Меня так и подмывало спросить: "А что, руководство моей темой вы возьмете на себя? Или повысите и без того непомерные отчисления на накладные расходы?" Но я не спросил.
      - Договорились, - кивнул я. - Буду надеяться, что найду работу с зарплатой, позволяющей не только существовать, но и жить.
      - Сядь! - с трудом сдерживая себя, прорычал директор. Понимал он прекрасно, кто от кого зависит, да и повышать накладные расходы было уже некуда - тогда бы нечего было платить непосредственным исполнителям. Но покуражиться Хмурый обожал. Все они такие - кто из грязи, да в князи...
      И я, начав было вставать, сел. Действительно, будь проклято моё воспитание - нет, чтобы с достоинством удалиться!
      Хмурый снова уткнулся в моё заявление и перечитал его.
      - Что это значит: "в связи с личными обстоятельствами"? - мрачно изрёк он. - Фининспекция меня оштрафует.
      И вот тут я уже сорвался. Я прекрасно понимал корявость этой фразы. Но не это интересовало Хмурого. И не в фининспекции было дело. Однако всему должен быть предел. Даже директорскому любопытству.
      - А что, фининспекция по-прежнему требует, чтобы в больничных листках писали диагноз? Хорошо, давайте допишу: "По поводу лечения сифилиса".
      Вот этого Хмурый от меня явно не ожидал. Будучи мягким человеком по своей сути (той самой "манной кашей" по определению Татьяны), я старался по мере сил не конфликтовать ни с кем. Поэтому и директору зачастую объяснял подноготную своих редких просьб. А тут, видишь ли, взбунтовался!
      - Ладно, иди, - многообещающе буркнул Хмурый.
      - Спасибо, - корректно поблагодарил я и направился к двери.
      "За что!? - возмутилась моя гордость. - Он что - тебя облагодетельствовал? Это его обязанность!" "Так же, как и моя обязанность быть вежливым, - не очень уверенно возразил я сам себе. - Не моя вина, что в наше время элементарную вежливость почему-то принимают за подобострастие..." А когда те, к кому она обращена, понимают, что это действительно просто вежливость и ничего более, они становятся твоими врагами. Как сейчас. Хотя друзьями с Хмурым мы никогда не были - слишком разные у нас интересы. Ну и чёрт с ним! Как-то на одном из писательских семинаров мой старый приятель Юра Минский, дня три активно повращавшись среди литераторов, ошеломил меня неожиданной репликой: "Слушай, а ты знаешь, что у тебя здесь много врагов?" Ничего об этом и не подозревавший, я, естественно, опешил, но всё же нашёлся: "Это их проблемы. Не хватало мне из-за этого переживать. Я переживаю только за друзей".
      Перед уходом из института я зашёл в свою лабораторию и дал сотрудникам задание на неделю. Чёрта с два, чтобы в моё отсутствие хоть кто-нибудь из них палец о палец ударил! Как однажды ответила одна лаборантка на моё замечание по поводу её опоздания: "Скажите спасибо, что за такую зарплату я сюда вообще прихожу!" И таки она была права. Но, определив фронт работ для сотрудников, я, по крайней мере, успокоил свою совесть. Остатки порядочности по отношению к научной работе у меня ещё сохранились.
      Я вышел за проходную института и в нерешительности остановился. Хорошее настроение рассеялось как дым. Теперь предстояло совершить нечто противное моему естеству - пойти и просить с протянутой рукой. Раньше меценаты искали таланты, но теперь места поменялись, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к культуре, в том числе и литераторы, сами ищут спонсоров. Впору мне, как Кикеро (в наше время почему-то называемого Цицироном), воскликнуть: "O tempora, o mores!"*
      _______________
      *О времена, о нравы! (лат.)
