Глава 1

В погребке «У Еси» было прохладно — у стойки работал кондиционер, а под потолком в центре зала неторопливо кружили громадные лопасти вентилятора. Приятный погребок. Тишина, уют, и посетителей немного. Не каждому по карману цены «У Еси». Но главное, здесь не было телевизора. С некоторых пор, точнее, уже полтора месяца, я не переносил и вида светящегося экрана. Будь это обыкновенная телефобия — еще полбеды. К сожалению, дела обстояли значительно хуже.

— Имитация? — равнодушно спросил я у бармена, кивнув на вентилятор под потолком: движения воздуха в погребке не ощущалось.

Владик мельком глянул на вращающиеся лопасти, пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он, протирая полотенцем бокал. — Есе нравится…

Я машинально кивнул. Мне было абсолютно все равно, гоняют лопасти вентилятора воздух или нет, — душу глодали свои проблемы. А спросил просто так, ради красного словца. Почти как в анекдоте, когда пьяный посетитель придирается к официанту, ища в его ответах предлог, чтобы дать в морду. Не с моими габаритами затевать драку, но морду кое-кому действительно хотелось набить. Не Владику, естественно, — ему-то за что? — а господину Популенкову. Однако осуществить это желание я не мог. И вовсе не из-за своего хилого телосложения. Господина Популенкова сорок дней назад похоронили.

Я сделал глоток коньяка и мысленно пожелал господину Популенкову перевернуться в гробу. Легче не стало. Как не стало бы легче, будь Популенков живой и мне, невзирая на его многочисленную охрану, удалось бы набить ему морду.

Пакостное настроение настолько задурманило голову, что я потерял самоконтроль и, вертя в руках пузатенькую рюмку, пробормотал:

— Сейчас Люся бокал разобьет…

Предсказание вырвалось непроизвольно, я запоздало спохватился, но было поздно. Сзади послышался звон разбившегося о пол бокала с коктейлем, соскользнувшего с подноса официантки.

Брови у Владика подскочили, он внимательно посмотрел на меня, в зал, снова перевел взгляд на меня.

— У тебя глаза на затылке? — поинтересовался он.

— Интуиция…

Изображая на лице полное равнодушие, я пожал плечами, допил коньяк, бросил в рот пару орешков арахиса и пододвинул рюмку к бармену.

— Повтори.

Владик плеснул в рюмку коньяку.

— Если что-нибудь еще предскажешь, — сказал он, — весь вечер будешь пить за мой счет.

— Уговорил, — кисло улыбнулся я, но на душе оттаяло. Ничего страшного не произошло, даже наоборот. Не то что полтора месяца назад, когда на меня впервые снизошло озарение. Впрочем, случай тогда был гораздо сложнее…

Мимо стойки с пустым подносом проскользнула расстроенная официантка.

— Люся, держи себя в руках, — коротко бросил Владик.

— Да пошел ты со своими советами… — сквозь зубы огрызнулась официантка, швырнула на стойку листок с заказом и скрылась в подсобке.

Тотчас оттуда появилась уборщица — принялась сметать с пола осколки и замывать пятно. Минуты не прошло, как на паркете и следа не осталось.

Владик проводил невозмутимым взглядом уборщицу, посмотрел на оставленный Люсей листок и взял в руки шейкер. Длинноволосый парень в джинсовой безрукавке на голое тело, сидевший за стойкой на другом конце, шумно вздохнул.

— Холодное пиво имеет два недостатка, — философски изрек он, глядя в никуда потухшим взглядом и оглаживая ладонью запотевший стакан. — Первый: рано или поздно оно становится теплым…

Он с сожалением посмотрел на полупустой стакан, залпом допил пиво и застыл в прострации. Вопреки философским рассуждениям у него было лицо отпетого уголовника, а руки покрывала цветная татуировка, изображавшая змею, обвившуюся вокруг внушительных бицепсов. Голова змеи покоилась на правой ладони, хвост — на левой.

— А второй? — поинтересовался Владик, мастерски жонглируя шейкером.

— Что — второй?

Парень в недоумении уставился на бармена. Похоже, философская сентенция вырвалась у него столь же непроизвольно, как предсказание о разбитом бокале у меня.

— Второй недостаток холодного пива, — напомнил Владик.

— А, второй… — поморщился парень и опять тяжело вздохнул. В его вздохе сконцентрировалась вселенская скорбь. — Пива всегда мало…

Владик хмыкнул, поставил на стойку два бокала, разлил в них из шейкера коктейль. Затем открыл холодильник, извлек бутылку «Holsten», откупорил и послал ее по стойке лохматому парню.

— Держи. На этом, Шурик, твой кредит заканчивается.

Парень повеселел.

— Спасибо, Влад! Никто, кроме тебя, не понимает душу вольного художника. — Пиво забулькало из бутылки в стакан. — На следующей неделе халтуру закончу, все долги верну, — пообещал он.

Орешек арахиса в стоящем передо мной блюдце вдруг задрожал, сполз на стойку и начал крошиться, будто кто-то маленький и невидимый грыз его. Только этого не хватало! Я покосился на Владика и осторожно заслонил крошащийся орешек рукой.

И тут «увидел», что произойдет дальше. Предчувствие мордобития оправдывалось на девяносто процентов, не дотянув до ста лишь потому, что мордобитие мне предстояло лицезреть, а не участвовать в нем. Я усмехнулся и поманил пальцем бармена.

— Сейчас твой должник получит по морде, — полушепотом сообщил я наклонившемуся над стойкой Владику.

— За что? — невозмутимо спросил бармен и внимательно посмотрел мне в глаза. — Не советую. Роман.

Его нехитрое умозаключение вызвало у меня совсем уж откровенную ухмылку.

— А я здесь ни при чем, — заверил бармена. «Вольный художник» шумно отхлебнул из стакана, крякнул от удовольствия. У стойки появилась хмурая Люся и поставила на поднос приготовленные Владиком бокалы с коктейлем.

— Эх, жизнь хороша! — провозгласил «вольный художник» и шлепнул официантку по округлому заду.

Напрасно он это сделал. Не учел, что не у всех на данный момент «жизнь хороша». Люся развернулась и влепила ему пощечину.

— Ну, ты! — взорвалась она. — Грабли не распускай!

Парень оторопел, глаза у него виновато забегали. Его растерянность никак не вязалась с физиономией уголовника и татуировкой на руках. Точно вольный художник, если внешний имидж не соответствует внутреннему содержанию.

— Да ч-чего ты? — заикаясь, выдавил он. — Я же п-пошу-тил…

У стойки мгновенно возник вышибала — детина двухметрового роста с косой саженью в плечах. Белая рубашка с короткими рукавами настолько плотно облегала крупное тело, что казалось, сейчас лопнет по швам, а бабочка на бычьей шее смотрелась откровенным издевательством над устоявшимся обликом интеллигенции.

— Проблемы? — хрипло поинтересовался он у бармена, недобро косясь на парня.

— Все нормально, Василий, — успокоил его Владик. — Люся, сдай смену Нине, а завтра выходи с утра. Но в хорошем настроении.

Официантка фыркнула разъяренной кошкой и шмыгнула в подсобку. Штора из деревянных бус негодующе зашелестела. Будь в подсобке дверь, точно хлопнула бы так, что штукатурка посыпалась.

Вышибала Василий еще раз смерил «вольного художника» сумрачным взглядом и тоже ретировался.

— Извини, Влад… — просительно протянул парень. Бармен покачал головой.

— Шура, ты не прав, — назидательно изрек он.

— Понял, понял… — закивал Шура, быстро проглотил остатки пива и соскочил с табурета.

— Извини… — повторил он, разводя руками. Джинсовая безрукавка распахнулась, стало видно, что тугие кольца вытатуированной змеи опоясывают и его грудь. Не парень, а этакое современное подобие Лаокоона, со скорбным ликом безуспешно разрывающего путы морского гада.

— Ступай! — не глядя на него, буркнул бармен, убирая со стойки пустую бутылку и стакан.

Шурик виновато вздохнул и поплелся к выходу. Испортили настроение парню. Душила его сейчас вытатуированная змея, ох и душила! Душу наизнанку выворачивала.

Владик взял бутылку «Белого аиста» и повернулся ко мне.

— Ты не пробовал реализовать свое умение в казино?

Он собирался налить, но я прикрыл рюмку ладонью.

—Нет.

— Что — нет? Не пробовал в казино играть, или коньяку за. счет заведения не хочешь?

— Играть не пробовал, — честно признался я, — и в голову не приходило. А коньяку хочу. Но — другого. Плесни-ка во-он из той бутылки…

И указал на бутылку «Martell».

Владик снисходительно усмехнулся.

— Тебе не понравится, — сказал он..

— Польская подделка?

— Суррогаты не держим, — возразил Владик. — Просто знаю твой вкус. Если хочешь дорогого коньяка, предлагаю «Hennessy».

Я перевел взгляд на бутылку «Hennessy». По ценнику американский коньяк стоил в два раза дороже французского. Владик был человеком слова и отнюдь не скаредным. Редкие по нынешним временам качества.

— Хочу попробовать французского, — упрямо возразил я. — Говорят, лучший в мире,

— Кому как, — пожал плечами Владик, снимая бутылку с полки.

Я украдкой глянул на стойку перед собой. Сползший с блюдца орешек исчез, крошки тоже. Это безобразие нужно прекращать, а то за первым орешком непременно последует второй.

— И лимончик, пожалуйста, — попросил я.

— Лимон под «Martell»? — изумился Владик.

— А Почему нет? — в свою очередь удивился я. — Неплохо кто-то сообразил закусывать коньяк арахисом, но Николай II придумал лучше.

— Лимон под «Martell» все равно что соленые огурцы под шампанское, — пояснил Владик, однако, увидев на моем лице недоверие, снова пожал плечами, налил в рюмку коньяк и заменил блюдце с арахисом на блюдечко с нарезанным лимоном.

Я понюхал рюмку. Содержимое коньяком и не пахло. Тонкий, приятный аромат, отнюдь не коньячный. Букет, одним словом, как говорят дегустаторы. Может, настоящему коньяку так и положено благоухать, а от наших коньяков французы нос воротят, как от клоповой морилки?

Я с сомнением покосился на Владика, но, наткнувшись на насмешливый взгляд, опрокинул в себя рюмку. «Martell» скользнул внутрь, оставив во рту приятное послевкусие. Ощущение было весьма странным — словами не передашь, — и я застыл в недоумении. Будто и не спиртное выпил. В общем, напиток для гурманов. И прав был Владик — закусывать лимоном не хотелось. Этот напиток вообще ничем закусывать нельзя, разве что закурить легкую сигарету.

— Еще? — предложил Владик.

Я неуверенно повел плечами, но когда бармен поднес горлышко бутылки к рюмке, все же отказался.

— Пожалуй, не стоит. Не для русского желудка это пойло. Нам бы чего позабористей, чтобы душу свернуло и развернуло, вконец ошарашивая иностранцев славянскими глубинными тайнами.

— Тогда переходи на самогон, — саркастически хмыкнул Владик. — Поэт в тебе умер… «Hennessy»? — предложил он.

— Давай, — равнодушно согласился я и махнул рукой. Настроение вдруг испортилось, и это было нехорошим признаком. Когда наступала такая вот «вселенская» апатия, в голове возникали самые скверные предсказания.

Бармен поставил на стойку чистую рюмку, налил в нее коньяк, пододвинул ко мне.

— Только обязательно поведай, — ехидно заметил он, — согреет ли загадочную русскую душу американский коньяк, или она его отвергнет.

Я машинально кивнул и выпил. Но ни вкуса, ни запаха не почувствовал, так как именно в этот момент пришло озарение.

— Ты чего? — изумился Владик, увидев, как вытянулось мое лицо. Он перегнулся через стойку и постучал меня по спине. — Не в то горло пошло, что ли?

Я очнулся от видения будущего и, для вида прокашлявшись, обвел погребок взглядом. Из десяти столиков были заняты только три. За столиком у входа, потягивая через соломинки коктейль, поданный вместо Люси официанткой Ниной, мирно ворковала престарелая парочка — то ли добропорядочная супружеская чета, то ли поздние влюбленные, решившие на старости лет тряхнуть стариной. Судя по лощеному виду седовласого мужчины, более вероятным было второе. Еще тот ловелас — на лице написано, что ни одной юбки не пропустит. Как говорится, седина в бороду, бес в ребро… Но не они были причиной моей тревоги. Такие же безвинные статисты будущей драмы, как я. Главная пара «действующих лиц» сидела в глубине зала за столиком у стены. Несмотря на то что на столике стояли лишь вазочка с мороженым и рюмка с коньяком, по виду посетителей было понятно, что погребок удостоили своим посещением весьма солидные бизнесмены. Грузный бритоголовый мужчина лет пятидесяти с надменным волевым лицом в черном смокинге и белой рубашке при бабочке вяло ковырял ложечкой в вазочке с мороженым и что-то неторопливо говорил, строго глядя в глаза собеседнику, Моложавый кучерявый мужчина с восточными чертами лица в пронзительно голубой рубашке с распахнутым воротом слушал внимательно, изредка кивал. К стоявшей перед ним рюмке коньяка он не притрагивался. А в углу сидели четверо телохранителей. Крепкие ребята. Несмотря на жару, все в пиджаках, а значит, при оружии. Сидели они профессионально: двое спинами к одной стене, двое к другой — и цепкими взглядами рыскали по залу, чуть задерживаясь на входных дверях, пустом гардеробе, туалетных комнатах и входе в подсобку. На столике перед ними стояли фирменные стаканчики кока-колы, и телохранители по очереди подносили их к губам, создавая видимость отдыхающей компании, но больше демонстрируя хозяевам свое усердие.

