Виталий Забирко
      Все пули мимо
      "Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять..."
      В. Шишков "Угрюм-река"
      Ч а с т ь п е р в а я
      РЭКЕТИР
      Запах копчёных окороков разъедал ноздри, вызывая голодные спазмы в желудке, но мимо мясных рядов Пупсик проплёлся, не поднимая глаз. Вчера он попытался стащить с прилавка кусок сала самым тривиальным образом и заработал такую оплеуху, что метров пять катился по асфальту, от чего до сих пор ныли рёбра. Куда с его силёнками и сноровкой заниматься обычным воровством - и в лучшие времена он не отличался особым здоровьем, а уж сейчас... После мясных рядов потянулись овощные, заваленные плодами ушедшего лета: баклажанами, картофелем, капустой, репчатым луком, морковью, поздними грушами, яблоками, заморскими бананами, апельсинами, ананасами. В принципе, в толпе покупателей, запрудившей проходы рынка, с его-то ростом метр с кепкой (над прилавком выглядывал разве что помпон шапочки) незаметно стащить небольшое яблоко было делом не особо хитрым, но отнюдь не с гарантированным успехом. Шансы на удачу либо затрещину были приблизительно равны, и Пупсик рисковать не стал. Да и не наешься яблоком. А вот то, что он собирался сделать, стопроцентно принесёт ему сытость на сегодняшний вечер. Хотя расплата будет пострашнее десятка оплеух. Но оплеухи-то да затрещины он получал задаром...
      Почти весь день Пупсик простоял в подземном переходе, тоненьким голоском прося: "Дайте сироте копеечку или хлебца..." Но когда к концу дня мелочи набралось на большой горячий хот-дог, который прямо на глазах сооружали совсем недалеко отсюда, в киоске у автобусной остановки, и Пупсик уже предвкушал, как купит этот хот-дог и будет уплетать за обе щёки, именно тогда словно из-под земли перед ним возник Верзила.
      - Ну чо, Пупс, много наколядовал? - ухмыляясь, спросил он.
      - Не надо... Не забирай... - придушенно взмолился Пупсик. - Я два дня не ел...
      - Молодец, что диету соблюдаешь, - осклабился щербатым ртом Верзила. - Как говорят новые русские, лечебное голодание полезно для здоровья. Глядишь, и ты у нас через недельку красавцем станешь.
      Он выгреб из карманов Пупсика мелочь, пересчитал и скривился.
      - Даже на банку пива не хватит... Смотри у меня завтра!
      Верзила лениво отвесил Пупсику нескупой подзатыльник и ушёл.
      А Пупсик поплёлся на рынок.
      Стылое солнце конца бабьего лета вытравило сочные краски осени почти до полной бесцветности, и от этого окружающее казалось блеклым, недопроявленным снимком, от которого рябило в глазах. Поэтому торговку пирожками Пупсик вначале услышал и лишь затем увидел.
      Торговка стояла у одного из выходов с рынка между рядами и выкрикивала:
      - А кому пи-ирожки горячие?! С картошкой, капустой, горохом!
      Голос у неё был настолько высоким, что закладывало уши.
      Пупсик вытер рукавом старенького замызганного пальтишка слезящиеся от яркого солнца глаза и осмотрелся. Покупатели неторопливо ходили между рядами, приценивались, торговались, чтобы купить подешевле, и ни на него, ни на торговку пирожками не обращали внимания. Разве что некоторое опасение вызывал парень со стрижкой "я из зоны" - то есть почти под ноль, - стоявший прислонясь к киоску с импортной обувью и со скучающим видом сосущий сигарету. Но по кожаной куртке, новым джинсам и американским армейским ботинкам можно было понять, что ему действительно нет никакого дела до Пупсика. Рэкетир "пас" свою территорию, и в сферу его интересов торговка пирожками явно не входила. Да и Пупсик был настолько голоден, настолько он устал, что решил рискнуть, хотя раньше в присутствии праздношатающихся никогда подобного не делал.
      Он подошёл к лотку, стал в метре от него и попытался поймать глазами взгляд торговки. Но она даже не заметила его, блуждая взглядом по лицам покупателей гораздо выше головы Пупсика.
      - А ко-ому пи-иро-ожки?!.. - заходилась торговка колоратурным сопрано.
      Было ей лет сорок. Судя по одежде, ещё не совсем утратившей некоторую элегантность, занималась она своим нехитрым ремеслом не так давно, но оно, тем не менее, уже оставило на её лице неизгладимый отпечаток. Печать злости на свою страну; злости, которую она теперь выливала на всех окружающих. Вероятно, до этого она служила в каком-либо государственном учреждении на непыльной должности в тепле и с зарплатой, а теперь была вынуждена торговать на улице, и в дождь, и в слякоть, и в жару, и в мороз.
      Главным для Пупсика было вовремя поймать её взгляд, опередить торговку на какие-то доли секунды, чтобы не дать воли разъяриться на попрошайку. В противном случае - пиши пропало.
      В конце концов торговка что-то почувствовала, забегала глазами по толпе в поисках того, что вызвало у неё неясную тревогу, затем опустила глаза.
      - А кому пи-и...
      Её зазывный крик оборвался, лицо посуровело, казалось, ещё чуть-чуть, и она взорвётся бранью на оборвыша, даже не рискнувшего попросить, а лишь посмотревшего на её товар умоляющим взглядом. Но вместо этого наполненные воздухом лёгкие издали сдавленный выдох, а сама торговка вдруг как-то осела, стушевалась и стала похожа на проколотую надувную куклу. Её глаза намертво попали в ловчую сеть взгляда Пупсика.
      - Бедненький, ты кушать хочешь? - спросила она потусторонним голосом, не отрывая остановившихся глаз от Пупсика. - Пирожочек будешь? С картошечкой?
      "И с капустой", - сказал взглядом Пупсик.
      - ...И с капусточкой, - предложила торговка. - Сейчас я тебе пару пирожочков, горяченьких...
      Её руки зашебаршили в корзинке как бы независимо от застывшего тела.
      "По два пирожка", - молча скомандовал Пупсик.
      - Да чего уж там, возьми четыре, - предложила торговка, завернула пирожки в обрывок газеты и протянула Пупсику. По-прежнему, кроме рук, всё её тело было неподвижным, а взгляд прикипел к глазам Пупсика, словно он был удавом, а она - кроликом.
      Теперь оставалось самое сложное. Пупсик прижал свёрток к груди и, не отпуская взгляда торговки, стал мелкими, чуть ли не по сантиметру, неторопливыми шажками пятиться от прилавка. Это было очень трудно: удерживать в повиновении торговку, пятиться и одновременно боковым зрением оценивать обстановку вокруг, чтобы какой-нибудь зазевавшийся ротозей не толкнул его. К счастью, всё обошлось. Когда Пупсик отдалился от прилавка метра на два и стал ощущать, что ещё немного - и сил удерживать сознание торговки уже не хватит, между ними наконец прошёл покупатель. Казалось, крепчайшая нить, связавшая воедино Пупсика и торговку, с треском лопнула, и Пупсик, едва удержавшись на ногах, чтобы не упасть навзничь, резко повернулся к прилавку спиной и, скукожившись, прижимая к груди свёрток с пирожками, застыл.
      Торговка очнулась от наваждения, непонимающе оглянулась по сторонам и попыталась возобновить свой речитатив:
      - А ко-ому...
      Получилось неожиданно хрипло, словно она сорвала голос.
      - Господи, да что это со мной? - пробормотала торговка и прокашлялась. Но работать было нужно, и она, чуть сбавив обертоны, как-то неуверенно затянула всё-таки своё, теперь уж извечное для неё до конца жизни:
      - А-ко-му-пи-ро-жки...
      Пупсика толкнули, и он чуть не выронил свёрток. В голове шумело, все мысли куда-то исчезли, в сердце зияла глухая и холодная пустота. Ничего не хотелось, даже жить. Такой способ пропитания отнимал у Пупсика столько душевных сил, что он пользовался им лишь в исключительных случаях. Причём это было ещё не всё. Худшее предстояло пережить ночью.
      Его снова толкнули, и тогда Пупсик почти рефлекторно поплёлся к выходу с рынка. Многоголосый шум превратился в голове в досужий гам, роем рассерженных ос заполонивший черепную коробку, и поэтому, когда он вышел с территории рынка в сквер, тишина подействовала на него наподобие освежающего ветерка в знойный полдень. Нет, в голове по-прежнему зияла пугающая пустота, но отсутствие постороннего раздражающего шума принесло некоторое облегчение. Как всегда после подобного есть уже не хотелось, но Пупсик машинально стал жевать пирожки, давясь и насильно заталкивая их в рот. Пройди ещё полчаса, и он бы с отвращением выбросил пирожки. Но что тогда с ним будет утром...
      Почти не видя ничего вокруг, он прошёл мимо пивного ларька и, естественно, не заметил стоящего за стойкой Верзилу, лениво цедившего из кружки пиво. К счастью, Верзила стоял спиной к Пупсику, иначе бы точно отобрал у него пирожки. И Пупсик бы отдал. Не сопротивляясь и не протестуя - настолько ему сейчас было всё равно, настолько он был душевно опустошён.
      Доев и, может быть, поэтому почувствовав себя немного лучше (иногда такое случалось: регресс не всегда наступал монотонным единым фронтом, бывало и как сейчас - волнами), он неприкаянно огляделся. Ноги сами вынесли Пупсика неподалёку от его "дома". Сумерки только-только собирались опускаться на город, и идти "домой" было рано, так как на самом деле его "квартирой" являлся маленький подвальчик пятиэтажки, дверь которого была накрепко заперта на засов с огромным висячим замком. Заперта для всех, кроме него, поскольку Пупсик проникал сквозь неё лишь ему одному доступным способом, почему и пробирался туда только затемно, чтобы никто его не видел. Но сегодня он не мог дожидаться темноты. Не пройдёт и часа, как головная боль скрутит его до беспамятства, и тогда он упадёт прямо посреди улицы и будет биться в конвульсиях до самого утра.
      Минут десять Пупсик всё же постоял в подворотне и лишь когда убедился, что дворик абсолютно пуст, шмыгнул в "свой" подъезд. Дверь в каморку располагалась под лестницей, и была она маленькой - скорее люк, а не дверь, - железной и настолько проржавевшей, что казалась намертво приваренной к металлическому уголку косяка. Тихонько поскуливая от начавшейся головной боли, Пупсик прижался к двери всем телом и, закрыв глаза, попытался настроиться. Некоторое время он думал, что из-за головной боли у него ничего не получится, но затем дверь поддалась, и он чуть ли не кубарем скатился по ступенькам на дно каморки.
      Здесь было темно, но тепло и сухо. Тепло потому, что тут находился распределительный вентиль центрального отопления дома, ну а сухость приходилось обеспечивать самому, чтобы сюда даже невзначай не заглянул слесарь жэка.
      "Вот я и дома", - подумал он, но эта мысль не принесла ожидаемого облегчения. Он разыскал в углу банку, набрал из вентиля тёплой воды и залпом выпил, даже не почувствовав противного привкуса химикатов, добавляемых в систему отопления для смягчения воды. Затем, уже практически теряя сознание, он на четвереньках пробрался под стенку, где был разослан гофрированный картон - более-менее чистые листы от подобранных на мусорной куче ящиков из-под импортных фруктов, - свернулся калачиком, подтянув колени к подбородку и охватив их руками, и лишь только тогда позволил себе отключиться. Отключиться от переживаний и треволнений сегодняшнего дня, от своей такой скотской жизни, от этого жестокого, чуждого и непонятного ему мира. Но как ему ни было плохо, краешек гаснущего сознания напоследок пожелал всем жильцам не слышать его стонов...
      Забытьё навалилось на Пупсика ледяным бездонным космосом, наполненным беззвучными сполохами, терзавшими мозг острыми иглами. Дикая боль заставляла тело биться в конвульсиях, и если бы не оцепенение в руках, мёртвым захватом сковавших колени, Пупсик катался бы по полу каморки, завязываясь в беспамятстве в узлы и хрипя сквозь пузырящуюся изо рта пену. Постепенно ледяная пустота начала отпускать, боль от сполохов уменьшилась, и тогда из окружавшего беспредельного мрака призрачными тенями пришли видения. И это было ещё хуже. Боль сменилась ужасом, глубина которого могла сравниться лишь с глубиной космоса. И именно из этой глубины появились гигантские бесконечные щупальца, которые, вырастая в размерах, устремились к Пупсику, слепо ощущая его присутствие. Они схватили Пупсика, спеленали жёсткой удавкой и потащили туда, где, по идее, находилась глотка Бездны. Вначале он медленно двигался вдоль плотного ряда щупальцев, но движение всё убыстрялось, и вот Пупсик уже не просто падал в бесконечность - летел в чёрное пятно её зева с головокружительной скоростью, но оно, тем не менее, не приближалось ни на йоту. Ужас достиг небывалых размеров, всё естество звенело, как перетянутая струна, готовая вот-вот лопнуть... И действительно, в момент наивысшего напряжения словно что-то разорвалось в голове, вспышка в мгновение ока испепелила ледяную бесконечность и её ужас, оставив вместо них глухую пустоту, затянутую спокойным светящимся туманом. Но это принесло только видимость облегчения, так как на самом деле ужас не рассеялся в прах, а разлетелся острыми осколками, которые угнездились в уголках сознания.
      И тогда из тумана стала возникать череда лиц, когда-либо встречавшихся на жизненном пути Пупсика. Был здесь и пожарный, вытащивший его из горящего дома, был и лечащий врач Иван Максимович, относившийся к нему с поистине отеческой заботой, был и санитар, подаривший на прощание пальто, и торговка пирожками, и Верзила, и даже мельком виденный рэкетир с причёской "я из зоны". Вышедшие из тумана, они и сами были туманом полупрозрачные, бестелесные, они наплывали на него, искажаясь до неузнаваемости, но взгляды у них у всех были сочувствующие и скорбные. Они что-то говорили, беззвучно разевая рты, а, достигнув Пупсика, беспрепятственно проникали в тело и растворялись там холодной, тревожащей душу моросью. Пупсик понимал, откуда это ощущение тревоги: он знал, кто будет последним в бесконечной веренице видений. Тот, кого он никогда в жизни не встречал, но чьим видением заканчивались все его кошмары. Тот, кто и не был видением, поскольку все туманные призраки, входившие сейчас в тело Пупсика, были на самом деле не туманом, а клочками выдыхаемого им пара. Тот, чьего появления Пупсик ждал как избавления, и боялся как наваждения.
      И вот он наконец появился, возник из ничего, из тумана, который сам и порождал, из тьмы и света, из которых и состоял и которые были им - и звёзды блистали в его чешуе, потому что чешуя его и была звёздами. Двуглавый дракон с добрыми глазами, наводившими ужас. Головы попеременно выдыхали огонь, а глаза неотрывно смотрели на Пупсика, но, казалось, не видели. "Где ты? Где ты?!" - позвала одна голова, выдыхая огонь, пока другая голова втягивала воздух. "Не молчи, отзовись!" - подхватила зов вторая голова, и огонь из её пасти опалил сознание.
      Пупсик стиснул зубы, замотал головой, застонал... И очнулся.
      Вокруг было темно, и вначале Пупсику показалось, что он очнулся в родной больничной палате после очередного приступа. Сейчас откроется дверь, Иван Максимович зажжёт свет и, ласково приговаривая, даст горькую микстуру, от которой станет легко и покойно. Но свет не загорелся, на душе было муторно и мерзко, в воздухе пахло горелым. Пупсик заворочался и только тогда понял, что спал одетый и лежал не на больничной койке, а на гофрированном картоне. Он тихонько, по-детски, захныкал и сел. Некому его было пожалеть...
      Внутренний хронометр подсказал, что уже половина седьмого утра и ему пора покидать "квартиру", пока жильцы не заторопились по лестничным маршам на работу. Вообще отсюда Пупсик обычно уходил затемно - спал он мало, четырёх-пяти часов в сутки вполне хватало, - и только приступы могли его задержать. Он прислушался. Ничьих шагов в подъезде не было слышно. Тогда Пупсик пошарил рукой по стене над головой, нащупал лампочку и довернул её в патроне.
      Тусклый свет двадцатипятиваттки осветил убогую конуру, в которой взрослый человек среднего роста мог бы разместиться разве что в три погибели. Пупсик стащил с головы шапку, затем осторожно провёл рукой по обмотанной стекловатой трубе, нашёл спрятанный осколок зеркала и заглянул в него. Досталось ему этой ночью крепко. Обычно по-детски розовое личико стало серым, то здесь, то там его покрывали белесые пятна шелушащейся кожи, волосы, слипшиеся от пота, висели сосульками, а из щелей опухших век смотрели больные, затянутые мутной поволокой глаза. Тихонько поскуливая, Пупсик на четвереньках пробрался к банке, налил в неё воды, окунул чистенькую тряпку, висевшую на одной из труб, и стал обмывать лицо.
      Нехитрая процедура освежила сознание, и когда он снова посмотрелся в зеркало, то увидел своё почти обычное лицо: сморщенную мордочку уродца с нависающим над надбровными дугами выпуклым лбом, карикатурно вздёрнутым носиком, непропорционально маленьким ртом и пухлыми щеками, расцвеченными алеющими пятнами молодой кожи, отмытой от шелушащихся струпьев.
      Пупсик выстирал тряпицу, выжал и снова повесил её на трубу. Затем перелил грязную воду из банки в пластиковую бутылку, засунул её в карман, чтобы потом вылить где-то на улице, и встал. Ноги были ватными, идти никуда не хотелось. Хотелось снова лечь и спать, спать... Спать, пусть даже последним сном.
      Пересилив себя, он осмотрелся вокруг, поверяя, насколько хорошо привёл в порядок "квартиру" перед уходом. И лишь тогда заметил на картоне чёрную обугленную полосу. Вот откуда запах гари, понял он. Кажется, дракон стал подбираться к нему всерьёз.
      Странно, но эта мысль не расшевелила заторможенное сознание. Он только проверил, не тлеет ли где картон, и, убедившись, что нет, вывернул лампочку из патрона, абсолютно не ощутив, насколько она раскалилась. Затем снова прислушался, нет ли кого в подъезде, протиснулся сквозь дверцу и вышел на улицу.
      1
      Все держат меня за лоха. Плевать. Пусть их. Как в известном анекдоте: "Сидит на берегу обезьяна, удочку в воду забросила, рыбу ловит. Плывёт крокодил. "Слушай, обезьяна, на какую наживку ловишь?" "Гони пятёрку, скажу". Ну, дал ей крокодил пятёрку. "А на банан!" "Тьфу, дура, кто ж на банан клюнет?" "Дура, не дура, - отвечает обезьяна, - а четвертак в день имею!"
      Вот так и я. Лох-лохом, а свой "четвертак" не упущу. И Харя о нём не знает. Харя - это мой "бригадире". По кличке понятно, что мордоворот ещё тот. А у меня клички нет. Пескарь - фамилия такая. Потому и кличка "лох" не пристала, а то бы не отодрать.
      "Работа" у меня непыльная - ходи по рынку да порядок наводи. Наш порядок. Омоновцы вон тоже ходят, но они свой порядок блюдут, чтобы никто друг другу морды не чистил. А наш интерес - чтобы никто посторонний в кормушку носа не сунул. Платят нам за охрану "челноки". Скрипят зубами, глаза отводят, но платят. Знают, придёт другой "крутяк", будут платить больше.
      "Налог" мне вообще-то собирать не доверяют, говорят, хлипок больно, да и мордой не вышел - никакого уважения у "челноков" не вызываю. Ну и ладно. Я своё другим беру. Примелькался среди "челноков", поняли они, кто я, ну и, естественно, где пачку сигарет задарма, где бутылку, где джинсы за полцены. А намедни американские армейские шузы за чирик оторвал. Торгаш аж побелел весь, когда я ему десятку на прилавок бросил. Но ботиночки мне протянул, разве что "спасибо за покупку" не сказал. Так что живу, не тужу. Всё есть. Правда, "колёса" купил себе подержанные. "Вольву" у Хари. Ещё и должен для виду остался, а то заподозрит, что я свой интерес в кормушке имею.
      Ну, в общем, хожу я вразвалочку по рынку, с омоновцами чуть ли не раскланиваюсь (есть у меня мыслишка, что Бонза их тоже подкармливает), да так это аккуратненько по сторонам глазами постреливаю. Харя уже неделю твердит, что на нас накатывают. Бонза хоть и был первым секретарём в нашем районе, почему под себя здесь всё в своё время и прибрал, но, как понимаю, в горкоме покруче его мужики сидели и куски себе послаще, чем он, хапнули. Теперь уже и на его кусок зарятся. Но, думаю, дело до разборки не дойдёт. Отмажется Бонза либо, как сейчас говорят, вольётся в структуру. Как мы в своё время, когда "работали" на рынке "в напёрсток" с Харей. Кстати, я тогда подставным лохом был, откуда и поехало обо мне такое мнение. Подходил вроде невзначай к игрокам, деньги крутые швырял и сказочно выигрывал. Впечатление на толпу то ещё производил. А когда наш промысел захирел, и мы попытались полегоньку доить "челноков", вот тут-то Бонза нас под себя и подмял. Правда, морды вначале начистил, но затем и пригрел. Думаю, и с ним так будет. Ящик-то полированный кому примерять охота? Я газетки хоть изредка почитываю, но разумею, что передел собственности и сфер влияния закончился. Таперича ждёт нас слияние капитала да интеграция. Как в Европе. Только в Европе это всех касается, а туточки токи нас.
