Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего ни Кудесника, ни Государыню, ни мальцов, неожиданно дрогнуло. И тогда он понял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.
      - Я никогда не буду писать Летопись, - сказал он в спину Лета. - А писать буду. Но не здесь.
      Лет замер. Затем неуверенно обернулся.
      - Правда?
      - Правда.
      - А где ты будешь писать?
      - У себя в тереме.
      - Тебе... принести бумагу и чернила?
      - Если тебе не трудно.
      - Я сейчас... сейчас... - засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. - Идём!
      Жилбыл покачал головой.
      - Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.
      - А ты... - Глаза Лета вдруг подёрнулись недоверчивой поволокой. - Не обманываешь меня?
      Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрылённый Лет, зажав в трёх руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.
      - Я буду жда-ать! - удаляющимся эхом донеслось до Летописца.
      Жилбыл встал со стула и зашагал по лестнице вверх.
      Вынырнул я в реальность поздним вечером. Я стоял в кленовом сквере у здания Центра по делам беженцев и смотрел на его светящиеся окна. Надо же, сегодня вечером в целях экономии для всего города отключили электроэнергию, а эта двенадцатиэтажка иллюминировала новогодней ёлкой!
      Что делал дома после ухода Летописца, я не помнил. И как добрался сюда - тоже. Раньше "выпадение из реальности" со мной происходило лишь во время творческих мук, и вот сейчас, впервые, это случилось не за письменным столом. Кажется, в медицине это называется первыми признаками старческого маразма.
      Я опять провёл параллель между собой и своими персонажами. Аналогия налицо. Так и хотелось поверить в существование бога, который сидит где-то там, на облачке, и скрупулёзно выписывает историю человечества. Судя по алогичности поведения рода людского, писатель из него был никудышный.
      Здесь я снова слукавил. Человеку свойственно оценивать окружающий мир сквозь призму личных знаний и увлечений. Вот и я попытался проанализировать своё "выпадание из реальности" с точки зрения профессионального писателя. Точно также один мой знакомый физик выводил знак равенства между внутриядерными процессами и сексуальным актом.
      В руке у меня был полиэтиленовый пакет, я открыл его и посмотрел, что там находится. Белый лабораторный халат. Действительно, всё, что происходило сегодня со мной, напоминало временной промежуток между главами. Как и когда я прихватил с собой халат, я не помнил, но вот зачем - знал. И знал, зачем здесь нахожусь. Как и любой пишущий, будь то графоман или настоящий писатель, я всю свою жизнь работал "на-после-смерти". Авось, хоть тогда оценят. Теперь же мне предстояло совершить нечто и в жизни. Все мы, пишущие, на словах интеллектуалы и супермены - не напрасно читатели отождествляют героев с автором, особенно, если произведение написано от первого лица. На самом деле автор пытается оживить хотя бы на бумаге свои грёзы: кем он хотел быть, но кем ему никогда не стать. Сейчас же мне предстояло сделать нечто противоположное: стать суперменом не на бумаге, а в жизни.
      Я глубоко вздохнул и зашагал к "чёрному" входу в здание Центра по делам беженцев.
      Дверь, естественно, оказалась запертой. Будь я Шварценнегером, выбил бы её пинком ноги или залпом из базуки. Но чего не дано, того не дано - мой вчерашний ночной "подвиг" был из разряда счастливых случаев с вероятностью единицы в шестом знаке после запятой.
      Доставая из кармана карточку Татьяны, я заметил, что у меня дрожат руки. Тоже мне, супермен! Если моя догадка неверна, то придётся возвращаться домой несолоно хлебавши. Я сунул карточку в дверную щель и провёл сверху вниз - видел, как это делается в американских фильмах. Замок щёлкнул, и дверь приоткрылась.
      Предательски заныло сердце. Подсознательно хотелось, чтобы замок не сработал, и я вернулся домой. Но что я тогда буду делать со своей совестью?
      И я шагнул в дверь.
      Попал я в небольшой хорошо освещённый зал, уставленный рядами белых металлических шкафов. Похоже на раздевалку, где сейчас, к моему счастью, никого не было. На дверцах большинства шкафов были наклеены таблички с непонятными письменами, как на карточке Татьяны. В дверцах же редких шкафов без табличек торчали ключи.
