– Губку бы… – страдальчески простонал он.

Ниркон растерянно посмотрел на сенатора. Крон улыбался.

– Вынеси ему губку, – разрешил он. Затем добавил: – И купальную простыню.

Ниркон, постоянно оглядываясь, исчез в доме и скоро вернулся.

Крон взял у него простыню, закинул ее на плечо, а губку бросил Бортнику в бочку.

– Чудненько… – блаженно простонал Бортник, растирая себе грудь. Затем постучал себя губкой по спине: – Потри!

Крон рассмеялся и взял губку.

– Кто это? – шепотом спросил Ниркон на линге.

– Свой… – сдавленно ответил Крон, сильно, до красноты растирая спину Бортника. Бортник кряхтел от удовольствия.

– Возьми раба, – сказал сенатор Ниркону, – и приготовьте что-нибудь перекусить. На всех.

– Хорошо, Гелюций. Кстати, ты принес мне то, что я просил?

– Потом поговорим, – отмахнулся от него Крон.

Ниркон кивнул и, подхватив под руку Шекро, оторопело таращившего глаза на сенатора, моющего спину своему рабу, увлек его в дом.

– Хватит, – наконец сказал Бортник, отбирая у Крона губку. – А то ты с меня шкуру сдерешь. Дорвался…

Он стащил с себя набедренную повязку, шлепнул ее на край бочки и стал домываться. Последний раз окунулся, вылез на бочку и прыгнул на крыльцо. Бочка зашаталась, расплескивая воду, и чуть не опрокинулась.

– Чудненько! – Бортник стащил с плеча сенатора купальную простыню и принялся растираться.

– Теперь побриться бы… – мечтательно протянул он.

Крон снял с руки браслет, заломил один сегмент и протянул Бортнику.

– Это ключ от бункера, – сказал он. – Вход в подвал позади дома. Замок – в левом углу от входа, пятый кирпич снизу. В бункере синтезатор и рация. Побреешься, оденешься и заодно переговоришь с Комитетом.

– Синтезатор – это хорошо… – причмокнул языком Бортник и вдруг с укоризной посмотрел на Крона. – А мог бы и мыло мне синтезировать. Тоже мне – гостеприимный хозяин!

– Но! – одернул его сенатор. – И ионный душ тебе, а заодно и всю коммунальную систему, и не здесь, а прямо на Сенатской площади?

– Ладно-ладно, – примиряюще махнул рукой Бортник. – Конспиратор…

– Он закутался в простыню, взял у Крона браслет и пошел вокруг дома. Крон проводил его взглядом и ступил на крыльцо.

В доме была всего одна комната. В углу у окна стоял топчан, рядом с ним на сундуке вразброс лежали книги, листы бумаги, стояли чернила. Одну из книг Крон узнал по корешку – «Астрофизику», зачитанную Нирконом до дыр. Посреди комнаты высился грубо сколоченный стол, больше похожий на строительного козла. Вокруг него уменьшенными уродливыми копиями «козлят» сгрудились табуретки. На столе беспорядочной грудой уже лежали скромные запасы Ниркона: сыр, черствые лепешки, вяленая рыба, зелень; в кувшине белело скисшее барунье молоко.

Крон сел на табурет и облокотился о стол. Стол пошатнулся.

– Бастурнак! – выругался сенатор, убирая локти. Он нагнулся, нашел под столом чурбак и подложил под ножку.

Ниркон поставил кувшин с водой, чаши и тоже сел. Шекро стоял в стороне, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, и голодными глазами смотрел на стол.

– Садись, – сказал Крон. – И не стесняйся. Ешь вволю, пока не насытишься.

Он сочувственно посмотрел, как раб жадно рвет зубами черствую лепешку, запивая ее кислым молоком, отвел взгляд и, отломив небольшой кусочек сыру, стал вяло жевать. На Ниркона он старался не обращать внимания, хотя чувствовал, что тот не сводит с него внимательного ожидающего взгляда.