      Короче, прошёлся я по рынку, поглядел. Взял у бабки с прилавка пачку "кэмэла" - старая перечница расцвела кислой улыбкой, что осот, - отошёл, закурил. И только я как следует затянулся второй затяжкой (первую никогда в лёгкие не пускаю - говорят, газ зажигалочный оченно вреден), как меня кто-то аккуратненько так под локоток берёт.
      Резких движений не делаю - знаю, чревато, да и не с моей реакцией - и медленно поворачиваю голову. Вижу, стоит передо мной амбал, раза в два шире и на голову выше меня, и ухмыляется. Хорошо, я его сразу признал, а то и обделаться можно. Зовут как, правда, не знаю, но из громил Бонзы, чьих рук дело - крутые разборки. От сердца отлегло, а в штанах, чувствую, мокро. Ну и шуточки у него... Точно так же начиналось, когда Бонза нас под себя подминал.
      - Ну? - спрашиваю я.
      - Не ну, а здравствуй, - спокойно говорит он, а глаза у него такие равнодушные, будто разговаривает с пустым местом. - Отгул у тебя сегодня, продолжает он. - Так что топай, а я подежурю.
      - Это ещё в честь чего? - осторожненько на всякий случай возмущаюсь я. - Ты надо мной не семёрка, чтобы здесь командовать.
      Что-то в зрачках у него мигнуло, словно он наконец заметил меня.
      - Канай отсюда, рыба сорная, - тихо так, ласково говорит он сквозь зубы. - Ты нам сейчас только обузой будешь.
      "Рыба сорная" - это он так над моей фамилией пошутил. Ещё по-божески. Бывало, мальком селёдочным, хамсой, а то и сельдявкой обзывали.
      - Не, - говорю, - у тебя своё начальство, у меня своё. Мы так не договаривались.
      И достаю сотовый телефон. Но он меня и не слышит и не видит. Разворачивается и неторопливо так это, по-хозяйски, идёт между рядами. Что линкор в неспокойном море, оставляя за собой широкую, пустую полосу.
      Я набираю номер Хари.
      - Да? - слышу его голос.
      - Это Пескарь, - говорю в трубку.
      - И что тебе?
      - Да тут мне сменщик пришёл...
      - Ну так и что?
      - А мне что делать?
      - А он тебе что сказал?
      - Чтобы я линял отсюда. Но я ведь, сам понимаешь, без твоего разрешения не могу... - мямлю я, бросая ему наживку. Как банан.
      - А-а! - голос Хари теплеет. Выше семёрки у Бонзы он не котируется, поэтому подобное обращение ему что бальзам. - Разрешаю, - милостиво снисходит он.
      - А завтра?
      - Что - завтра?
      - Завтра сюда выходить?
      Несколько секунд Харя молчит, видно, и сам не знает.
      - Завтра я тебе позвоню, - тусклым голосом бурчит он и отключается.
      Вот, значит, как, думаю, а сам побыстрее делаю ноги с рынка, на ходу пряча в карман мобильник. По всем раскладкам выходит, что Бонзу условия слияния не устроили. Придётся кое-кому сегодня полированные сюртуки примерять... Хотя на рынке с виду вроде всё спокойно. Знаю я это спокойствие. Вон - ни одного омоновца, что ветром сдуло. Народная примета: нет ОМОНа, значит, жди автоматных очередей и пяток трупов.
      Ну, в общем, с рынка я смотался, а дальше пошёл не спеша. Даже если там именно сейчас начнётся разборка, возвращаться я туда не собирался. У каждого своя работа.
      Направляюсь я, значит, к стоянке, где оставил свою "вольву", и спускаюсь в подземный переход. Вот уж где отбросов постперестроечных! Бомжи, калеки, беспризорники, и все - с протянутой рукой. Попробовал бы кто-нибудь из них на "диком" Западе так постоять - мигом бы в кутузку замели. А у нас нет. Их же там ещё кормить надо! Месяца три назад, слышал, повыписывали всех пациентов из сумасшедшего дома по той же причине. Наверняка кто-либо из них здесь сейчас промышляет. Хорошо если тихий, а не буйный...
      Тут я его и увидел. Горбатенького пацана в куцем пальтишке со сморщенным, как печёное яблоко, личиком. А может, и не пацана, а карлика. Хотя у карликов, насколько знаю, головы большие, а у этого уродца пацанячья. Вчера он меня поразил. Стоял я, значит, на рынке, курил, и тут увидел, как он торговку пирожками потрошил. Что твой Кашпировский. Экстрасенс. Уставился он на торговку, а она перед ним мельтешит, что половой в кабаке перед барином. И то ему предлагает, и сё, и сюсюкает, а сама глаз оторвать от него не может, словно приворожил он её, как в сказке. Цирк, одним словом. Порадовался я тогда за пацана, посмеялся, а уже дома подумал, что неплохо бы его к делу приспособить. Правда, к какому так и не докумекал.
      Но тут гляжу - милостыню просит. И голосок у него жалостный такой, и глазки такие же... Э, нет, думаю, видно, не настолько ты крутой сенс, если вчера своё умение употребил, а сегодня как простой смертный попрошайничаешь. И уже прошёл было мимо, как вижу, подходит к мальцу Верзила и начинает у него карманы выворачивать. Этого Верзилу знает, наверное, весь район. Гнусный тип, и гнусным делом занимается. Нищих обирает.
      Я приостановился, достал сигареты и, делая вид, что прикуриваю, стал наблюдать.
      Малец мой и не думает сопротивляться. Поскуливает так это беспомощно, что щенок:
      - Не надо... Ты ведь у меня вчера всё забрал...
      Но Верзиле такое нытьё только нравится.
      - Ну и что? - ухмыляется. - Я и завтра к тебе приду.
      Похоже, мальца это "завтра" приводит в чувство.
      - Помру ведь... - тоненько хнычет он, но вижу, глаза его из жалостных вдруг становятся пустыми и холодными, как вчера на рынке.
      - А плевать мне! - регочет Верзила. - Вас, нищету да убогость, надо уничтожать как социальную заразу.
      И тут малец преображается.
      - Не придёшь! - фальцетом выкрикивает он и впивается в Верзилу страшным взглядом. Его глаза вдруг становятся круглыми, огромными, и мне даже чудится, что из них молнии метнулись.
      Ну, сейчас будет комедия, думаю, вспоминая вчерашний инцидент с торговкой пирожками. На коленях, Верзила, ползать будешь перед мальцом и, умильно сюсюкая, деньги совать! В предвкушении представления я уже открыто наблюдаю за ними.
      Но ничего подобного вчерашнему не происходит. Не действует на Верзилу магия мальца.
      - Чего?! - угрожающе цедит он и заносит руку для оплеухи.
      Вот тут-то всё и случается. Я вначале и не понял что, да и Верзила, похоже, тоже. Рукав его куртки на занесённой руке вдруг распадается на составные части и падает на землю. Верзила вздрагивает как от наваждения, и тогда вся одежда начинает осыпаться с него лохмотьями. Такое впечатление, будто в ней вдруг исчезли все шовные нитки.
      - Это... как?!.. - недоумённо вопрошает в пустоту Верзила, стоя голышом посреди подземного перехода.
      Я прыскаю, и мой смех, как по команде, подхватывает вся нищета.
      Верзила ошарашено оглядывается - ему уже не до мальца, - хватает большой кусок куртки и, прикрывая им срам, пытается бежать. Однако оказывается, что и ботинки разлезлись по швам, и он, сделав несколько шагов босиком, возвращается. Увидев, что осталось от ботинок, матерится - что вызывает в переходе взрыв прямо-таки гомерического хохота - и теперь уже во все лопатки улепётывает.
      Отсмеявшись, я посмотрел на мальца. Улыбку с меня словно ветром сдуло. Стоит он бледный, скукоженный, в глазах тоска смертная, трясётся, что в лихорадке, а по личику сморщенному крупные капли пота катятся.
      - Что с тобой? - спрашиваю.
      - П-плохо м-мне... - шепчет он, выбивая зубами дробь. - Ой, п-пло-охо...
      И уж не знаю, что со мной сделалось. Может, мысли вчерашние, что надо бы его к какому делу пристроить, а может, просто жалость, которую я из себя вроде давным-давно калёным железом выжег, проснулась. Но, скорее всего, первое - не замечал я что-то за собой приступов благотворительности.
      - Идём со мной, - говорю ему, не церемонясь, хватаю за руку и тащу за собой. А он и не сопротивляется.
      Сторож на стоянке сделал квадратные глаза, когда я мальца в свою "вольву" запихивал, но ничего не сказал. Попробовал бы вякнуть - мигом бы зубы на асфальте веером выложил. Хоть я с виду и хилый, но с шавками у меня разговор короткий. Знаю, что у него на уме. Мол, с мальцами балуюсь. Но я в этом деле лесбиян. Мне всё больше бабы нравятся.
      Притащил я мальца домой, а он уж совсем доходит. Глаза закатывает и на пол, что мешок с дерьмом, шлёпнуться норовит. Точнее, до мешка не дотягивает, так, полмешка. Посадил его в кресло, а он на подлокотник заваливается и ноги под себя подтягивает. Явно в отключку уйти собирается. А что ежели загнётся?
      И тут на меня словно озарение нашло, либо же он телепатически подсказал, экстрасенс хренов, что с ним. Как я уразумел, много он энергии отдаёт на свои штучки-дрючки, а это потом и аукается. Отоспаться ему нужно да что-нибудь успокаивающее принять.
      Стал я его раздевать. Батюшки-светы! Однако природа над ним и подшутила. Горб ещё ладно, да ручки-ножки кривые, а вот то, что на месте мужского достоинства торчит, вообще не понять. Всё тело коростой белой покрыто, а задница как у мартышки - сплошной красный мозоль. Хорошо, хоть насекомых на нём не заметил. Нет, в таком виде я его у себя спать класть не буду, хотя тем же шестым чувством понимаю, что короста эта не заразная, а на нервной почве.
      Потащил я его в ванную и отмыл хорошенько. А он, что тюфяк, только глазками обалдело лупает. Вытер я его насухо, гляжу, и на человека стал более-менее похож. Хотя, что с него взять - урод и есть урод.
      Постелил ему на диване, уложил. Тут он ножки под себя подтянул, ручками кривенькими их охватил, и такая странная поза получилась, будто его ручки и ножки именно для такой цели и приспособлены. А затем малец отключился и застонал во сне. Тоненько так, жалобно.
      Потрогал я его и обомлел. Мышцы у него закаменели все, просто монолит какой-то, а сам настолько горячий, каким человек и быть не может. Разве что у каннибалов на вертеле.
      Нет, вновь думаю, так он действительно загнётся. А подсказать некому - малец в полной отключке и, естественно, мозги мне своей сенсорикой не пудрит. Что делать? И тут я вспомнил, что со мной на одной лестничной площадке живёт лечила, и потопал к нему.
      Дверь открыла его благоверная, и только я к ней с просьбой, как она обрывает меня на полуслове и начинает тараторить, что, мол, устал муж сегодня, трудный у него день был, да и хирург он, а не терапевт, пять операций в больнице на ногах отстоял, потому отдыхает и помочь ничем не может. И так это бочком-бочком меня за порог вытеснить норовит. Но я стою, как утёс на Волге. Ежели мне что надо, в лепёшку расшибусь, а своего добьюсь.
      - Не шебаршись, соседка, - говорю, - я отблагодарю, и хорошо.
      Знаю, чем их взять. Кто сейчас от дармовой "капусты" отказывается? Все гребут где могут и как могут.
      Тут лечила из комнаты и вываливает. Вижу, действительно человек с устатку. И хорошего. А что им делать, лечилам-то, ежели зарплату по полгода не платят, а пациенты только бутылками расплачиваются? Но на ногах лечила стоит и даже вроде бы что-то соображает.
      Взял он стетоскоп и пошёл со мной.
      А благоверная ему вдогонку:
      - Ты смотри, там больше не добавляй!
      Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:
      - М-да, случай неординарный...
      - Так и оплата соответствующая, - понимаю его.
      Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.
      - Эх, - бормочет лечила, - в былые времена забрал бы его на кафедру сколько материала для диссертации... Это же исключительно нетипичный... - и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.
      - Ладно, сосед, - прерываю его, - мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?
      Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.
      - Это, - протягивает листок, - колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, - подаёт второй листок, - зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, - суёт третий листок, - мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.
      Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.
      - Это, - говорю, - за то, что не отказали. Это - за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это - за неординарный случай.
      Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери - не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, спрашивает:
      - Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?
      И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий - указательным пальцем в вену, а второй - с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.
      - Отчего же, есть, - говорю. - Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. - Я протянул ему двадцатку. - Этого хватит?
      Заколебался он на мгновение, затем рукой махнул.
      - А, давай. Только тихо, и дверь оставь приоткрытой.
      Мужик он грузный, но выпорхнул из квартиры словно бабочка. И бесшумно почапал по лестнице прямо на улицу в заеложенном спортивном костюме и рваных тапочках на босу ногу.
      Вернулся он мигом и протягивает мне лекарства, шприцы одноразовые и сдачу. А у самого руки трясутся, так стакан опрокинуть хочется. И что с людьми время делает! Не случись горбачёвщины, глядишь, доктором наук бы стал, а там и до профессора рукой подать - неспроста про диссертацию вспоминал. А так - алкаш. С другой стороны, кем бы я тогда был? Вот то-то и оно. Так что я за демократию, костьми за неё, родимую, лягу и пасти гнилым интеллигентишкам, которым всё сейчас не по нраву, до ушей порву. Чтоб если не в душе, так на морде улыбка вечно цвела - в какое счастливое время живём!
      - Сдачу себе оставь, - говорю, - за труды.
      На радостях мне лечила показал, и как укол делать, и как микстуру вливать, и мазью тело натирать. Гляжу, мальцу лучше стало. Успокоился он, стонать перестал, тело порозовело, хотя в себя так и не пришёл и руки с коленей из мёртвого захвата не расцепил.
      Вот тогда мы с лечилой и врезали. Вывел я его на кухню и выставил на стол что бог послал. Я так понял, ему что "Курвуазье", что спирт медицинский, что самогон. Впрочем, как и мне. Но я, предчувствуя, что завтра будет тяжёлый день после разборки на рынке, понемножечку цежу и всё больше на икорку налегаю, а он - стаканярами садит и только локтем занюхивает. Что поделаешь, привычка - ведь знаю, что дома у него шаром покати.
      Тут-то благоверная его и ущучила. Как она на кухне нарисовалась, так он на третьем стакане и поперхнулся.
      "Двери за собой запирать надо", - советую ему про себя, но вслух ничего не говорю. Во избежание.
      А благоверная уж руки в бока уткнула и ну его пропесочивать. И такой, мол, и сякой, и пропойца, и денег в дом не приносишь... Он как защиту молча баксы веером перед собой выставляет, причём все, включая сдачу, - мол, гляди, заработал, - но она оборотов не сбавляет, хотя баксы, как бы мимоходом, будто для неё это нечто само собой разумеющееся, отбирает. Так под конвоем и с нотациями и увела. Мне б такая стерва попалась, на месте грохнул бы, а он молча поплёлся что скотина безропотная. А что попишешь таков наш расейский менталитет.
      Я ещё немного поел, но пить больше не стал. Это французское пойло, что наша мачмала - то ли вино хреновое, то ли самогон слабый. Не напрасно его наши ребята между собой "курвой" зовут. Впрочем, подозреваю, его где-то под Жмеринкой варят. Либо в Польше. Поляки сейчас в этом деле мастаки, что хошь подделают, и тару и этикетку один к одному срисуют, но вовнутрь такого насобачат, что употреблять их продукцию не рекомендуется. Себе дороже - всю жизнь затем на поликлинику горбатиться будешь.
      Попил я чаю, со стола убрал, а потом на мальца поглядел. Вижу, лучше парню, хоть и в той же позе лежит, но дырочками своими спокойно так посапывает. Укрыл я его одеялом, подушку под голову сунул и ушёл в другую комнату спать.
      Снилось мне чёрт-те что - нечто явно неудобоваримое из разряда кошмаров, когда просыпаешься и ничего, кроме ужаса, не помнишь. Вскочил я среди ночи - и понял, почему. Дышать нечем, в горле першит, в глазах режет. Дыму - полная квартира.
      Включаю свет, выскакиваю на кухню - может, что на плите забыл? Нет, здесь всё нормально, даже дыма меньше. Оборачиваюсь и вижу в другой комнате всполохи рыжего пламени, будто кто из огнемёта палит, и катится пламя по дивану такими красивыми барашками. Заскакиваю в ванную комнату, набираю тазик воды и бегом к дивану. Как плеснул, зашипело страшно, забулькало, словно там раскалённая болванка лежала. Включаю свет в комнате и вижу на полу лужи с чёрной сажей, на диване обугленные лохмотья одеяла, глубокие прожжённые ямы в велюре обивки, а посреди всего этого лежит мой малец во всё той же скукоженной позе, стонет во сне и вздрагивает. И, несмотря на грязь, чистенький он, и вроде бы нигде ожогов на теле нет. Потрогал я его горячий, но не до такой степени, чтобы пожар здесь устраивать.
      Ни хрена себе квартиранта заимел!
      Пробую будить его - естественно, реакции ноль. Открываю окна, начинаю проветривать, а сам думаю: с чего бы это? Наконец, кажется, допетрил. Вероятно, это последствия его сегодняшнего действа над Верзилой. Так сказать, остаточный эффект. Либо побочный. А как убирать его, я, кажется, уже знаю. Беру лекарства, шприц и начинаю самостоятельно, как учил лечила, микстуру вливать да раствор из ампул колоть. Мазью решил не натирать, а то размажу вместе с сажей, и будет он на негра похож.
      Получилось у меня посредственно - микстуры больше расплескал, чем сквозь зубы влил, а шприц два раза втыкал. Но справился всё же, и мальцу полегчало. Посмотрел я на него, как он среди мокрого пепелища посапывает, и подумал, что негоже его так оставлять. Но, с другой стороны, и мебель жалко - как-никак, а мне диван в пятьсот баксов обошёлся. Хотя... Глянул на часы - четыре ночи. Судя по времени после первого укола, до утра ничего случиться не должно. Бросил я в кресло его пальтишко (постельное бельё пожалел - нечего его сажей пачкать), а затем и самого мальца туда водрузил. Аккурат поместился. Но если и кресло возгорится - выброшу в окно к чёртовой матери и кресло, и мальца. Одним махом.
      Пока всё это делал, в квартире проветрилось. Оглядел я комнату и языком прицокнул. Да, грязищи... Но убирать ничего не стал - что я, малохольный, заниматься этим среди ночи? Тут до утра не управишься. Вот если малец оклемается, его заставлю. Как нас в школе при социализме учили сам насвинячил, сам и жуй.
      Короче, спать мне хотелось, потому махнул на всё рукой и отправился досыпать.
      2
      Просыпаюсь я утром, и что же первым делом вижу? Сидит мой малец в своих обносках на стуле напротив и на меня смотрит.
      - Привет, - говорю.
      - Здравствуйте, - так это вежливенько отвечает он, а взгляд у него такой настороженный, что у зверька испуганного.
      - Тебя как зовут? - спрашиваю.
      - Пупсик.
      - Как?! - отпадает у меня челюсть.
      - Пупсик, - повторяет он.
      Я начинаю хохотать, но тут же обрываю смех, вспомнив, какой фамилией самого предки наградили.
      - А по-настоящему?
      - Это как? - удивляется он.
      "По паспорту", - чуть было не ляпнул, но вовремя остановился. Откуда у мальца паспорт - на вид-то ему лет десять, не больше.
      - По свидетельству рождения, - подсказываю.
      - Не знаю...
      - Мать-то с отцом как тебя называли?
      - Я их не помню, - спокойно отвечает он. Беспризорники, когда так отвечают, обычно начинают носом хлюпать. А этот - нормально себя ведёт, безразлично и даже равнодушно.
      - Ладно, - встаю с постели. - Пупсик, так Пупсик. А меня - Пес... тут я спохватываюсь. - Борис Макарович.
      И в груди так это теплеет, гордость некая появляется, что наконец меня хоть кто-то по имени-отчеству величать будет.
      - Красиво... - заискивающе тянет Пупсик. - Пес Борис Макарович.
      - Чево?! - челюсть у меня падает во второй раз. - Не пёс я, а просто Борис Макарович! - гаркаю на него.
      Пупсик втягивает голову в плечи и испуганно лепечет:
      - Хорошо, Борис Макарович...
      - Вот так-то лучше, - назидательно бурчу я и направляюсь в ванную.