      Но деваться мне из своего времени было некуда, поэтому я взял себя, фигурально говоря, за шиворот и поволок на поклон к Сашке Устинову. Страстному поклоннику фантастической литературы, с которым мы на этой почве когда-то сошлись на книжном рынке. Когда-то - это при социализме, когда мы с ним были практически равны в своих финансовых возможностях. Сейчас же Устинов стал крупным преуспевающим бизнесменом, из Сашки превратился в Александра Ивановича, но фантастику по-прежнему любил. И моя писанина ему нравилась. Как-то он даже предложил издать мою книгу за его счёт. Но тогда мои произведения ещё шли в издательствах нарасхват, и я отказался.
      Офис Устинова я нашёл с трудом. Не был я у Сашки никогда: так, встречался пару раз на улице, да на книжном рынке, откуда и знал о его успехах в мире бизнеса. Собственно, офис - слишком презентабельное слово для трёх комнатушек в какой-то конторе, типа многочисленных социалистических "упрснабсбытов", в своё время намертво проросших в коммуникационную сеть города. Как канализация. Сейчас свою коммуникационную сущность конторы утратили, но, тем не менее, перестав заниматься "снабом" и "сбытом", жили безбедно, сдавая в наём часть помещений новым коммерческим структурам.
      Потыкавшись по комнатушкам конторы, я выяснил, где находится кабинет Устинова, и открыл дверь.
      Устинов восседал за столом и развлекал стоявшую перед ним миловидную женщину отборным матом. Как я понял из обрывка фразы, тирада касалась то ли его компаньонов, то ли нового закона о предпринимательской деятельности, то ли того и другого вместе.
      - Можно? - спросил я.
      - Ба! - увидев меня, взревел Устинов, оборвав тираду где-то посередине. - Валичек, привет! Заходи!
      Он расплылся в улыбке, встал из-за стола и крепко пожал мне руку.
      - Это писатель, - представил он меня миловидной женщине и вплёл в свою речь несколько непечатных идиоматических выражений, долженствующих означать превосходную степень. - Помнишь, я тебе о нём говорил.
      "Вот оно - бремя славы!" - подумал я.
      - Очень приятно, - корректно, низким голосом проговорила женщина.
      - Здравствуйте, - сдержанно кивнул я, ожидая, что и из её уст сейчас польётся идиоматика. Но нет, похоже, здесь это было личной прерогативой Устинова.
      - Садись! - радушно предложил Устинов, вновь водружая своё объёмное тело за стол.
      Я сел в кресло напротив, и тут же провалился в него. Колени взлетели вверх, тело само собой откинулось на спинку кресла, и я ощутил себя в каком-то странном беспомощном положении, словно спеленатым в люльке-шезлонге.
      - "Массаракш"! - рассмеялся я, безуспешно пытаясь сесть нормально. Под Стругацких работаешь?
      - Не понял? - поднял брови Устинов.
      - Твоё кресло похоже на устройство Прокурора из "Обитаемого острова", - пояснил я.
      Устинов деланно улыбнулся. Не помнил он этого.
      - Я пойду. Не буду вам мешать, - корректно проговорила миловидная женщина.
      - Погоди, - остановил её Устинов. - Ты что будешь: кофе, пиво? обратился он ко мне.
      Я замялся. Уж и не помню, когда я в последний раз пил эти, ставшие теперь для меня экзотическими, напитки.
      - Лучше пива.
      - Скажи там, пусть ему пива принесут. А мне - чай, - распорядился Устинов.
      - А ты что, пива не пьёшь? - спросил я, когда двери за женщиной закрылись. В своё время Устинов зашибал крепко.
      - Пиво иногда пью, а крепче - нет. На компьютер здорово действует, постучал он себя пальцем по лбу. - Нужно либо коммерцией заниматься, либо пить.
      Что ж, он прав. Хотя, честно говоря, от него этого не ожидал.
      Через минуту передо мной, как по мановению руки, появилась банка пива, а перед Устиновым - чашка чаю. Устинов помешал чай ложечкой, отхлебнул.
      - Ну, выкладывай, по какому делу, - взял он быка за рога.
      Я снова рассмеялся.