— Так что скажешь? — вывел меня из оцепенения голос бармена.

— О чем? — глухо спросил я.

— О коньяке.

Я пожал плечами.

— Нормальный…

— Да… — покачал головой Владик. — Напрасно я обозвал тебя поэтом. Историей доказано, что названному Романом романов не писать.

— Почему? — абсолютно индифферентно возразил я, машинально поддерживая разговор. — А Ромен Роллан?

Сознание пребывало в ступоре, и губы двигались и говорили как бы сами по себе.

— Так он же Ромен, а не Роман… — поморщился Владик. Я лишь вздохнул и не стал объяснять разницу между французской и русской транскрипцией одного и того же имени. Это как, например, по-английски Майкл, по-французски Мишель, по-русски Михаил, а латиницей напиши — одно и то же имя, но читается по-разному…

— Да и не был Роллан по-настоящему большим писателем. Мне, во всяком случае, не нравится, как он писал, — словно угадав мои мысли, продолжал упорствовать Владик. — Еще «Hennessy»? Или будешь пробовать все коньяки по очереди?

По «увиденному» сценарию будущего мне следовало кивнуть, но я взял себя в руки и отрицательно покачал головой. Получилось через силу, будто приходилось преодолевать сопротивление внезапно загустевшего воздуха. Словно не я это делал, а кто-то другой.

— Спасибо, но мне пора. Засиделся, на встречу опаздываю, — с трудом ворочая непослушным языком, промямлил я. Тяжело это далось, против воли. Согласно сошедшему на меня минуту назад озарению совсем не те слова должен был произнести. Посмотрев на часы, я пробормотал:— Будь у меня время, в стельку бы упился и тебя разорил…

— Хозяин — барин, — спокойно согласился Владик, с недоумением наблюдая, как я неуклюже слезаю с высокого табурета. «С чего бы это клиента так развезло? — читалось в его взгляде. — Не больше двухсот граммов коньяка выпил…» Мои возможности он знал — не моя это доза.

— Пока, — махнул я рукой, избегая смотреть на Владика, и, тяжело ступая ватными, будто чужими, ногами, поплелся к выходу. Совсем как перед этим «вольный художник» Шурик, только не вытатуированная змея меня душила, а нечто похуже.

— Приходи завтра опохмеляться. Так и быть, одна рюмка за мой счет! — великодушно бросил мне в спину Владик. Видимо, решил, что я основательно «нагрузился» до того, как зашел в погребок.

Окружающая среда усиленно сопротивлялась движению, и я брел словно по дну водоема. Выбравшись по ступенькам из погребка на разогретый июльским солнцем тротуар, я на мгновение замер, прислонившись к косяку двери. Улица под ногами качалась, как палуба утлого суденышка в ненастную погоду. Можно было подумать, что развезло от жары, если бы не странное давление непонятной силы, заставлявшее вернуться назад, сесть за стойку и продолжить «дегустацию» коньяков. Я знал, стоит мне повернуться, и неведомая сила снесет меня по ступенькам в погребок, усадит на табурет, сунет в руку рюмку коньяка. С огромным трудом я отлепился от двери и нетвердой походкой поплелся прочь по шатающемуся под ногами тротуару. Выпить еще коньяку я был не против, но в гораздо большей степени хотелось жить.

Мимо, мягко шурша шинами, скользнул джип и затормозил у дверей погребка. Послышалось хлопанье дверей.

Как ни хотелось обернуться, я пересилил себя и попытался заставить тело двигаться быстрее. Ничего не получилось, лишь зашатало еще сильнее, совсем по-штормовому. Из своего последнего видения я знал приехавших в джипе в лицо и встречаться с ними взглядом не хотел. Единственное, чего я сейчас страстно желал, так это оказаться в данный момент как можно дальше отсюда. Ни к чему мне становиться случайным свидетелем.

В общем-то и оглядываться было не нужно — словно спиной видел, как из джипа выбрались трое молодых парней в почти одинаковых мешковатых легких курточках. Не по сезону одетых, а по работе. Внимательными взглядами они проводили пьяного и, дождавшись, когда я завернул за угол, направились в погребок.

В переулке я попытался бежать, но тут сопротивление окружающей среды достигло критической точки, тело окончательно отказалось повиноваться, и я натужно забарахтался на месте, подобно насекомому в густом сиропе. До слуха донеслось приглушенное стрекотание автоматов в погребке «У Еси», сознание отчаянно завопило: «Беги!!!» — но толку от его вопля было мало.

Лишь когда тротуар дрогнул от взрыва гранаты, клейкая пелена разорвалась, и я задал отчаянного стрекача.

Любо-дорого смотреть, как в американских кинобоевиках бравые ребята бегают, не зная устали, по заброшенным сталелитейным заводам, без тени страха сигают с небоскребов, шмаляют из всех видов огнестрельного оружия — от пистолетов до базук, смертным боем колошматят друг друга внушительными обрезками водопроводных труб, и все им нипочем. Не то что одышки, испарины на лице после получасовой драки нет. Разве что после очередного побоища главный герой небрежно поинтересуется у своего напарника со вспоротым бензопилой животом: «You O.K.?», а тот, заправляя в развороченный живот вывалившиеся внутренности, бодро отрапортует: «O.K.!»

Когда я, судорожно хрипя бешено работающими легкими, ввалился в свою квартиру, некому было спросить, все ли у меня «о'кей». А если бы и было кому, я не смог бы ответить. В полуобморочном состоянии запер за собой дверь и, почти теряя сознание, сполз по филенке на пол. И здесь меня вывернуло наизнанку, да так, что желудок, как у некоторых моллюсков, чуть было не выскочил. Но желчь я исторгнул из себя всю, до последней капли. Причем, наверное, вместе с камнями из желчного пузыря — горло саднило, будто меня рвало смесью гравия, песка и серной кислоты.

Отдохнул, называется, попил в погребке коньячку, расслабился… Куда мне тягаться с американскими суперменами! Слабак.

Когда рвотные спазмы отпустили и в голове немного прояснилось, я на трясущихся ногах поднялся с пола и проковылял в ванную комнату. Умылся, содовым раствором прополоскал саднящее от желчи горло и долго бездумным, отрешенным взглядом рассматривал в зеркале серое лицо. Мысли текли вяло, апатично. Угораздило же меня нежданно-негаданно заполучить дар предвидения! С таким «подарком» не то что жить, умирать страшно. Но жить тем не менее все еще хотелось.

Взяв мокрую тряпку, навел относительный порядок в прихожей. Странное дело, но, когда я замывал пятно, мне почему-то казалось, что на полу обязательно должны быть стеклянные осколки. Мозг явно не справлялся с ситуацией, что-то в нем то ли заклинило, то ли закоротило, объединив пятно в прихожей с пятном в погребке «У Еси» от разбитого официанткой бокала с коктейлем. В довершение всего из глубин памяти вынырнула странная фраза: «…Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». Я попытался заставить мозг работать и вспомнить, что это за третье «пятно» и какое отношение оно имеет ко всему происшедшему, но не смог. На душе было так муторно, что впору удавиться, а не проводить аналогии между тремя пятнами.

Осторожно прополоскав половую тряпку, будто в ней действительно могли оказаться осколки стекла, я разделся и принял холодный душ. Стало немного легче, но голова по-прежнему отказывалась работать. Сознание затянула сумеречная пелена, опустившая интеллект до уровня дебила.

Из этого состояния было три варианта выхода: включить телевизор и тупо созерцать происходящее на экране; сесть за компьютер и запустить крутую игру в трехмерном пространстве с дикой бойней монстров; наконец, просто напиться вдрызг. Все это рано или поздно вывело бы сознание из ступора, но, к сожалению, ни один из вариантов не подходил. Уже полтора месяца, с тех самых пор, как меня «угораздило» заполучить дар предсказания, я не включал ни телевизор, ни компьютер. Неприятностей с ними было больше, чем с предвидением будущего. Ну а напиться не позволял недавний «инцидент» в прихожей — мысль о стакане спиртного приводила организм в состояние оторопи и к невольным рвотным позывам.

Я забрался в постель и до самого вечера лежал в прострации, невидящим взглядом уставившись в потолок и вздрагивая от малейшего шороха. Воспаленное сознание вновь и вновь рисовало в голове побоище в погребке «У Еси», и с каждым разом эта картина становилась более зримой, словно, удаляясь во времени, приближалась в пространстве. Наконец каким-то крохотным участком на периферии сознания я понял, что если не предпринять никаких мер, то так можно пролежать до утра, не сомкнув глаз и все больше погружаясь в муторное чувство нарастающей паранойи. Недолго и с ума сойти.

С ума сходить я не хотел, через силу заставил себя встать и приготовил на кухне нехитрый, учитывая состояние желудка, ужин — пару яиц всмятку. Пища оказала благотворное действие, в голове немного прояснилось, и тогда я решился. Налил в стакан водки, глубоко вдохнул и выпил до дна. Торопливо, как горькое лекарство. Желудок отнесся к водке благосклонно, и через минуту в голове приятно зашумело, гнетущая пелена безысходности рассеялась, вместо нее сознание заволокло приятным, умиротворяющим дурманом.

Наконец-то мне удалось по-настоящему расслабиться. Я доковылял до диван-кровати и бережно опустил свое тело на постель. На все и вся стало начхать. Потому и уснул я практически мгновенно.

Хуже нет, когда среди ночи поднимает с постели настырный звонок телефона. Сплю я крепко и, если внезапно разбудить, с трудом соображаю, где нахожусь и чего от меня хотят. Ну а если перед этим еще приму стакан водки, то голосу из трубки вообще до сознания не добраться.

— Ну? — хрипло буркнул я в трубку.

На том конце телефона сбивчивой скороговоркой заходился женский голос. Попытался понять, чего от меня хотят, но слова женщины лишь безуспешно барабанили по ушным перепонкам непонятной абракадаброй, и мозг отказывался расшифровывать смысл.

— Кто вам нужен? — наконец сообразил спросить.

— Р-Роман…. — всхлипнула женщина в трубке. — Роман Че… Челышев…

Кажется, это я. Мысли ворочались туго, будто застывшее пресное тесто.

— А вы кто?

—Люся…

— Какая еще Люся?

Почему-то я был уверен, что знакомых женщин с таким именем у меня нет, хотя, позвони сейчас и знакомая, ее бы тоже не признал. Так сказать, эффект резкого пробуждения посреди дурного сна. Мать родную не узнаешь, не то что знакомых.

— Люся, официантка из погребка «У Еси»… — опять всхлипнула женщина.

«Какой еще погребок, какой Еся?» — поморщился я, но вслух ничего не спросил. И правильно сделал, так как через мгновение вспомнил вчерашний вечер. Настолько ярко увидел криминальную разборку в погребке «У Еси», будто она не в озарении представилась, а воочию наблюдал стрельбу.

Я рывком сел, спустил ноги с дивана.

— Слушаю, — сипло, пересохшим горлом сказал в трубку.

— Владик сейчас в реанимации… В нейрохирургии…

«Ну а я здесь при чем?» — чуть не сорвалось с языка, но вовремя сдержался. Как ни заторможено было сознание, а сообразил, что о перестрелке в погребке мне знать не положено. Не было меня там, и все.

— Что случилось? — стараясь придать голосу встревоженный тон, спросил я.

Тревога, изображенная пересохшим горлом, прозвучала неубедительно. Впрочем, может, мне это только показалось, а Люся, наоборот, сдавленный шепот приняла за настоящее, неподдельное переживание.

— Кри-ими-инальная разборка в погребке бы-ыла… — по-бабьи заголосила она. — Влади-ика в голову рани-или-и…

— Спокойно, только спокойно, — пробормотал я, включил настольную лампу и посмотрел на часы. Начало второго ночи. — Да уж, угораздило его… Он в сознании?

— Не-ет… Полчаса назад в себя пришел, ва-ас позвал и снова в беспамятство впал…

— Чем я могу помочь? — наконец нашелся правильный вопрос.

— Придите к нему… — заскулила Люся.

— В два часа ночи меня в больнице на порог не пустят!

— Тогда завтра с утра… Владик вас так звал!..