      По пути мимоходом заглядываю во вторую комнату и столбенею. И уж не помню, отваливается ли у меня челюсть в третий раз или нет. В комнате чисто и аккуратно, как не было даже до пожара. И, что удивительно, диван целёхонький, и не то, что пепла, ям выгоревших в нём нет. Как заворожённый подхожу к дивану, щупаю велюр. Приснился мне ночной пожар, что ли? И тут замечаю, что там, где ночью ямины выгоревшие зияли, ворс велюра как бы короче, словно вытерт задницами, хотя кто и когда это мог сделать, если я диван всего полгода как купил, а гостей не больно-то жалую?
      - Вы не беспокойтесь, Борис Макарович, - извиняясь, говорит за спиной Пупсик, - к вечеру отрастёт. Только... Только я вас очень прошу, не выгоняйте меня. Я вам полы мыть буду, стирать, помогать... - А голос у него надтреснутый, исстрадавшийся, а к концу вообще плаксивым становится.
      - Отрастёт... - обалдело шепчу я, осторожно провожу рукой по проплешине, а затем машинально тру подбородок. Ощущение почти идентичное, что по бороде небритой, что по "отрастающему" ворсу велюра. - Ладно, посмотрим, - не глядя на Пупсика, бурчу, то ли отвечая на его просьбу, то ли по поводу "зарастания" проплешин на диване. И плетусь в ванную.
      Пока брился да умывался, решил - оставлю. Шлюх я сюда не вожу, в гостиницах с ними якшаюсь, а бабка Манька, что раз в неделю у меня убирает, уж больно дорого обходится. Мало того, что я ей неслабо плачу, так она ещё из холодильника продукты тибрит. И потом - лестно всё-таки иметь домашнего слугу, который, как почему-то подумалось, будет предан мне душой и телом.
      Выхожу из ванной, слышу, Пупсик на кухне посудой звенит. Одеваюсь и захожу туда. И глазам своим не верю. На столе мой фирменный завтрак стоит: яичница с беконом и помидорами и чашка чёрного кофе. Причём яичница приготовлена именно так, как я люблю - не глазунья, а болтушка. И откуда Пупсик узнал об этом?
      - Садитесь кушать, Борис Макарович, - приглашает Пупсик, а сам цветёт весь, будто о своём решении его оставить я уже сообщил.
      "Экстрасенс хренов", - думаю, но не зло, а так, благодушно.
      Сажусь за стол и тут только обращаю внимание, что прибор-то один. Достаю из шкафа чистую тарелку, вилку, переполовиниваю яичницу, накладываю.
      - Садись и ты, вместе завтракать будем, - предлагаю Пупсику.
      У него глаза круглыми делаются.
      - Вместе? - недоверчиво тянет он.
      "Ну вот, а я тебя ещё экстрасенсом обозвал", - говорю ему про себя, а вслух высказываюсь с нажимом и твёрдо: - Раз я тебя решил оставить, значит, есть будем вместе.
      Без лишних уговоров Пупсик взгромождается на табурет и берёт в руки вилку.
      Я достаю чистую чашку, хочу и кофе переполовинить, но Пупсик меня останавливает:
      - Спасибо, но мне этого нельзя.
      "Ах да, - спохватываюсь про себя. - Кофе ведь возбуждает..."
      - А молоко будешь?
      - А можно?
      Я только хмыкаю, открываю холодильник, достаю пакет и наливаю ему полную чашку.
      Что удивительно для беспризорника - как я понимаю, вечно голодного, ест Пупсик тихо и аккуратно, не чавкая и не давясь. Посмотрел я, как он ест, и сам приступил. Яичница у него вышла на славу - такую мне не сварганить. Ну а кофе ва-аще обалденный - мне и в самых крутых ресторанах такого не подавали. Да и, честно говоря, бурду там готовят, так как посетители кофе последним требуют, когда сами уже основательно поддавши и на качество напитка им наплевать.
      Поели мы, гляжу, Пупсик посмурнел что-то, и глаза какими-то скучными стали.
      - Что, брат, - спрашиваю, - от еды осоловел?
      - Да нет, - бормочет он. - Я немножко перерасходовал себя, когда в комнате убирал. Приступ может начаться...
      Вот чёрт, об этом я как-то уже и забыл, когда решил его оставить. А ведь проблема не из весёлых. Не хватало мне в сиделках при нём приписаться.
      - Ладно, идём уколю, - хмуро бормочу я и веду его в комнату. А сам думаю, как у меня на этот раз получится? Одно дело два раза ширять в бесчувственное тело, а другое - когда он в сознании.
      - Держи, - подаю ему пузырёк с микстурой, - прими столовую ложку, - а сам шприц начинаю готовить.
      Взял Пупсик пузырёк, в руках подержал и обратно на стол поставил.
      - Почему не пьёшь? - спрашиваю, доставая из коробки ампулу.
      - Я уже, - отвечает он и, пока я недоумённо на него пялюсь, отбирает у меня ампулу, зажимает её в кулаке, а затем ладонь разжимает. И вижу я, что до того ампула была наполнена какой-то розоватой гадостью, а теперь пустая. И, что характерно, целёхонькая, будто её пустой и запаивали.
      - Ну ты могёшь... - только и выдавливаю из себя.
      - Так что, Борис Макарович, вам за мной больше ухаживать не придётся, - сообщает Пупсик. - Одна просьба, чтобы лекарства у меня всегда под рукой были. А уж я вам пригожусь. Не пожалеете.
      "Пригожусь..." - ошалело повторяю я про себя. Совсем как в сказке про Конька-горбунка. Ну, горбунок-то, положим, он основательный. А вот насчёт конька я что-то сомневаюсь...
      Он садится на краешек кресла, так это чинно, как школьник, не прислоняясь к спинке, и складывает ручки свои кривые на животе. Ни дать, ни взять какой-то восточный божок уродливый.
      - Сейчас вам, Борис Макарович, позвонят по телефону, и вы срочно уедете, - совсем по-взрослому продолжает он. - Прошу вас, будьте там осторожнее.
      И не успеваю я что-либо сказать, как в кармане мобильник начинает пиликать.
      "Совпадение", - думаю, хотя в это совершенно не верится. Достаю мобильник и включаю.
      - Пескарь? - слышу голос Хари. Глухой такой, недобрый. Явно мой "бригадире" не в духе.
      - Да.
      - Дуй немедленно на дачу к Хозяину.
      - А что случилось? - пытаюсь выяснить ситуацию. Хозяин - это Бонза. Но Бонзой мы его только за глаза кличем. И собирает он нас у себя не часто. Только в исключительных случаях. Видно, хорошо ему вчера хвост на рынке прижали...
      - Приедешь, узнаешь, - рявкает Харя. - Кстати, свои "колёса" не трогай, добирайся на "моторе", - заканчивает он и отключается.
      Как я понял, "не в духе" о Харе это ещё мягко сказано. Злой он, что чёрт. Видел я однажды его в таком состоянии. Не дай бог тогда под руку попасться... Так что лететь к нему надо как на крыльях.
      Начинаю лихорадочно обуваться и тут слышу спокойный голос Пупсика:
      - Настоятельно рекомендую вам взять то, что заперто во втором ящике стола.
      Я застываю как вкопанный.
      - А ты откуда знаешь, что там? - цежу сквозь зубы. Вот это, малец, ты лишнее сболтнул. За такое голову снимают.
      Молчит Пупсик, только спокойно смотрит на меня серьёзными глазами. И понимаю я вдруг, что его знание о моей "пушке" сейчас дело десятое, а не принять его совет ну просто никак нельзя.
      Сбрасываю куртку, достаю из ящика заплечную портупею с "береттой" и цепляю на себя. Стрелок из меня никудышный - может, пару раз в тире и стрелял, - а "пушку" купил для понта, когда баксы завелись. Второй раз с собой беру. Первый раз брал с год назад, когда приобрёл, и, дурак, Харе похвастался. Увидел он и побелел весь. "Узнает Бонза, - прошипел он тогда, - голову оторвёт. Но я это сделаю раньше. Нас здесь не для того держат - для стрельбы у Хозяина покруче ребята есть. А вот ты, если с ней попадёшься..." С тех пор она и пылится у меня в столе. Но сейчас, чувствую по глазам Пупсика, мне без неё не обойтись.
      3
      Выскакиваю из дома и прямиком к своей "вольве" - я всегда её у подъезда оставляю. И никогда никаких даже намёков на угон: вся шантрапа знает, чья машина и чем обернётся, если хотя бы зеркало скрутить. Но тут вижу, на дверцах крупными буквами мелом написано: "Живая рыба". Вот, падлы! Поймаю шутника, он у меня надпись языком слижет!
      Уже ключи достаю, чтобы дверцу открыть, но вспоминаю, как Харя мне настоятельно рекомендовал на "моторе" добираться. Дебаты с Пупсиком по поводу "пушки" всё у меня из головы вышибли. Да, но почему нельзя на своих "колёсах"? Что-то не верится, что мы у Бонзы водку жрать будем...
      Ловлю "мотор", называю адрес, и едем в пригород, где Бонза на трёх гектарах "фазенду" себе отгрохал. Забор каменный по всему периметру в пять метров высотой, а на территории - особняк трёхэтажный, домики для гостей и прислуги, автономная электростанция, гараж громадный машин на пятьдесят в два этажа под землю и парк с берёзками да ёлочками. Причём, это только то, что глазом видишь. А что под землёй, кроме гаража, можно только догадываться. Я подозреваю, что катакомбы там ещё те - прямой удар баллистической ракеты выдержат.
      Водила мне попался весёлый (я на его месте за такую плату тоже был бы рад до беспамятства) и с места в карьер стал меня в разговор втягивать. Всё больше о политике: кого там президент вчера сместил, а кого на освободившееся место назначил. Похихикивает водила, что, мол, как карты ни тасуй, а колода-то краплёная. Оно полезно иногда мнение из толпы послушать, что я обычно и делаю. Но сегодня не до того. Покивал я вначале, а потом так на водилу зыркнул, что он оставшуюся часть пути как воды в рот набрал.
      Приехали мы. Расплатился я, вышел, и водила сразу назад дунул. Понимаю его - из будки над воротами "секьюрити" Бонзы в чёрной форме пристально так на машину смотрит, номера запоминает. В подобных случаях простому смертному лучше перед глазами не мельтешить, а то примелькаешься себе дороже.
      Захожу в калитку, а там меня другой охранник встречает. Молча зенками своими вперился и ждёт. Одна рука на поясе, другая - на кобуре.
      - Пескарь Борис Макарович, - представляюсь я. Этот ритуал мне уже знаком.
      Он кивает.
      - Особняк, первый этаж, - говорит.
      Ого, думаю, с чего бы это я такой милости сподобился - приёму в особняке? Обычно Харя нас в гостевом домике собирал. Но виду охраннику не подаю и топаю себе по дорожке к дому Хозяина.
      У крыльца особняка мне дорогу преграждает ещё один "секьюрити".
      - Моя фамилия Пескарь, - сообщаю и ему.
      Но он стоит непоколебимо - ноль эмоций - и морду мою изучает. Затем цедит сквозь зубы:
      - Вижу, что не акула. Зайди с чёрного входа.
      Делать нечего, чапаю вокруг здания, вхожу в дом. И попадаю в небольшую комнатушку, где, развалясь в кресле,
      сидит вчерашний амбал, который на рынке меня подменил, и лениво хлебает баночное "пепси". Видит он меня и таким это повелительным жестом в следующую дверь указательным пальцем тычет. Мол, тебе сюда. Ни "здрасте" тебе, ни кивка головой хотя бы. Что дорожный указатель. Ох, и нехорошо мне от такого приёма стало, мурашки по спине побежали! Однако куда денешься? Толкаю дверь, вхожу.
      Холл большой, два дивана в углу, столик журнальный, несколько кресел. На диванах почти все наши сидят: Оторвила, Ломоть, Дукат и Зубец, в кресле Харя умостился. Нет Корня, но тот вечно в разъездах, да и не совсем он наш, поскольку, кроме Хари, его ещё кто-то, кто повыше "бригадире" будет, за ниточки дёргает. Сидят все хмурые и тоже, как амбал на входе, "пепси" сосут. Нет, определённо водку сегодня хлестать не придётся.
      - Привет, - бросаю я так это развязно, хотя на душе от их вида кошки скребут. И не напрасно. Никто мне не отвечает и в глаза не смотрит. Сердечко у меня ёкает, но продолжаю тем же тоном: - Что это вы, как сычи надутые?
      И тогда Харя разворачивается ко мне вместе с креслом.
      "На колёсиках", - глупо думаю я почему-то о кресле, и никаких других мыслей в голове нет. Пусто.
      Харя впивается в меня взглядом. Что вампир, так и кажется, яремную вену высматривает.
      - Вчера на рынке троих наших замочили, - тихо цедит он сквозь зубы. Двое в реанимации. Ты в курсе?
      - Нет, - выдавливаю из себя и строю скорбную мину. Но шестым чувством понимаю, что это только заявочка.
      - А знаешь, почему разборка случилась?
      На "нет" меня уже не хватает. Мотаю отрицательно головой.
      - Пожаловались "челноки" в Центральный район, что с них на нашем рынке два "налога" берут. Один - Хозяину идёт, а второй - его шавке беспородной. - Харя встаёт, сминает рукой, пустую банку из-под "пепси" и на пол, что салфетку скомканную, роняет. - Не догадываешься, о ком речь?
      Молчу я. А душа в пятках. Вот оно и продолжение.
      Харя хмыкает.
      - Есть у одного писаки сказочка о Премудром Пескаре, - нагнетает он. - Читал, небось?
      "Читал, читал! - орёт во мне всё. - Да ни хрена не просёк. Точнее, читал только начало - фамилия обязала - и бросил. Скучно, поскольку заумно дюже". А сам не понимаю, как такая глупость в этот момент может в голову лезть. Надо бы бухнуться сейчас на колени перед Харей да прощения просить но, знаю, не поможет.
      А Харя уже и нож с руки на руку перебрасывает. И откуда он его вынул?
      - Вот и кумекаем мы, - нехорошо лыбится Харя, - что будь Пескарь просто рыбкой никчемной, оно ещё ладно, но Премудрый - для нас уже чересчур. Мы ребята простые... - и неторопливо начинает на меня надвигаться. А лезвие ножа в его руке так это - блик, блик! - полированной золингеновской сталью посвёркивает.
      Окаменел я. Хана, думаю. Точно так он Хвата порешил. И за меньшее, чем меня. Стою, что баран на бойне, и не шевелюсь. Куда мне против него, да и что я могу?
      И тут со мной что-то происходит. Будто и не я перед Харей стою, а кто-то другой. И смотрю на него не своими глазами, а чьими-то чужими. И не моя рука, а чужая, ныряет за полу куртки, выхватывает "ствол" и, не дрогнув, стреляет прямо в лоб Харе.
      Не успевает его труп грохнуться на пол, как с треском распахивается дверь, в холл врывается амбал и застывает в странной раскоряченной позе. А я стою с поднятой рукой, затиснув в ней "беретту", и не шевелюсь, поскольку тот, чужой, кто был во мне мгновение назад, меня покинул, а я понимаю, что не то что на мушку амбала поймать, но и дёрнуться не успею, как он будет рядом и шею мне свернёт, ежели пошевелюсь.
      К счастью, распахивается другая дверь, этаким колобком вкатывается Хозяин и орёт раздражённо:
      - Я же просил, чтобы тихо!..
      Тут он видит ситуацию и недоумённо замолкает. Что поразительно, ни намёка страха в его глазах и ничего другого, кроме искреннего удивления.
      - Даже так... - прокашливается он и окидывает меня с головы до ног недоверчивым взглядом. - Ладно. Поскольку лимит на трупы сегодня исчерпан, тебе принимать у него дела, - кивает он мне на тело Хари. - Сашок, обращается он уже к амбалу, - поспособствуй новому "бригадире", - и с этими словами Хозяин выкатывается из холла.
      Амбал расслабляется, хмыкает и кивает головой. Вижу, в его глазах наконец-то ко мне вроде какой-то интерес проявляется. Будто видит меня впервые.
      - "Пушку" спрячь, - миролюбиво советует мне, и я сую "ствол" под мышку. - С назначеньицем на новую должность, - подходит он ко мне и хлопает рукой по плечу.
      И, странное дело, мне что назначение это, что труп Хари, которого я только что к праотцам отправил, - всё по фиг. Будто ничего и не произошло так, рядовой инцидент и даже менее. Словно банку "пепси" выпил. И всё.
      - А с этим что делать? - деловито так спрашиваю я и на труп киваю.
      Гляжу, в глазах Сашка ещё больший интерес ко мне просыпается.
      - Ну ты и штучка, оказывается, - качает головой. - Труп нужно перенести во второй гостевой домик. Там четыре гроба стоят - один свободный.
      Это я схватываю мгновенно. Три гроба для вчерашних жмуриков, а один, ясный перец, меня дожидался... Да вот промашечка вышла. И понятно теперь, почему сюда на своих "колёсах" нельзя было приезжать. С чего бы это, спрашивается, моя "вольва" вдруг возле поместья Хозяина стояла бы, если меня, по всем раскладкам, вчера на рынке грохнули?
      Поворачиваюсь к своим. Как застыли они при выстреле, что на фотографии, так до сих пор хлебальники и разинуты.
      - Значит так, соколики, - говорю, - берём его за руки-ноги и вперёд.
      А сам нагибаюсь, подбираю нож золингеновский, лезвие защёлкиваю и в карман сую. На память.
      Да, пришлось мне в этот день помотаться. И в бюро похоронное - как заказ выполняется проверить, и в церковь - попа приглашать, чтобы завтра "невинно убиенных" отпел, а также на кладбище и в ресторан - и там и там места заказать. А кто чьи займёт - это как кому повезёт. Одно в новой должности хорошо - за баранку Оторвилу посадил, он на своей "мазде" меня везде и катал. Как со всем управились, велел Оторвиле в пожарную часть заехать. Ох, и долго мне пришлось втолковывать начальнику, чтобы он подыскал мне что-нибудь огнезащитное - на диван положить. Стоит он что дубина стоеросовая и только глазами лупает, не понимая, чего это я такого на диване делаю, что там горит всё? В конце концов продал он мне за сотню баксов скатку асбестового одеяла, но, подозреваю, до ночи себе затылок чесал. Во, думает небось, баба у него огонь!
      Примёлся домой уже затемно. В квартире тишина. Включаю свет, захожу в комнату. Спит мой Пупсик сном праведника, сопит в две дырочки. Но поза та же: коленки охватил, однако руки не сцеплены, а в кулачки сжаты.
      Кладу на пол скатку асбестового одеяла и вдруг замечаю: валяются на полу три пустые ампулы, как раз под его кулачками. Тогда смотрю на кулачки внимательней и вижу, что в одном кулачке две ещё полные ампулы зажаты, а в другом - пузырёк с микстурой.
      Ах, моб твою ять! - как громом поражает меня. Слабость неожиданно в коленях у меня откуда-то берётся, и я плюхаюсь на диван у Пупсика в ногах. Вот, значит, кто водил моими руками, когда Харя на меня с ножом шёл... Нет, парень, я тебя теперь от себя никуда не отпущу. Прописан ты здесь навечно.
      4
      Такие похороны надо видеть! Рано утром, ещё затемно, гробы перевезли в районный Дом культуры и выставили в фойе. И потянулась толпа прощаться просто удивительно, откуда у наших-то покойничков столько родственников и знакомых? Даже из мэрии представители были - знать, уважают нас и считаются. Я такое видел разве по телевизору, когда героев августовского путча хоронили.
      В одиннадцать доступ к телам прекратили - а то бы шли, подозреваю, до вечера. Батюшка покойничков отпел, пообещал местечко тёплое в царстве небесном, и понесли мы их. Впереди венков с сотню - на два квартала растянулись, - а потом с гробами мы, товарищи по общему делу. Все в чёрном, туфли лакированные, костюмы, что антрацит - блестят даже, и рубашки со стоячими воротничками, застёгнутыми на горле, но без галстуков. Я, конечно, гроб не нёс - куда мне с моей комплекцией, - шёл, чуть ли не печатая шаг, в почётном охранении, которое мы с ребятами квадратом вокруг гробов организовали. За нами, естественно, родственники, знакомые и те, кто на дурняк на поминках выпить пришёл, - сотни три-четыре будет, а затем вереница легковушек и автобусов разных марок от "а" до "я" (то бишь от американских до японских, исключая, естественно, отечественные). А по обочине широченной улицы омоновцы стоят, нас от набежавших зевак отделяют.
      Посмотрел я на всё на это как бы со стороны, и гордость за наше дело в груди шевельнулась. Даже вроде позавидовал Харе, что это его, а не меня несут. Нет, определённо, только ради таких похорон умереть стоило.
      В общем, прошли мы этак с километр до конца улицы, показали всем, кто здесь парадом командует, погрузились в машины и на кладбище поехали. Место я ребятам клёвое подобрал - в центре, у монумента освободителям города. Кладбище престижное, но там ко мне с полным пониманием отнеслись. За соответствующую мзду, разумеется. Снесли пару-тройку бесхозных могил - и на тебе место под солнцем!