      "Надо понимать, что эти шкафы свободны, - сообразил я. - Вот и хорошо. Не напяливать же халат поверх куртки".
      Открыв один из шкафов, я увидел в нём белоснежный халат, докторскую шапочку и такие же белые бахилы. Знал бы заранее, не тащил с собой лабораторный халат, отнюдь не первой свежести, к тому же местами словно молью побитый - прожжённый кислотами. Я снял куртку, повесил её в шкаф, надел халат (естественно, не свой), напялил на голову шапочку и глянул на себя в зеркало на внутренней стороне дверцы. Нормально, хотя с видом работника Центра не совсем вязалась борода - хорошо ещё, что подстриг её два дня назад. Будь она как у Летописца - рыжая, да лопатой, - никто бы здесь не принял меня за своего. А так, может, и сойдёт.
      В некоторое смущение меня ввели бахилы. Я в нерешительности застыл над ними, пытаясь припомнить, были ли они на обуви персонала Центра. На Елене, когда она надела халат, бахил точно не было, ног же "регистраторши" за стойкой в вестибюле я не видел. А вот были ли они на тех двоих, что заламывали мне руки? Вроде бы тоже нет... Зато они точно были на парне, толкавшем тележку со штабелем прозрачных коробочек с прыгающими оранжевыми мячиками. Помню, я тогда сильно этому удивился.
      "Была не была!" - решил я. Да и рассусоливать здесь особо не стоило не ровён час, кто-нибудь войдёт. Переложив карточку Татьяны в нагрудный карман халата, я нагнулся, чтобы затянуть завязки на бахилах, и карточка, выскользнув из кармана, ударилась уголком о паркетный пол и отлетела от меня метра на три.
      И в тот же момент погас свет. Я так и застыл в согбенном состоянии. Вот так номер! Сейчас меня возьмут, как говорится, тёпленьким...
      Но вокруг было тихо. Я выпрямился и весь обратился в слух. Тишина была, что называется, мёртвой. А потом я вдруг почувствовал, что воздух здесь сырой и холодный, и это показалось мне весьма странным - когда вошёл с улицы, в помещении было тепло и сухо. Машинально, по давно забытой привычке, пошарил по карманам и неожиданно в джинсах обнаружил коробок спичек. Повезло, что в последний раз надевал джинсы, когда ещё курил...
      Старые спички не хотели зажигаться, и только третья или четвёртая, прошипев, всё-таки вспыхнула. Я оглянулся вокруг и обомлел. Очутился я совсем в другой комнате - ни одного шкафа, мало того, здесь явно велись строительные работы: неоштукатуренные стены горбатились неровной кладкой красного кирпича, а пол был усеян щепками, кусками ржавой арматуры и бетона. Точно как в компьютерной игре: герой идёт себе спокойненько по роскошному залу дворца и вдруг - бряк! - проваливается в мрачное подземелье. Спичка догорела, обожгла пальцы, и я, чертыхнувшись, зажёг новую. Теперь я разглядел, что на месте входной двери зияет пустой проём.
      Значит, наваждение кончилось. Я понял, что стою в цоколе "недостроя века" нашего города. Наверное, в самом деле стоило обратиться к психиатру: то мне мерещится суперсовременное здание Центра по делам беженцев, внутри оказывающееся то ли больницей, то ли ядерной лабораторией, то меня на дому посещает собственный персонаж... Глядишь, скоро и инопланетяне пожалуют. Может, и приезд Татьяны из того же ряда?
      Я зажёг следующую спичку и, освещая пол, чтобы не спотыкаться об обломки кирпичей и куски окаменевшего раствора, двинулся к выходу. И тут увидел под ногами небольшой красный прямоугольник с золотым тиснением букв.
      В этот раз спичка обожгла пальцы основательно. Я замахал рукой, затем схватился за мочку уха. Ну-ну. Сумасшествие продолжается. Больше не зажигая спичек, я присел и пошарил руками по полу перед собой. Но лишь только пальцы коснулись карточки, как вспыхнул свет, и я вновь очутился в раздевалке с рядами белых металлических шкафов.