      - Ты чего? - подозрительно спросил Устинов. Обидчив он был, как ребёнок.
      - Анекдот вспомнил, - сказал я.
      - Ну?
      Я поёрзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее. Естественно, что из этого ничего не получилось.
      - Значит, так, - сказал я. - Приезжает наш турист во Францию. Ещё в советские времена. В кармане у него, сам понимаешь, три франка, водят всю группу по Парижу толпой... Тяжко нашему туристу, а ведь у него мечта жизни сбылась - наконец-то он в Париже! И страшно ему хочется почувствовать себя настоящим парижанином, будто он всю жизнь здесь прожил. Короче, откололся он тихонько от группы и сел за столик под зонтиком в каком-то летнем кафе. Меню посмотрел - что там на три франка можно заказать? Только чай. Заказал чай. Сидит, ложечкой в чашке помешивает, на Париж смотрит.
      И только он начинает себя истинным парижанином ощущать, как вдруг из-за соседнего столика к нему обращаются:
      - Простите, вы русский?
      - Да, - опешивает наш турист. - А как вы догадались?
      - А вы, - говорят из-за соседнего столика, - когда чай перемешиваете, ложечкой в чашке звените.
      Внял совету наш турист, размешал чай по-европейски, отхлебнул и снова попытался в образ парижанина войти.
      Тут уже из-за другого столика к нему обращаются:
      - Простите, вы русский?
      - Да, - начинает уже сердиться наш турист. - А вы как догадались?
      - А вы, когда чай пьёте, - отвечают ему, - ложечку из чашки не вынимаете.
      Вынул ложку из чашки турист, на блюдечко положил, и снова чай отхлебнул. Пусть теперь кто-нибудь в нём европейца не признает!
      - Извините, - обращается к нему на ухо официант. - Вы русский?
      Вздрагивает наш турист и смотрит на официанта обалдевшими глазами.
      - А почему вы так решили? - спрашивает.
      - А вы, когда чай пьёте, глаз прищуриваете, будто у вас ложечка в чашке.
      Устинов делано рассмеялся, вынул ложку из чашки и залпом опрокинул в себя чай.
      - Вот-вот, - заметил я, откупоривая пиво. - Именно так, исконно по-русски, и поступил наш турист в конце истории.
      - А я не собираюсь под Европу подделываться! - гаркнул Устинов. Пусть принимают меня, мать их..., таким, какой я есть. Знаешь, как они на цырлах вокруг меня скачут: продай то, продай это?
      Я тактично опустил глаза и отхлебнул пива. Кураж у Устинова тоже был посконно русским, купеческим.
      - Ладно, не тяни кота за ... ! Говори, что там у тебя? - распорядился Устинов. Что-что, а нахрапистость всегда была у него в крови. Благодаря ей он и стал преуспевающим бизнесменом. Время первичного накопления капитала есть время беспринципных и наглых, если я правильно понимаю политэкономию.
      Чтобы скрыть замешательство, я опять приложился к банке с пивом. Прямые вопросы, касающиеся меня лично, вызывали у меня нечто вроде речевого ступора. Я начинал мямлить, говорил невразумительно, что, естественно, производило отнюдь не благоприятное впечатление. А мне сейчас край как необходимо было получить поддержку от Устинова. Не для себя (хотя просить нужно было именно так) - сам я предпочёл бы сдохнуть с голоду, чем унизиться до попрошайничества.
      - Шурик, - собравшись с силами, начал я, - когда-то ты предлагал издать мою книгу за твой счет...
      На большее меня не хватило. Я вновь замялся, вертя в руках пустую жестянку. Глаз на Устинова я поднять не мог - сгорел бы от стыда.
      - Ну? - подстегнул он меня. Именно подстегнул, а не подбодрил. По-другому Устинов не умел. И не хотел.
      - Как ты смотришь на это сейчас? - решил я уйти от прямой просьбы.
      - Как бизнесмен, - мгновенно отреагировал он. - Сколько я буду с этого иметь?