— Хорошо, — буркнул я. — В какой он больнице?

— В центральной травматологии…

— Приеду, — пообещал я и положил трубку. Минуту сидел на диване, очумело вперившись в стену, затем вздохнул. И только сейчас обратил внимание на то, что не могу закрыть рот после телефонного разговора. Гортань настолько пересохла, что попытка сглотнуть несуществующую слюну вызвала острую боль. Удивительно, как еще разговаривал…

Поднявшись с дивана, прошел на кухню, залпом выпил кружку теплой, из-под крана, воды. Боль в гортани исчезла, но меня чуть снова не вывернуло наизнанку. Все-таки теплая вода в подобной ситуации противопоказана. Переборов тошноту, достал из холодильника кубики льда, бросил в кружку, залил водопроводной водой, размешал и выпил.

Ледяная вода оказала отрезвляющее действие. На лице выступил обильный пот, в голове прояснилось. Я опустился на табурет и перевел дух.

«Итак, что мы имеем на сегодня, на два часа ночи? — попытался я мысленно проанализировать ситуацию. — А имеем мы телефонный звонок практически незнакомой девушки, которая умоляет приехать в больницу к тяжело раненному бармену из погребка „У Еси“. Спрашивается, кем мне этот бармен приходится? В общем-то никем. Шапочным знакомым, за стойкой которого я не раз сиживал, пил коньяк, иногда в долг, болтал о том о сем… И не более. А значит, я ничем ему не обязан. Так стоит ли ехать в больницу?»

Рассуждал я вроде бы здраво, трезво, но в то же время прекрасно понимал, что пытаюсь обмануть себя. В озарении, предсказавшем кровавые события в погребке, Владик должен был отделаться легким ранением в руку, а вот я — лежать трупом на полу. Так что «должок» у меня перед Владиком был, и деньгами его не измерить…

Я выпил еще воды со льдом и, так и не решив, ехать утром в больницу или нет, отправился досыпать. Такие дела на по-хмельную голову не решаются, а утро, как известно, вечера мудренее.

Утро, к сожалению, выдалось гораздо мудренее, чем я мог предположить. Словно кто картавый нагадал. Небо заволокло тучами, но желанной прохлады пасмурная погода не принесла. По-прежнему было душно, клены во дворе стояли поникшие, изнуренные зноем, а воздух был настолько вязким, что ни единый листок на деревьях не шевелился. Все предвещало грозу, но в том, что она разразится, были большие сомнения. Июльская погода в Алычевске непредсказуема. Повисят-повисят над городом грозовые облака день-два да и растают бесследно, не проронив ни дождинки.

Голова раскалывалась, но опохмеляться не стал — не ту дозу вчера принял, чтобы насиловать организм, выбивая клин клином. Сварил макароны, заправил их кетчупом, сделал крепкий кофе и сел завтракать.

И тут зазвонил телефон.

«Опять Люся…» — досадливо подумал я, откладывая вилку в сторону. Идти или не идти в больницу к Владику, я еще не решил.

Телефон звонил требовательно, не переставая, будто меня вызывали по междугородной линии.

Тяжело вздохнув, я встал из-за стола и, пройдя в комнату, взял трубку.

— Слушаю.

— Роман Анатольевич Челышев? — раздраженно поинтересовался мужской голос. В голосе звенели повелительные металлические нотки — чувствовалось, что говоривший не привык, чтобы на его звонки долго не отвечали.

— Да.

— Следователь оперативного отдела по борьбе с организованной преступностью Николай Иванович Серебро, — пророкотало из трубки. — Сегодня в двенадцать тридцать жду вас в УБОП для дачи показаний.

Я икнул. Головную боль как рукой сняло. Сознание заработало четко и ясно.

— Это по какому же поводу? — осторожно поинтересовался я, прекрасно понимая, почему меня вызывают в УБОП. Но, в самом-то деле, не соглашаться же сразу? Следователи неплохие психологи — мгновенно возникнет подозрение, почему свидетель так быстро согласился, не зная сути дела.

— Вы были вчера в погребке «У Еси»? — В голосе следователя усилилось раздражение.

— Д-да… — стараясь придать голосу растерянные нотки, протянул я.

Растерянность получилась лучше, чем тревога во время ночного разговора с официанткой Люсей, но на мои актерские данные следователю было наплевать.

— Тогда не задавайте глупых вопросов! — чуть ли не рявкнул он. — Я вас вызываю в качестве свидетеля по поводу разбойного нападения.

— Но я… — попытался промямлить, однако следователь не дал закончить.

— Не вздумайте уклониться от явки! — отрезал он. — Иначе вас доставят на допрос под конвоем, и тогда вы будете фигурировать не как свидетель, а как подозреваемый. Все!

Следователь швырнул трубку на рычаг, и я медленно опустился на стул возле тумбочки. Вот тебе и утро вечера мудренее…

В трубке пиликали гудки. Тяжело вздохнув, я аккуратно водрузил ее на телефонный аппарат. Как ни тревожно было на душе, особо нервничать не стоило. Понятно, почему следователь орал и запугивал — какой дурак в наше время согласится быть свидетелем криминальной разборки? Все здравомыслящие граждане, как черт от ладана, открещиваются от свидетельских показаний — ничего мы не видели, ничего не слышали. И если бы имелся хоть намек на мое участие в перестрелке в погребке «У Еси», то меня бы давно по рукам-ногам повязали омоновцы и доставили куда требуется. Так что не стоило принимать приказной тон следователя близко к сердцу и особо переживать. Обойдется…

Но все же Николай Иванович Серебро вопреки своей блистательной фамилии и без того не радужное настроение изгадил окончательно. Отнюдь неспроста служителей правоохранительных органов обзывают в народе ментами погаными. На своей шкуре в этом убедился, когда настырный следователь того же УБОП Оглоблин Иван Андреевич неделю изводил меня на допросах по факту смерти господина Популенкова. Допекла его вдова своими обвинениями в мой адрес, а то и взятку дала, вот следователь и расстарался. Сидеть бы мне в КПЗ за свой длинный язык, перейдя из подозреваемых в обвиняемые, если бы на поминках девятого дня госпожу Популенкову бригада «Скорой помощи» не свезла в псих-больницу. Тронулась дамочка на почве моего предсказания… Только тогда Оглоблин оставил меня в покое. Как ни старался превратить стопроцентное дорожно-транспортное происшествие в хорошо обдуманное заказное убийство, ему это не удалось. Чрезвычайно трудно подвести под обвинительное заключение случайного свидетеля, основываясь лишь на том, что за миг до столкновения «Мерседеса» с самосвалом он выкрикнул: «Остановите машину! Он погибнет!» Тем более что Популенков погиб даже не от столкновения машин, а от свалившейся с самосвала на крышу «Мерседеса» бетонной плиты. Настолько «тонко» спланировать покушение никому не под силу.

Не чувствуя вкуса, съел завтрак, запивая бутерброд мелкими глотками остывшего кофе. На душе было гнусно, и большое белое пятно на старинной, из прабабушкиного сервиза, чашке усиливало ощущение беспросветности моего положения. Еще совсем недавно на месте этого пятна красовалась нарисованная полуобнаженная пастушка…

Когда в первый раз «подзарядился» от собственного компьютера, я в сердцах выключил его и пошел на кухню. Покурить, кофе попить, как мне тогда показалось, снять ни с того ни с сего возникшее перевозбуждение. Закурил, кофе заварил, но когда стал наливать его в любимую чашку, тут все и началось. Отслоилась пастушка от чашки, задрожала трепетно, как живая, то ли стремясь наготу срамную прикрыть, то ли, наоборот, еще больше обнажиться захотелось… Но ничего у нее, бедняжки, не получилось. Рассыпалась в прах. Так что теперь у меня на чашке остался лишь белый контур от рисунка, однако, что удивительно, глазурь не пострадала.

Вымыв посуду, я посмотрел на часы. Начало десятого. Более трех часов до встречи со следователем. Придется в больницу к Владику все-таки ехать, иначе в ожидании допроса в УБОП можно известись — нервы-то не железные. Штирлица из меня точно бы не получилось — не наградили родители нордическим характером, все как на подбор до шестого колена славяне.

Одевшись, я подошел к секретеру, открыл, достал деньги, пересчитал и несказанно расстроился. В наличии осталось всего двести долларов. С тех пор как поневоле пришлось уволиться с работы, я жил словно в забытьи, абсолютно не заботясь о будущем. Будущее само являлось в видениях, и я, страшась своих стопроцентно верных предсказаний, не скупясь, заливал их спиртным. Теперь, кажется, пришло похмелье… В обоих смыслах — прямом и переносном.

Я обвел комнату взглядом, и вдруг меня охватила холодная оторопь. Давно не убирал в квартире — не до того стало, как с работы уволился, руки опустились. Так что в комнате царил основательный кавардак. Но сейчас я неожиданно обнаружил, что это не мой кавардак! Грязные рубашки перекочевали со стула на кресло, тапочки оказались в разных углах комнаты, да и бумаги на столе, кажется, лежали не в том беспорядке. Но самое главное — на компьютере не было пыли! Это на том самом компьютере, который я второй месяц обходил десятой дорогой!

«Может быть, Алла заходила?» — пронеслась спасительная мысль, но я ее сразу отбросил. Нужен я Алле! Честно говоря, жила она со мной из-за денег. А как только узнала, что я бросил работу и не собираюсь в ближайшее время ничем заниматься, развернулась и ушла. «Мне такие мужики не нужны», — сказала как отрезала и вернула ключи. Странно, но я к ее уходу отнесся равнодушно. Правда, в тот же вечер напился, но совсем по другому поводу. И ее не вспоминал. Так что не Алла похозяйничала в квартире — не стала бы она в грязном белье копаться. Да и чего ей приходить? Было нам вместе хорошо, но люди сходятся не только из-за секса и денег: Расстались мы в общем-то без претензий друг к другу…

Было и еще одно объяснение моему беспорядку в комнате, но и в него я не очень-то верил. По слухам, позавчера госпожу Популенкову выписали из больницы — может, опять за старое взялась? Сдвиг у нее в голове случился основательный — рядом стояла, когда я заорал, что ее муж сейчас погибнет. Настолько поверила в мою вину, что частного детектива наняла. Ходил он какое-то время за мной по пятам, правда, потом исчез. Как подозреваю, когда вдова в психбольницу попала, ему перестали платить за работу. Но теперь, когда работодатель вновь объявился, сыщик мог возобновить свою деятельность. Однако зачем все это нужно? Если уж вдова так уверена в моей вине, куда проще нанять киллера. Грохнул бы он меня к чертовой матери — и всех делов! Хотя, наверное, вдове такая месть не по душе, хочется торжество испытать, меня увидеть униженного, растоптанного на скамье подсудимых! Поди пойми этих сумасшедших дамочек…

Так и не решив, кто мог обыскивать квартиру, я махнул рукой. Бог с ней, с этой загадкой. Хорошо, что деньги не взяли.

Сунув купюры в карман рубашки, я вышел из дома. Месяц, не особо роскошествуя, на двести долларов можно прожить, но на оплату лечения тяжело раненного Владика явно маловато. Одна надежда, что Люся кое-что добавит.

Глава 2

Вопреки названию центральная травматологическая больница располагалась у черта на куличках — на окраине Алычевска, в микрорайоне Солнечном. Впрочем, микрорайон со столь знойным названием существовал лишь в официальных бумагах, а в народе до сих пор носил имя некогда слившегося с городом поселка Хацапетовка. Почему поселок так назывался и что означает это слово, никто не знал, но местные парни, несмотря на некоторую неблагозвучность, с гордостью именовали себя хацапетовскими. Вероятно, не хотели быть «в тени» знаменитых подмосковных солнцевских. Молодежь вообще не любит быть на вторых ролях, особенно, если ничего другого, кроме мордобития, не умеет. А хацапетовская молодежная группировка долгое время терроризировала весь город и лишь в последние пару лет немного утихомирилась. То ли их вожаки остепенились, обросши жирком приватизированных на почве рэкета мелких лавочек, то ли более серьезные криминальные «авторитеты» прибрали группировку к рукам. Но все равно поздно вечером соваться в Хацапетовку никому не советовалось, да и ни один таксист не согласился бы везти туда клиентов. Поэтому добраться в микрорайон можно было лишь на троллейбусе. Ну а дальше — три квартала до центральной травматологической клиники — либо своим ходом, либо на носилках в машине «Скорой помощи». Как повезет.

Мне повезло в сомнительно хорошем смысле, когда находят счастье в том, что никто по голове не стукнул. С душком такое счастье… Но благодаря ему добрался до клиники без приключений, если не считать почти часовую поездку в троллейбусе, больше похожую на парилку в бане.