      Что ж, игру принимаю. Сходить с ума - так на полную катушку. Кто там сейчас управляет мною на компьютере?
      Спокойная уверенность заполнила душу. А что мне, собственно, терять в этом мире, кроме рассудка? Пора трезво оценить свою жизнь и своё творчество: и то и другое практически в прошлом. Единственное, за что я ещё цеплялся - это память о Татьяне. Не знаю, насколько реальным был её приезд ко мне спустя двадцать пять лет, но я сделаю всё, чтобы её найти. Даже в этом ирреальном мире.
      Я завязал тесёмки бахил, сунул в карман карточку и, найдя следующую дверь, вышел в коридор Центра по делам беженцев.
      Ожидая попасть в пустой, бесконечный, белый коридор, я был немного удивлён. Коридор на самом деле оказался белым и длинным, но люди здесь были. Все, как и я, в халатах, шапочках, некоторые в бахилах. Они входили в одни двери, выходили из других, бросали друг другу реплики, на ходу рассматривали какие-то диаграммы на бумажных рулонах... Одним словом, здесь царила нормальная деловая обстановка то ли больницы, то ли научного учреждения. Если бы только не поздний вечер.
      На меня никто не обращал внимания, и я, оправившись от изумления, пошёл по коридору уверенным деловым шагом, подражая сотрудникам Центра. Будто знал, куда идти и что делать. По пути я мельком заглядывал в стеклянные двери и видел, что почти в каждой комнате находится кровать с лежащим на ней человеком, опутанном проводами и трубками, ведущим к разнообразным приборам и датчикам. Всё было как в американском медицинском центре высшего класса: палата на одного человека, обилие медицинской аппаратуры... Но у нас-то, при нашей нищете - откуда?!..
      Дойдя до конца коридора, я обнаружил шахту лифта и рядом с ней лестничный марш. Не став рисковать - судя по тому, что видел вчера, лифт управлялся не из кабины, а с пульта "регистраторши", - я поднялся по лестнице на второй этаж и прошёлся по его коридору. Здесь были такие же палаты, как и на первом этаже. На третьем этаже, поняв бесполезность праздного хождения, я уже более внимательно вглядывался в лица лежащих пациентов и персонала, пытаясь найти Татьяну, но её среди них не было.
      На четвёртом этаже я чуть было нос к носу не столкнулся с Еленой. Она выскочила из лифта - вся какая-то возбуждённая, не в себе - и, вихрем промчавшись по коридору, влетела в одну из комнат, сильно хлопнув дверью. Настолько сильно, что дверь снова приоткрылась.
      Вовремя посторонившись, чтобы не столкнуться, я спокойным шагом последовал за Еленой и, обнаружив у стены каталку, стал у неё, делая вид, что поправляю простыню. А сам краем глаза заглянул в комнату.
      Впервые я увидел не палату, а кабинет. За столом, вполоборота ко мне, сидел пожилой мужчина с непроницаемым лицом, естественно, в халате и шапочке, сбоку, на подоконнике, пристроился ещё один врач помоложе, который с кислой миной смотрел на Елену, сидевшую напротив пожилого, что-то возбуждённо ему доказывая.
      - Как вы можете... - срывающимся голосом лепетала Елена. - Вы же обещали... В моём контракте записано, что оболочку матери вы предоставите мне... Я её только что встретила, поздоровалась... А она... Смотрит на меня стеклянными глазами... Не она... Вы отдали оболочку другому...
      - Успокойтесь, - сказал пожилой, и молодой при этом поморщился. - Да, такой пункт есть в вашем контракте. Но там не сказано, что оболочка Татьяны Рудчук будет предоставлена только вам и исключительно вам. Это во-первых. А во-вторых, учитывая сложившиеся обстоятельства с вашим знакомым, у которого вы остановились, вам сейчас лучше не появляться в городе.
      - Но... Но я съехала с его квартиры! - почти истерично выпалила Елена.
      - Кстати, хорошо, что вы зашли, - продолжил пожилой, будто не услышал её реплики. Он открыл ящик стола, достал лист бумаги и жёлтую карточку. Вам выдаётся новый пропуск. Распишитесь.
      Елена размашисто расписалась.
      - А старый сдайте.