      Сгрузили мы гробы, тут и речи начались. Первым, как понимаю, кто-то из мэрии слово толкал. Всё больше о том, что, мол, негоже, когда в столь молодом возрасте люди из жизни не своей смертью уходят. Но я вполуха слушал. Подпёрло меня так, что света белого не вижу. Шепнул Ломтю, что отлучусь по надобности, и рванул скорёхонько по тропинке в глубь кладбища.
      Так рванул, что до забора добрался. Гляжу, а вдоль забора глубокая траншея выкопана, и экскаватор заглушённый стоит. Но мне сейчас по фиг, что тут строят или прокладывают. Стал за крест покосившийся и своё дело делаю.
      Когда слышу, тарахтит что-то. Оборачиваюсь - двое работников кладбища на тележке какой-то мешок к траншее катят. Понимаю, что неудобно на глазах у людей святое место осквернять, но остановиться не могу. В меня сейчас хоть из автомата пали - руки не подниму. Впрочем, и они мне ничего не говорят - видимо, не впервой такое наблюдают. Подвозят мешок к траншее, сбрасывают вниз, а затем, поплевав на ладони, берутся за лопаты и начинают его землёй прибрасывать.
      Заканчиваю я своё дело, свет белый вновь милым становится, тут и интерес появляется: а чего это они тут делают? Подхожу ближе и по хронической небритости признаю мужиков, с которыми вчера о месте захоронения для наших покойничков толковал.
      - Привет, - говорю и достаю пачку "кэмэла". - Перекур, мужики.
      Кивают они, угощаются. А как закуривают, я их и спрашиваю:
      - А что это вы делаете?
      - А дело своё, - отвечают. - Хороним. Царство ему небесное... крестятся.
      Глаза мои на лоб лезут.
      - Это что - так?! - меня передёргивает. Ни хрена себе, что собаку под забором закапывают.
      - Ага, так, - отвечает тот, что ростом поменьше, но со щетиной на лице побольше. - Мэрия постановила. Всех пенсионеров так.
      - Не скажи, - возражает другой. - Намедни бабку хоронили, так она и на могилу, и на гроб наскребла.
      - Не, - возражает первый, - то не она наскребла, а премьер наш, упокой его душу, вклады советские ей по возрасту индексировал. Ей же аккурат девяносто пять стукнуло. Так она на радостях и преставилась. А этому не повезло. Не дожил до счастья с миром покоиться. Девяносто два всего протянул.
      - Н-да, - мычу я, - не буду тогда мешать.
      Киваю и иду своей дорогой. А по пути думаю: ежели деду девяносто два, то, наверное, и революцию делал. Только на фига? Хреново они в совке жили, если и на похороны не скопили. Я так жить не хочу. Мне наш родной дерьмократический рай милее.
      Пока я туда-сюда бегал, наших уже и закопали. Всё чин по чину: холмики на могилках - что на картинке. Любо-дорого посмотреть.
      Поехали мы на поминки. Ну, я, понятно, в ресторане долго не задержался. Рюмку для приличия опростал и тихонько в соседний бар слинял. Снял тёлку молодую, "в нумера" поехал - расслабиться, так понимаю, надо? Переживёт мой Пупсик сутки без меня. Продуктов - утром ему показал - полный холодильник, а ночью, надеюсь, спать он будет спокойно. Не пришлось ему сегодня на меня расходоваться.
      5
      Утром я, естественно, был как штык на даче у Хозяина. Негоже, как понимаю, с первого дня на работу опаздывать. А здесь уже ко мне отношение иное. "Секьюрити" на входе улыбаются да раскланиваются, и докладывать им, кто я таков, не требуется. Такие предупредительные все стали, разве что под белы ручки не провожают. Что значит - в люди выбиться!
      В общем, вошёл я на территорию вальяжно так это, а дальше что делать - не знаю. Соваться без приглашения к Бонзе вот так вот сразу как-то не по себе - чёрт его знает, с какой ноги он сегодня встал. Позавчера вроде приветил, а сегодня может и того... Пожалел тут я, что с утра домой не заскочил да с Пупсиком не посоветовался, но что теперь поделаешь? Придётся на авось надеяться, деваться-то некуда. Хорошо бы Сашка найти - амбала того, которому Хозяин приказал меня в курс дел ввести, - но его искать, значит, опять в дом Бонзы соваться.
      Решил: нужен буду - позовут, телефон при мне. И пошёл гулять по территории. Оглядеться-то надо, а то три раза всего здесь был и где что находится толком не знаю. Когда Харя нас здесь собирал, "секьюрити" меня только по строгому маршруту, как в тюряге под конвоем, водили - к гостевому домику и обратно.
      Почапал я, значит, по тропинке между ёлочками, берёзками да сосёнками и вышел прямо к корту теннисному, да такому, что и Уимблдон позавидует. Видел я по телику этот самый Уимблдон затраханный: трава местами вытоптана, проплешины везде, что на моём диване после пожара, а здесь - дёрн идеальный, и, мало того, весь корт стеклянной коробкой накрыт, чтоб, значит, и зимой играть можно было. Тепло там, видно, поскольку девка с парнем на корте чуть ли ни нагишом в теннис играют. Парень в трусах спортивных, а деваха в новомодном купальнике - спереди три клаптика минимальных, самые интимные места прикрывают, а сзади две тесёмочки только, одна на шее, а другой и не видно почти - так между ягодиц впилась, будто её и нет вовсе. Парень поджарый такой, с фигурой спортивной, и вроде ничего играет, но с ленцой как-то, всё больше девахе мячи набрасывает. Тренер, как понимаю. А она дородная, при телесах кустодиевских, пыхтит, мечется по корту, ракеткой, что веслом, машет и при каждом ударе хекает так, будто сексом занимается. Но между ударами на парня покрикивает, что, мол, то ей сильно, то неточно.
      Остановился я тут и смотреть начал представление, как у девицы ягодицы да груди дрыгаются. Нет, такие тёлки не в моём вкусе, но всё равно азарт разбирает: так и хочется увидеть, как из тесного купальника сиськи её наконец на волю выпрыгнут.
      Парень меня заметил и, похоже, мой азарт понял. Стал он мячи девахе покруче да повыше давать. Естественно, она засуетилась, пошустрее забегала-запрыгала, на покрикивание её уже хватать не стало, зато хекать начала со всхлипом, как в экстазе, будто у неё вот-вот оргазм наступит. Ну, а груди и ягодицы заметались так, что и в крутом порнофильме не увидишь.
      Но досмотреть до финала мне не довелось. Положил мне кто-то руку на плечо, я и обернулся. Гляжу, стоит передо мной Сашок и ехидно на меня с прищуром смотрит.
      - Не советую, - говорит, - пялиться на неё. Глазки выколют.
      - С чего бы это? - удивляюсь.
      - Дочка Хозяина, - ухмыляется он. - Идём. Зовёт он тебя.
      Разворачивается Сашок ко мне спиной и топает по тропинке. Естественно, я за ним поплёлся. Тут сзади доносится вскрик девахи - то ли до мяча не дотянулась, то ли грудь наконец-то выпрыгнула из купальника, то ли парень её всё-таки до оргазма довёл. Но я и не подумал обернуться. Себе дороже может оказаться.
      - Ты что, меня по всей территории искал? - спрашиваю для вида, хотя на самом деле "банан" Сашку бросаю. - Мог бы и по мобильнику вызвать, а не рыскать между ёлочек...
      - Много чести, тебя искать, - хмыкает он. - Разуй глаза и посмотри, тычет он пальцем куда-то на верхушку берёзы.
      Поднимаю я голову и вижу в развилке дерева телекамеру.
      - Всё здесь как на ладони, - продолжает он. - Каждый сантиметр просматривается.
      Поглядел я вокруг внимательней и ещё парочку телекамер увидел. "Ага, - думаю, - меня на мякине не проведёшь. Правильно сделал, что на вскрик дочки Бонзы не оглянулся. То-то у меня подозрение возникло, как Сашок меня разыскал".
      Чапаю я за ним, а в груди холодок неприятный. Как-то меня Хозяин встретит?
      Но встретил он нормально. Без объятий и лобызаний - чего, само собой, я и не ждал, - чисто по-деловому. Зашли мы к нему в кабинет и стали перед его светлыми очами. А он сидит за огромным письменным столом и кофеёк попивает.
      Кивнул я ему, но он, естественно, здороваться и не думает, садиться не предлагает, а уж, тем более, кофеем не угощает. Сидит, взглядом меня сверлит. Посверлил-посверлил, дырок пять наделал и чего там из меня извлёк, какую стружку, мне неведомо. Потом чашку отставил и говорит:
      - По виду ты лох-лохом, как мне и докладывали. Но что-то в тебе всё-таки есть... Ишь, что за моей спиной наворотил! Ладно, дело прошлое, на первый раз я тебя простил, но следующего раза просто не будет. Значит, так. Что на рынке твоим ребятам делать - не мне тебя учить, сам знаешь. "Налог" под расписку моему "бухгалтеру" копеечка в копеечку сдавать будешь, - криво усмехается. - Как понимаешь, пристанет что к рукам, без лишних слов их отрубят. В прямом смысле. Ну а если кто на твою "бригаду" накатывать будет, вот тебе Александр, - кивает на Сашка, - он всё уладит.
      Я киваю, думая, что на этом инструктаж по вводу меня в должность "бригадире" окончен, и пора выметаться. Но Хозяин качает головой.
      - Это ещё не всё. На такую "работу" тебе за глаза полчаса в день хватит. На остальное время поступаешь в полное распоряжение Александра. Его слово для тебя точно такой же закон, как и моё.
      Хозяин наконец переводит взгляд с меня на чашку, берёт её и начинает кофе свой прихлёбывать. И вид у него такой, будто в кабинете и нет никого.
      "Ну теперь, вроде, аудиенция окончена", - думаю я, но, боясь снова ошибиться, смотрю на Сашка.
      Точно. Лишних разговоров Хозяин не любит. Разворачивается Сашок, мне глазами в сторону двери указывает и идёт из кабинета. Иду и я за ним, как на верёвочке. Что-то мне всё это не очень нравится. Сашок - не Харя, и, случись что, "ствол" мне не поможет...
      Вышли мы в холл. Тут Сашок останавливается, поворачивается ко мне лицом и начинает меня рассматривать. Молча, почти как только что Хозяин. Но не сверлит и рентгеном не просвечивает. Смотрит и всё. Ни хорошего в его глазах, ни плохого - ничего нет. Скука какая-то непонятная, будто думает: на хрена ему такой балласт, как я, на шею навесили? Ну а мне-то каково под его взглядом?
      - Так что мы с тобой, Сашок, делать будем? - беру я для начала развязный тон. Какой-то контакт надо ведь налаживать.
      Сашок бровь заламывает и аккуратно так, что интеллигент задрипанный, берёт двумя пальцами пуговичку на моей рубашке.
      - Во-первых, - говорит он тихо и снисходительно, словно ребёнку малому, - запомни раз и навсегда - два раза я не повторяю, - зовут меня Александр. Никаких уменьшительных и кличек, причём не только в мой адрес, я в своём присутствии не потерплю.
      Он делает неуловимое движение кистью руки, и пуговичка с лёгкостью отлетает от рубашки, словно лезвием обрезанная. Хотя могу поклясться, что между пальцами у него ничего нет, а пуговичка была пришита на совесть.
      - Второе, - продолжает он. - Сегодня ты мне не нужен - займись своими ребятами. Собери их в холле второго гостевого домика и предупреди, что с Центральным районом у нас пока ещё ничего не ясно, но на данный момент временное перемирие. Поэтому пусть будут настороже. Если что - вызывай меня по телефону через коммутатор. Ну а завтра, Борис, - здесь он делает ударение на моём имени, - я жду тебя в девять утра возле гаража.
      Тут он кладёт мне в карман пуговичку, говорит: - Пришьёшь на досуге, - и уходит.
      6
      Занялся я своими новыми делами. Обзвонил ребят, собрал их после "дежурства" в холле домика для гостей, обрисовал обстановку. Сидят, молчат - тише воды, ниже травы передо мной. А в глазах нечто вроде уважения - не ожидали они от Борьки-лоха такого. Тут и Корень с "налогом" нарисовался. Заходит так это развязно, будто босяк с двумя баксами в пивную, - знает, что я для него только наполовину "семёрка", он ещё у Сашка числится, с его ребятами "налог" собирает. Заходит, значит, и небрежно на столик "капусту" швыряет.
      - Принимай, Пескарь, "налог". А я пошёл. Время моё дорого, - с усмешечкой нехорошей говорит он и разворачивается, чтобы уйти.
      - Да нет уж, Аркадий, - спокойно говорю ему я, - придётся тебе подзадержаться.
      Застывает он что памятник и, похоже, в монумент превращается не от моего тона, а от обращения по имени. А я смотрю на него что на пустое место, совсем как Сашок на меня. Действует, оказывается, такой взгляд ещё как.
      - Моё время тоже дорого, - вкрадчиво, без нажима, объясняю ему, - но это только во-вторых. А во-первых, впредь, Аркадий, друг мой, больше никаких кличек и фамильярных обращений в мой адрес я не потерплю, - чуть ли не слово в слово повторяю ему сентенцию Сашка, только на себя перевернув.
      И столько в моих словах теплоты дружеской, что Корень вмиг сникает. И уже не памятник передо мной стоит, а так, тряпка половая непонятно каким образом в воздухе держится. Нет, это хорошо меня Сашок научил. Не зря классики марксизма-ленинизма наставляли, что учение - свет, а неучение тьма. Есть в этом изречении сермяжная правда, есть.
      - А в-третьих, "налог" ты мне сейчас сдашь не абы как, а по всей форме. Забирай "капусту" и идём со мной, - заканчиваю я, поднимаюсь и иду в комнату. Краем глаза замечаю, что ребята мои сидят в таком ступоре, будто я только что Харю второй раз порешил.
      Завёл я Корня в комнату, сел за стол и стал через коммутатор в "бухгалтерию" названивать. Там меня вначале не поняли, но когда представился, обещали минут через пять своего человека прислать.
      Сижу я, курю, жду. А Корень совсем поплыл. Скрючился на краешке стула что воробей под дождём: мокрый да взъерошенный. Только тот ещё ерепенится обычно, а Корень, чувствую, вот-вот оземь грянется. Ох, не то что-то с "налогом"!
      Не успел я сигарету докурить, как дверь распахивается, и входит "бухгалтер". Длинный, худой, в чёрном смокинге с иголочки, рубашечка белая со стоячим воротничком при бабочке безукоризненной, на носу очки золочёные. В руках кейс, а морда постная, как и у всех бухгалтеров. В общем, тот ещё хлыщ! Садится он на стул, кейс на колени ставит и в меня молча вперяется. Гляделки у него холодные и пустые, что лампочки у машины электронной.
      Я тоже молчу. Перевожу взгляд на Корня и поднимаю брови. Мол, что ж ты скис, выкладывай "налог". Корень достаёт "капусту", кладёт на стол и пододвигает "бухгалтеру". Вижу, просто так передать не может, поскольку руки трясутся, потому и двигает.
      Хлыщ неторопливо ставит кейс на стол, открывает его, и вижу я, что кейс по самую завязку набит электроникой. Достаёт хлыщ машинку какую-то, берёт "налог" и начинает в машинку баксы небольшими порциями по купюрам разного достоинства совать. Всё это происходит в полном молчании, только машинка стрекочет, да, наверное, зубную дробь Корня заглушает.
      Закончил хлыщ своё дело и вновь в меня стекляшками своими вперился.
      - На двести двадцать долларов меньше обычного, - наконец слышу его голос. Скрипучий такой, бесцветный, под стать морде.
      Я молча перевожу взгляд на Корня. Говорят, на Востоке есть пословица, что молчание - золото. Золото, не золото, а вот баксы оно к себе хорошо притягивает, это уж точно.
      - Так это ж... - лепечет Корень. - После разборки восемь "челноков" с рынка слиняло, трое раненых, а в пяти киосках автоматными очередями товар попортили...
      Я опять перевожу взгляд на "бухгалтера" - решил с ними в китайского болванчика поиграть. Пусть через меня поговорят, поскольку и тот и другой только со мной общаются, будто вендетта между ними.
      - А где отчёт? - скрипит хлыщ в мой адрес.
      - Так это... - лепечет Корень, смотрит умоляюще на меня и делает пальцами жест, что, мол, писать ему нечем и не на чем.
      Выдвигаю ящик стола, к своему удивлению нахожу бумагу, ручку и протягиваю их Корню. Тот зеленеет весь, берёт ручку и начинает выводить каракули. И так старательно это делает, разве что язык не вываливает.
      Тем временем хлыщ прямо в кейсе включает компьютер и начинает щёлкать клавишами. Да быстро так - минуты не прошло, как принтер у него зажужжал и бумажку выплюнул.
      - Распишитесь, - протягивает её мне "бухгалтер".
      Гляжу на бумажку. Расписка о сдаче "налога". Ядри тя в корень, Корня мать! Всё-то в ней указано и расписано: и количество торговых точек на рынке, и их категории, и с кого сколько "налога" причитается, а внизу общая сумма и недостача. Вот, а говорили, что демократия бюрократию напрочь выкорчует! Верь после этого писакам газетным да депутатам думским. Может, в госструктурах такого и нет уже - того и загнивают, а у нас всё чётко поставлено. Дебит-кредит, недостача... Подмахни я сегодня такую бумажку, и завтра - уля-улю. На Соловки у нас не ссылают...
      Познакомился я с бумаженцией сией и в сторону отложил. Вижу, наконец-то ледышки хлыща за стёклами очков изменились - непонимание выражают.
      - Вместе с отчётом подпишу, - спокойно объясняю.
      Хлыщ кивает и снова начинает что-то наяривать на компьютере, как джазист на рояле. Только его музыка сейчас не слышна, но, ежели что не так у меня - на кладбище прозвучит.
      Вымучил наконец Корень отчёт, семь потов с него сошло. Сидит, мокрый что мышь, мне его протягивает. Прочитал я каракули корневские, с распиской данные сверил и возвращаю отчёт.
      - Допиши внизу, какие именно ларьки - продовольственные, промтоварные - "налог" в этот раз не платили и в каких ларьках какой товар испортили. Затем укажи сумму недостачи и подпись свою поставь, - говорю. А сам думаю: неплохой бы из меня бюрократ получился! Жисть чему хошь обучиться заставит...
      Корень уже и ртом воздух начинает ловить что рыба на льду. Но бумажку берёт и начинает корпеть и восьмым потом исходить. А у "бухгалтера" моего уже новая бумажка из принтера выползает. Но он мне её не передаёт, кладёт рядом с собой и начинает на неё баксы отсчитывать.
      Дописал Корень, что я велел, сверил я данные - нет, аккурат двести двадцать баксов расписаны. Уж и не понимаю, чего это он так мандражирует? Впрочем, не первый день он замужем - то бишь "налог" сдаёт, - знает, что почём и все расценки. Ладно, разберёмся.
      Подмахиваю я расписку и протягиваю её хлыщу. Но холодок внутрь меня неприятный такой закрадывается - а не подписал ли я сам себе сейчас приговор?
      Берёт "бухгалтер" расписку, а мне другую бумажку вместе с баксами, что на неё грузил, даёт.
      - Это ведомость и зарплата вашей бригады, - скрипит он и протягивает третью бумажку. - Распишитесь в получении.
      Чёрт его дери - контора, что называется, пишет! Никогда не думал, что бумажная рутина меня коснётся. Но, делать нечего, сверяю суммы в ведомости и расписке и подмахиваю и эту бумажку. Но на хлыща смотрю уже с опаской сколько там у него ещё расписок да циркуляров по мою душу в кейсе? Ведь задавит он меня ими, жабой задавит!
      - Пересчитывать будете? - спрашивает хлыщ и, к моей радости, кейс закрывает.
      - Нет, - быстро отвечаю, боясь, что он снова кейс откроет и начнёт меня бумагами забрасывать - уж лучше бы сразу гранатами, чтоб, значит, без мучений особых прикончить.
      - Хорошо. - Он встаёт. - В следующий раз прошу меня с отчётом не задерживать, - скрипит на прощание и уходит.
      - Я тоже могу идти? - заискивающе вопрошает Корень. Морда у него по-прежнему зелёная, но держится уже ничего. То есть выносить не придётся.
      - Нет, - отрезаю я, но разговор с ним не продолжаю, а начинаю с ведомостью знакомиться. Вверху таким это красивым шрифтом набрано: "Ведомость по зарплате бригады строителей". Во дела, хмыкаю про себя. Они бы ещё "строителей капитализма" написали! Ну, дальше название липовой фирмы, неделя оплаты, месяц, год и наши фамилии с причитающимися суммами.
      Смотрю на суммы, и в глазах рябить начинает. Ни хрена себе! Теперь понимаю, почему я ведомость никогда не видел и даже не подозревал о её существовании! Ай да Харя! Да если бы я получал столько, может, и нос в хозяйскую кормушку не совал. Кажется, я начинаю разуметь, почему Хозяин меня на Харю так легко разменял... В голове мелькает шальная мысль - а что, если и я так? - но я её, подлюку, давлю в зародыше. Второго предупреждения от Бонзы не будет, да и ребята, когда "капусту" сполна получат, отношение ко мне немного изменят.