Выйдя на конечной остановке, я прошел до конца переулка и оказался на окраине города, где на небольшом пологом холме за решетчатой бетонной оградой возвышалась девятиэтажная коробка больницы. Далее, за больницей, не было ничего — голая холмистая степь. Вот тебе и центральная клиника…

На девятый этаж, где находилось отделение реанимации, пришлось подниматься пешком — почему-то работал только грузовой лифт, но меня в его кабину, естественно, не пустили. Похмельный синдром, жара на улице, парилка в троллейбусе сделали свое гнусное дело — я плелся по лестнице, как распоследний доходяга, страдающий острой сердечной недостаточностью. При столь паршивом самочувствии обычно и приходили видения. Дойти бы без эксцессов до отделения реанимации и в качестве пациента попроситься на свободную койку.

На площадке между вторым и третьим этажом я остановился отдышаться. Вытирая платком испарину с лица, заглянул вверх между перилами и с тоской увидел уходящую в бесконечность череду лестничных пролетов. Определенно альпиниста из меня бы не получилось. Не дойти мне до вершины.

И вот тогда из выкрашенной синей масляной краской стены высунулась Рыжая Харя и сочувственно предложила:

— Тебя подвезти?

Я оторопел. Да что же это творится?! Уже и здесь она меня достает! Если так дальше будет продолжаться, глядишь, скоро со мной по улицам под ручку прохаживаться начнет.

— Не-ет… — отчаянно зашипел я, стараясь не сорваться на крик. — Сгинь!

— Как хочешь, — ухмыльнулась Рыжая Харя, оголяя громадные клыки. — Тогда поезжай сам.

Я и охнуть не успел, как ступеньки под ногами дернулись и понесли меня вверх со скоростью взбесившегося эскалатора. Хорошо, в перила вцепился мёртвой хваткой, а то от такой скорости точно бы по ступенькам закувыркался.

Где-то на площадке пятого-шестого этажа передо мной мелькнули насмерть перепуганные лица двух пациентов, на свою беду вышедших на лестницу покурить, и вот уже я очутился на девятом этаже перед дверью в реанимационное отделение.

От головокружительного скоростного подъема меня замутило, и я, продолжая крепко держаться за перила, выругался сквозь зубы.

— Нехорошо, — укоризненно пожурил сзади голос Рыжей Хари.

Я было открыл рот, чтобы, уже не стесняясь, выругаться по-настоящему, как тотчас волосатая лапа накрепко запечатала его, и я ощутил на языке холодный, склизкий, подрагивающий комочек. По-моему, живой.

— Глотай, легче станет, — посоветовала Рыжая Харя.

Вопреки совету рвотный спазм подкатил к горлу, но исторгнуть из себя омерзительное «угощение» я не успел. Последовал ошеломляющий подзатыльник, и склизкий комочек лягушонком скользнул в горло.

Будто искры вспыхнули в глазах от подзатыльника, и в то же мгновение все изменилось. Рыжая Харя исчезла, и вместе с ней канули в неизвестность похмельный синдром, одышка, испарина, сердечная аритмия. Я стоял на площадке девятого этажа, свежий и бодрый, как никогда. Разве что в горле осталось неприятное ощущение от скользнувшего внутрь «лягушонка». Да уж, не «Martell» в этот раз глотал…

Зябко передернув плечами, я икнул, но, к счастью, на этом неприятный инцидент и закончился. Тогда я взялся за ручку и решительно распахнул дверь.

— Вы к кому? — встретила меня строгим голосом миловидная медсестра, сидевшая за столиком у входа в отделение.

— К Владиславу… — сказал я и вдруг понял, что не знаю фамилии Владика. Ничего другого не оставалось, как напустить на лицо официальное выражение и посмотреть в глаза медсестре непререкаемым взглядом. — Тяжело раненному бармену из погребка «У Еси».

Запоздало вспомнив, что фальшивое удостоверение внештатного сотрудника милиции, сделанное на цветном принтере и не раз выручавшее меня в подобных ситуациях, забыл дома, я тем не менее продолжал гнуть свою линию.

— Он в какой палате?

Нахрапистость тона сработала не хуже фальшивого удостоверения.

— В шестой… — смешалась молоденькая медсестра и неуверенно заметила: — Так из милиции уже были…

— И еще не раз будут, — отрезал я и повернулся, чтобы идти по коридору.

— Погодите… — остановила медсестра. — Наденьте, пожалуйста… — Она вскочила из-за стола, сорвала с вешалки белую накидку и протянула мне. — Доктора позвать?

— Сам к нему зайду, — хмуро сказал я, набрасывая на плечи накидку и завораживая медсестру строгим взглядом. — В палате кто-нибудь из родственников есть?

— Да… То есть нет. Девушка с его работы… Всю ночь с ним просидела.

— Она-то мне и нужна, — кивнул я, развернулся и зашагал по коридору, отыскивая взглядом шестую палату.

Палата оказалась маленькой, на одного пациента. Широкое окно, занавешенное желтыми легкими шторами, тумбочка, умывальник и высокая реанимационная койка, на которой под капельницей лежал Владик. Голова забинтована, лицо серое, глаза закрыты.

У койки на стуле дремала, подергивая склоненной головой, официантка Люся. Услышав звук открывшейся двери, она порывисто вскочила и, хлопая спросонья ресницами, уставилась на меня.

— Вы… Вы кто? — испуганно пролепетала она, словно увидела перед собой киллера, пришедшего добивать раненого свидетеля.

— Роман Челышев, — успокоил я ее.

Откуда ей знать одного из многочисленных посетителей погребка? Я хоть и любил заглянуть в погребок, но делал это нечасто, завсегдатаем не был, за столиком никогда не сидел, а только за стойкой бара. Это с Владиком мы были приятелями, а с официанткой я словом никогда не перебросился — не было нужды.

Все же, видимо, мое лицо примелькалось, и Люся меня узнала.

— Роман… — Губы у нее задрожали. — Значит, это вы…

Неожиданно она порывисто бросилась ко мне и, уткнувшись носом в больничную накидку, беззвучно зарыдала. Я на мгновение оторопел. Надо же, какая чувствительная девица! По ее строгому обхождению с посетителями погребки никак не скажешь. А тут, можно сказать, первому встречному-поперечному на грудь бросается.

— Ну-ну… — пробормотал я и, аккуратно взяв девушку за плечи, отстранил от себя. — Слезами горю не поможешь.

Люся, закрывая кулачками рот, продолжала всхлипывать. низко наклонив голову. Я усадил ее на стул и посмотрел на Владика. Он по-прежнему лежал неподвижно и, казалось, не дышал. Черты лица обострились, вокруг закрытых глаз расплылись темные круги.

— Он вас в бреду звал… — плаксиво протянула Люся. «Почему меня, а не тебя? — отстранение подумал я, с недоумением вглядываясь в застывшее лицо Владика. — Кто я ему такой?»

В голову ударила жаркая волна, и я понял, кто я такой. Тело Владика дрогнуло и как бы раздвоилось: причем один Владик продолжал неподвижно лежать под простыней на койке, а второй приподнялся сквозь простыню, открыл глаза и посмотрел на меня с укором.

«Почему ты меня не предупредил о перестрелке в погребке? — беззвучно спросил второй Владик. — Ведь ты знал…»

Я крепко зажмурился, заскрипел зубами и замотал головой. Кровь прилила к лицу, в ушах шумело, но постепенно жаркая волна схлынула, и я отважился открыть глаза. Раздвоение Владика закончилось, он снова неподвижно лежал на койке под простыней.

Да уж, виноват перед Владиком я на все сто процентов. И вину эту ни загладить, ни измерить.

— Как он? — тихо спросил я.

— П-плохо… —через силу выдавила Люся.

— Когда была операция?

— Не… не было операции…

— Как так? — возмутился я. — Почему?

Люся судорожно перевела дыхание, выпрямилась на стуле и принялась кулачками вытирать слезы, размазывая тушь по лицу.

— Она больших денег стоит… Пять тысяч… долларов…

Я непроизвольно присвистнул. Аппетит у хирургов был чрезмерным. Что им по нынешним временам клятва Гиппократа, когда во вроде бы цивилизованном обществе вновь, как в животном мире, воцарился биологический закон естественного отбора? А посему выживать должен сильнейший. То есть богатый. Есть деньги — живи, нет — помирай.

— У меня только две тысячи… — продолжала всхлипывать Люся.—Вы не займете еще три?

Я молчал, глядя в сторону. Моих двухсот долларов оказалось не просто маловато, а смехотворно мало.

— Умрет ведь… — потерянно протянула Люся.

— Разве Еся не поможет? — тихо спросил я и почувствовал, что краснею. Тоже, называется, нашел выход.

— А что Еся? — Люся безнадежно махнула рукой. — Еся, как всегда, был в своем амплуа… «Понимаешь, Люсечка, я бы Владику на опе'ацию с до'огой душой и десять тысяч дал, да нет сейчас у мине…» — с горькой усмешкой передразнила она владельца погребка.

— Плохо дело… — покачал я головой и честно признался: — А у меня только двести долларов. Все мои сбережения.

Сказал, словно гордиев узел разрубил. И будто гора с плеч свалилась.

Ни тени недоверия не мелькнуло на лице Люси. Она понимающе закивала, и вновь по щекам побежали слезы.

— Я почему-то так и думала… — безотрадно прошептала она. Сил, чтобы вытереть слезы, у нее уже не было.

У меня не нашлось слов утешения. Да и что можно сказать в таком случае — авось обойдется? Не та ситуация…

Тягостное молчание прервал вошедший в палату врач. Вошел по-хозяйски, широко распахнув двери, быстрым шагом. Молодой, крепко сбитый, розовощекий, в хорошо выглаженном белом халате и накрахмаленном колпаке.

— Здравствуйте, — обратился он ко мне, не вынимая рук из карманов халата. — Вы из милиции?

От его фигуры, позы, манеры говорить сквозило непоколебимой не по годам уверенностью опытного хирурга. Такому доктору даже абсолютно здоровый человек без колебаний доверит резекцию собственного желудка. На всякий случай, так сказать, в качестве превентивной меры — уж очень располагает прямота голубых глаз.

Я покачал головой. Такому не соврешь, да и к чему? В палату я уже проник.

— Нет.

—Как?—удивился врач.—Сестра-хозяйка сказала…

Он оглянулся на открытую дверь, в проем которой заглядывала симпатичная медсестра, встретившая меня у входа в отделение.

— Это она решила, что из милиции, — сказал я. — А я ни стал разубеждать.

Лицо врача посуровело. Он вынул руки из карманов, и я увидел громадные кулаки. Ну почему все хирурги так похожи на мясников? Поставь их рядом — не различишь.

— Значит, вы обманом проникли в палату? — не спросил, а констатировал он и резко закончил: — Посторонним у нас находиться не положено.

Сказал как отрубил. Похоже, ему что со скальпелем у операционного стола стоять, что у мясного прилавка топором махать — все едино.

Во мне вдруг взыграло самолюбие. Но взыграло не просто так, безосновательно. Откуда-то появилась уверенность, что к вечеру у меня будут деньги, и я оплачу операцию. Рыжая Харя, что ли, в голове покопалась и подсказала?

— Понятно, — кивнул я. — Но если посторонним находиться не положено, кто тогда оплатит операцию?

Врач опять преобразился. Сколько метаморфоз за считанные минуты! Черты лица смягчились, он располагающе улыбнулся.

— Лидочка, прикройте, пожалуйста, дверь, сквозит, — обернулся он к медсестре и, когда дверь закрылась, продолжил, вновь изменив выражение лица на сочувственно скорбное: — Если не провести операцию сегодня, можем опоздать.

— Летальный исход?

— Нет, зачем же, — спокойно возразил он. — В любом случае мы сделаем все возможное, чтобы пациент остался жив. Но без операции он может оказаться парализованным, и мы не гарантируем, что в полной мере восстановятся умственные способности. Кроме того…

Объяснял врач возможные последствия лечения без оперативного вмешательства обстоятельно, вдумчиво и весьма доходчиво. Вместе с тем настолько завораживающе, что я практически не улавливал смысла, зато помимо воли росла твердая убежденность, что операцию просто-таки необходимо оплатить. Немедленно! Рука сама потянулась к карману, и если бы там была нужная сумма, я бы без лишних слов ее отдал и долго потом благодарил врача за согласие провести операцию.

— Оплата в восемь вечера вас устроит? — прервал я терминологические объяснения молодого врача, с трудом стряхнув с сознания обволакивающее наваждение его речи.

Он осекся, но сориентировался мгновенно.

— Да. В таком случае мы начнем готовить пациента к операции на двадцать один час.

Врач кивнул на прощание и таким же твердым, хозяйским шагом удалился из палаты. Весьма деловой молодой человек. Удивительно, как он умудряется совмещать нейрохирургическую практику с бизнесом. Мне всегда казалось, что интеллигенция и бизнес — вещи несовместимые. У меня, например, так никогда не получалось — чаще сумму называл клиент, а мне оставалось лишь соглашаться.

— Роман… — услышал я сдавленный голос Люси. — У вас же денег нет… Где вы их возьмете?