      Машинально Елена отдала старую карточку и взяла новую.
      - И что мне это даёт? - вдруг недоверчиво спросила она.
      Её собеседник спрятал старый пропуск в стол и сказал:
      - По новому пропуску вы не сможете выйти из здания Центра.
      - Что?.. - возмущённо задохнулась Елена. - Да вы что здесь... Меня... Арестовали?!..
      - Зачем столько эмоций, - мягко проговорил пожилой. - Это для вашего же блага.
      - Да я... Да я... - начала вставать Елена, но тут сидевший на подоконнике врач стремглав подскочил к ней сзади и приложил к затылку какой-то чёрный диск. Елена обмякла и упала лицом на стол.
      Меня будто парализовало. Бешено заколотилось сердце, тело сковал столбняк. Убили?! Я не мог сделать ни одного движения, а только стоял и во все глаза смотрел на сидящее на стуле тело Елены, лицом на столе с раскинутыми по столешнице руками.
      - Зачем? - недоумённо спросил пожилой.
      - Тебе что, ещё одного трупа девицы, выбросившейся из окна заброшенной стройки захотелось? - ядовито отрезал молодой.
      Волосы на голове у меня зашевелились. Полгода назад местная пресса дала информацию о трупе девушки, которая то ли выбросилась, то ли была выброшена предположительно с седьмого-восьмого этажа "стройки века". Следственные органы просили помощи у населения в определении личности девушки. Ну и, естественно, расследование результатов не дало.
      - На сколько ты её? - равнодушно спросил пожилой "врач".
      - На пятнадцать минут.
      У меня отлегло от сердца. Кажется, жива...
      - И что ты предлагаешь?
      - Как всегда.
      Пожилой достал из стола карточку Елены, посмотрел.
      - Но у неё третий класс!
      - Мог бы и не смотреть, - жёлчно хмыкнул молодой. - И так по телесам видно. Ничего, оболочку пока подключим к искусственному питанию, а сознание модифицируем на досуге. А через недельку восстановим в прежнем виде - вряд ли на третий класс кто позарится - и определим в подсобный персонал.
      - Хорошо, - согласился пожилой. - Зови санитара.
      Молодой "врач" выглянул в коридор, увидел меня и кивнул.
      - Как раз кстати. Завози каталку.
      Как сомнамбула я ввёз каталку в кабинет и помог уложить на неё тело Елены. Тело было мягким, податливым, и я, подхватывая его под мышки, почувствовал биение сердца. Жива...
      В сопровождении обоих "врачей" я доставил Елену в зал, напоминающий операционную, и перенёс тело на стол. Сердце опять тревожно забилось, и я стал украдкой оглядываться по сторонам, в поисках чего-нибудь потяжелей. Ничего подходящего не увидел, кроме уложенного на тележку штабеля уже знакомых мне прозрачных коробочек со светящимися, подрагивающими шариками. В крайнем случае сойдёт и это - пусть только кто-то из вас возьмёт в руки скальпель!
      Но никаких хирургических инструментов они в руки не взяли. Молодой "врач" подтянул висевшую на кронштейне над столом хромированную полусферу к самому лицу Елены и нажал на ней красную клавишу. Призрачный фиолетовый свет залил лицо Елены, она глубоко, вымученно вздохнула и задышала ровно и спокойно. Призрачный свет погас, в полусфере что-то щёлкнуло, открылось прямоугольное окошко, и оттуда выдвинулся прозрачный коробок с оранжевым, дрожащим мячиком-шариком.
      Пожилой взял коробок, посмотрел на еле заметную тарабарскую надпись на его грани, кивнул и поставил коробок в штабель.
      - Комплект, - сказал он и обернулся ко мне. - Отвезёте его, затем вернётесь и доставите оболочку в сто шестнадцатую палату.
      - Куда отвести? - спросил я и понял, что сморозил глупость. Думать нужно, прежде чем открывать рот!
      Пожилой "врач" недоумённо воззрился на меня, но тут же спохватился.
      - Ах, да... Надо бы вообще на одиннадцатый, но там сейчас занято... Доставьте в долгосрочное хранилище, потом разберёмся.