      Этого вопроса я и боялся. В нём была вся загвоздка. Похоже, я сейчас начал бы мямлить, и из этого ничего хорошего не получилось бы.
      Выручила меня распахнувшаяся дверь. В кабинет колобком вкатился сияющий улыбкой толстячок в разноцветной куртке, обляпанной "лейбами" и исписанной призывами на английском языке покупать жевательную резинку, джинсах-галифе и кроссовках на толстенной подошве. Типичный сутенёр по западным меркам. А по нашим - ярчайший представитель нарождающихся деловых кругов.
      - Привет, Сашок! - заорал он с порога и швырнул на стол огромный складной нож. - Получай заказ!
      - Здоров, Женечка, ядрёна мать! - обрадовался Устинов. - Извини, бросил он мне и снова обратился к "сутенёру": - Привёз? Как там Италия, мать ... ?
      - А нормально!
      - Колёса себе пригнал?
      - А как же! "Хонду". И знаешь, какой мне номер здесь на неё дали? "я - 1941 СС"!
      Устинов расхохотался. Я индифферентно промолчал, как бедный родственник. Но толстячок уставился на меня таким требовательным взглядом, будто обязывал разделить с ним веселье.
      Я кашлянул. Никакого снисхождения - толстячок Женечка по-прежнему таращился на меня, требуя, как истый сутенёр, соития с его радостью по поводу присвоения машине столь многозначительного номера.
      - Н-да, - причмокнул я тогда и тоже представился: - А я - Валентин Бескровный. - Выдержал паузу и скромно добавил: - Писатель.
      Улыбку с "сутенёра" как ветром сдуло. Больше он на меня не смотрел.
      - Кстати, - сказал он Устинову, - я тебе ещё должен. Ты мне давал триста пятьдесят. Триста за нож, плюс шестнадцать... ну, ты помнишь за что... Итого с меня: тридцать четыре бакса.
      Он достал объёмистое портмоне, отсчитал деньги и положил их на стол.
      - Извини, спешу. Созвонимся!
      И он выскочил из кабинета, так больше и не удостоив меня взглядом.
      - Пока! - бросил ему в спину Устинов. Инцидента между мной и "сутенёром" он не заметил, с искренним, детским любопытством вертя в руках нож.
      - Ты, прямо, как ребёнок, - заметил я, наблюдая за ним.
      - Да, - неожиданно согласился Устинов. - Нравятся мне такие штучки!
      Он нажал на кнопку, и из колодочки ножа выскочило огромное лезвие.
      - У меня дома и "винчестер" есть. Знаешь, как у американских полицейских, с продольно передёргивающимся стволом?
      Честно говоря, упоминание "винчестера" вызвало у меня в первый момент ассоциации с компьютером. Но у наших "деловых людей" несколько другие интересы и увлечения.
      Дверь снова отворилась, и в неё вплыла давешняя миловидная женщина.
      - Александр Иванович, вы просили деньги на карманные расходы, пропела она грассирующим голосом и положила на стол две пачки купюр. То ли у неё действительно была такая манера разговора, то ли просто "строила глазки" писателю. Вообще странно, как меняются люди, стоит им услышать, что ты писатель. Словно ты какой-то идол, недоступный в своей лучезарности. Впрочем, я и сам когда-то, на заре своего творческого пути, чуть ли не в рот заглядывал писателям. Теперь же - насмотрелся...
      Устинов разорвал одну пачку, небрежно пролистал её, бросил на стол. Брови мои взлетели вверх. Это были наши родные "фантики" купюрами по пятьдесят тысяч.
      - Хорошо, - буркнул он.
      - Да, ещё одно, Александр Иванович, - елеем расплылась "милашка". - У нас сейчас налоговая инспекция, мы подбиваем счета, так что просьба на карманные расходы много не брать.
      - Много - это сколько? - раздражённо бросил Устинов.
      - Ну, не больше десяти миллионов в день.