Люся сидела на стуле и смотрела на меня во все глаза. Страх, недоверие и в то же время надежда плескались в ее взгляде. Красивые, надо сказать, оказались у нее глаза — большие, зеленовато-карие. И как я раньше в погребке не заметил? Впрочем, я на женщин обычно не заглядываюсь, да и она на меня в погребке т а к не смотрела. У официанток вообще Привычка — посетителям в глаза не смотреть, чтобы не вообразили чего.

Непроизвольно я окинул взглядом ее фигуру. Хорошенькая, во всем хорошенькая девочка. И телом, и душой. Повезло Владику — вон как за него переживает. Честно скажу, в этот момент я остро позавидовал бармену. Более того, готов был с ним поменяться местами, под капельницей операции ждать, чтобы кто-нибудь по мне вот так же кручинился.

— Деньги? — переспросил я, отгоняя глупую зависть, и через силу улыбнулся. Где я добуду деньги, еще не знал, но в том, что достану, был абсолютно уверен. — Будут деньги. Не сомневайтесь, Люся, будут. Поставим Владика на ноги.

Я нарочито деловито посмотрел на часы, но спохватился по-настоящему. Начало двенадцатого. Могу на допрос опоздать, а в милиции этого не любят. Научен горьким опытом, когда неделю подряд каждый день ходил на допросы к следователю Оглоблину. За опоздание на пять минут он меня чуть в КПЗ не определил.

— Побегу деньги добывать, чтобы к восьми успеть, — сказал я и снова обнадеживающе улыбнулся. — Крепитесь, Люся. Все будет хорошо.

Она беззвучно заплакала и быстро-быстро закивала. Я тихонько ретировался, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Сестра-хозяйка за столиком у входа в отделение встретила меня суровым взглядом.

— Так вы не из милиции? — спросила она, встав со стула и преграждая дорогу. Облегающий халатик, надетый на голое тело, подчеркивал ее возмущение. Наиболее бурно выражала негодование трепещущая под халатиком грудь.

— Увы, — развел я руками и постарался придать взгляду обезоруживающее простодушие.

Взгляд не сработал. Будто на стену наткнулся.

— Когда придете в следующий раз, принесете пачку стирального порошка и лампочку. Иначе не пущу, — процедила сестра-хозяйка.

На мгновение я оторопел. Спрашивается, каким таким образом стиральный порошок и лампочка помогут Владику встать на ноги? Это уже не платная медицина, а сплошное вымогательство! Однако перечить не стал.

— Извините, сестричка, — сказал просительно, — боюсь, на покупку порошка и лампочки у меня сегодня не найдется времени. Может, вы сами их приобретете?

К словам я присовокупил десять долларов. Чтоб, значит, она и того, и другого ящик купила.

— Хорошо, — милостиво согласилась она, пряча деньги в карман, но черты ее лица при этом отнюдь не смягчились.

— Скажите, сестричка, операцию будет проводить этот молодой хирург? Он достаточно опытный?

Сестра-хозяйка заломила бровь и назидательно изрекла:

— Вашему другу операцию будет делать профессор Илья Григорьевич Мильштейн!

Звучало это приблизительно так, будто имя профессора я должен был знать с пеленок и преклоняться перед его гениальностью. Я не стал разочаровывать сестру-хозяйку.

— Ух, ты! Надо же, как повезло! Сам Мильштейн…

Я изобразил на лице восхищение, хотя слыхом не слыхивал о профессоре. Знаю я цену сказкам о местных «светилах» медицины. Раздувают о себе молву как о кудесниках, но все равно те, у кого есть деньги, предпочитают лечиться за границей. И дешевле, и надежнее.

— А этот врач — его ассистент? — осторожно спросил я. Было не похоже, чтобы столь молодой парень оказался профессором Мильштейном. Хотя чем черт не шутит. Сейчас за большие деньги можно и академиком стать чуть ли не в отрочестве.

— Он не врач, — снисходительно поправила меня сестричка. — Интерн Левушка Матюхин.

— Скажите пожалуйста! — теперь уже почти искренне восхитился я и покачал головой. — А впечатление производит как минимум опытного хирурга… Далеко пойдет.

Я кивнул медсестре и постарался побыстрее выйти из отделения на лестничную площадку. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы в голосе не прорезался сарказм. Причем старался не ради сестрички — главное, чтобы Рыжая Харя его не почувствовала. Шуток она не понимает, уловит мое негативное отношение к Леве Матюхину и может интерна в бараний рог в буквальном смысле скрутить. А ни мне, ни тем более Владику это сейчас вовсе ни к чему.

Глава 3

Городское отделение УБОП располагалось в старом двухэтажном здании как бы не тридцатых годов — сером длинном сооружении с узкими окнами, без балконов и архитектурных излишеств. Весьма непрезентабельный дом, а решетки на окнах и понимание того, какое учреждение здесь находится, вызывали совсем уж гнетущее впечатление. Стоял дом на тихой улочке с красивым названием Листопадная, скрытый от глаз редких прохожих зеленью молоденьких березок и декоративных елочек небольшого сквера. Вероятно, милицейское начальство специально выбрало столь уединенно расположенный дом, чтобы не афишировать сотрудников УБОП.

Я предъявил паспорт в бюро пропусков, и сержант, знакомый по прежним посещениям управления, без лишних слов выдал заказанный на меня пропуск. При этом он смерил мою фигуру столь пристальным взглядом, будто мне давно полагалось быть в наручниках и под конвоем. Весьма бдительный страж порядка, хотя можно дать голову на отсечение, что меня не помнит. За месяц воды утекло не меньше, чем перед его глазами прошло таких, как я, — и подозреваемых, и обыкновенных свидетелей.

Электрические часы на стене в вестибюле, сохранившиеся, похоже, со сталинских времен, показывали двенадцать двадцать, и я облегченно перевел дух. Не знаю, как относится к опозданиям следователь Серебро, но вряд ли лучше, чем следователь Оглоблин. Одним миром мазаны… К тому же и кабинеты их рядом — на пропуске был указан двести пятнадцатый, а Оглоблин, насколько помню, занимал двести четырнадцатый.

Поднявшись по обшарпанной лестнице на второй этаж, я зашагал по скрипучим, половицам полутемного коридора, освещаемого лишь естественным светом из зарешеченного окна в торце здания. Странно, но коридор был пуст — никто в ожидании вызова не томился на стульях вдоль стен, да и конвойных нигде не было видно. Никак милиция всех преступников переловила и теперь почивала на лаврах.

Двести пятнадцатый кабинет оказался не рядом, а напротив кабинета Оглоблина, и я невольно поежился. Из кабинета в кабинет два шага шагнуть — то-то будет, если Иван Андреевич к Николаю Ивановичу во время моих показаний вздумает .заглянуть. Сигаретку, скажем, стрельнуть или словом перемолвиться. Попаду под перекрестный допрос — мало не покажется. Совсем в другом свете предстанет перед Оглоблиным дорожно-транспортное происшествие с господином Популенковым.

Однако деваться было некуда. Я поднял руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета вышел «вольный художник» Шурик. Был он в той же джинсовой безрукавке, но необычно бледен, от чего цветная татуировка змеи на руках выглядела особенно ярко. Будто настоящая змеиная шкура.

Я отпрянул, машинально кивнул Шурику, но он меня не узнал. Скользнул по лицу бессмысленным взглядом и заковылял по коридору. Досталось ему, видимо, крепко. Еще в погребке «У Еси» я обратил внимание на то, насколько впечатлительная у него натура. Как он тогда от женской пощечины растерялся и замямлил… Ну а как следователи могут «наезжать», я знаю на собственном опыте. Ничего от его тонкой и чувствительной натуры не осталось — словно асфальтовым катком по ней прошлись, в лепешку раскатав и его самого, и вытатуированную змею.

Тяжело вздохнув, я постучал. Как-то по мне пройдется «следовательский каток»?

— Войдите! — донесся из кабинета хорошо поставленный мужской голос. —

И я вошел.

Следователь УБОП Николай Иванович Серебро оказался весьма представительным мужчиной. Седой ежик коротких волос на все сто соответствовал фамилии, а большие очки в роговой оправе с внушительными линзами отнюдь не портили волевое лицо. Сухой, поджарый, в кремовой рубашке с распахнутым воротом, он сидел за столом неестественно прямо (видимо, сказывалась выправка, поскольку у таких людей, по идее, геморроя быть не может) и поверх оправы вопросительно строго смотрел на меня.

— Я к вам по вызову… — промямлил я.

— Повестку! — сухо сказал он и протянул руку.

— Вы меня по телефону вызывали… — робко возразил я, подавая пропуск.

Словам Николай Иванович не поверил; По должности он никому на слово верить не должен. Только пропуск убедил его в моей правдивости.

— Так, — хмуро сказал он, прочитав на бумажке мою фамилию. — Значит, Роман Анатольевич Челышев собственной персоной. Садитесь.

Я огляделся, куда бы сесть, и обмер. Только сейчас увидел, что на столе у следователя стоит включенный компьютер. Сердце ухнуло куда-то вниз, провалившись сквозь пятки, половицы и перекрытие на первый этаж. Или даже в подвал. Вот она, моя погибель — игла Кощеева… И в мыслях не держал, что в кабинете может оказаться компьютер. Следователь-то Оглоблин по старинке печатал протокол на пишущей машинке…

Я попятился и опустился на стул в углу возле двери.

— Не туда! — одернул меня Серебро. — Садитесь к столу. Пришлось с замиранием сердца сесть напротив следователя. Но здесь неожиданно робость и затравленность, словно передавшиеся заразной болезнью от «вольного художника» Шурика при входе в кабинет, вдруг исчезли. Правильно сознание отреагировало: чему быть, того не миновать, а если помирать, так с музыкой.

— Паспорт! — потребовал следователь.

Я подал ему документ. Но теперь уже безбоязненно заглянул ему в глаза. Холодные у него были глаза за. стеклами очков, и взгляд тяжелый. Жесткий, надо понимать, человек, Николай Иванович, прямолинейный. По мнению таких людей, добропорядочные граждане в этом кабинете не оказываются.

Однозначно.

Николай Иванович раскрыл паспорт, положил его перед собой, пододвинул поближе клавиатуру компьютера.

— Фамилия?

Я назвал. Следователь сверился с паспортом, отстучал на клавиатуре.

— Имя?..

— Отчество?..

— Год рождения?..

— Национальность?..

И вдруг по его ворчливому, недовольному тону я понял, что не верит он в перспективность моих показаний и вызвал меня исключительно для проформы. Положено ему опрашивать свидетелей, и никуда от этой процедуры не деться. Оттого хмур и зол. Совсем в другом свете предстал передо мной следователь Николай Иванович Серебро. Стали понятны и его жесткий, приказной тон утром по телефону, и сухость, с которой он встретил меня в кабинете. Рутина всегда раздражает. Похоже, несколько по-иному пойдет у нас разговор, чем со следователем Оглоблиным месяц назад. Впрочем, и Оглоблина понять можно — в отличие от Николая Ивановича он дотошным образом проверял навет госпожи Популенковой.

— Предупреждаю, что за дачу ложных показаний вы будете отвечать по всей строгости закона, — усталым голосом пробурчал следователь, закончив вносить в компьютер мои анкетные данные.

— Ясно, — кивнул я.

По лицу Серебро скользнула мимолетная усмешка. Мол, это рецидивисту все ясно насчет «всей строгости», а мне-то откуда?

— Тогда начнем, — вздохнул он и уткнулся взглядом в клавиатуру. — Что вы делали вчера в кафе «У Йоси»?

Дисплей компьютера был повернут к нему, но я тоже «видел» набираемый текст и невольно улыбнулся. Не знаю, как согласно орфографии русского языка пишется имя владельца погребка, но на вывеске стояла буква «Е». Кому — мелочь, а мне было приятно заметить ошибку.

Я открыл рот, но ответить не успел. Раздался робкий стук в дверь, и я внутренне подобрался. К сожалению, дар предсказания не проявлялся по собственному желанию, и знать, кто стоит за дверью, я не мог. Вполне возможно, следователь Оглоблин… С другой стороны, не похоже — стук робкий, да и вряд ли Оглоблин стучится к своему коллеге. Распахивает дверь и входит.

— Я занят! — поморщился Серебро.

Тем не менее дверь тихонько приотворилась, и в щель просунулась голова «вольного художника» Шурика. У меня отлегло от сердца.

— Всего на секунду… — жалостливо попросил он.

— Я занят!!! — повысил голос следователь, оторвав взгляд от клавиатуры.

Лицо Шурика обиженно сморщилось.

— Николай Иванович… — затараторил он вопреки грозному предупреждению следователя. — Я его узнал… — Шурик указал на меня глазами. — Он там был… Может подтвердить, что я ушел раньше, чем началась стрельба…

Следователь Серебро словно вырос на стуле — хотя куда при его безупречной осанке можно было еще распрямляться? — и вперил в «вольного художника» неподвижный, мрачный взгляд.