      - Расписывайся и получай "зарплату", - пододвигаю ведомость Корню.
      Он читает сумму и шалеет. Куда только его бледность да растерянность деваются.
      - Слушай, Пе... - он спотыкается на слове и поправляется: - Борис, может, обмоем это дело? Тут неподалёку тошниловка новая открылась, харч нормальный, тёлки фирмовые, а?
      - Нет, сегодня не получится, - смотрю сквозь него пустым взглядом. Да и не всё мы с тобой решили. Значит, так: в следующий раз отчёт будешь сдавать вместе с "налогом". Ясно?
      Корень понимающе кивает и всё ещё цветёт.
      - Ну и надеюсь... - здесь я картинно потягиваюсь, будто с устатку после долгого рабочего дня. Но потягиваюсь так, чтобы пола куртки распахнулась и была видна кобура на заплечной портупее. - Надеюсь я, что на будущей неделе закрытые киоски на рынке откроются и свой должок вернут.
      Увял Корень по счёту раз. Дошло до него, что я его уловку просёк, и, как рентгенолог, его, падлу, насквозь вижу.
      - Да-да... - бормочет, а щека у него дёргается мелко-мелко так, будто желе на вилке. - Непременно...
      - Ну, если меня понял, то свободен, - отпускаю его, словно грехи прощаю. - Ребят позови, "зарплату" получать.
      И как он последнюю фразу услышал, даже не знаю, так как стартанул при слове "свободен" что твой стратегический перехватчик по команде "час 0" - с четырнадцатикратной перегрузкой и переходом звукового барьера на месте старта. Но ребят мне самому приглашать не пришлось - передал-таки он мою просьбу, - и они по очереди стали заходить за "капустой". Врёт, наверное, что-то физика о скорости звука...
      7
      Конечно, сегодня можно было устроить и "расслабуху", но завтра предстояло новое дело с Сашком, а похмелье у меня обычно зверское. Литра не хватает, чтобы в себя прийти, да и какой из меня тогда "работник"... Так что ребята пошли "расслабляться" без меня, а я поехал в город, зашёл в детский магазин и накупил Пупсику гору шмоток - хватит ему в драных опорках шастать.
      Возвращаюсь домой, дверь открываю, и прямо с порога запахи обеда так в нос шибают, что коленки подкашиваются. Чуть нокдаун не получил, ибо только сейчас и понимаю, насколько проголодался - оказывается, весь день-то ничего не ел. Во как работа выматывать может - глядишь, скоро совсем пролетарием стану.
      С кухни Пупсик выглядывает, в улыбке цветёт, приглашает:
      - Кушать подано, Борис Макарович!
      Бросаю свёртки в прихожей, снимаю куртку, шустренько мою руки и бегом на кухню.
      Батюшки-светы, словно в кабинет какого шикарного ресторана попал! Сервировка - что на званых обедах, которые в кино только и увидишь, а уж яства, что Пупсик сварганил да по посуде красиво так разложил, я нигде не видел. Разве в книге "О вкусной и здоровой пище" сталинских времён. Но там они на картинках - как говорится, видит око, да зуб неймёт; а здесь - вот они, и такие умопомрачительные запахи источают, что у меня, как у собаки Павлова, полный рот слюны вмиг набежал.
      Пупсик мой споро на табурет взгромождается и мне советует:
      - Присаживайтесь, Борис Макарович, и извольте откушать что бог послал.
      Глянул я мельком на него, и оторопь меня взяла. Рубашечка на нём хоть и чистая да опрятная, но столько на ней заплат разноцветных, что и не поймёшь, из какой она материи на самом деле была сшита. А штаны "хабэ"-шные уж и цвет от линьки потеряли. Ни хрена себе "натюрморд" получился!
      Сглатываю слюну, но за стол не сажусь.
      - Так не пойдёт, - говорю. - Идём-ка в комнату.
      - Это что - туда всё переносить? - не понимает Пупсик.
      - Нет. Ужинать здесь будем, но позже.
      - Так остынет всё! - обижается он.
      - Не успеет, - бурчу я и по новой сглатываю опять набежавшую слюну.
      Захожу в комнату и начинаю свёртки потрошить да шмотки на кресло бросать.
      - Переодевайся! - командую.
      - Это... всё мне?! - деревенеет Пупсик.
      - А кому? - усмехаюсь. - Мне тут ничего и на нос не налезет.
      Начинает он переодеваться, но медленно так это, я бы сказал, торжественно: щупает всё, нюхает, разве на зуб не пробует, а сам жмурится и даже похрюкивает от удовольствия - словно ритуал какой совершает. А у меня такое чувство, что майку и трусы он в первый раз в жизни на себя натягивает.
      Всё я ему по росту угадал, кроме рубашки. Про горб совсем забыл - вот она на груди и не сошлась. Но Пупсик ничуть не расстроился, свитер на неё натянул, воротничок поверх него выпростал и в улыбке блаженной расплылся. Ну а как в зеркале себя увидел, так и застыл в счастливом обмороке, что невеста в прошлом веке перед венчанием. Денди из него великосветский, естественно, не получился, да и где такого портного найдёшь, чтобы ему смокинг на приём к королеве согласился пошить, но выглядеть Пупсик стал вполне прилично. Или, как там в начале века говаривали, чтобы мозги запудрить, - импозантно. Как понимаю, это слово придумали специально, чтобы скрасить жизнь уродов. Мол, вы на нас ещё то впечатление производите.
      - Нравится? - спрашиваю.
      Смотрит он на меня собачьими глазами, и ничего в них, кроме обожания сквозь слёзы, нет.
      - С-спас-сибо, Б-борис Мак-карович, б-большое, - тянет Пупсик, а губы у него так и прыгают - вот-вот разревётся. - Мне н-никто так... н-никогда...
      "И тебе спасибо за жизнь мою, - думаю, но вслух не произношу. - Она, поди, дороже шмоток этих стоит".
      - Ладно, - отмахиваюсь, - идём ужинать.
      Сели мы за стол. Наливаю себе рюмку смирновской, а Пупсик сокрушаться начинает:
      - Ну вот, суп остыл почти. Теперь с него, не по этикету, начинать придётся...
      Наливает он мне в тарелку бульон прозрачный, а в нём зелень всякая, мясо какое-то странное, бело-оранжевое, и такие же оранжевые пятна жира по поверхности пятаками плавают. Но запах у супа бесподобный.
      Дёрнул я стопку "слезы божьей" и ложку с этим варевом в рот отправил. И чуть зубы не сломал - вкус такой обалденный оказался, что, будь зубы покрепче, ложку вместе с супом сжевал бы.
      - Чего это ты сварганил? - изумляюсь.
      - Суп из омаров, - отвечает Пупсик и встревожено ёрзает на стуле. Неужели не понравился?
      - Не, нормально, - успокаиваю его и начинаю суп за обе щёки молотить. Что он там ещё наготовил, даже интересоваться не стал - с набитым ртом да зверским аппетитом разве поговоришь? "По этикету", как Пупсик выразился, такой ужин, вероятно, два-три часа вкушать требуется, но мы его минут за пять умяли. А как исчезло всё со стола, рыгнул я сыто и на спинку стула, что пиявка насосавшаяся, отвалил.
      Пупсик мне тотчас чашку кофе наливает.
      Закуриваю я, отхлёбываю и говорю осоловело:
      - Ну, брат, мастак ты стряпать... Небось, в кулинарном техникуме каком учился...
      Ляпнул, значит, однако сознание моё, хоть и заторможено, но работает и сомнения свои высказывает: ежели техникум закончил - Пупсику тогда лет двадцать, как минимум. Да и с другой стороны - что это за техникум такой совковский, в котором супы из омаров учат готовить?
      - Что вы, - смущается Пупсик, - не я это делал. Подключился к повару одному из "Националь", вот он моими руками да из подручных продуктов всё это и приготовил.
      Я, конечно, удивляюсь, но не настолько, чтобы со стула падать. То ли ещё о его возможностях знаю, чтобы так реагировать.
      - "Националь"... - бормочу и лоб морщу. - Это где же у нас в городе кабак такой? Новый, что ли?
      - А не в нашем это городе, - простодушно так отвечает Пупсик. По-чудному там говорят, и я не совсем разобрал, как же он называется. То ли Пари, то ли Париш...
      Вот тут-то у меня сигарета изо рта и выпадает. Ни хрена себе "связи" у пацана! Ему с Парижем связаться, что мне спьяну в морду кому заехать. Хотя я и пьяный не на всякого бросаюсь, а ему, как понимаю, что повара к себе подключить, что президента США на путь истинный наставить, что помочиться - всё едино. Впрочем, насчёт помочиться я не очень уверен видел, что у него там за срам между ног, - и, может быть, как раз в этом аспекте у него некоторые затруднения. Но только в этом.
      Прокашливаюсь я, поднимаю с пола сигарету, гашу в пепельнице. Затем новую закуриваю. И, пока всё это делаю, ворочаю своими извилинами.
      "Нет уж, афишировать своё знание о его всемогуществе не следует, думаю. - Тем более что об этом самом всемогуществе он, как понимаю, и сам не подозревает. Так ведь недолго и местами с Коньком-горбунком поменяться..."
      - Кстати, - говорю и не очень ловко пытаюсь перевести разговор на другую тему: - Я тебе ещё куртку купил, шапку, шарф и ботинки. Можешь теперь и на улицу выходить. Заодно и продукты прикупать будешь. - Открываю холодильник, заглядываю и, хотя там запасов как минимум на неделю, продолжаю в том же духе: - Видишь, мало у нас всего. Вот тебе и деньги, выкладываю на стол сотню баксов.
      Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.
      - Не могу я это делать... - шепчет.
      - Это ещё почему? - удивляюсь. - Боишься, приступ на улице случится?
      - Да нет, - бормочет. - Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.
      - Не переживай, - деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. - Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.
      Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:
      - А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило "налог" столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?
      Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.
      - Чёрт! - ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти "кустодиевские", я и слыхом не слыхивал - может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется...
      Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает - словно воды хлебнул.
      - Идём спать, - говорю, а про себя добавляю: "Утро вечера мудренее". Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается - для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.
      8
      Выхожу я утром из дому и вижу ставшую уже дежурной картину: опять на дверцах машины мелом написано "Живая рыба". Нет, ребята, мне это определённо надоело. Что я, как пацан, который день тряпкой по дверцам еложу? Оглядываюсь по сторонам. Никого, только у соседнего подъезда шкет лет десяти коту к хвосту консервную банку привязывает. Как понимаю, "писака" мой сидит сейчас дома и на меня, похихикивая, из-за занавески смотрит, удовольствие получает. Сколько их, душонок подленьких, нынче развелось - не счесть.
      Задержал я взгляд на шкете и сердцем оттаял. Оченно его забавы моё детство напомнили - я тоже тем ещё живодёром был. Растёт смена!
      - Эй, пацан! - зову. - Подойди-ка сюда.
      Оглядывается шкет, меряет меня взглядом.
      - Сейчас, - отвечает деловито. Заканчивает своё дело, отпускает кота, и тот, с диким мявом от грохота жестянки, начинает круги по двору наяривать. А пацан смехом заходится - во штуку удумал!
      Впрочем, недолго его веселье длилось: влетел кот на полных парах в кусты, оборвал бечёвку и был таков. Тоже мне, привязал! Когда я такие шутки чудил, у меня кот либо чумел до беспамятства, либо половину хвоста с верёвкой оставлял.
      Отсмеялся пацан, ко мне подходит. Но не близко, в пяти шагах останавливается, чтобы, значит, в случае чего, дёру дать.
      - Чего надо? - спрашивает.
      - Меня знаешь? - говорю ему.
      - Ну, знаю... Пескарь ты, из третьего подъезда.
      Нет, это он правильно сделал, что так далеко от меня стал. Уши бы надрал за такое обращение. Хотя, что с мальца взять? Слышал, небось, как меня кличут, вот и попугайничает.
      Проглотил я его реплику и дальше продолжаю:
      - А кто мелом на машине пишет, знаешь?
      Пожимает он плечами, но в глазах, вижу, хитрые бесенята прыгают. Такой шустрик вполне мог и сам это сделать.
      - Не знаешь, ну и ладно. А заработать хочешь?
      Шкет преображается. Нынешние пацаны толк в подработке "капусты" понимают, не то, что я в детстве: ежели у мамани пару гривенников на кино выклянчить - это да, а вот подработать - и в голову такая дурь не лезла.
      - А что делать-то?
      - Машину мою по утрам мыть. Чтобы этой гадости, - тычу пальцем в надпись, - и близко не было.
      А про себя думаю: "Двух зайцев одним махом убиваю. Он или не он писал, плевать. Главное, чтобы машина была чистой".
      - Сколько? - берёт инициативу в свои руки шкет. Знает, паршивец, с чего начинать. Мороженое или там "кока-кола" какая-нибудь его явно не устроят. Пиво, небось, уже потягивает, да сигаретами балуется.
      - По баксу в день.
      - По два, - категорически уточняет малолетний вымогатель. Если надпись его рук дело, то цену он назначает по всем канонам рэкета.
      Я морщусь для вида, затем киваю.
      - По рукам. Можешь приступать.
      Не успел я и глазом моргнуть, как шкет домой смотался и ведёрко с водой и тряпкой притащил. А пока я за руль садился и зажигание включал, шкет не то что дверцы вымыл, но и ветровое стекло до блеска протёр.
      - Тебя как зовут? - спрашиваю.
      - Сёмка.
      - Молодец, Сэмэн! - хвалю его на блатной манер и расплачиваюсь. Считай, что я тебя взял на постоянную должность.
      И мы расстаёмся точь-в-точь как в газетах о дипломатических переговорах пишут: в атмосфере дружеского взаимопонимания и при полном удовлетворении обеих высоких заинтересованных сторон.
      Подъезжаю к усадьбе Хозяина, по привычке ставлю машину у ворот и только собираюсь вылезать, как меня по сотовому телефону Сашок вызывает.
      - Здравствуй, Борис, - говорит. - Ты свою машину у ворот припарковал?
      - Естественно, - бурчу.
      - Въезжай на территорию и к гаражу подруливай, - говорит. - Тебя пропустят.
      Гляжу, действительно, ворота начинают распахиваться, а "секьюрити" с вышки над воротами мне ручкой приглашающе машет.
      Во дела, думаю. Впервые сподобился к Хозяину на собственных колёсах въехать. К чему бы это? Может, по должности положено? Так ведь вчера машину здесь оставлял, а вроде четвёртый день при должности... Будем надеяться, что это не очередные "выверты" хозяйские, а просто вчерашняя "бухгалтерская" проверка меня возвысила.
      Впрочем, долго по этому поводу сушить мозги некогда, въезжаю на территорию и к гаражу подкатываю. У пандуса Сашок стоит, меня ждёт. Одет с иголочки, как на приём к президенту, разве что не во фраке, и в руке кейс-"дипломатишко" махонький такой, что игрушечный.
      Останавливаюсь я, вылезаю из машины и руку Сашку протягиваю. Что банан обезьяний сую, не побрезгует ли? Нет, поручкались мы с ним как старые приятели - то есть без официоза или там теплоты особой - буднично так это, словно всю жизнь друг друга знаем.
      Я, естественно, молчу, жду указаний. А Сашок в сторону отходит и начинает мою машину осматривать. Да придирчиво так, что твой цыган кобылу. Вижу, не очень ему скаты нравятся. Оно и понятно, не новяк, специально не менял, когда у Хари купил, чтобы, значит, свои же ребята меня не ущучили, откуда, мол, бабки достал. Впрочем, не помогла тогда эта хитрость, ну а сейчас просто времени не было заменить.
      - Ладно, - машет рукой Сашок, - не та он фигура, чтобы пыль ему в глаза пускать. Сойдёт и так. Поехали.
      Открывает дверцу, "дипломатишко" на заднее сиденье забрасывает и сам садится. Ошибся я. Как по мне, так нормальный по величине кейс оказывается, просто в руках у Сашка он что игрушечный.
      - Куда? - спрашиваю, выруливая за ворота.
      - В центр, - неопределённо бурчит Сашок. - Там подробнее проинструктирую.
      В центр, так в центр, думаю, только не очень мне нравится такой разговор. Он что, меня вместо личного шофера использовать собирается? Ни хрена себе - повышение по службе... Но молчу.
      И Сашок молчит. Как понимаю, натура у него такая. Не любит попусту трепаться, зато руками-ногами такое вытворяет, что другой краснобай это его умение на свой язык трескучий не раздумывая сменял бы да ещё приплатил.
      Короче, едем, молчим. Но я постепенно завожусь. И знаю ведь, что молчание - золото, на себе вчера испробовал, но вот чтобы так вот: полчаса баранку крутить и парой ничего не значащих фраз не переброситься? Нет уж, увольте, не понимаю.
      Наконец приезжаем в центр, на площадь имени вечно живого, где он и сам стоит десятиметровым медным изваянием. Ва-аще повезло мужику - в мире, небось, никто подобных почестей не удостаивался. В какой город у нас не приедь, можешь и не спрашивать, как центральная площадь называется и высится ли на ней монумент рукопростёртый.
      От таких мыслей мне невольно детство золотое вспомнилось, как пионером у постамента в почётном карауле стоял с рукой, задранной выше маковки, а прохожие на нас гляделки таращили. И ведь горд был до беспамятства, что караул нёс. Вот Сёмку, который машину мне мыл, хрена с два заставишь так стоять. Разве за баксы.
      Вспомнил я всё это и чуть не брякнул: "Никак цветочки возлагать к памятнику приехали?" Но глянул на Сашка, увидел лик его каменный да непроницаемый, и язык к нёбу присох. Нет, думаю, молчать буду. Но ежели и он в молчанку играет, по-другому его подколю. Раз дорогу не указывает, покатаю вокруг памятника.
      Но только правый поворот включаю, как Сашок мгновенно реагирует. Губы разлепляет и командует:
      - Нам прямо.
      Ну вот, думал, он в прострации, а, оказывается, ни фига подобного. Ладно, еду прямо. Естественно, тут же сзади кто-то клаксоном начинает бибикать. Гляжу в зеркальце: водила "жигулей" задрипанных разоряется, и по мимике определяю, что самое мягкое слово у него в мой адрес - это "козёл". А вот это он зря. Когда я оказываюсь в его положении, то тоже трёхэтажно водилу передней машины крою. Но, честное слово, будь у меня сейчас время, за "козла" он бы ответил.
      - Теперь направо, - говорит Сашок.
      Сворачиваю, но в зеркальце больше не смотрю. Представляю новую реакцию того водилы, что сзади, и мне тошно.
      - Прямо, - продолжает командовать Сашок. - Налево. Стоп.
      Торможу резко, и как пелена с глаз слетает. Ехал-то я от площади, практически ничего перед собой от злости не видя, на одной интуиции. А мы, оказывается, подкатили к Дому печати, огромному шестнадцатиэтажному зданию, оставшемуся в наследие от совка. Да уж, бабахали тогда сооруженьица будь здоров! Прямо гигантоманией болели: что этот домина, что памятник на площади. Оно и понятно - денежки-то ничьи были, народные то бишь. В карман себе не положишь, значит, можно и на ветер пускать. Сейчас фигушки кто на строительство такое отважится, поскольку вся "капуста" уже не ничья, а при деле, у "деловых" то есть. У нас. А нам - что искусство, что печать - всё по фиг. Взять хотя бы Бонзу. Что он, вольтонутый, что ли, баксы, допустим, в космос выбрасывать, когда ему больше тёлки малолетние нравятся, чем корабли космические?
      Пока я на здание таращился и кумекал, чего нам здесь надо, Сашок взял с заднего сиденья кейс свой и в меня взглядом вперился. А взгляд у него на этот раз ва-аще странный: вроде бы оценивающий меня как вещь какую-то, но, одновременно, заранее явно недовольный этой оценкой. Будто я не человек, а заноза в заднице, от которой хотел бы, да не избавишься.
      - Ладно, - наконец вздыхает он и кривится, словно водки "несвежей" глотнул, - идём. Только чтоб я от тебя ни слова не слышал.
      Заходим мы в фойе - огромное такое, что зал кинотеатра, но пустое. Раньше на входе наверняка привратник стоял, документы проверял, чтоб, значит, никто секретов социалистической печати не стибрил и не удумал какую-либо прокламацию антисовковскую тиснуть. Теперь в фойе никого входи, кому не лень, публикуй, что хошь, только "капусту" отваливай.
      Сашок уверенным шагом идёт через фойе, ну а я, естественно, пристраиваюсь в кильватер. Вижу, к лифтам направляемся: в стене четыре ниши, а простенки между ними указателями пестрят, чтоб понятно постороннему было, на каком этаже редакция какой газеты находится. А указателей этих не меньше полусотни - чёрт ногу сломит, пока в них разберётся. Ишь, как пресса расплодилась - при совке и десятка газет в городе не насчитывалось! И это при том, что их никто не выписывает - по своему подъезду знаю, где все почтовые ящики в прошлом году шантрапа посрывала, и дворничиха потом неделю на мусорник перетаскивала. Во феномен дерьмократии - небось тиражи у газеток в лучшем случае до сотни дотягивают. А названьица-то какие, глаза разбегаются: "Тюрьма и воля", "Дети Вселенной", "Интим"... Обалдеть можно. Вот "Дурдома" только среди них не оказалось. А неплохо бы и такую газетку выпускать. Я бы выписал.