      - Ладно, - отмахнулся Устинов, и "милашка" ретировалась, одарив меня на прощание многозначительным взглядом. Если бы она знала, сколько я сейчас зарабатываю, я бы не удостоился никакого.
      - Чёрт его знает, что делается, ... ! - взорвался Устинов. - Своими деньгами распоряжаться не могу!
      Я откровенно рассмеялся.
      - Ты чего? - подозрительно уставился он на меня.
      - Для меня подобные деньги - нечто несусветное.
      - Разве это деньги? - поморщился Устинов. Он достал портмоне, расстегнул его и извлёк толстую пачку зелёных купюр.
      - Вот это деньги, - сказал он, протягивая мне одну купюру.
      Я посмотрел. Купюра оказалась тысячедолларовым банкнотом. Который равнялся, уж и не знаю, скольким моим годовым зарплатам. Высоко у нас ценятся как научные работники, так и писатели...
      - Неплохо живёшь, - кивнул я, возвращая банкнот.
      - Не жалуюсь, - отрезал Устинов. - Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?
      - Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, - собравшись с духом, решился я. - С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.
      Устинов поскучнел.
      - И сколько это мне будет стоить?
      Я прокашлялся.
      - Двадцатилистовая книга... то есть, страниц на пятьсот, - запинаясь, проговорил я, - тиражом, скажем, тысяч тридцать...
      - Так сколько?
      - Миллионов сто, - нырнул я с головой в омут.
      Устинов, изобразив на лице задумчивость, постучал пальцами по столу.
      - Нет, - твёрдо сказал он. - Я денег на ветер не бросаю. За сто миллионов я могу взять две "иномарки", перепродать их и заработать ещё столько же.
      - Нет, так нет, - кивнул я. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. И всё же решился на последнее унижение: - Слушай, а "придворный" писатель тебе не нужен? В принципе, я теперь стал не очень переборчив...
      - Нет, - вновь отрезал Устинов, но тут же смягчился. - Ты что, совсем на мели?
      - Да.
      - Не понимаю, - пожал он плечами. - Сейчас столько возможностей... Приложи минимум усилий - и греби деньги лопатой!
      Я горько усмехнулся. Психология наших "деловых людей" была мне хорошо известна. И то, что другой психологии они не понимали и не принимали тоже.
      - Знаешь, - сказал я, отнюдь не надеясь на понимание, а больше для самого себя, - у каждого в жизни есть своя стезя. У тебя - коммерсанта, у меня - писателя. Я надеюсь, что деньги для тебя не главное (каюсь, здесь я покривил душой, ибо был уверен в обратном). Главное, процесс их получения. Таким же главным для меня является писательский процесс. И я уже не в том возрасте, чтобы менять свои увлечения. Тем более что их в любом возрасте поменять практически невозможно.
      Устинов задумчиво побарабанил пальцами по столу. Кажется, я таки что-то зацепил в его душе. Вероятно, он ещё не настолько закуклился в своём "коммерческом мирке", а, может, просто моя лесть о "стезе человеческой" бальзамом пролилась на его душу. Всё-таки одно существенное отличие между нашими и западными коммерсантами есть. Там никто не смущается говорить, что он делает деньги, только деньги и исключительно деньги. Наши же "деловые люди" постоянно ищут оправдания своим действиям среди высоких материй. Основательно въелся в наше сознание, где-то на уровне подкорки, коммунистический лозунг о том, что деньги - лишь средство достижения цели. А сама цель может быть только светлой и прекрасной, но никак уж не самими деньгами.
      - Я бы, конечно, мог дать тебе... - раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель - по идее: человек высоких моральных принципов, - попрошайничать не буду.
      Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.
      - Так дай, - глухо оборвал его я, не поднимая глаз. - Считай, что я пришёл к тебе с протянутой рукой.
      Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько "фантиков" и положил передо мной.
      Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.
      - Спасибо, - кивнул я и попытался пошутить: - Будем полагать, что в моём лице ты спас от смерти отечественную фантастику.