Честно говоря, сенатор немного побаивался этого человека, гения по своей природе в истинном смысле слова. Сын вольноотпущенников, выросший в портовых кварталах, с детства не знавший своих родителей, то ли умерших, то ли бросивших его, рахитичный, с крайне выраженной дистрофией, Ниркон сумел не только в одиночку, без чьей-либо помощи, расшифровать и прочитать написанный на незнакомом ему языке том «Астрофизики», найденный им где-то, но и усвоить и понять все теории и научные данные, изложенные в нем. Крон обнаружил его случайно, возвращаясь из порта, где провожал отбывшего в Таберию купца Эрату. Ниркон сидел на корточках в тени старой, заброшенной, отслужившей свой век галеры, с разбитой морем кормой, и вслух с упоением читал на линге «Астрофизику». Сообщение Крона о Нирконе поначалу восприняли как чистую мистификацию – с явным недоверием. Крону пообещали разобраться и, якобы для обследования феномена, выслали в Пат психолога (на самом деле подразумевалось обследование психического здоровья коммуникатора). Но когда психолог подтвердил сообщение Крона, этот факт произвел ошеломляющее действие. Растерянное руководство почему-то в первый момент бросилось выяснять, каким образом в руки аборигена попал том «Астрофизики» (Ниркон объяснил, что нашел его на помойке), грозя всем коммуникаторам немыслимыми санкциями за потерю бдительности и преступную халатность, которые привели к недопустимой утечке земной информации. Но затем этот вопрос, как и положено было с самого начала, отошел на второй план, взамен него встал феномен личности Ниркона. В Комитете создавались различные комиссии и подкомиссии, что-то решавшие, обсуждавшие и непременно желающие изучить Ниркона на месте, но, к счастью, в Пат их не пускали, и Ниркон, до окончательного решения вопроса, что с ним делать, был оставлен на попечение Крона.

– Поговорим? – не выдержал Ниркон.

Сенатор вздохнул и отложил недоеденный кусок сыру.

– Поговорим.

Для Ниркона их разговоры стали насущной потребностью. С разрешения Комитета Крон давал ему книги по различным наукам, и Ниркон запоем читал их. Точные науки он впитывал, как губка, принимал их безоговорочно, зато по общественным у него возникало огромное количество вопросов – зачастую наивных, а иногда просто-таки дремуче-невежественных. Впрочем, это могло быть объяснено молодостью мира, его истории, незнанием будущих общественно-экономических формаций и отсутствием даже понятия о производственных отношениях. Здесь гений Ниркона оказался бессилен: беспрекословно воспринимая статичные законы точных наук, зависящих только от свойств среды, он не мог осмыслить динамики законов общественных отношений, вытекающих из человеческой истории и ее развития, которых Пат еще не прошел. Осознав свою беспомощность в этом вопросе, Ниркон в последнее время ограничился только философией. Но здесь его интерес вдруг принял странную и уродливую форму. Стихийный атеист, Ниркон, получив неожиданно доступ к сокровищнице знаний, поверил в возможность существования бога, наивно полагая, что человек, достигший вершин знаний, станет богом.

– Ты принес новые книги? – спросил Ниркон.

– Нет.

Крон поймал недоуменный взгляд Ниркона.

– Завтра ночью тебя заберут на Землю.

Ниркон удовлетворенно заулыбался.

– Это хорошо… – потянулся он, но затем, спохватившись, снова принял прежнюю позу и впился глазами в Крона. – И все же – поговорим?

– Ну что ж, поговорим, – пожал плечами Крон.

– Тебя долго не было, – сказал Ниркон, – и я успел прочитать все, что ты принес в прошлый раз. Я много думал, и у меня возникло столько вопросов… Можно?

Внутренне поеживаясь, Крон кивнул.

– Пойдем от ваших аксиом, – начал Ниркон. – Вы не боги, и богов нет. Все материально, и ничего сверхестественного не существует. Материя первична, сознание вторично. Материя не появляется из ничего и никуда не исчезает, только переходит из одной формы в другую… Так?

Крон улыбнулся. Кажется, Ниркон опять пытался обосновать свою теорию неизбежности превращения человека в бога.

– В общем-то, да, – согласился Крон. В глазах Ниркона он уловил какую-то лукавинку.

– Почему – в общем? Я что-то напутал?

– Да нет. Все верно, – спрятал улыбку Крон. Наивность Ниркона иногда достигала необозримых пределов.

– Я прекрасно понимаю, – Ниркон опустил глаза, – что многие мои вопросы, мягко говоря, школярские с твоей точки зрения. В лучшем случае. Пусть так, но я не боюсь выглядеть глупым на пути к истине. Иначе – как же ее достигнешь? Поэтому давай вернемся к моим вопросам об азбучных аксиомах.