— Гражданин Куцейко, — ледяным, не предвещавшим ничего хорошего тоном изрек он, — я вам уже выдал повестку, поэтому разговор мы продолжим завтра в десять утра. А если вы сейчас же не закроете дверь, то ночевать будете в КПЗ!

Бедный Шурик с такой скоростью захлопнул дверь, что чуть не прищемил собственную голову.

— Повторяю вопрос, — повернулся ко мне Николай Иванович, — что вы делали вчера в кафе «У Еси»?

«Началось», — подумал я, но вовсе не о вопросе следователя. Пока он препирался с Шуриком, кто-то изменил написание имени владельца погребка на дисплее. Не приведи господи, если этим занялась Рыжая Харя. Однако особых волнений по этому поводу я не испытал. Индифферентно принял. Будь что будет.

— Отдыхал, — спокойно сказал я. — Сидел за стойкой и пил коньяк.

— И с которого по который час вы там находились?

— Не знаю, — честно признался я и пожал плечами. — Не смотрел на часы. Но ушел из погребка еще до начала криминальной разборки.

Следователь посмотрел на меня поверх очков и хитровато прищурился.

— А откуда вам известно, что случилось в кафе после вашего ухода?

Мои брови взметнулись, но я тут же взял себя в руки. Знаем мы эти штучки! И кино смотрим, и детективы почитываем. Правда, подобные вопросы — из самого низкопробного чтива.

— Об этом только что сказал гражданин Куцейко, — медленно, с расстановкой объяснил я. — А еще ранее, утром, вы мне по телефону сообщили.

Как говорится, каков вопрос, таков ответ.

Ответ отнюдь не смутил следователя, наоборот, он удовлетворенно хмыкнул. А я «увидел», что ни свой вопрос, ни мой ответ он в компьютер не занес. Нет, не ловил меня на слове следователь — это был тест на мою психологическую уравновешенность. Опять я ошибся в его интеллектуальном уровне. Действуют стереотипы: если мент — значит, дубина. Причем в большинстве случаев — стоеросовая.

— Выходит, не смотрели на часы… — задумчиво протянул Николай Иванович. — Отдыхали… Как это там у классика: «Счастливые часов не наблюдают»?

Я благоразумно промолчал.

— Вы были знакомы с гражданином Аркадием Моисеевичем Ураловичем?

— А кто это? — искренне удивился я.

— Прошу отвечать на вопросы конкретно: да или нет, — поставил меня на место Серебро.

—Нет.

— А с гражданином Сирии Саидом Шерези?

Молнией в памяти сверкнула догадка, и я вновь увидел перед глазами зал погребка и двух мирно беседующих за столиком весьма состоятельных бизнесменов: одного — грузного, бритоголового, надменного и другого — моложавого, кучерявого, с восточными чертами лица. «Так вот о ком ведет речь следователь! — понял я и чуть было не брякнул: — Первый раз в погребке увидел». Однако вовремя прикусил язык. Вот уж действительно «горе от ума»! Намекал следователь своей цитатой на это обстоятельство, или вышло простое совпадение?

— Нет, — замешкавшись, произнес я и с уважением посмотрел на Николая Ивановича. Да уж, следователь мне попался отнюдь не дурак.

Дурак не дурак, и кто из нас двоих конкретно кто, выяснить не удалось, поскольку наша беседа кое-кому надоела. Из-за обреза экранного поля в центр дисплея не спеша протрусил кудлатый пятнистый пес и, задрав заднюю ногу, стал мочиться на набранный текст. Текст поплыл. И добро бы псу, как и положено порядочному вирусу, этим и ограничиться, так нет же, мало ему показалось. Спрыгнул с экрана на стол и зашлепал по столешнице, оставляя на полировке чернильные следы.

— А… — начал было очередной вопрос следователь, поднял от клавиатуры взгляд и увидел шествующего по столу и с каждым шагом вырастающего в размерах беспородного пса.

Николай Иванович осекся и застыл от неожиданности. Понятно, что на своем веку да при такой работе чего только не повидал — обывателю и в страшном сне не приснится. Но такое явно видел впервые. Впрочем, я тоже. И все же сила воли у следователя была крепкая. Когда вконец обнаглевший пес взобрался на объемистую папку, вновь задрал ногу и окропил бумаги чернильной струёй, Николай Иванович вышел из ступора.

— Это еще что?! — процедил он сквозь зубы и ткнул в морду пса пальцем.

Вот уж кто из нас троих дураком не был, так это пес. Недолго думая, он цапнул следователя за палец, тявкнул и, спрыгнув со стола на пол, с достоинством удалился сквозь закрытую и опечатанную пластилиновым оттиском дверцу внушительного сейфа. Внутри сейфа что-то жалобно задребезжало.

Ни слова не обронил следователь, только лицо побелело от боли. Он выхватил из кармана платок и зажал им окровавленный палец.

— Твои штучки?! — недобро уставился он на меня сквозь толстые линзы очков. Самообладания ему было не занимать.

— Какие штучки? — будто не понимая, о чем речь, округлил я глаза.

— Пес — твой?!!

— Какой пес? — полушепотом спросил я, пытаясь убедить следователя, что ему померещилось. Не очень удачная идея при укушенном пальце, но другой не было.

Серебро понял мою уловку и нехорошо осклабился.

— Значит, ты ничего подозрительного вокруг не видишь? — едко спросил он.

Изобразив на лице ошарашенное недоумение, я огляделся. Играть дурака так играть.

— Не-ет…

И не соврал. После исчезновения компьютерного пса сквозь металлическую дверцу сейфа никаких иных трансцендентных явлений в кабинете не наблюдалось. Разве что цепочка чернильных клякс на столе, но их появлению всегда можно отыскать разумное объяснение.

Николай Иванович тяжело вздохнул.

— Вольф Мессинг на мою голову… — пробормотал он, глянул на обмотанный платком палец, и его передернуло. На платке проступало кровавое пятно.

— К-кто? — сдавленно переспросил я. Вопреки аховому положению, в котором я очутился благодаря выходке компьютерного пса, меня совсем не к месту начал душить смех. Скорее всего, нервный, и мне стоило огромных усилий сдерживать его. Не поймет меня следователь, а если и поймет, то превратно.

Николай Иванович не ответил и одарил меня долгим, изучающим взглядом. Ох, и нехороший это был взгляд!

— Вот что, гражданин Челышев, — сухо сказал он. — Мы прервем дачу вами свидетельских показаний по факту разбойного нападения на кафе. На неопределенное время.

Он расписался на пропуске и пододвинул его ко мне.

— Идите. Когда понадобитесь, вызову.

Я поспешно встал, схватил со стола пропуск.

— До свидания, Николай Иванович…

Ответил ли что-нибудь Серебро, я не помню, так как в этот момент сейф мелко задрожал, потом заходил ходуном, внутри что-то тяжело грохнулось и разбилось со стеклянным звоном.

Я выскочил из кабинета и поспешил по коридору прочь с максимально возможной в таком учреждении прытью. Но как только входная дверь городского УБОП осталась за спиной, нервы не выдержали. Держась одной рукой за стену, другой за живот, я на полусогнутых ногах отошел от крыльца и разразился неудержимым хохотом. Мало было в том смехе веселья — больше истерики…

— Эй, мужик, ты чего? — услышал я встревоженный голос, когда смех стал переходить в икоту.

Надо мной склонился Шурик Куцейко — видимо, дожидался моего выхода из УБОП. Запугал его следователь Серебро, и сейчас Шурик начнет меня упрашивать-уговаривать подтвердить его алиби. Невдомек «вольному художнику», что следователю наплевать, когда Шурик ушел из погребка. Серебро вычисляет, не было ли там наводчика, а наводчику во время покушения в погребке делать нечего.

— Что с тобой? — Шурик осторожно положил ладонь на мое плечо.

Как ни душил нервный смех, я отпрянул, стряхнув его руку. Напрасно он это сделал. С меня так и сыпались невидимые искры — «подзарядился» от работающего компьютера в кабинете следователя. Вроде бы вреда от этого было гораздо меньше, чем от самого компьютера, но все же… Как говорится, прецеденты были. Точнее, не были, а был. Один. С пастушкой на старинной чашке. С виду пустячный случай, однако береженого и бог бережет.

Шурик мои действия истолковал превратно. Лицо у него вытянулось, губы обиженно, по-бабьи, задрожали. Может, он гомик — ишь как на все неадекватно реагирует?

— Извини, мужик… — просительно протянул Шурик. — Помощь твоя нужна.

Я распрямился. Душивший секунду назад хохот исчез, пропал, и осыпающийся с меня невидимыми искрами энергетический потенциал разрядился на «вольного художника». То-то будет..

— Ты уверен? — спросил я одеревеневшими от недавнего смеха губами.

— Да-да, — зачастил «вольный художник», приняв неопределенность ответа за согласие. — Мы же с тобой сидели за стойкой в погребке «У Еси»… Помнишь?

Неожиданно в меня вселился дух противоречия. Не следовало Шурику касаться моего плеча, обозлил он меня до крайней степени. Без него забот полон рот.

— В погребке «У Еси» я сидел один, — недовольно пробурчал я.

— Как? — растерялся Шурик. — Ах, ну да… Мы сидели по разные стороны стойки… Помнишь, я еще официантку по заднице шлепнул, а она мне по морде врезала?

Столько самоуничижения было в фигуре и голосе Шурика, что я отвел взгляд. Прямо-таки кающийся грешник, учитывая его одежду и татуировку. Кто-нибудь другой, не видевший его реакции на пощечину, ни за что бы ему не поверил. Слишком большой контраст между униженной позой и будто вырубленным из камня мрачным лицом закоренелого преступника. Не всегда, оказывается, прав Ломброзо, и тот факт, что исключение лишь подтверждает правило, отнюдь не способствует утверждению его теории. Впрочем, несмотря на это, подавляющее большинство людей подсознательно ведут себя в соответствии с азами физиогномики. И я в том числе.

— Мы сидели по разным углам стойки, а по р а з н ы е стороны мы находились с барменом, — раздраженно сказал я.

— Да-да, — закивал Шурик и опять заискивающе улыбнулся. — Все-таки помнишь… Так ты это… скажи следователю, что Владик меня выгнал из погребка еще до того, как началась перестрелка. Скажи, будь другом, ведь это правда. Подтверди, а?

В глазах у него была такая отчаянная мольба, будто его уже тащили на эшафот. Стало муторно и противно.

— Ты знаешь, что случилось с Владиком? — тихо спросил я-

—А что?

Глаза у Шурика забегали, хотя он стоически пытался выдержать мой взгляд.

— Ранили Владика. Тяжело ранили. В реанимации лежит.

— Вот не повезло мужику… — потупившись, забубнил Шурик. — Надо же…

Врал он безбожно. Определенно знал, что случилось с барменом, да своя рубашка для «вольного художника» была ближе к телу.

— Слушай, так как насчет моей просьбы, а? — вернулся он к своему, наболевшему. Словно я ему только что пустяковую —байку рассказал. Типа сводки погоды на вчера. — Помоги…

— Помощи просишь… — едко процедил я. — Следователь тебя запугал, притесняет, «мокрое» дело на шею повесить хочет… А как ты считаешь, Владику помощь не нужна?

—А что я могу? Денег у меня нет… — запричитал Шурик. — Как помочь? Сам видишь, в каком положении оказался… Так помоги, а?

Я снова окинул взглядом согбенную фигуру Шурика. Злость к нему сменилась на брезгливость. Прав все-таки кое в чем Ломброзо, и ничего тут не попишешь.

— Тебе скоро совсем другая помощь понадобится, — сказал я, отворачиваясь. — По более серьезному поводу.

— Какому поводу?.. — оторопел он. — Почему?

Я не ответил, оглядываясь по сторонам. Вокруг не было ни души. Хорошо, что здание УБОП находится в небольшом сквере, и по вполне понятным причинам люди предпочитают обходить его стороной. К тому же и милицейского поста у двери нет. Тем лучше, меньше свидетелей. Случись это на многолюдной улице, я бы ничего поделать не смог. К сожалению, ничего от меня не зависело, и здесь случай был на моей стороне.

— Почему? — повторил Шурик.

— На себя посмотри.

Он мельком глянул на свой весьма непрезентабельный джинсовый костюм, стоптанные кроссовки и вновь уставился на меня недоуменным взглядом.

— Так в чем дело?

В его голосе вместе с недоумением прорезались нотки страха. Правильно он боялся.

— Не ширинку проверяй, — поморщился я, — на руки посмотри!

Шурик поднял руки и посмотрел на ладони. Да так и застыл, загипнотизированный немигающим змеиным взглядом. Татуировка змеи оживала, объемно вырастая из рук «вольного художника», и, похоже, ее вовсе не ждала судьба кокетливой пастушки с прабабушкиной чашки. Почему-то я был уверен, что жить эта змея будет долго.