      Устинов только развёл руками.
      - Счастливо, - попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он её пожал. Обманул я его в его ожиданиях.
      - И тебе счастливо, - без улыбки сказал он.
      И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши - наших. Большинство из них изучало в своё время политэкономию - знают, за чей счёт богаты.
      Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, "сняв" мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.
      И всё же не всё так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплёлся до ближайшей лавочки и рухнул на неё. Может, и не в душе было дело - всё-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.
      3
      Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на чёрные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в лёгкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, берёзы швыряли в лицо охапки мокрых тяжёлых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нём кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.
      В очередной раз поскользнувшись на мокрой траве Жилбыл ухватился за куст, но его ветка оказалась толстенной змеёй, которая тут же, зашипев, укусила в ладонь. Дикая боль пронзила Летописца, он отшвырнул змею и повалился под громадную ель.
      - Плохо, - сказал Лесовичок, спрятавшийся от ливня в стволе ели. Зелёный, сморщенный, он почти не отличался ото мха, покрывавшего дерево. Змеи Чёрной Государыни ядовиты. Высоси яд и сплюнь.
      Превозмогая вдруг охватившую его слабость, Жилбыл припал губами к ранке на руке, отсосал кровь и сплюнул. Но это не помогло. Нахлынула дурнота, в глазах потемнело, и Жилбыл откинулся на спину.
      - Дай сюда руку. - Лесовичок взял его ладонь прохладными, мокрыми от дождя пальцами и подул на рану. - Сейчас будет лучше. Приложим белый мох, обернём заячьим листом, а теперь обвяжем травой-липучкой...
      Трава покрыла ладонь Жилбыла плотной зелёной рукавицей.
      - Хорошо бы тебе корешок живолиста пожевать... - Лесовичок заглянул в глаза Летописца. - А, да ты сейчас его не найдёшь.
      Он хлопнул в ладоши, сбоку от сосны зашевелился дёрн, и из него земляным червем стал выбираться розовый корень живолиста. Лесовичок, кряхтя, вылез из дерева и протянул к корешку руку. Но дотронуться до него не успел - из-за ели кто-то с гортанным злым хохотом по-богатырски дунул-плюнул на Лесовичка, и тот кубарем скатился в рытвину со стремительно несущейся с холма водой.
      - Пожуй корень! - только и успел крикнуть Жилбылу Лесовичок, увлекаемый к подножию холма дождевым потоком. Но далеко его не унесло: с ближайших кустов к потоку свесилась бурая, вся в рыже-жёлтых прожилках, бесформенная груда плесени, выхватила Лесовичка из воды и втянула в себя.
      - Корешок пожуй, - с утробным смешком передразнила она. - Сейчас мы тебя пожуём, вкусненький ты наш... - И заплямкала.
      - Ах, ты... - попытался встать Жилбыл, опёрся на локти, но это было его последним движением перед тем, как он потерял сознание.
      Очнулся Летописец от холода и страшной боли в голове. Гроза прекратилась, утих и ветер, но дождь продолжался, перейдя из ливня в нудную бесконечную морось. Сил пошевелиться не было, тело одеревенело, глаза застилал туман. Несмотря на дождь, влага в рот не попадала, и в горле застрял сухой жгучий ком. А перед глазами маячила капля, которая медленно скатывалась по непонятно каким образом очутившейся во рту веточке. Жилбыл инстинктивно прикрыл рот, сжав зубами веточку. Капля, наконец, соскользнула в гортань и оказала волшебное действие. В глазах прояснилось, и Жилбыл увидел, что никакая это не веточка, а корешок живолиста, который, повинуясь последнему приказу Лесовичка, пророс прямо ему в рот.
      "Спасибо", - скорбно поблагодарил про себя Лесовичка Летописец и, через силу ворочая челюстями, принялся жевать твёрдый волокнистый корень.