      Почитал Сашок указатели, нашёл нужный, и поехали мы в лифте на шестой этаж. Вышли в коридор, и здесь Сашок свой шаг уверенный несколько замедлил, таблички на дверях читая. Выбрал он дверь с табличкой "Жизнь города". По мне, лучше бы в "Интим" заглянуть, но выбирать не приходится. Сегодня не я музыку заказываю.
      Толкает Сашок дверь, и мы оказываемся в приёмной газеты. Налево дверь с табличкой "Директор", направо - "Главный редактор", напротив секретарша сидит, что-то на допотопной пишущей машинке стрекочет.
      - Здравствуйте, - прерывает она стрекотание. - Вы к кому?
      Сашок на неё ноль внимания, хотя мог бы и обратить - девочка, в общем, ничего. Мордочка с макияжем, и фигурка соответствующая, хоть и худоватая даже по нынешним эталонам. Я бы не против и задержаться, языком потрепать - авось и наклюнулось бы что, но Сашок уже дверь главного редактора распахивает. А поскольку мне никаких особых указаний не следует, то вынужден идти за ним. Но удержаться я всё-таки не смог и многообещающе подмигнул секретарше. Мол, на обратном пути может что и обломится.
      Самое удивительное, что секретарша и не подумала рыпаться, чтобы, значит, дверь главного редактора, как амбразуру, телом закрыть и никого без доклада не впустить. Плечиками передёрнула, опять уткнулась носом в пишущую машинку и застрекотала. Лишь ушки зарделись что маков цвет. Нет, мне здесь точно может подфартить.А то путанки гостиничные в последнее время стали что-то приедаться. Уж больно опытные да всезнающие. Хочется чего-нибудь постненького, типа этой воблочки суховатой...
      Кабинет у главного редактора просторный, светлый. Вдоль трёх окон длинный стол, обставленный со всех сторон стульями, - надо понимать, здесь летучки проводятся. А сам он - громадный мужик (даже поболее Сашка будет) с квадратной красной рожей, отнюдь не интеллектуального вида, как приучили нас фильмы о газетчиках, - сидит в углу за отдельным столом и что-то споро ручкой по макету газеты чёркает. Как по мне, так не "глав. ред." он, а "главвред" - поскольку сейчас в газетах одни пакости печатают.
      Сашок подходит к нему, садится напротив, на колени кейс кладёт. Молча. Ни "здрасте" тебе, ничего не говорит. Вижу, такое дело, и я у стола длинного на стул присаживаюсь и локоток так это с достоинством на столешницу водружаю.
      А "главвред" всё чёркает что-то, хотя понятно уже, что больше для показухи занятости, так как не слышать, как мы вошли, он не мог. Ждёт, видно, слов от нас каких-то, типа приветственных. Фигушки дождётся.
      Всё-таки паузу положенную он выдерживает, но когда понимает, что посетители с ним здороваться не желают, голову поднимает и на Сашка смотрит. Ох и не завидую я "главвреду", что он там в глазах Сашка увидел, поскольку взгляд он сразу отводит и корректно так вопрошает:
      - Что вас к нам привело?
      Сашок неторопливо кейс открывает, достаёт газетку и небрежно на стол перед "главвредом" швыряет.
      - Ваша?
      "Главвред" мельком на газетку покосился и начинает как заведённый монотонно бубнить:
      - Да, это наша газета. Как понимаю, вас привело к нам несогласие с некоторыми политическими высказываниями на её страницах. Однако время изменилось, и в эпоху экономического плюрализма стереотип концепции политического мышления претерпевает...
      Чешет он словами заковыристыми как по писаному. Горбачу-перестройщику до него далеко. Пожалуй, из политиков с ним сравниться может разве что этот... как его?.. Чёрт, запамятовал. Кажись, Мальчиш-Плохиш внучатый. Он тоже обожает заумь бисером сыпать, хотя его речь больше на словесный понос похожа, поскольку глубокого знания терминов за ней не ощущается. Зато сама текстура его речей хороша! Хотя, если разобраться, полностью у деда из сказочки его достопамятной содрана. Если "западный капитал" на "буржуины" заменить, а "иностранные инвестиции" на "бочку варенья" - один к одному монолог дедовского персонажа получится.
      Ну ладно, понятно, что "главвреду" раз по десять на дню приходится пенсионеров возмущённых отшивать, которым его "эпоха экономического плюрализма" серпом по молоту. Но перед нами зачем выпендриваться, мы вроде на совков закоренелых не похожи?
      Сашок послушал-послушал, как он про политическую открытость в условиях экономической нестабильности соловьём складно заливается, а потом прерывает его галиматью на полуслове ласковым таким голосом, от которого мороз по коже:
      - Я не по поводу политических концепций. Статья, спрашиваю, ваша?
      И пальчиком так это аккуратненько по заголовку над передовицей стучит.
      "Главвред" недоумённо умолкает, на статью взгляд переводит и вдруг в морде лица меняется. Ртом воздух, что рыба на берегу, начинает ловить, а на морде красной пятна серые, словно трупные, проявляются. Просёк он в конце концов кто мы такие и зачем пришли. Нет, мужик, прав я был, когда тебя в первый раз увидел. Физиономист я неплохой. Язык у тебя подвешен, на терминах ты насобачился, но интеллекта в тебе ни на грош.
      Тут, правда, и до меня дошло, зачем мы здесь. Слышал я об этой статейке гнусной про Бонзу. А как я наконец определился в своей роли, ногу за ногу закидываю, на стуле, что в кресле, разваливаюсь и сигарету нагло закуриваю.
      Поднимает "главвред" на Сашка глаза округлившиеся и начинает лепетать:
      - Так это... Поймите меня правильно... - руки заламывает, будто кается. - Это заказная статья из обладминистрации...
      - Заказное знаешь, что бывает? - тихо отвечает ему Сашок, переходя на "ты".
      Краснота и вовсе с морды "главвреда" линяет. Сереет весь, изваянием застывает, только пот градом по щекам катится. И я его здесь понимаю. Услышать подобные слова от мордоворота типа Сашка никому не пожелаю.
      - Не делай больше так, - ласково советует Сашок, затем встаёт и к двери направляется.
      "Значит, аудиенция закончена", - думаю себе, смачно давлю окурок прямо о полировку столешницы и тоже встаю.
      У двери Сашок оборачивается и спрашивает:
      - Я надеюсь, ты меня понял?
      "Главвреда" только на мелкие кивки и хватает.
      - Вот и ладненько, - подводит итог встрече Сашок. - Будем считать, что мы достигли консенсуса.
      И мы выходим. Честно говоря, не ожидал, что Сашок-молчун именно так напоследок подколет "главвреда".
      В приёмной секретарша как ни в чём не бывало продолжает стучать на машинке, но глазками на прощанье в меня всё-таки стреляет. Я, естественно, расплываюсь медовым пряником, дарю ей оскал свой самый лучезарный, и ручкой - вроде как до скорого свиданьица - делаю. Хотя, воблочка моя, ничего у нас с тобой в сложившейся ситуации не выгорит. Облом полный.
      9
      Довёз я Сашка до площади.
      - Стоп, - говорит тут он. - Я здесь выйду.
      Припарковываюсь я у бордюра и поворачиваюсь к нему, мол, какие дальнейшие указания будут? А Сашок на меня опять оценивающе смотрит, но на этот раз в его глазах читается вроде как и одобрение, но в то же время и некоторое недоумение. Будто никак он меня не расшифрует, что же я на самом деле такое.
      - Прав я был, штучка ты ещё та, - наконец говорит он. - Но учти, в следующий раз чтобы никаких "пальчиков" ты за собой нигде не оставлял.
      - Это как? - вскидываю брови, действительно ничего не понимая.
      - Ты свой окурок, что о стол раздавил, так в кабинете и оставил? леденеет голосом Сашок.
      - А! - наконец доходит до меня, и я ухмыляюсь. По-моему, у "главвреда" я свою роль хорошо отыграл. Однако вслух лишь оправдываюсь: Так мы же мирно разошлись...
      - А если бы нет?! - жёстко обрезает Сашок. - Увижу ещё раз подобное фанфаронство во время дела, ты у меня этот окурок без кетчупа сжуёшь!
      Киваю я молча в знак согласия, а внутренне весь содрогаюсь от брезгливости. Сашок мужик крутой, если что пообещал - сделает. Как пить дать.
      - Ладно, - смягчается он. - Это были только цветочки, ягодки вечером срывать пойдём. В семь часов чтобы ты был здесь, на этом самом месте, без машины, но при "пушке". У тебя, насколько помню, "беретта"?
      - Угу.
      - Тогда до вечера.
      Вылезает Сашок из машины и уходит. А я ещё минут пять за рулём оцепенело сижу. Словно нарк очумелый. По всем раскладкам выходит, что меня на роль боевика натаскивают. И первая проба, как понимаю, вроде неплохо прошла... Кажется, начинаю просекать логику стратегии Хозяина. Бросает он меня, проштрафившегося, что щенка в воду - справлюсь, выплыву, своим в доску стану, так как от крови мне вовек не отмыться. А грохнут по неопытности во время дела - невелика потеря.
      Ладно, думаю. Хрен с ней, стратегией хозяйской. Я и раньше по лезвию ходил, только на славянское авось надеясь. Зато теперь против стратегии Бонзы есть у меня тактика Пупсика.
      Короче, занялся я своими личными делами. Съездил на рынок, ребят для вида проконтролировал, как они службу несут, а затем взял Ломтя и пошёл с ним по рядам продукты закупать. Накупил всего, что надо, в машину загрузил и говорю Ломтю:
      - Видел, что и сколько я покупал?
      - Ну, видел, - кивает он, но к чему клоню не врубается.
      - Теперь раз в неделю это будешь делать ты и мне домой завозить.
      Тут глаза у Ломтя что две плошки делаются.
      - У тебя никак баба постоянная завелась? - спрашивает обалдело. Может, и жениться надумал?
      - С чего это ты взял? - теперь и я удивляюсь.
      - Да что-то ты в последнее время с нами в кабаках не гужуешься. Всё домой норовишь.
      - Мимо цели, - фыркаю. - Это ж где такая баба выищется, чтобы меня заарканить? Родственничек у меня нежданно-негаданно объявился. Сирота и калека. Сам по магазинам ходить не может, а мне недосуг. Кстати, не вздумай с продавцами шустрить - плати, что просят, а я тебе ещё и за доставку надбавлю.
      Не стал я ему объяснять, что с ним будет, если удумает меня облапошить. По глазам вижу - свежа в памяти Ломтя моя разборка с Харей, и лишний раз об этом напоминать не требуется.
      Махнул я Ломтю на прощание рукой и домой поехал. И только уже в подъезде, когда тяжеленные сумки по лестнице пёр, мне в голову стукнуло: бабку Маньку я рассчитал, продукты домой Ломоть доставлять будет, а вот насчёт хлеба я промашку дал. Молоко-то пастеризованное в холодильнике дней десять простоит, не испортится, а как хлеб свежим неделю сохранить - такого ещё не удумали.
      Однако решение нахожу сразу и стучусь в квартиру лечилы. Дверь, естественно, его благоверная распахивает, но встречает меня уже совсем по-другому.
      - Здравствуйте, соседушка, - елеем расплывается в умильной улыбке. Что вы хотели?
      - Да вот, - леплю и ей ту же лепуху, что и Ломтю, - родственник у меня сейчас живёт, калека. А я часто в разъездах бываю, по два-три дня дома не ночую. Продуктами, как видите, - на сумки киваю, - я его обеспечиваю, а с хлебом, боюсь, не всегда может получиться. Вы не могли бы хлеб ему каждый день покупать?
      - Что вы, что вы - само собой. Себе беру и ему возьму. Какие могут быть затруднения? Соседи мы, как-никак, - сочится радушием благоверная лечилы, но, чувствую, в тоне её некоторый напряг ощущается.
      Ага, думаю себе, кажется, усекаю, в чём проблема. Достаю бумажку двадцатибаксовую и ей протягиваю.
      - Тогда вот вам на первое время.
      - Как можно, что вы, за хлеб... - приторно жеманится она, но баксы тут же исчезают в кармане халата. Я и руки её заметить не успел - как по волшебству.
      - Спасибо, что не отказали, - бормочу, поскольку язык во рту уже еле ворочается. Столько слов угодливых пришлось произнести, что просто невтерпёж в ванную захотелось, чтобы рот там с мылом вымыть.
      - Если что ещё понадобится, заходите, не стесняйтесь, - щебечет соседка, пока я дверь к себе в квартиру открываю.
      "Нишкни, сука!" - взрывается во мне внутренний голос, но вслух выдавливаю из себя последнее, на что оказываюсь способен: Всенепременно, - и пытаюсь застывшими на лице мышцами изобразить обворожительную улыбку. Подозреваю, гримаса вышла ещё та...
      У порога меня Пупсик встречает, сумки выхватывает и на кухню тащит.
      - Обед уже на столе! - кричит оттуда.
      Я недоумённо застываю на месте.
      - А как ты догадался, что я так рано приду? - спрашиваю.
      Он из кухни выглядывает, на меня удивлённо смотрит, но тут же взгляд потупляет, краснеет и объясняет так это стеснительно:
      - Я ведь ваш каждый шаг за пределами квартиры контролирую... Чтобы ничего непредвиденного не случилось...
      Тьфу, чёрт, одёргиваю себя. Ну и вопросы я глупые задаю. Пора бы и привыкнуть к его возможностям.
      - Значит, - спрашиваю, - ты и о Ломте, и о соседке в курсе?
      - Да... - смущается он ещё больше.
      - Ладно. Тогда корми. Чем-то нас сегодня повар из "Националя" порадует?
      10
      Ровно в семь вечера я стоял на площади как штык и ждал Сашка. Насчёт "ровно в семь" это я, конечно, лапшу вешаю. Был я на площади без пятнадцати семь - как разумею, на "дело" опаздывают только трупы, - прогулялся, покурил на воздухе, а вот уж к месту рандеву подошёл за две минуты до назначенного времени. И тут же ко мне подкатывает тёмно-синяя "тойота" с напрочь чёрными стёклами. Задняя дверца открывается, и слышу изнутри голос Сашка:
      - Садись, Борис.
      Шустренько вскакиваю в машину, и мы трогаемся.
      В салоне, кроме меня, четверо сидят. Сашок на переднем сиденье, рядом водила - белобрысый парень с постоянной усмешкой на губах, видно, тот ещё оторвила, в углу, на заднем сиденье - хмурый мордоворот с комплекцией Сашка, а между нами худенький, с виду ничем не примечательный паренёк. Пять раз с таким знакомься, бадью водки распей, а на улице потом не признаешь. Короче, из разряда "серых мышек". Но где-то я слышал, что именно такие "неприметные" и являются самыми крутыми боевиками.
      - Знакомься, - говорит Сашок и начинает представлять: - Валентин, Евгений, Олег.
      Валентином оказывается тот самый неприметный (всё-таки правильно я вычислил, если Сашок его первым назвал!), Евгением - хмурый амбал, ну а Олегом, естественно, водила. Я его по морде ехидной сразу про себя Олежкой окрестил.
      - Наше вам, - хмыкает Олежка и делает рукой жест, будто приподнимает отсутствующую шляпу.
      - А моё - тебе, - парирую.
      Олежка недоумённо оглядывается, машина виляет.
      - Но-но! - осаживает готового что-то недовольно ляпнуть водилу Сашок. - Твоё дело - машину вести, а не лясы точить!
      Минуту едем молча.
      - Пушку свою покажи, - вдруг тихим таким, невыразительным, как и он сам, голосом предлагает мне Валентин. Вот уж, действительно, глянешь на него - пустое место. И вроде всё из себя нечто невзрачное, но язык почему-то не поворачивается даже про себя его Вальком назвать. Поэтому молча достаю "беретту" и беспрекословно протягиваю ему.
      Берёт он её и - шурх-шурх ручками, что фокусник - в мгновение ока чуть ли не на все составные части разобрал и тут же опять сложил.
      - Поточная сборка, балансировка так себе, ствол не пристрелян, бесстрастно делает заключение он о моём оружии и возвращает его.
      Я только плечами пожимаю.
      - Любитель? - смотрит мне прямо в глаза Валентин. А глаза его серые пустые и холодные. Если они всегда у него такие, а, думаю, так оно и есть, - не везёт ему с бабами. Не любят тёлки роботов в штанах.
      - Да... наверное... - бормочу неуверенно. А про себя думаю: любитель - тот хоть в тире стреляет, руку набивает, а я по воробьям лишь пару раз и пальнул.
      - Тогда не очень с оружием шустри, - советует Валентин. - Сегодня держись за нашими спинами и действуй как подручный.
      - Это как? - недоумеваю.
      - А так, - гудит неожиданно басом из угла Женя-амбал. - Сцепился я, допустим, с кем-то, и мы в ступоре застыли. Вот тут ты этого кого-то бутылкой по башке или вилкой в задницу и уважь.
      - Это ты-то в ступоре с кем-то застыл?! - ехидно подначивает Олежка, и машина снова виляет. - Ой, не смеши!
      В этот раз Сашок смотрит на водилу долгим взглядом, а затем начинает раздельно ронять слова:
      - Если ты, Олег, ещё один такой фортель выкинешь, то я сяду за руль, а ты пойдёшь в бар с ребятами. Ты меня понял?
      Олежка понял. Прикипел к рулю, застыл в позе напряжённой, и такое впечатление, что на спидометре у него не "шестьдесят" - по городу разрешённых, а, по меньшей мере, "триста двадцать", и сам он в гонках "формулы-1" участвует.
      Но и до меня тоже доходит, что это будет не прогулка к "главвреду". Тут жареным пахнет. Потому нарушаю субординацию и заявляю:
      - Я, конечно, в первый раз с вами на дело иду. Однако полагаю, это не причина, чтобы не знать, куда и зачем мы едем. Или вы меня взяли в качестве жертвенной овцы?
      Машина дёргается вместе с Олежкой. Нет, хреновый он водила, если с эмоциями за рулём совладать не может. Я бы на месте Сашка его заменил здесь нужен мужик с крепкими нервами, а этот, того и гляди, все столбы по пути посшибает.
      А в салоне гробовое молчание. Которое для меня грозит перейти из иносказательного в действительное. Все ждут реакции Сашка, и она не замедляет сказаться. Разворачивается он ко мне что дредноут стодвадцатипушечный, медленно так это, обстоятельно, и одаривает таким взглядом, что видно в нём всю бездонность орудийного жерла. Короче, смешал он меня взглядом с дерьмом и прямо здесь, по сиденью, размазал. Однако в противоположность взгляду, Сашок неожиданно разряжает обстановку в салоне, говоря совсем другое:
      - Ты прав, Борис. Нам статисты не нужны. Едем мы в бар "Незабудка", мозги хозяину его прочищать. После известных тебе событий он, видите ли, решил сменить нас на ребят из Центрального района. Достаточно информации?
      - Ну... - мнусь я. Какой там достаточно! Что я там делать буду - вот вопрос. Не приходилось мне в подобных переделках бывать даже в качестве статиста. Но вслух, само собой, своих претензий не высказываю. Нарвусь ещё, как Олежка.
      Но Сашок меня и здесь просекает.
      - Твоя задача в баре - больше на нас смотреть и всё на ус мотать. Считай, что у тебя сегодня вечером стажировка.
      И пока Женечка с Валентином лыбятся до ушей, одобряя непонятную мне шутку своего шефа, Олежка закладывает лихой вираж и тут же резко тормозит.
      Сашок смотрит в окно и рубит:
      - Всё, приехали. Выходим.
      Пару раз мы с ребятами гудели в этой самой "Незабудке". Так себе бар. Четыре массивных стола, такие же громоздкие стулья, стойка, стены обшиты дранкой, паяльной лампой закопчённой, а чтобы сие непотребство казалось благопристойным, свет в зале приглушён до интимного полумрака. Подозреваю, если его включить на полную, то посетителей как ветром бы сдуло из этой конюшни. В общем, нажраться здесь "вумат" можно, но без особого удовольствия.
      Входим. В зале пусто, лишь за одним столом в углу сидит парочка, шампанское вкушает и Глорию Гейнор под перемигивание блеклой цветомузыки слушает. За стойкой бармен от скуки бокалы протирает. Отрывается он от своего занятия, на нас смотрит и бокал роняет. Тот, естественно, вдребезги, но бармен и не думает шевелиться, чтобы, значит, осколки собрать. Истуканом застыл, глаза от Сашка оторвать не может.
      А Сашок на него никакого внимания не обращает. Подходит к столу у стены и садится. Вроде зашёл простой смертный после трудового дня в бар перекусить, музычку послушать, водочки попить. Отдохнуть то есть от сумасшедшей нашей жизни. А если получится, то и отпуститься.
      Садимся и мы рядом. Мол, вечер в компании веселей кажется.