      С трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, я неспешно выкатил тележку в коридор, подвёз её к лифту, вызвал кабину. Ах, Елена, Елена, мать продала... Дверь лифта закрылась за мной, и здесь я к своему ужасу обнаружил, что кнопок в кабине нет. Мысли лихорадочно заметались, и я, скорее интуитивно, подсознанием вспомнив, как пользовался вчера лифтом "медбрат", толкавший такую же тележку, громко сказал:
      - В хранилище. На двенадцатый.
      Кабина послушно поползла вверх.
      Кажется, я начинал кое-что понимать. Голова заработала на удивление чётко и ясно. Нет, на вопрос: кто и почему создал в нашем городе этот странный Центр по делам беженцев - я ответить не мог. Слишком скудны исходные данные. Но вот чем в Центре занимались - мне стало ясно. Только дураку после услышанного и увиденного мною будет непонятно, что такое оболочка, и что находится в маленьких прозрачных контейнерах. По-научному говоря, в Центре производили изолирование сознания от тела. Верующий бы сказал: извлечение души... При этом работали исключительно с беженцами кто будет искать незнакомого человека в чужом городе? Как использовались тела, я более-менее представлял - встретил сегодня утром не Татьяну, а лишь её оболочку с чужим сознанием. А вот что делают с изолированным сознанием, мне станет окончательно ясно с минуты на минуту, хотя невесёлые догадки в этом направлении были. Хранилище. Всё по аналогии с нашей страной. Тела государству нужны, чтобы посылать их на гражданские войны. А твой интеллект никого не интересует. Хоть закопай его, хоть выброси.
      Кабина лифта остановилась, двери открылись, и я вкатил тележку в огромный зал, уставленный ровными рядами стеллажей до потолка, на полках которых пылились десятки, сотни, тысячи экранированных людских душ, никому не нужных. Святая святых для нормального человека и долговременное хранилище, а точнее, свалка отбросов для основателей Центра. И где-то среди этого сонма подрагивающих, светящихся, замкнутых в контейнеры людских индивидуальных вселенных находилась и душа Татьяны...
      Я оставил тележку у лифта, подошёл к ближайшему стеллажу, взял один контейнер, посмотрел на надпись. Непонятные значки напоминали надпись на карточке Татьяны. Я достал карточку и сравнил. Похоже, очень похоже, но не то. Взял следующий контейнер и опять сравнил - не то.
      Меня охватило лихорадочное возбуждение. Бросился к следующему стеллажу - не то; к следующему - не то, не то, не то!!!
      Минут через пятнадцать пришло отрезвление. Так я могу искать целые месяцы, если не годы. Требовался какой-то порядок. Я задумался. Душу у Татьяны "отняли", надо понимать, вчера. Значит, скорее всего, она находится где-то возле входа - уж слишком много пыли на дальних стеллажах. Я вернулся к лифту и подошёл к самому крайнему, полупустому стеллажу. Теперь я не стал брать в руки прозрачные контейнеры, а просто поднёс к ним карточку и стал сравнивать надписи по порядку. И вдруг краем глаза заметил, как на соседней полке один из оранжевых сгустков подпрыгнул, завибрировал, и засветился ярче остальных.
      Я протянул дрожащую руку, осторожно взял этот контейнер и поднёс его к карточке. Оранжевый сгусток неподвижно завис посередине контейнера и засветился ровным сильным светом. Тарабарская надпись на контейнере полностью совпала с такой же на карточке.
      Здравствуй, Татьяна...
      Сколько времени я провёл так, в горестном созерцании души любимого человека, не помню. Впал в транс. Вывело меня из сомнамбулического состояния шипение открывающихся дверей лифта. Кто-то поднялся в хранилище вслед за мной.
      Всполошённым зайцем метнулся я в глубь зала, пытаясь спрятаться за стеллажами и в то же время понимая, что их ровные ряды - убежище ненадёжное. Но, добежав до стены, я увидел балконную дверь. Не раздумывая, открыл её, выскользнул на балкон и, притворив за собой дверь, оставил небольшую щель. Прижав контейнер к сердцу, совсем как Летописец мёртвое тельце жужиньи, я прильнул ухом к щели.
      - Я тебе говорю, он только что был здесь! - бубнил чей-то голос. Вот и тележка с капсулами стоит.