– Давай, – быстро согласился Крон. – Только перестань демонстрировать, что ты страдаешь комплексом неполноценности. У тебя плохие актерские данные. Недостоверно получается.

– Хорошо, – расплылся в лучезарной улыбке Ниркон. – Тогда продолжим. Итак, сознание есть функция материи. Но если материя никуда не исчезает, а только переходит из одной формы в другую, то куда уходит сознание? Что с ним происходит после смерти человека? Переселение душ? Это сказочка для толпы. Если бы существовало переселение душ, то каждый из нас знал бы, что было с ним, его сознанием в предыдущей жизни. Но этого нет. Ни в ком нет памяти о «прошлой жизни». Каждый человек единственен и неповторим. Чужого сознания нет ни в ком. Я понятно изъясняюсь?

Крон грустно кивнул. Ниркон оказался прав. Даже школярскими его философские сентенции назвать было трудно. Подобно истинному эпикурейцу, он вел свое «богостроительство» чисто сенсуально, смешивая воедино идеализм и материализм, атеизм и веру. Порой Крону не верилось, что человек с такой пещерной философией свободно ориентируется в физике многомерных пространств, которую и на Земле понимает далеко не каждый.

– В том, что сознание является функцией материи, – спокойно сказал Крон, – ты прав. Но функцией определенной ее формы. У различных форм материи существуют и различные свойства. Не приписываешь же ты, скажем, камню свойство текучести?

– А почему бы и нет? – удивился Ниркон. – Если нагреть камень до достаточно высоких температур, то он потечет!

– Когда камень расплавится, то он будет уже жидкостью и потеряет свое свойство твердости, то есть, станет иной формой материи с иными свойствами. Поэтому прими за аксиому, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи, и строй свои размышления от этой аксиомы.

Мгновенье Ниркон сосредоточенно смотрел куда-то мимо Крона, затем встрепенулся:

– Почему? Почему я должен принять это бездоказательно?

– Потому, что камень тверд, а вода льется. И потом, ты что, на самом деле можешь представить себе, что камень обладает сознанием?

– А почему бы и нет?

«Господи! – ужаснулся про себя Крон. – Ведь голова Ниркона с раннего детства засорена анимизмом! Они же одушевляют не только предметы, но и их свойства, начиная с ветра, грома и молнии и кончая домашним очагом. Не хватало только, чтобы Ниркон начал сейчас объяснять принципы негуманоидных структур квазижизни. Кстати, один из принципов, в свое время названный анимистическим и отвергнутый как абсурдный, так и гласил: «Сознание может проявляться в любом виде и в любой форме материи. Вопрос только в том, насколько оно близко к человеческому, чтобы имело смысл вступить с ним в контакт».

– Ты задал мне много вопросов «почему?». – Крон попытался уйти от скользкой темы. – Но все вопросы «почему?» в конечном счете упираются в аксиоматический вопрос «как?». Я чувствую, если так пойдет и дальше, то ты мне скоро задашь вопрос «зачем?».

– Вот-вот! – возликовал Ниркон. – К этому я и вел. Мы пока отвечаем на вопрос «как?». Вы же с помощью науки на вопрос «почему?». А я верю, что главным для человека является вопрос «зачем?». Только дав на него ответ, человек и станет богом!

Крон вздохнул.

– Ты ошибаешься, Ниркон. И ты, очевидно, не понял, что я тебе сказал. Постараюсь объяснить более подробно: наука отвечает на вопросы «почему?», но в основе всех этих вопросов и ответов лежат краеугольные камни аксиом – ответы на вопросы «как?». Так вот, ответить на эти вопросы «как?» ответами на вопросы «почему?» так же невозможно, как и ответить на вопрос «зачем?». Надеюсь, понятно?

На лицо Ниркона легла тень.

– Между прочим, есть одна старая-старая схоластическая дилемма, – продолжал Крон. – Допустим, ты стал наконец богом. Так вот, о всемогуществе: сможешь ли ты, будучи богом, задать себе такой вопрос, на который не сможешь ответить? Если сможешь, то какой же ты всемогущий, если не знаешь на него ответа? А если не сможешь -.хо какой же ты бог?