Хвост змеи свесился с левой ладони, а с правой, медленно покачиваясь и не отрывая гипнотизирующего взгляда от лица Шурика, поднималась ее голова. Вела себя змея, как кобра, хотя по виду напоминала питона. Кто знает, кого изобразил татуировщик на теле Шурика. Но гад ползучий получился весьма внушительный, и Шурик Куцейко окаменел как кролик под его взглядом.

— Ты с ним поделикатней, все-таки твой хозяин, — сказал я змее, хотя не был уверен, что она меня послушается.

Не больно-то меня жаловала Рыжая Харя — творила что хотела. Правда, надо отдать ей должное, ничего мне во вред не делала, скорее наоборот. Зато о методах, которыми «пользу» приносила, лучше не вспоминать. Сплошное содрогание.

Змея медленно повернула ко мне голову, одарила холодным взглядом, на мгновение выплюнула раздвоенный трепещущий язычок и вновь столь же степенно повернула морду к Шурику. Лишенный на несколько секунд гипнотизирующего взгляда, Шурик было осел, однако тут же вновь окаменел. Вселенский ужас отражался на его лице.

Я не стал гадать, что «сказала» мне своим языком змея: то ли «да», то ли «не лезь не в свое дело», — а развернулся и зашагал прочь по пустынной аллее. Не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел меня рядом со столь живописной «скульптурой» в пяти метрах от крыльца городского УБОП. Учитывая два привода по уголовным делам в качестве свидетеля, это будет перебор. Явный.

Но только теперь я по-настоящему пожалел Шурика Куцейко. Бедный парень, он-то при чем? За что из него сотворили живую статую Лаокоона? В отличие от своего мифического прототипа, он ничего не предсказывал, значит, и наказывать не за что.

Даром предсказания обладал я. Но я спокойненько шагал по аллее.

Глава 4

И все же я не смог оставить Шурика Куцейко без присмотра. Ничем ему помочь не мог, но и бросить на произвол судьбы совесть не позволила. Если с ним что-нибудь случится, я о б я з а н это знать, чтобы тягостные свидания, как сегодня с Владиком в больнице, не потянулись в моей жизни чередой. Пора в конце концов нести ответственность за свои способности, если не в процессуальном смысле, то хотя бы в моральном. Перефразируя Экзюпери, я «ответственен за тех, кого заворожил»…

Купив в киоске на выходе из скверика «Городской курьер», я вернулся на аллею, сел на единственную, наверное, вечно пустующую скамейку и сквозь листву кустарника стал наблюдать за «вольным художником». За время моего отсутствия ничего не произошло — Шурик по-прежнему стоял зачарованной статуей неподалеку от крыльца УБОП, а змея, покачивая головой перед его лицом, будто бы что-то ему втолковывала. Что ни говори, а место для задушевной беседы они выбрали — обхохочешься… Стоит появиться какому-нибудь милиционеру, как Шурика туг же упекут в КПЗ за нарушение общественного порядка.

Я как в воду глядел, хотя дар предвидения здесь ни при чем. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предсказать дальнейшие события. Не прошло и пяти минут, как на крыльцо вышел милиционер в форме, с кобурой на боку. То ли на обеденный перерыв, то ли еще по какой причине вышел, но явно не потому, что увидел Шурика из окна. Все окна в управлении зашторены.

На крыльце милиционер чуть задержался. Уставным жестом поправил фуражку и лишь затем, сощурившись от яркого солнца, огляделся. Надо отдать ему должное: увидев смертельную муку на лице человека, оплетенного огромным питоном, милиционер не растерялся и повел себя весьма профессионально. В два прыжка, выхватив на ходу пистолет, очутился возле Шурика, однако выстрелить в голову змее ему не хватило каких-то мгновений. Попался на ее гипнотический взгляд и застыл, как на стоп-кадре, с пистолетом у змеиной морды.

Минуты три продолжалось противостояние. Что там втемяшила милиционеру ожившая татуировка, неведомо, но наконец он «оттаял», спрятал пистолет в кобуру и вернулся в здание УБОП деревянной походкой лунатика. Расхотелось ему идти обедать, или куда там он направлялся.

А затем «разморозился» и Шурик. Змея на его руках стала съеживаться, опадать, пока вновь не превратилась в татуировку, а Шурик распрямил плечи, недоуменно, будто после сна, огляделся и спокойно, как ни в чем не бывало зашагал прочь. И был это уже не знакомый мне «вольный художник», ком-плексующий, заискивающий, а новый Шурик Куцейко, которого я не только не знал, но и не предполагал его существование в столь одиозном теле. Уверенный в себе человек с прямым взглядом и твердой поступью. И ничья помощь ему не требовалась.

Прикрывшись газетой, я проследил, как он спокойно прошел мимо скамейки, не обратив на меня ни малейшего внимания. Меня поразило его лицо: нет, оно ничуть не изменилось, было все таким же некрасивым, но с него странным образом исчезла печать уголовного преступника, грубые черты смягчились, взгляд из угрюмо-недоверчивого стал простым и приветливым. Надо же, выходит, не только неприятности я могу приносить своим даром…

И тогда татуировка змеи на его теле вновь на мгновение ожила, высунула из ладони Шурика приплюснутую голову, посмотрела на меня и… подмигнула. Будто змеи умеют мигать. Уж лучше бы язык показала — все естественней.

Не помню, сколько времени я отрешенно смотрел вслед Шурику, но когда очнулся, его на аллее уже не было. Я огляделся. В скверике царили тишина и покой, лишь изредка нарушаемые мягким шорохом шин проезжающих по Листопадной улице автомобилей. Плотная облачность, собравшаяся на небосклоне поутру, рассосалась без следа, так и не оправдав надежды горожан на дождь, и теперь с неба лился полуденный зной, практически не сдерживаемый листвой деревьев. В Латинской Америке это жаркое время суток называется сиестой — временем безделья. Мне же бездельничать некогда — до восьми вечера необходимо найти деньги на операцию Владика. И хотя внутренний голос по-прежнему утверждал, что деньги будут, я ему не очень-то верил. Знаем мы эти клятвенные уверения внутреннего голоса! До последней секунды назначенного срока божится, землю ест, слюной брызжет, что все будет хорошо, но как стукнет урочный час, тут он и заявит, что извини, мол, мужик, ни хрена у нас с тобой не получилось.

Я уже собрался идти неведомо куда, чтобы добывать известно что, как вспомнил о газете. «Городской курьер» содержал самые последние сплетни о местном бомонде, и хотя вряд ли мог указать на мецената, с дорогой душой согласившегося бы оплатить операцию, но по крайней мере путь, по которому мне следует направиться в поисках субсидии, газета могла подсказать.

На коленях газеты не оказалось — пока я ошарашенно смотрел вслед преображенному Шурику, она сползла на землю. Знал бульварный листок свое место.

Нагнувшись, я поднял газету, развернул. Первая страница полностью посвящалась разбойному нападению на погребок «У Еси», и я поневоле заинтересовался. Как ни крути, а эта история кое-каким боком касалась и меня. И бок этот был весьма краеугольным, отзываясь в почках возможными ударами милицейской дубинки. Так что познакомиться с содержанием статьи отнюдь не мешало.

Из слов корреспондента следовало, что убиенный в погребке «У Еси» гражданин России, а заодно и Израиля, Аркадий Моисеевич Уралович являлся известным антикваром, к тому же меценатом, субсидирующим местный театр оперы и балета, чему я, естественно, не очень-то поверил. Спрашивается, что делать известному антиквару в нашем городке, которому и ста лет нет, а уж тем более содержать театр, куда и в благополучные годы никто не ходил по причине весьма низкого актерского мастерства труппы? Скорее всего, выспренние рулады о меценатстве были своеобразной данью корреспондента одному из столпов бизнеса нашего города — о них Ведь даже после смерти не то что плохого, правды не напишешь.

Что касается гражданина Сирии Сайда Шерези, разделившего участь Ураловича, то о нем газета сообщала еще более скудные сведения. Мол, тоже небезызвестный магнат у себя на родине и вроде бы заядлый собиратель антиквариата.

По версии корреспондента «Городского курьера», сидели себе спокойненько двое любителей древнего искусства в погребке, обсуждали достоинства какого-то раритета, как вдруг ни с того ни с сего их взяли да и убили. Вместе с охраной, двумя случайными посетителями, барменом и официанткой. Перестреляли из автоматов, а затем для верности гранату бросили. Лишь портье (по-моему, имелся в виду вышибала Василий) по счастливой случайности остался в живых.

Никаких версий корреспондент не выдвигал, а по обычаю задавался риторическим вопросом: доколе столь уважаемых и беспорочных людей будут безнаказанно убивать в нашем городе? Когда придет конец криминальному беспределу?

Беззубость статьи была понятна. Это только со слов политиков можно узнать, что наступила эра «свободы слова». На самом деле криминальная «цензура» оказалась гораздо жестче коммунистической. Тогда хоть в психушку за вольнодумство сажали, а сейчас если что не так — пиф-паф, и готово. Без суда и следствия.

И все же пищу для размышлений статья дала. Задуматься заставил тот факт, что оба бизнесмена были иностранцами. Израильтянин и сириец. Еврей и араб. Вряд ли они решали какие-либо межэтнические проблемы — на таком криминальном уровне пятая графа в паспорте никакой роли не играет. Бьют не по национальности, а по морде. Но вот то, что они были иностранцами, ставило меня в пиковое положение. Одним УБОП расследование не ограничится, несомненно, подключится ФСБ. А это уже совсем другой коленкор. Может, именно сейчас какой-нибудь агент ФСБ ведет за мной наружное наблюдение из укромного места — скажем, во-он из того мусорного бака на выходе из скверика… И все-все подмечает, и фиксирует на видеопленку, в том числе и метаморфозу с «вольным художником» Шуриком Куцейко. Тогда становится понятным и н е мой кавардак в квартире…

Меня передернуло. Ситуация складывалась не из приятных. С другой стороны, поделать я ничего не мог — не копаться же в мусорном баке. А вдруг там действительно агент ФСБ сидит, что тогда делать? Пригласить на кружку пива?

Я тяжело вздохнул и решил ничего не предпринимать. Во-первых, смешно шарахаться от каждого встречного, а во-вторых, мне сейчас необходимо во что бы то ни стало раздобыть деньги на операцию Владика.

И я принялся листать газету, пропуская международные события и обращая внимание лишь на местные сообщения и рекламу.

В Ильичевскрм районе открылась первая в городе ночлежка для бездомных (ну, там-то мне, естественно, поживиться нечем); стриптиз-бар «Незабудка» приглашал провести вечер, обещая каждую десятую рюмку водки за счет заведения (представляю, какие там цены за вход и спиртное — наверное, и ящик водки бесплатно можно выставить); театр оперы и балета зазывал на «Баядерку», поставленную в стиле рок-оперы, как бы между прочим доводя до сведения, что на втором этаже имеется ресторан; крытый спортивный манеж «Олимпийский» рекламировал петушиные бои; трактир «Генералъ Чарнота» сообщал, что дважды за вечер организует тараканьи бега… Как много стало у нас развлечений! Просто-таки с избытком. Спортивный зал баскетбольного клуба «Россияночка» приглашал на собачьи бои, а городской ипподром извещал, что сегодня в пятнадцать ноль-ноль состоятся скачки на Большой приз города Алычевска…

Стоп! Будто что-то остановило мой взгляд на последней рекламе. Лихой конь мчался по странице во весь опор, немилосердно пришпориваемый слившимся с ним всадником, и мне на мгновение показалось, что из-под жокейской шапочки на меня единственным глазом хитро глянула Рыжая Харя.

Так вот, значит, куда мне предстоит держать путь… Не обманул-таки внутренний голос.

Я взглянул на часы — без десяти два, то есть до начала скачек оставалось чуть более часа. Мало. На ипподром следовало приехать пораньше — все-таки никогда не бывал на скачках, а что там к чему, разобраться не. мешает. Рыжая Харя — само собой, но и дураком выглядеть не хочется.

Я швырнул газету на скамейку и заспешил из скверика ловить такси.

Стыдно в общем-то коренному жителю Алычевска ни разу не побывать на ипподроме — самой известной достопримечательности города. Хотя по большому счету ничего зазорного в этом для себя не нахожу. Многие москвичи никогда не были в Большом театре. Не были, и ничто их туда не тянет. До сих пор и меня не тянуло на ипподром. Может, никогда и не побывал бы, да обстоятельства заставили.