      "Значит не контейнер, как я его окрестил, а капсула, - совсем некстати рефлекторно вывел я аналитическое заключение. - Ну правильно, капсулирование сознания более точное определение..."
      - А почему он тогда не разложил капсулы? - возражал другой голос.
      - Да потому, что не наш он. Не наш, я тебе говорю! Я потом подумал откуда у нашего борода? Ищи!
      Некоторое время в зале слышались только шаги.
      - Да нет его здесь, - наконец сказал второй голос.
      - Сам вижу, - буркнул первый. - А ты на балконе смотрел?
      Сердце моё упало.
      - Нет.
      - Проверь!
      "Что делать? Что делать?! - лихорадочно пульсировало в голове. - Это конец. Счастливого случая, как вчера, не предвидится..." Машинально глянув на зажатую в руке капсулу, я увидел карточку Татьяны. Вот, что делать! - и со всего размаху швырнул карточку с балкона.
      Я ещё успел увидеть, как она, мельтеша в воздухе, подобно бабочке, пролетела мимо освещённого окна нижнего этажа, и тут же всё погрузилось в темень. Откуда-то налетел ледяной шквальный ветер, сыпанул в лицо моросью и сорвал с головы докторскую шапочку. Инстинктивно я схватился за перила, холодные и ржавые, и понял, что стою на последнем этаже заброшенной стройки в центре города.
      Боясь, что вместе с карточкой и шапочкой сгинуло всё, что принадлежало Центру по делам беженцев, я медленно перевёл взгляд себе на грудь. В руке, мёртвой хваткой прижатой к сердцу, билась, пульсировала, светилась и жила обнажённая душа самого дорогого мне человека. Там, внизу подо мной, раскинулся город, полностью обесточенный, укрытый мраком, а потому мёртвый, наполненный лишь оболочками людей. Ничего живого, включая и меня, не было в городе, кроме этой лучащейся тёплым светом души.
      Я глянул с балкона вниз и ничего не увидел. Мрак. Беспредельный и беспросветный мрак бездны, зовущей к себе. И тогда я понял, что ничего в этом мире не сделал. Попытался написать одну светлую повесть и ту не довёл до конца, потому что не знал, не мог даже представить, что будет делать Летописец на вершине холма, какими глазами будет смотреть на разорённую мною страну. Такими же, как я на свою?
      Судорожно прижимая к сердцу всё, что у меня осталось в жизни, я наклонился над перилами. Бездна манила.
      Летописец ошибся, предполагая, что никогда больше не увидит Государыню. Но это была не его ошибка - последняя мысль Кудесника гаснущим огоньком трепыхнулась в Волшебной Стране и исчезла навсегда.
      Государыня сидела на своём троне на вершине холма. Та, перед кем Летописец преклонялся, кого обожал, и та, которая наводила ужас, пред которой он унижался. Но пред ним сидела уже не грозная и прекрасная Государыня, а усталая, растерянная женщина, чья разноликость теперь не казалась диссонансом. Впервые Летописец без страха или восхищения посмотрел ей в глаза, и впервые она, а не он, отвела взгляд. Поняла Государыня, что стала никому не нужна в Волшебной Стане, а потому, так ничего и не сказав, медленно растаяла в воздухе. И ничто не откликнулось на её исчезновение в душе Летописца.
      Боги приходят и уходят, а люди остаются. Только так, а не наоборот.
      Летописец повернулся и окинул взглядом Волшебную Страну, которую он когда-то считал родной, но оказавшуюся надуманной страной Кудесника. Он не испытывал тоски по былому, было лишь немного грустно, словно закончилось детство. Летописец знал, что именно это чувство он испытает, взобравшись на холм. Для этого он и шёл на вершину, чтобы больше никогда сюда не подниматься. Всё вокруг было чужим, и его прошлое тоже. С чем он и прощался без горести и уныния. Впереди его ждала с в о я жизнь и с в о я работа. Больше он никогда не будет писать по чужой указке. Он будет писать с в о ё .
      А начнёт он так:
      Вот уже два месяца, как я, вернувшись домой, занимался "ничегонеделанием".
      Но напишет совсем по-иному.