      Силы вернулись к нему через несколько минут. Впрочем, не те силы, что были у него перед укусом змеи. Остатки сил. Но, всё же, двигаться он мог. Он сел и посмотрел на руку. Ладонь опухла, посинела и почти не ощущалась. Он попробовал другой рукой зелёную повязку Лесовичка - не туго? Нет, нормально. Пошевелил распухшими, как сосиски, пальцами.
      - Ху-ху, ожил! - сказала снизу бурая плесень, тяжёлым комом сорвалась с куста и покатилась вниз, треща на своём пути буреломом.
      Жилбыл тяжело вздохнул, присыпал землёй остатки корня живолиста, затем с трудом встал и, пошатываясь, побрёл к терему.
      Терем было не узнать. Выбитые окна, сорванные с петель ставни и двери щепой и битым стеклом устилали подворье. У крыльца валялась раздавленная бочка из-под дождевой воды, здесь же - погнутый, сплющенный котелок, в котором мальцы варили берёзовую кашу. На коньке крыши сидел огромный седой чёрт, взъерошенный и мокрый от дождя, держал за ноги деревянного петуха и, довольно хохоча, ощипывал перья. Петух истерично орал, бил крыльями, но это ещё больше веселило чёрта.
      - Давай-давай, - подзадоривал он петуха, разжёвывая острыми жёлтыми зубами деревянные перья и сплёвывая труху на землю. - Громче! Мне нравится...
      - Оставь петуха в покое... - сипло прохрипел чёрту Летописец. Голос подвёл его, и вместо требовательного крика получилась тихая жалобная просьба.
      Но чёрт её услышал. Он свесился с крыши и заглянул в лицо Жилбыла красными недобрыми глазами.
      - Покоя петуху просишь? - жёлчно переспросил он. - Так и быть - будет ему покой.
      Он свернул петуху шею и швырнул его под ноги Летописцу.
      - Вечный покой! - дико захохотал чёрт и сгинул.
      Жилбыл присел перед горкой разбившегося в щепу деревянного петуха, потрогал её здоровой рукой, взял одно перо.
      "Отпелся ты, Петька, - горько подумал он. - Прости..."
      В сенях терема Жилбыл споткнулся о перевёрнутую лавку и чуть не упал.
      - Ну, ты, гляди, куда ступаешь! - хрипло крикнули ему откуда-то из угла сеней.
      В полутьме Летописец с трудом разглядел сидевшего на корточках у стены мальца Друзяку. Всегда аккуратный, в чистой и опрятной одежде сейчас Друзяка выглядел настоящим оборванцем. Портки и рубаха на нём были какие-то чужие, латанные-перелатанные, с огромными прорехами и грязные до невозможности; сам он был небрит, лицо и руки перепачканы сажей. А голову прикрывал необычный полосатый колпак.
      - Здравствуй, Друзяка, - обрадовался неожиданной встрече Жилбыл. Давно он не видел знакомого лица.
      - Кому Друзяка, а кому и нет, - привычно заворчал малец. - Может, тебе ещё и каши берёзовой подать?
      - Неплохо бы, - усмехнулся Летописец.
      - Раз просишь - будет тебе каша! - неожиданно без своего обычного ворчания согласился Друзяка. Он заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул.
      Откуда ни возьмись в сенях появилось десятка два таких же грязных и оборванных мальцов.
      - Летописец каши хочет, - злорадно оповестил их Друзяка. Берё-озовой!
      - Будет ему каша! - загалдели мальцы, налетели на Жилбыла, ухватили за руки-ноги и повалили лицом на пол.
      - Эй, что вы делаете? - попробовал сопротивляться Летописец, но сил у него было мало, да и мальцы, похоже, знали, как удержать его прижатым к полу.
      - Просил берёзовой каши? - спросил Друзяка. - Сейчас поддадим!
      Мальцы задрали на Летописце рубаху, и в воздухе засвистели берёзовые прутья, жгучей болью впиваясь в голое тело. Ошеломлённый, ничего не понимающий Жилбыл только вскрикивал при каждом ударе.