      Тут бармен в себя приходит и в мгновение ока в подсобке исчезает. Минут десять его не было - я уж и нервничать начал, не сбежал ли? Гляжу на Сашка, а тому хоть бы хны. Своё дело знает туго - ноль эмоций на лице.
      Наконец бармен появляется. С мордой оштукатуренной, будто понос у него стойкий, но мужественно берётся за своё дело - бокалы протирать. Вслед за ним официант нарисовывается и к нам подплывает. Маленький, щупленький, волосики жиденькие на пробор зализаны, глазки бегают - ну один к одному половой времён Руси кабацкой.
      - Что будете заказывать? - вопрошает.
      - Для начала меню закажем, - шутку шутит Сашок.
      Половой угодливо кивает, исчезает и тут же снова возникает перед нами словно из воздуха - папочку красную с золотым тиснением Сашку протягивает.
      Берёт Сашок папочку, раскрывает, хмыкает удивлённо и с прищуром насмешливым на полового смотрит. А тот хоть и дрожит перед ним что лист осиновый, но на ногах из последних сил стойко держится.
      Краем глаза заглядываю в меню. Батюшки-светы, это же шарахнуться можно! Все блюда там на языке иностранном каком-то пропечатаны. Ну, думаю, сейчас начнётся... Швырнёт Сашок меню в морду полового угодливого, а потом прямым рукоприкладством займётся.
      Но ни фига подобного. Опускает он глаза на меню и вдруг начинает так бегло по-иностранному шпарить, что не только у полового, но и у всех нас челюсти отпали. Ну, а бармен второй бокал грохнул.
      - ...А из напитков, - переходит на русский Сашок, закрывает и откладывает в сторону меню, - из вашего перечня, пожалуй, разве что "Шабли" подойдёт.
      Я комок в горле проглатываю и уж не знаю, каким образом из меня вырывается:
      - И водочки хорошо бы...
      Смотрит на меня Сашок, что на деревенщину, в разговор господ вклинившуюся, но всё же снисходит до моей просьбы:
      - Можно и водочки. "Адмиралтейской". Она здесь у вас указана. Кстати, напиток-то исконно русский, а посему в прейскуранте следует печатать его в славянской транскрипции, а не по-французски. Уважать себя и Расею надо.
      Половой уж готов стартовать из низкого старта - в три погибели согнули его познания Сашка, - но Сашок его задерживает:
      - Ещё одно. Музычка у вас здеся отбойная, - специально, как понимаю, Сашок на сленг переходит, чтобы полового окончательно добить. - Так ты, значица, кассету, как закончится, с начала поставь. И так весь вечер. Мы до-олго балдеть будем.
      Фигушки стартанул половой. Дыхалку забило. Куда там ему стрелой нестись заказ выполнять - в согбенной позе еле-еле поплёлся в подсобку вихляющей походкой, будто на ходулях. Тот ещё нокдаун получил.
      Продолжаем сидеть, но теперь уже заказ ждём. Музычку слушаем. Молчим. Вижу, парочка в углу, что шампанским баловалась, на нас взгляды настороженные бросает. Оно и понятно - что это за компания такая, которая в ожидании заказа парой-тройкой фраз не перебросится?
      Тут как раз кассета заканчивается.
      - Кхм-м... - прокашливается Женечка и выразительно так на бармена смотрит. Тот что ужаленный бросается к магнитофону, быстренько перематывает плёнку и по новой включает Глорию Гейнор. Женечка расплывается в милостивой улыбке и благодушно кивает. А бармен от его милости совсем в осадок выпадает и смахивает со стойки ещё пару бокалов. Глядишь, полчасика так посидим, он всю посуду перетрахает. Какой впечатлительный!
      В это время распахивается входная дверь, и в кафе заваливают четверо амбалов. Все, словно в униформе, в кожанках и, как на подбор, комплекции Сашка с Женечкой. Короче, нам с Валентином не чета.
      "Вот и десерт", - думаю я. Но неожиданно на душе спокуха полная. Случись такое с месяц назад, я бы уже под стол студнем оплыл. А теперь ничего, даже интересно как-то.
      Осмотрелись амбалы, столик напротив нас оккупировали, но не чинно, как мы, а на стулья вполоборота сели и в нас зенками своими вперились. Парочка, кейфовавшая здесь в одиночестве до нас, шустренько так, шампанское не допив, слиняла по счёту "раз". Словно их и не было. А бармен прямо на глазах оттаял. Порозовел, твёрдость в руках-ногах появилась, и на нас недобрые косяки осмелился бросать. Мол, ну что, ребятки, как теперь насчёт вашей крутизны?
      А мы никак не реагируем. Ребята Сашка люди закалённые и не к таким передрягам привыкшие - это их работа. А Сашок ва-аще непоколебимой глыбой сидит, и такие уверенность и спокойствие от него исходят, что мне передаются.
      Тут как по команде и половой с тележкой из подсобки выплывает - видно в щёлочку какую подглядывал, ждал, когда "защитнички" хреновы, небось, по пейджеру вызванные, в бар заявятся. Повеселел половой, гоголем держится, и куда только его согбенность девалась. Подкатывает он к нам тележку и начинает приборы и закуски по столу расставлять. Но сам всё как-то сбоку оставаться норовит, чтобы, значит, амбалам прямую видимость не закрывать.
      Накрыл половой стол, в ухмылке оскалился, приятного аппетита пожелал, но с глаз намылиться не успел.
      - Минуточку, любезнейший, - останавливает его Сашок и берёт в руки штоф хрустальный с "Адмиралтейской". - Что-то мне эта бутылка не очень нравится. В последнее время водку подделывать стали да дерьмом народ поить. Так что, ты уж будь добр, - распечатывает Сашок штоф и наливает полный фужер, - отведай, рассей наши подозрения.
      Челюсть у полового отпадает.
      - Мне... мнэ... - начинает мычать он и по сторонам глазками бегать.
      - Эй, мужик! - выручает полового один из амбалов. - Ты чо к человеку пристаёшь? Он на работе, ему пить нельзя.
      Я делаю вид, что закуску к себе в тарелку собираюсь накладывать, и неторопливо, с этаким достоинством великосветским, будто на званом приёме в каком посольстве, беру в руку вилку. А Сашок амбалов и не слышит.
      - Значит, не хочешь, - констатирует он. - Значит, всё-таки дерьмо нам подсовываешь...
      - Товарищ не понимает, - доносится всё тот же голос из-за соседнего столика.
      Два крайних амбала картинно так это поднимаются, чтоб, значит, всю их ширь видно было, и с ленцой наигранной делают по шагу в нашу сторону.
      Вот тогда всё и происходит. Сашок вдруг с такой силой на них громоздкий стол толкает, что вся посуда, как была на столешнице расставлена, точно той же сервировкой на пол и грохается. А дубовый монстр, с полтонны весом, мимоходом сшибает на своём пути тележку с половым и на скорости железнодорожного экспресса врезается стык в стык в противоположный стол. Правда, между столами совершенно случайно два амбала вставших оказываются, им как раз по... Ну, в общем, почти пополам приходится. При этом хруст странный раздаётся, будто скорлупа трещит.
      Я и глазом моргнуть не успеваю, как всё заканчивается. Оставшиеся амбалы и привстать не успели, а наши ребята уже рядом. Точнее, Валентин один всё "сработал". Взвился он в воздух со стула что пружина, от первого стола ногой оттолкнулся, а над вторым в полёте шпагат сделал. Аккурат подошвы его кроссовок к мордам амбалов припечатались.
      Встаю и я, вилку в руках недоумённо верчу. Вот, а говорили, ежели кто в ступоре окажется, чтобы помог... Как же, успеешь за ними. Обидно, право слово.
      Гляжу, все четверо амбалов надолго успокоены. Двое на столе лежат, лапки по нему раскинувши - похоже, теперь у них будут проблемы с воспроизводством. А двое других на стульях развалились, головы запрокинув, как в кабинете у стоматолога. Этим, наверное, придётся из Америки челюсти вставные выписывать. У нас-то хреновые делают...
      Слышу, в ногах кто-то ворочается и постанывает. Половой по полу возится, никак на карачки приподняться не может. Носком ноги переворачиваю его навзничь и говорю так это ласково, Сашку подражая:
      - Что же это ты, любезный, водочку пить отказался? Нехорошо, милок. Ай, нехорошо!
      А сам вилку в руках машинально продолжаю вертеть.
      Глядит на меня половой безумными глазами и вдруг вилку замечает.
      - Не-ет! - орёт дурным голосом, "ствол" откуда-то выхватывает и без спросу, так, за здорово живёшь, начинает в меня с полутора метров палить.
      Я и охнуть не успел. Вижу только вспышки в лицо, да сознание чисто рефлекторно счёт выстрелам ведёт: ...пять, шесть...
      А затем мрак полный. И тишина. И только откуда-то издалека, словно сквозь вату, Глория Гейнор серафимом заоблачным мне отходную поёт.
      11
      Прихожу в себя. Нет, вроде жив. И никаких неприятных ощущений, как ежели бы пуля, скажем, в животе или ноздре застряла. Что он, холостыми палил, что ли?
      Зрение после выстрелов в лицо восстанавливается, и вижу, что в ногах у меня половой с мордой расквашенной распростёрся, над ним Сашок склонился, руку ушибленную потирает, а рядом с Сашком Женечка и Валентин застыли. И все на меня обалдело смотрят. Понятно, что все - это кроме полового. Куда там с такой мордой что-либо видеть. В лучшем случае - сны, если пульс ещё есть. И тут замечаю, что не на меня ребята смотрят, а куда-то мне за спину.
      Оборачиваюсь. Ни-и-фи-га-се-бе! Шесть дырок от пуль в стене аккурат мой силуэт обрисовали. Не знаю, как кому, а мне этот портрет оченно по душе пришёлся. Хоть и в авангардистском стиле, но лучше чем в реалистическом на памятнике на могилке. Да и сам со стороны посмотреть могу...
      - Ну, парень, - басит Женечка за спиной, - в рубашке ты родился...
      Сашок неожиданно берёт меня за плечи и начинает во все стороны поворачивать да недоверчиво осматривать. Как Тарас Бульба сынка своего.
      - Да, везунчик... - недоумённо тянет он. - В таком случае достань-ка нам хозяина бара из-за стойки. Мы своё уже отработали, теперь на тебя в деле посмотрим.
      Пожимаю я плечами, вилку, что до сих пор в руках держу, в карман сую и непринуждённой походкой к стойке направляюсь. Понимаю ребят - они с профессионалами привыкли дело иметь, знают, чего от них ожидать можно. А вот когда полный профан, в штаны наложивший, за стойкой с "дурой" в руках притаился - его действия непредсказуемы. Как в случае с половым, например.
      Подхожу я точно по центру стойки и через неё перевешиваюсь. Действительно, бармен по полу распластался, затравленно на проход за стойку вызверился и туда же из "дуры" целится. А "ствол" так в руке пляшет, что выстрели он, скорее попал бы в меня, сбоку стоящего, чем в того, кто в проходе бы нарисовался.
      - Ку-ку! - говорю ему сверху, словно с бабой заигрываю.
      А бармен точно баба - его тут же кондрашка хватает. "Ствол" из руки выпадает, а сам он в прострации застывает. Похоже, второй раз обделался. Или третий? Впрочем, он и сам, наверное, со счёта сбился.
      Нагибаюсь ещё больше, цепляю его двумя пальцами за ноздри, как крючком рыболовным, и начинаю из-за стойки выуживать. Идёт он плавно, что лещ полусонный со дна, даже не трепыхается.
      - Пожалуйста! - говорю Сашку, когда бармен уже о стойку ручками опирается.
      Выдёргиваю пальцы из ноздрей - все в крови и соплях. Порвал я ему таки ноздри. Вынимаю из нагрудного кармашка бармена платок белоснежный и брезгливо руки вытираю. Хочу потом назад платок в карман бармену засунуть, но вижу на материи свои отпечатки пальцев чёткие. Не-ет, шалишь, "пальчики" здесь оставлять не следует.
      Сашок подходит ближе, губу нижнюю копылит, видя, как у хозяина бара юшка кровавая по бороде течёт.
      - Живи пока, - бесстрастно говорит он бармену, но от его тона сухого могильным холодом веет. - Но завтра к полудню чтобы был у меня с "двойным" налогом. За работу, сам понимаешь, платить надо. Видишь, - кивает в сторону амбалов бесчувственных, - от кого мы тебя уберегли.
      Затем разворачивается и к выходу идёт. Но по пути нагибается и штоф "Адмиралтейской" с пола поднимает. Ишь ты, вся посуда вдребезги, а полуторалитровой бутыли хоть бы хны.
      - "Пальчики" свои убрать не забудьте, - бросает нам на ходу Сашок.
      Ну вот, я думал, он штоф подобрал, чтобы после "работы" с горла хлебнуть, а он просто об отпечатках своих позаботился.
      Сую платок в карман и чувствую там вилку. Что ж, и я о своих "пальчиках", пусть и машинально, но побеспокоился.
      Мандраж у Олежки уже прошёл, и теперь он ведёт машину плавно, спокойно, уверенно. Но, что удивительно, едем молча, и атмосфера в салоне какая-то хмурая. Будто это не мы амбалов в "Незабудке" приголубили, а они нас отметелили. А у меня, как назло, настроение выше крыши. И в голове всё та мелодия классная крутится, что наши "пляски" в баре сопровождала. Правда, Глория Гейнор почему-то по-русски мурлычет: "...не забуду "Незабудку"...
      - А что, ребята, - говорю я этак приподнято, чтоб, значит, их как-то растормошить, - не обмыть ли нам моё "крещение"? С меня, как ведётся, магарыч!
      - У нас не принято, - спокойно осаживает меня Сашок, но затем поворачивается ко мне и понимающе в глаза смотрит. - Впрочем, тебе сейчас можно. Держи трофей, - протягивает штоф.
      Беру я бутыль, но почему-то с горла в компании трезвенников пить не хочется. И от этого настроение моё радужное сразу вдруг пшиковым делается.
      - Тебя, Борис, куда подбросить? - уважительно спрашивает Олежка. - К кабаку какому?
      Подумал я немного, но мысли уже всё больше невесёлые. Схлынуло возбуждение, апатия серая душу заполонила. И в кабак не тянет - что там одному делать? В одиночку нажираться да тоску нагонять лучше дома.
      - Нет уж, - отвечаю Олежке и вздыхаю тяжко. - Давай домой...
      12
      Открываю дверь, а в квартире темно, гарью сильно пахнет, и Пупсик меня не встречает. Прохожу в комнату, включаю свет. Лежит мой ангел-хранитель на диване скукожившись, во сне постанывает. А через всю стену над ним широкая обугленная полоса на обоях протянулась, словно кто из огнемёта палил.
      Сел я в кресло, на Пупсика уставился. Эх, пацан, пацан, знал бы, чем помочь, чтобы боль твою снять, в лепёшку бы расшибся, но сделал. Жизнь наша хреновая так уж устроена - когда одному хорошо, другой от этого загибается...
      И так мне жалко Пупсика стало, что слезу вышибло. Поднимаю руку, глаза мокрые вытереть, а в ней штоф "Адмиралтейской" зажат. Моб твою ять! взрывается во мне всё, и такая ярость страшная непонятно почему охватывает, что я штоф в полосу обугленную чуть было не запускаю. Доколе эти барабашки чёртовы моего парня мучить будут?!
      Но не швырнул я штоф. Остыл также быстро, как и вскипел. Встал, свет в комнате погасил и на кухню поплёлся. Налил водки стаканяру полную, нашёл в холодильнике банку с пикулями, открыл. Затем хряпнул водку одним махом, рукавом занюхал, а вот закусывать не стал. Почувствовал - не пойдут в меня огурчики заморские. Махнул я тогда на всё рукой и пошёл спать.
      Просыпаюсь я утром, слышу, Пупсик на кухне посудой тарахтит. А мне как-то не по себе. Не потому, что с похмелуги, а вот что-то меня гложет, и дискомфорт в душе непонятный. Хочется одеться сейчас тихонько да на улицу быстренько шмыгнуть, чтобы с Пупсиком глазами не встречаться. Стыдно мне перед ним, что ли?
      Однако взял я таки себя в руки и в ванную комнату поплёлся. Глянул в зеркало - батюшки-светы, глаза, что у быка, красные, а вся морда в точках пороховой гари. Почти в упор в меня половой стрелял - всю красоту мужскую попортил. Побрился, умылся, но гарь до конца отмыть не сумел. Хотел уже пемзой содрать, однако представил, какая морда будет, пятнами красными, и рукой махнул. Пусть думают, угри у меня. Авось само сойдёт.
      Оделся, на кухню захожу. На столе завтрак мой фирменный да всенепременный дожидается: чашка кофе и яичница. А Пупсик на табурете сидит, бледный весь, дрожит, двумя руками в стакан с молоком вцепился.
      - Утро доб... - срывается у меня с языка, но я его сразу прикусываю. Кому оно и доброе, а Пупсику вряд ли.
      - Извини, - говорю, а сам глаза в сторону отвожу, - досталось тебе вчера из-за меня...
      - Нич-чего, - шепчет Пупсик, стакан к губам подносит и начинает молоко маленькими глоточками пить. И слышу я, как зубы его мелко-мелко так по стеклу стучат.
      Сажусь за стол, ковыряюсь вилкой в яичнице и на него стараюсь не смотреть. Век воли не видать - стыдно.
      - В-всё б-бы норм-мально б-было, - трясёт Пупсика лихорадка, - н-но л-лекарст-тва конч-чились...
      Тут я вилку роняю и на него обалдело смотрю.
      - Так что же ты мне не сказал?! - ору.
      - Я г-говорил... - обиженно оправдывается он и вдруг начинает тихонько плакать.
      - Ах!.. - чуть не вырывается из меня мат трёхэтажный, но я вовремя его задавливаю. Пацан ещё на свой адрес примет.
      - Погоди, это я виноват, - каюсь перед ним. - Сейчас всё будет.
      Вскакиваю из-за стола что ошпаренный и в комнату залетаю. К счастью, рецепты, что лечила нацарапал, на столе так и лежат, никто их не трогал. Хватаю бумажки драгоценные и на всех парах из квартиры выметаюсь.
      Провизорша в аптеке меня с пониманием встретила. Учреждение такое, что мужиков запыхавшихся и не в себе здесь нормально принимают. Впрочем, это было только вначале.
      - Всего по десять! - бросаю перед ней рецепты.
      Она и ухом не ведёт от такого оптового заказа, но на всякий случай рецепты внимательно читает - уж не наркотики ли там, если так много заказывают? По выражению лица вижу, что нет. Просмотрела она все рецепты и к первому возвращается.
      - Десять ампул? - переспрашивает.
      - Нет, упаковок!
      Вот тут-то морда у неё и вытягивается. Будто я ведро касторки покупаю.
      - А вы не ошиблись? - осторожно намекает она на мой вид запыхавшийся.
      - Ошибся, - соглашаюсь я и дух перевожу. - По двадцать. Каждого. Наименования.
      Наверное, у меня на морде было написано нечто более чем "не в себе", поскольку безропотно провизорша мне всё отпустила. Три пакета громадных получилось.
      Припёр я лекарства домой, пакеты на стол в кухне взгромоздил. И Пупсик тут же - вот уж, действительно, что наркоман, - буквально в них закопался. Ампул пять обезболивающего сразу принял и бутылку успокоительного высосал.
      К мази, правда, не притронулся. Здесь я, пожалуй, маху в угаре дал. На фига я её столько накупил, если он мазью всего раза два и пользовался, и с кожей у него теперь всё в порядке?
      Наконец отвалил Пупсик от пакетов, что алкаш, на похмелугу стаканяру опроставший. Порозовел, посвежел, дрожь в руках куда девалась.
      - Спасибо вам большое, Борис Макарович, - лепечет.
      - Да чего там... - деланно машу рукой, но чувствую вдруг, что-то в горле скребёт. Этого мне только не хватало! Может, ещё и слезу пустить? Напускаю на себя вид озабоченный и на часы смотрю.
      - Ого! - восклицаю. - Пора на работу, а то опоздаю.
      И хоть знаю, что и Пупсик знает - какая там "работа", а сегодня, тем более, и "опоздание", - но что-то мне ему ведь НАДО сказать, чтобы слинять отсюда и нюни не распустить?!
      - А завтрак? - пытается остановить меня Пупсик. - Я сейчас разогрею!
      - Некогда, - машу рукой. - Найду, где перекусить. Бывай. Думаю, сегодня я тебе хлопот не доставлю.
      И скоренько-скоренько выметаюсь.
      Выхожу из подъезда, и настроение у меня - лучезарное. Уж и не знаю, то ли оттого, что помог пацану своему, то ли он меня своей экстрасенсорикой до поросячьего визга накачал.
      Гляжу, а мою машину какой-то мужик, донельзя толстозадый да плешивый, тряпкой обстоятельно елозит. Подхожу ближе и узнаю. Профессор наук каких-то космических, лауреат чего-то там. Помню, я в детстве пацаном во дворе бегал, так коробочку свою во всю ширь разевал, когда его на "Волге" чёрной к подъезду подвозили, а он важно, ни на кого внимания не обращая, из машины выбирался и шествовал к себе домой. Лощёный тогда был весь из себя. А сейчас от лоска былого разве что лысина блестящая осталась.
