рослые, загорелые, покрытые пылью, фанагорийцы шли весело, с необычной песнью:

Базиль Давыдов пояснил:

– Представь, песню эту рядовой Остафьев сочинил. Как по-твоему, неплохо?

– И неплохо и примечательно, что простой солдат столь ясно чувства свои выражает, – отозвался Денис.

Базиль почему-то вдруг задумался, затем, повернувшись к Денису, тихо сказал:

– Ты знаешь, в мою голову приходят иногда странные мысли. Мы слишком привыкли считать своих крестьян и солдат рабами… А я, чем более приглядываюсь к ним, тем более убеждаюсь, как часто мы бываем несправедливы. Я не могу тебе связно всего объяснить, но мне бывает стыдно, гадко, когда унижают их человеческое достоинство. Подумай сам… Разве этот рядовой Остафьев, тысячи других защитников отечества не заслуживают лучшего к себе отношения?

Денис с удивлением посмотрел на Базиля, подумал: «Откуда у него эти якобинские мысли?» Но поддерживать разговор на эту тему не счел нужным.

– Эх, брат Василий, напрасно ты себя на минорный тон настраиваешь, да и не ко времени, – произнес он. – Мы люди военные, наше дело воевать, а не философствовать!

– Да, ты прав, сейчас об этом не время думать, – произнес, вздохнув, Базиль. – А все-таки…