Хлопнула дверь, и в дом вошел Бортник.

– Кто не бог, а кто им уже стал! – весело провозгласил он. – И этот бог – я! Ибо я себя сейчас им чувствую!

Был он свеж и бодр, гладко выбрит, благоухал земной лавандой, в новенькой хрустящей тунике, подпоясанной тонким ремешком с висящим на боку коротким мечом, и в таких же новых, скрипящих при каждом шаге сандалиях.

Ниркон не заметил его. Он думал, и на лице у него появилось недоуменное выражение.

«Он же совсем мальчишка, – неожиданно подумал Крон. – Надеюсь, на Земле все эти глупости выветрятся из его головы…»

– Проходи, садись, – сказал он Бортнику. – Поешь с нами.

– Боги питаются амброзией! – расхохотался Бортник. – А точнее: сочными синтетическими земными бифштексами с кровью! Я надеюсь, что в такой день я мог себе это позволить, имея под рукой синтезатор?

Краем глаза Крон отметил, что Шекро, так и не донеся кусок сыру до рта, смотрит на Бортника широко раскрытыми глазами.

– А заглянул я в сию обитель, – продолжал Бортник на линге, – исключительно для того, чтобы получить факсимиле известного всей империи политического деятеля сенатора Гелюция Крона! Он развернул перед Кроном свиток.

– Конечно, я мог бы скопировать на синтезаторе и вашу историческую подпись. Но мне, как настоящему ценителю и собирателю автографов, доставит истинное удовольствие, когда вы начертаете его собственноручно. Поверьте, ваш автограф займет в моей коллекции почетное место!

Крон посмотрел на бумагу. Это была грамота вольноотпущенника, написанная его рукой (синтезатор копировал один к одному на молекулярном уровне), и не хватало только его подписи.

– У тебя что – словесный понос?

– Фи, сенатор! – сморщил нос Бортник, но свои излияния прекратил.

Крон, макнув стило в чернила, расписался.

– Да здравствует свобода! – провозгласил Бортник.

– Куда теперь? – Крон помахал грамотой. – Назад?

Веселость сошла с лица Бортника.

– Нет. В Паралузию.

Крон насторожился.

– Там что – так серьезно?

Бортник покосился на Ниркона и Шекро и кивнул на двери. Они вышли на крыльцо.

– Да, серьезно. Все наши начинания в Паралузии пошли прахом. Какая-то свара возникла между древорубами и бежавшими к ним рабами. Старое ядро древорубов откололось и ушло в сопредельную область варваров. С ними ушел и наш наблюдатель, и теперь мы имеем весьма смутное представление, что делается под горой Стигн. Знаем только, что их там уже что-то около пятидесяти тысяч, настроены они весьма воинственно по отношению к Пату, и у них объявился предводитель – некто Атран.

Крон поймал на себе внимательный взгляд Бортника.

– Твой?

Он пожал плечами.

– Вполне возможно. Хотя в Загорье, откуда он родом, это одно из самых распространенных имен.

– Что ж, узнаю на месте, – сказал Бортник. – Хотя, наверное, это и не существенно.

Он вздохнул.

– Давай прощаться.

– Ты уходишь прямо сейчас?

– Время не ждет. Хорошо бы коня… Но тогда мне вряд ли поверят, что я вольноотпущенник.

– А как же новая туника, сандалии?

– Э! За декаду пешего перехода от их новизны останется одно светлое воспоминание.

– Тебя проводить? – предложил Крон.

– Зачем? Не стоит.

Бортник посмотрел в сторону города.

– «Продажный город, – неожиданно процитировал он, – обреченный на скорую гибель, если только найдет себе покупателя!»

Крон недоуменно посмотрел на него.

– Так сказал когда-то Гай Саллюстий Крипе о Древнем Риме, – пояснил Бортник. – Не знаю, как насчет покупателя для Пата, но вполне возможно, что его могильщик стоит сейчас под горой Стигн…

– Туборова дорога в той стороне? – кивнул он в противоположном направлении.

– Да.

– Что ж, тогда прощай. Счастливо тебе.

– И тебе счастливо.

Они крепко пожали друг другу руки, и Бортник, сбежав с крыльца, зашагал в сторону Туборовой дороги прямо через кусты чигарника.