      Может, я ошибся, и он свою машину моет? Смотрю на номера - да нет, моя. И тогда я просекаю ситуацию. Не кормят сейчас бляхи лауреатские, а счета в швейцарском банке при совке не положено было иметь. Так что на мели мой профессор.
      - А Сэмэн где? - спрашиваю.
      Профессор спину кряхтя разгибает, ко мне поворачивается.
      - Здравствуйте, сосед, - говорит и улыбку подобострастную пытается на лице состроить. - Приболел Сёмка, сынок мой. Вот я и решил вместо него...
      Смотрит он на меня сквозь очки с толстенными линзами и моргает часто. А очкам этим лет-лет - позолота с оправы пооблезла, левая дужка резинкой от трусов примотана, одно стекло треснуло.
      Ох, и здоров ты заливать, дядя, думаю себе, видя, как он с ноги на ногу конфузливо переминается и тряпку в руках мнёт. Но вслух не говорю. В конце концов это их семейное дело.
      - Пусть выздоравливает ваш Сёмка, - желаю я, сую в руку профессора пару баксов и сажусь за руль.
      Во, время пошло! Рэкет везде, даже на семейном поприще. Небось папаша сынка дома запер, чтобы самому копейку урвать. Где ещё такое в мире есть или было? Это наше только, чисто расейское. И история об этом талдычит: Ваня Грозный да Петя Первый со своими отпрысками ещё покруче обошлись.
      Ч а с т ь в т о р а я
      КИЛЛЕР
      Хирург, обследовавший Пупсика на квартире у Пескаря, никогда не практиковал в психиатрии и поэтому, не будучи особо уверенным в своём диагнозе, прописал самые простые лекарства. Чтобы на всякий случай не навредить. Но, странное дело, они оказали на организм весьма благотворное действие, в отличие от транквилизаторов, вводимых ранее по строгой схеме лечащим врачом Пупсика Иваном Максимовичем. Транквилизаторы камня на камне не оставляли от кошмарных видений, разбивая их на мельчайшие осколки, но именно эти осколки, разрознённые, недосказанные, а потому ещё более ужасные, чем сами кошмары, разрушали психику, доводя сознание до каталептического ступора. Новые же лекарства просто успокаивали, позволяя жутким видениям из подсознания безболезненно, не травмируя психику, проявляться в голове. Теперь, когда наступал период регресса, Пупсик созерцал своё падение в Бездну как бы со стороны. Страх по-прежнему присутствовал, но он не переходил в ужас, ледяным панцирем сковывавшим мозг. Даже в это время Пупсик, оставаясь сторонним наблюдателем выпущенных из подсознания химер, обладал способностью управлять событиями, происходившими в жизни его, как он считал, опекуна. И лишь когда из Бездны конденсировался блистающий звёздной чешуёй дракон, Пупсик терял контроль над действительностью. Но и тогда ужас не захлёстывал его, как ранее, своей беспредельностью. Появилось какое-то странное, дикое в своей несуразности чувство непонятного влечения к огнедышащему чудовищу - наверное, нечто похожее испытывает кролик, заворожёно, помимо воли, мелкими-мелкими заторможенными шажками, но всё же передвигающийся на собственных лапах в пасть удава. Или приговорённый к высшей мере наказания узник, неопределённо долго ожидающий своей участи и от её неотвратимости начинающий желать как можно более скорого исполнения приговора. В эти мгновения встреч с драконом Пупсик сжимался в комочек, словно пытаясь превратиться в неосязаемую точку, в ноль, и одновременно старался затормозить сознание,
      насколько это возможно, чтобы двухголовый монстр не увидел его, не учуял, не обнаружил, и огненное дыхание не опалило насмерть. И такая игра в прятки пока ему удавалась.
      В реальном же мире, очутившись в квартире Пескаря, Пупсик считал, что попал в рай. Всю свою жизнь он видел мир только из зарешеченного окна больничной палаты. Одевали его в обноски с чужого плеча, а кормили исключительно жиденьким супчиком да склизкой кашей. Правда, иногда Иван Максимович делился своим завтраком, который он брал из дому на работу. В такие дни Пупсик был несказанно счастлив, поскольку других категорий этого высокого чувства он на то время не знал и даже о них не подозревал.
      Но потом Ивана Максимовича не стало.
      Затем начали хуже кормить - хотя, куда уж хуже? Точнее - реже и меньше. Давали либо суп, либо кашу, да и то не всегда. А последние два дня пребывания в больнице Пупсика вообще не кормили.
      Вот тогда пришёл добрый дядя санитар, дал кусок хлеба, надел на Пупсика пальтишко и впервые вывел его в мир. Огромное открытое пространство без потолка над головой, толпы людей, вереницы урчащих моторами машин, громады теснящихся зданий ошеломили Пупсика. В общих чертах он имел обо всём этом представление - изредка забираясь в чьи-либо головы, Пупсик выходил за пределы палаты. Однако сознание людей, потерявшее новизну восприятия изо дня в день видимых улиц города и в результате низведшее окружающее к тривиальной обыденности, давало весьма тусклые и невыразительные картины, которые к тому же забивались мощными импульсами человеческих чувств, проблем, мыслей, переживаний, а также внутренними монологами и внешними разговорами. Поэтому разница между опосредованным миром, выуженным из сознания многих людей, и реальным, увиденным собственными глазами, оказалась разительной. Причём настолько, что Пупсик даже не заметил, когда санитар оставил его одного. Один на один с городом и миром.
      Часа два Пупсик совершенно ошарашенный сидел в полной прострации на скамеечке в каком-то скверике. Когда же он начал приходить в себя и смог хоть чуть-чуть соображать, он испугался. Испугался своего одиночества. Первым делом он мгновенно отыскал в людском море сознание санитара и проник в него. Но зов о помощи, готовый вот-вот болью взорваться в голове санитара, так и не исторгся, комом застряв в горле. Ледяным холодом заморозило крик чувство облегчения, угнездившееся в сознании санитара, что вот, мол, ещё от одного рта больница избавилась.
      Первые три дня в городе были для Пупсика сплошным кошмаром. Свобода вне больничных решёток, о необходимости которой долго и упорно твердили демократы, свершилась, но обернулась для него голодом и постоянными приступами прямо на улице. Во время припадков, повинуясь инстинкту самосохранения, Пупсик забивался в наиболее укромные уголки на свалках мусора между баками, где его никто не мог видеть. Впрочем, если кто и видел - кому он был нужен? К счастью, сильные холода тогда ещё не наступили, и он не замёрз. А затем он научился просить милостыню, нашёл себе тёплое пристанище под лестницей, и его жизнь более-менее нормализовалась. Если жизнью можно назвать такое почти животное существование, и если прозябание человеческого существа на этом уровне является нормальным...
      Поэтому, очутившись в действительно нормальных человеческих условиях, Пупсик ощущал себя на вершине блаженства. Быть чистым, умытым, сытым и в тепле - что ещё нужно ему для счастья? Ради такого благополучия Пупсик был готов отдать всё что угодно, всё, на что был способен, лишь бы опять не остаться одному в жестоком, равнодушном к нему мире. Даже сутками валяться в регрессивной психической коме - есть всё-таки разница, где это с тобой происходит: в тепле, уюте, с лекарствами и едой или под лестницей в подъезде, с больной головой и на голодный желудок. Но что самое удивительное, Пупсик неожиданно ощутил, что помощь, которую он оказывал Пескарю, производила на психику странное, удивительное действие - после затраченных усилий наступало нечто сродни удовлетворению, несмотря на отрицательные последствия. Когда на рынке он пытался использовать свой дар исключительно ради самого себя, и силы, затраченные на воздействие, и расплата были ужасными. Заставить торговку "угостить" его пирожком было равносильно по энергетике разгрузке вагона дров. Когда же он руками повара чуть ли не с другого полушария Земли готовил обед для Пескаря, никаких особых усилий не требовалось. Это было так же просто, как дышать. Создавалось впечатление, что природа наделила его исключительными способностями именно для помощи кому-то другому, но только не самому себе.
      Правда, расплата за усилия что для себя, что для реципиента была одинаковой. И хотя лекарства частично снижали отрицательный эффект психического ступора, Пупсик интуитивно понимал, что для полной гармонии его внутреннего состояния необходима узконаправленная психоэнергетическая отдача реципиента. Но как её взять у Пескаря, и способен ли он на это, Пупсик не знал.
      13
      Сижу я, значит, за столиком, в тарелке вилкой ковыряюсь. За три месяца, что Пупсик у меня квартирует, он меня так разбаловал, что вся местная ресторанная стряпня хреновой кажется.
      - Ну чо, дрогнем? - предлагает Корень и начинает глазками между мной и Сашком бегать. Я-то для него бугор непосредственный, но Сашок повыше рангом будет.
      И только я собрался отрицательно головой покачать, как Сашок неожиданно благосклонно кивает. Ни фига себе, думаю. Сам ведь говорил, что мы сюда дочку хозяйскую, как понимаю, ту ещё лахудру, пришли пасти - то бишь от напасти разной оберегать. Выходит, блин, Сашок мне лапшу на уши вешал?
      Бросил я взгляд на столик, за которым дочка Бонзы обосновалась, а там три амбала с ней умостились и зенками по залу так и шарят. Не-ет, у неё своя охрана, и мы здесь для другого чего-то.
      Мои орёлики после разрешения Сашка повеселели сразу, скоренько литру распечатывают и каждому по полному фужеру наливают. Ударная доза называется - чтоб, значит, сразу в ритм жизни войти. Или выйти - кому как больше нравится.
      Чокнулись мы, и только я ко рту фужер поднёс, как чувствую, что последние три сантиметра мне никак не одолеть. Придерживает меня Сашок за локоток одной лапищей, а второй с непринуждённым видом себе и мне в стаканы минералку наливает. Смотрю я завистливо на ребят своих, как у них кадыки справно ходят, и обречёно меняю водку на минералку. Значит, дело у меня сегодня, а ребят Сашок сюда так, для прикрытия взял.
      "Крутизны" в ночной клуб набилось по самое некуда. Причём таких, как мы, охраны то есть, раз-два и обчёлся, а остальная "крутизна" самого высокого полёта: из мэрии, частного бизнеса да госструктур разных. Куда ни плюнь, того и гляди в морду круглую да самодовольную попадёшь. Оно и понятно - "поп-звезду" в город пригласили, а за "зелень" эти сладкопевцы перед кем хошь на задних лапках прыгать будут да голос садить. Это раньше они в спорткомплексах "под фанеру" купоны бешеные стригли, а теперь дудки. Денег у толпы нет, потому даже аренда комплексов не окупается. Вот и продаются "звёзды" что девки уличные. Да что там о них говорить - певцы да певички и раньше ни интеллектом, ни чистоплотностью не блистали и всё под власть подстелиться норовили. Сейчас же не то, что их, всё искусство совковское, в том числе и самое отпадное, от которого на Западе хлебальники разевают, на корню за бесценок скупить можно. К Бонзе вон целая очередь попрошаек с протянутой рукой выстроилась: с телевидения - дай на программу, из театра - на постановку пьесы, из кино - фильм снять... Художники-мазилы, артисты-лицедеи, режиссёры-прохиндеи, писатели-щелкопёры, все галдят: дай, дай, дай! И уж кукуют не как раньше - мол, мы со своей концепцией в искусство пришли, потому её по гроб жизни отстаивать будем. Нетушки! Под нашу дуду пляшут, только милое да понятное нашему сердцу малюют. Взять хотя бы писаку этого, что каракули сейчас за меня выводит. Ему, как разумею, серпом по интимному месту меня изображать да в точности язык мой воспроизводить. Он же привык всё в высоких материях витать, заумь высокопарную выспренним слогом по страницам мелким бисером рассыпать да гения из себя непризнанного корчить. А вот фигушки тебе кто за это копейку на паперти бросит. Либо переквалифицируйся да кропай, что нам любо, либо в петлю лезь. И никуда ты, писака, не денешься, на нас будешь горбатиться, поскольку кушать-то тебе хотца.
      Впрочем, что это я всё о нищем отребье? Неужто, как мне сейчас Сашок водку пить запретил, так себя пожалел и с ними сравнил? После дела, хоть мне и не известного, я своё наверстаю. А вот они, деятели культурные, чистоплюи хреновы, чёрта с два до моего уровня когда-либо поднимутся. Рождённый в облаках витать, в саду земных радостей яблока не вкусит. Разве только с нашего разрешения. И баста.
      Ребята мои по второй тяпнули, совсем раскрепостились, по сторонам стали посматривать. Правда, всё больше на эстраду, где три тёлки стриптиз надумали изображать. Один Ломоть никуда не смотрит, сидит, куняет. У него свой способ развлечения - после ударной дозы он обычно в тарелку с салатом мордой грохается и отдыхает часок. А когда в себя приходит, вот тогда веселей мужика нет. Ведро водки может выкушать, а такое впечатление, что ни в одном глазу. При мне он точно бы уже в салате каком прикорнул, но при Сашке держится, остатки воспитания демонстрирует.
      А девахи на эстраде ничего себе, всё при них, и даже в некоторых местах поболе будет. Но, конечно, не до такого безобразия, что у дочурки Хозяина. Глянул я на неё, как она сидит, осоловелыми глазами в сцену вперившись, представил, что это она перед толпой бельишко с себя стаскивает, и поёжился. Народу в зале битком, накурено, душно, и большинство уже при хорошей дозе. Так вот, от представленного мною зрелища эта самая половина точно бы весь пол заблевала.
      - Слушай, а как её зовут? - спрашиваю Сашка.
      - Кого? - не понимает он.
      - Да дочку хозяйскую.
      Брови Сашка удивлённо взлетают.
      - Никак поближе познакомиться захотелось? - хмыкает он. - Я тебя уже предупреждал - не советую.
      - Да нет, - тушуюсь и неожиданно чувствую, что морда моя какое-то глупое выражение принимает, будто действительно есть у меня такое желание. - Сам понимаешь, - продолжаю оправдываться, - третий месяц по "фазенде" Хозяина хожу и, если столкнусь с ней нос к носу, невдобняк будет, что по имени не знаю.
      Сашок равнодушно плечами пожимает.
      - Алиса, - говорит. Но вдруг вижу, в глазах его смешливые бесенята прыгать начинают. Он наклоняется к самому моему уху и доверительно сообщает: - А среди своих у неё прозвище Писка-Алиска.
      Среди своих, это, понятно, особо "крутых", не нашего круга, повыше. Мы всё больше с шалавами гостиничными якшаемся, а у них же - БОМОНД! Судя по кликухе Алиски, бордель ещё тот, похлеще нашего будет.
      И пока я остолбенело перевариваю сию информацию, бешеной дробью взрываются барабаны, будто в цирке при исполнении "смертельного" трюка, голых девиц с эстрады ветром сдувает, и на сцену козлом игривым выскакивает обалдуй бархатноголосый, ради которого все сюда и припёрлись.
      - Киска моя!!! - без всякого вступления орёт он в микрофон начало своего коронного шлягера, и сотня глоток "крутяков" отвечает ему бешеным рёвом.
      Его "киска" в моих мозгах живо ассоциируется с прозвищем дочки Хозяина, и я непроизвольно бросаю взгляд в сторону Алиски. И куда осоловелость её подевалась! На морде восторг полный, а визжит так, будто кипятком писает. Может, отсюда и прозвище такое? Хотя, подозреваю, всё намного прозаичнее, но об этом пусть у её папаши голова болит.
      Но Сашок-то, Сашок! Право слово, не ожидал, что он, вопреки своим убеждениям, кличку чью-либо когда произнесёт. Перевожу взгляд на него и вижу, что он куда-то под стол глаза скосил, но вид у него такой, будто вздремнул человек. Хотя в то, что в таком бедламе дремать можно, не очень верится. Кошусь и я под стол - а там на коленях у Сашка пейджер лежит, и какая-то информация на табло мигает.
      Э нет, мужик, не твоего это ума дело, одёргиваю себя и быстренько отворачиваюсь. Если что меня касается, так сообщат непосредственно. А за излишнее любопытство уже не один глазками поплатился.
      Тем временем на пятачке у сцены вакханалия полная разыгрывается. Десяток "качков" под "крик души" своего кумира в угаре диком заходится. А Алисочка наша среди самых ярых - и телеса не мешают, поскольку тренировка теннисная сказывается. Пляшет она что слон, змеёй укушенный, тараном сквозь толпу к сцене остервенело пробивается, а лицо таким обожанием к идолу своему пылает, что, ежели таки пробьётся, небось прилюдно изнасилует. Мне аж интересно стало, чем всё закончится.
      Но, как всегда, на самом интересном месте меня отвлекают. Тычет Сашок меня пальцем в бок и цедит сквозь зубы, губами не двигая:
      - Твоя задача сейчас - немедленно притвориться вдрызг пьяным.
      А мне что вдрызг, что вдрыбадан - всё едино. Есть приказ - будет сделано. Мгновенно в роль вхожу и нетвёрдой рукой фужер с водкой беру. Как понимаю, для большей натуральности и принять не грех.
      Однако Сашок мою руку перехватывает.
      - Тебе уже достаточно, - журит он меня по-отечески, руку мою с фужером к столу прижимает и одновременно тарелку с закусью мне на колени выворачивает. Да так ловко это проделывает, что со стороны кажется, будто я сам на себя свинячу.
      Мать твою! Я чуть с места не взвиваюсь и контроль над ролью теряю. Костюмчик-то французский, только намедни купил - "штуку" баксов за него выложил, первый раз надел!
      Свирепею я, аки тигр раненый, но натыкаюсь на взгляд Сашка, ледяной такой, что твой айсберг, и затыкаюсь. Вымучиваю из себя улыбку и развожу пьяно руками. Мол, чего не бывает... Но при этом бокал с водкой вроде невзначай, по пьяни великой, ему на колени выплёскиваю.
      - В-вот, ч-чёрт... Из-звини... - бормочу заплетающимся языком, беру салфетку и сперва со своих коленей закусь смахиваю, а затем ею же и той же стороной начинаю по водочному пятну на брюках Сашка елозить.
      Чувствую, такой поворот дела теперь уже Сашку не по нраву. Впрочем, его-то роль - опекуна трезвого - проще, он и возбухнуть может.
      - Но-но! - сердито осаживает он меня, хотя за рамки корректности не выходит. А мог бы. Отбирает салфетку, бросает на стол. - Нажрался ты, однако. Пора тебе просвежиться.
      Встаёт он, меня из кресла выдёргивает и к выходу из зала тащит. Я, естественно, по роли мне отведённой, что тряпка на его руке вишу, головой болтаю да ногами еле передвигаю. Последнего, вообще-то, мог бы и не делать - Сашок меня словно пёрышко несёт, - но уж оченно больно он клешнёй своей мою руку у подмышки облапил, впору и заорать. Хоть глаза пьяно закатываю, но мимоходом по пути замечаю, что на нас практически никто внимания не обращает. Разве кто недовольно морщится, когда мы на мгновение сцену загораживаем.
      Вытащил меня Сашок в коридор, по лестнице спустил, но не к туалету на первом этаже, а ниже, в подвал какой-то. А там тупик - только дверь железом окованная. Слышу, вверху зал криком восторженным взрывается - то ли "поп-звезда" песню закончил, то ли Алиска до него добралась. Эх, хоть одним глазком посмотреть бы...
      - Можешь трезветь, - разрешает Сашок, достаёт из кармана отмычку и дверь отпирает. Затем поворачивается ко мне и инструктаж короткий даёт: Выйдешь на улицу, свернёшь налево за угол. Там "жигуль" белый стоит - номер 52-53, - за руль сядешь. Когда вернёшься, если дверь будет закрыта, поскребёшься. Я открою. Всё ясно?
      Киваю головой. А чего там непонятного? Вышел, сел в машину. Затем вернулся, в двери поскрёбся. Наставления - проще пареной репы. Правда, непонятно, что в машине делать буду, но по опыту знаю - в группе Сашка лишнего трёпа не любят. Как разумею, найдётся в "жигуле" инструктор.
      - Тогда иди, - распахивает дверь Сашок и меня наружу выталкивает.
      14
      По каким-то вконец разбитым ступеням выбираюсь из подвала на улицу, а там - холодина под минус двадцать, и я в одном костюмчике. К тому же соус брюки пропитал, и жечь кожу на коленях принялся. Начинаю вспоминать, что ж я там себе в тарелку такого положил, в надежде водочки отведать? Устрицы под майонезом, селёдочку в горчичном маринаде, телятину с хреном... И что-то, уж и не помню что, сильно перчёное. Как под водочку - так для желудка лучше не придумаешь, разве что ещё грибочки можно, а вот для коленей - дичайшая смесь, похуже горчичников. Надо бы её ревматикам порекомендовать, может, слава поболе чем у Биттнера будет. А что - бальзам Пескаря! Звучит.
      Пока до угла трусцой бежал, брюки снегом оттирал, думал, легче будет. Чёрта с два! Во-первых, руки заморозил, а во-вторых, снег, подтаяв на брюках, разбавил соус и в такую смесь едкую его превратил - почище кислоты серной.