      - Хватит, - неожиданно сказал гнусавый, глухой голос. - Тащите его ко мне.
      Удары прекратились, мальцы вновь схватили Жилбыла за руки-ноги и поволокли в горницу. Здесь они бросили Летописца на пол и, беспорядочно топоча стоптанными сапожками, рассыпались в стороны по тёмным углам. Будто их и не было.
      Жилбыл со стоном приподнялся на руках и сел. Вытер мокрым рукавом лицо и лишь тогда увидел сидевшего перед ним на стуле Урода.
      Урод был всем уродам урод. Гол, грязен, с круглым, как шар, волосатым туловищем, из которого тоненькими кривыми веточками торчали рахитично скрюченные ножки и ручки. Непомерно огромные кисти рук, переплетённые между собой узловатыми в суставах пальцами, покоились на брюхе, закрывая чуть ли не половину туловища, а такие же несуразно громадные стопы с длинными скрюченными пальцами Урод водрузил на стол. Коническая лысая голова Урода словно вросла в плечи, мясистый бесформенный нос свисал ниже подбородка, полностью закрывая рот, розовые хрящеватые уши торчали подобно крыльям летучей мыши.
      - Пожаловал, - прогнусавил Урод, уставившись в Летописца белыми круглыми глазами из-под кустистых бровей. - Давно поджидаем...
      - Кто ты? - сдавленно выдавил Жилбыл.
      - Ха, ха, - раздельно произнёс Урод. - Я твой - Кошмар. Отныне и до скончания жизни.
      Пальцы на ногах Урода шевелились, и из-за закрывающего рот мясистого носа, казалось, что это они произносят слова.
      - Вижу, тебе по душе пришлась наша берёзовая каша, - продолжал Урод. - Ещё хочешь?
      Жилбыл молчал. Диким и несусветным казался ему новый мир. Он просто не имел права на существование.
      - Не хочешь? Жаль... Хорошо отбитое мясо Летописца вкусно необычайно...
      В печи вдруг сам собой полыхнул огонь, откуда ни возьмись появился огромный чан с клокочущим крутым кипятком.
      - Ох, и поужинаю я знатно! - причмокнул Урод. Пальцы на животе расцепились, и громадные ладони потянулись к Летописцу.
      - Я тебе что сказала? - внезапно загрохотал в тереме треснутый старушечий голос. - Не тронь его. Он мне ещё нужен!
      Словно кто ударил по рукам Урода. Он в страхе сжался на стуле.
      - Прости, Государыня, не буду... - жалостливо проблеял он. - Уж больно аппетитен с виду твой Летописец...
      Урод вдруг раздулся, покраснел от натуги и гаркнул на Жилбыла:
      - Пошёл вон! И чтоб глаза мои тебя не видели, а то сварю! Здесь я теперь живу!
      И тотчас из печи в лицо Летописцу пыхнул вихрь огня и сажи, подхватил его и выбросил сквозь стену на сложенную во дворе поленницу дров. Под дождь и ветер, но, право слово, здесь было гораздо лучше, чем в полутьме смрадной горницы.
      От свежего воздуха голова у Жилбыла закружилась, и он обессилено закрыл глаза.
      Мелкая холодная морось сеялась на запрокинутое лицо; и это было приятно, и глаз открывать не хотелось. Двигаться не хотелось тоже, но кто-то настойчиво и в тоже время осторожно теребил меня за рубашку у сердца.
      "Жужинья Тенка прилетела", - подумал я и, улыбнувшись, аккуратно накрыл её ладонью. Но это была чья-то рука. В недоумении я открыл глаза и увидел над собой склонённое синюшное лицо бомжа.
      - Тише, паря, тише, - свистящим шёпотом проговорил он, дыша мне в лицо смрадом горницы Урода.
      Я мгновенно всё понял, крепко сжал ладонь бомжа и резко выпрямился на скамейке.
      - Что-то ты, мужик, мне не нравишься... - процедил я.