На площади перед зданием ипподрома стоял не менее, а быть может, и более известный горожанам, чем сам ипподром, бронзовый памятник командарму Буденному. С шашкой наголо, на лихом коне… Прямо-таки знаменитый памятник. Но не благодаря Буденному, по слухам, присутствовавшему на открытии памятника в шестидесятые годы, а… его коню. Тому самому, на котором и восседал командарм с шашкой наголо. Скандально знаменитому. Потому что в тот самый день, когда с памятника сползло покрывало и явило миру очередной образец советского монументального искусства, собравшаяся на открытие памятника толпа вначале изумленно ахнула, а затем над площадью стал разрастаться гомерический хохот. Скульпторы добросовестно покрыли бронзовый монумент искусственной патиной, но нашелся шутник, который в ночь перед открытием пробрался под покрывало и до блеска, как матрос пряжку ремня, отполировал у коня анатомически точно воспроизведенные гениталии. С тех самых пор памятник иначе, как «конь с яйцами», в городе не именовали. Напрочь забыв о всаднике. Чего только власти города не делали с конскими гениталиями: оксидировали, тонировали, красили, на ночь возле, памятника наряды милиции выставляли… Все без толку. Максимум две недели под бдительным надзором милиции памятник «в полном порядке» простоит, а затем опять достоинствами породистого жеребца заблистает. Пока наконец власти не решились на радикальную меру, и в один прекрасный день двое слесарей зубилами кастрировали бронзового скакуна. Трудились они весь день и чувствовали себя под издевательскими замечаниями собравшейся толпы похуже, чем если бы сами подверглись аналогичной операции. Вживую, без наркоза. Естественно, что после этого не нашлось смельчака, рискнувшего восстановить памятник в первозданном виде. Слишком хлопотное дело. Но народное название монумента сохранилось. И когда кто-нибудь из дотошных приезжих, осмотрев памятник, осторожно интересовался: «А где же эти самые… с которыми?», старожилы острили: «На седло перекочевали!» — и, смеясь, рассказывали подлинную историю.

Именно возле этого памятника таксист меня и высадил, поскольку половина площади перед зданием ипподрома была забита легковыми машинами.

Выбравшись из такси, я окинул взглядом памятник. Бронзовый командарм мрачно восседал на изуверски выхолощенном животном и грозил миру обнаженной шашкой. То ли собирался мстить за издевательства над любимым конем, то ли все окружающее в целом ему не нравилось. Существовало поверье, что если долго стоять и смотреть на памятник, то он на мгновение может предстать перед глазами в первозданном виде. То есть блистая отполированной бронзой конских гениталий. И если такое случится, в этот день тебе сказочно повезет в тотализатор.

Сказочное везение мне было край как необходимо, однако стоять и пялиться на памятник до зеленых веников в глазах времени не было. Лишь минуту позволил себе посмотреть, но ничего не померещилось.

Возле входа на ипподром я купил у чумазого босоногого мальчишки программку состязаний и отошел в сторону от скопившейся толпы, чтобы ознакомиться с регламентом и попытаться самостоятельно разобраться, что здесь к чему и почем. В программке значилось три заезда в бегах и пять скачек (чем бега отличаются от скачек, я, честно говоря, не понял). Скачка на Большой приз города значилась последней, и в ней участвовало восемь лошадей. Были перечислены клички лошадей, возраст, масть, их хозяева, фамилии конников и жокеев. В этом я более-менее разобрался, но вот как ставить ставки, не понял. Такой же темный лес, как масть лошадей. Как не знал я, чем отличается буланая лошадь от саврасой, точно так не мог понять, что представляет собой ставка на пару, экспресс или тройной экспресс.

Я поманил пальцем чумазого мальчишку с программками и, посулив два доллара, попросил посвятить в азы конного спорта. Парнишка честно отработал деньги. Понятно, с пеленок у ипподрома крутится, явно будущий завсегдатай.

Оказывается, в бегах участвуют рысаки с наездниками в качалках, а в скачках — лошади чистокровных пород с жокеями верхом. Ставить на пару — это на двух лошадей, авось какая-нибудь из них придет первой, экспресс — на двух первых лошадей с указанием конкретных мест. Тройной экспресс — на трех лошадей. Ставки на фаворитов дают небольшой выигрыш — десять к одиннадцати, двадцать к двадцати одному, зато, поставив на аутсайдера, можно выиграть целое состояние, если, конечно, он неожиданно придет первым.

— А где делают ставки? — задал я наиболее интересующий меня вопрос.

— В левом крыле на первом этаже, — с готовностью сообщил парнишка и в ожидании обещанного вознаграждения уставился на меня требовательным взглядом.

Сунув ему в руку два доллара, я снова открыл программку. Среди явных аутсайдеров на Большой приз значился конь-трехлетка с претенциозным именем Аристотель. Естественно, нечего мыслителю не своим делом заниматься. Ставки на него были один к шестидесяти. Поставить, что ли, на него?

Я прислушался к внутреннему голосу. Внутренний голос молчал.

— Эй, мужик…

Кто-то тронул меня за локоть.

Я обернулся. Передо мной стоял приземистый небритый мужчина неопределенного возраста в помятой серой рубашке, потертых кожаных галифе и сапогах для верховой езды. Вероятно, конюх, поскольку в столь затрапезном виде ни до жокея, ни до наездника он не дотягивал. Перебрасывая из угла в угол рта папиросу, он оценивающим взглядом окидывал мою фигуру.

— В чем дело?

— Первый раз на ипподроме? — развязно поинтересовался он.

— Да.

— Решил счастья попытать?

На этот раз уже я смерил его взглядом. Доверия небритый коротышка не внушал. Наоборот.

— Посмотрим… — осторожно сказал я, пожав плечами.

— Слышь, мужик, дело есть, — понизил голос коротышка. — Давай в сторонку отойдем…

Он подхватил меня под локоть и попытался куда-то увлечь. Однако я стоял непоколебимо.

— Говори здесь или проваливай, — грубо осадил я его напор. Такие типы иного тона не понимают.

Коротышка недовольно огляделся. У входа на ипподром толпился народ, мимо нас то и дело проходили люди, а чужие уши его явно не устраивали. И все же коротышка решился.

— Верняк есть, — доверительно зашептал он, косясь по сторонам. — В третьем заезде. Поставишь, в большом наваре будешь. Но выигрыш пополам.

Я снова прислушался к внутреннему голосу. Может, это именно тот самый шанс? Голос упорно молчал.

— А почему сам не ставишь?

Коротышка страдальчески вздохнул.

— Нельзя мне… Работаю здесь. Узнают —уволят. Это было похоже на правду, если бы глубоко в зрачках у него не плескалась еле уловимая мольба. На кидалу коротышка не походил, но доверия по-прежнему не вызывал. К тому же внутренний голос упорно молчал. Никак не реагировал.

— Значит, я буду рисковать своими деньгами, а ты только выигрышем?

— Да ничем ты не рискуешь! — с жаром зашептал коротышка, неверно поняв меня. Вероятно, подумал, что клиент заглотнул наживку, и осталось только подсечь, чтобы тот, как . окунь, затрепыхался на крючке. — Верняк, говорю тебе! Все заранее подстроено…

— Ищи дураков, — отрезал я и развернулся, чтобы уйти. На мгновение коротышка оторопел, но тут же снова схватил меня за рукав.

— Ну хоть на бутылку дай… — заканючил он. Я рассмеялся и, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой. Теперь стала понятна природа мольбы в его зрачках.

— Чтоб тебе здесь все состояние промотать! — услышал я вслед.

Мое «состояние» на настоящий момент оценивалось в сто восемьдесят долларов (десятку «подарил» на мыло и лампочки, еще столько же пришлось выложить таксисту за быструю езду) и, чтобы его промотать, необязательно было идти на ипподром. Зайдя в букмекерский зал, я снова раскрыл программку и прикинул свои шансы. Ни одна ставка на мои деньги не давала нужной суммы, кроме ставки на Аристотеля. Надо было рисковать, хотя внутренний голос продолжал упорно молчать. Вот так всегда — когда нужно, не дозовешься… А прорезывается в самый неподходящий момент, как это — было с господином Популенковым.

Обменяв в обменном пункте сто пятьдесят долларов на рубли, я протянул деньги в окошко букмекеру.

— На Аристотеля.

Лысый розовощекий букмекер поперхнулся и уставился на меня изумленным взглядом поверх очков.

— Вы… серьезно? — осторожно спросил он.

— А что, это большие деньги? — буркнул я.

— В общем-то нет, — согласился букмекер. — У меня и по тысяче долларов ставят… Но на фаворитов.

— И выигрывают потом мизерные суммы, — скривился я и с бравадой добавил: — Либо пан, либо пропал!

Букмекер вздохнул, пожал плечами.

— Народу сейчас пропадает много. И господа, и все прочие… — философски заметил он, подавая мне квитанцию. — Желаю удачи.

Трудно было разобрать, сочувственная или язвительная улыбка играет у него на губах и какого рода удачу он мне желает. В «пропадании», что ли?

Не успел я отойти от окошка букмекера, как меня остановил весьма благообразный старичок. Этакий интеллигент застойных времен: с палочкой, в сандалиях, парусиновых брюках и белой косоворотке.

— Простите, молодой человек, вы здесь новичок? — вежливо поинтересовался он.

— Да. А в чем дело? — спросил я, пряча квитанцию в карман.

— Не могли бы вы сообщить, — дрожа морщинистыми щеками, попросил он, — на какую лошадь поставили? Говорят, новичкам везет…

Прозрачные глаза старичка слезились, руки, опиравшиеся на палку, дрожали. На кидалу он был еще менее похож, чем коротышка в галифе, а по фасону рубашки и брюк можно было судить, что жизнь у него отнюдь не сладкая. Видимо, как и я, решил на ипподроме попытать счастья.

— Отчего же не сообщить? — улыбнулся я. — Ставьте на Аристотеля в последней скачке. — И добавил, вспомнив реплику коротышки: — Верняк!

Старичок на мгновение оторопел, затем обидчиво поджал губы.

— Нет уж, благодарю покорно…

Определенно решил, что я его разыгрываю. Похоже, счастье он пытал здесь давно, чуть ли не с юности.

— Напрасно. Жалеть будете.

Старичок насупился и засеменил прочь. Не верил он в мою удачу. Ну и бог с ним. Я сам в себя не верил.

Купив самый дешевый входной билет, я прошел на трибуны. Место оказалось не очень удобным — далеко за финишной чертой возле поворота беговой дорожки. Но мне-то что? Я сюда не болеть пришел, а выигрывать, и никакой иной результат меня не устраивал. Другое дело — настоящие болельщики. Центральная трибуна оказалась забитой до отказа, а на крайних было посвободнее. Но именно здесь, на дешевых местах, находились самые азартные почитатели конного спорта. Какой гвалт поднялся, когда начался парад — представление участвующих в бегах лошадей и наездников! Если в тени под огромным козырьком центральной трибуны сидели респектабельные люди: владельцы лошадей, конюшен, спонсоры — и вели себя достаточно сдержанно, то на крайних трибунах, на . солнцепеке, расположились обыкновенные болельщики, ставившие на своих любимцев в основном гроши. Они-то и устроили настоящую овацию с приветственными криками и свистом. В отличие от меня не деньги привлекали их на ипподром, а красота лошадей и азарт скачек. Та самая красота, которой я не понимал.

Белобрысый парень по соседству с жаром доказывал своему приятелю в тюбетейке — то ли узбеку, то ли туркмену, — что Милютин на Прибое придет первым и как пить дать уделает Сатарбекова на Искандере минимум на полкорпуса. И более легкая австралийская коляска Сатарбекову не поможет. Приятель возражал ему с чисто азиатской уклончивостью: мол, пока караван в пути, нечего барыши подсчитывать.

— Да ты не юли! — кипятился белобрысый. — Скажи, что спорить боишься. Уделает на этот раз Милютин твоего Сатарбекова, кого хочешь спроси! — Он обернулся ко мне: — Мужик, а ты как считаешь?

— Вполне возможно, — обтекаемо ответил я.

— Во, слышишь, что люди говорят?! — победно заключил белобрысый парень.

— Слышать — не видеть, — хитро прищурил и без того узкие глаза его приятель. — Слово — серебро, молчание — золото, а факт — алмаз.

Я хмыкнул. Не застыла в веках, оказывается, арабская мудрость. Развивается в ногу со временем.

— Да что с тобой говорить, — махнул на друга рукой белобрысый и снова повернулся ко мне. — Пиво будешь?

Он протянул надпитую бутылку.

Солнце палило немилосердно, и я кивнул. Взял бутылку, вытер ладонью горлышко, отхлебнул. Пиво оказалось теплым, местного разлива, но на удивление неплохим. Впрочем, в такую жару будешь пить что угодно и любое пойло покажется изумительным.

— Спасибо, — вернул я бутылку.

Пиво скользнуло в желудок, и я ощутил, что он пустой — от утренней порции макарон с кетчупом и следа не осталось. Нестерпимо захотелось есть. Говорят, такое случается при сильном нервном напряжении. А нервы мне сегодня хорошо потрепали — Рыжая Харя в больнице, потом следователь Серебро и Шурик Куцейко со своей змеей… Да и сейчас я был немного на взводе: дар предсказания, как назло, не проявлялся, и уверенности, что именно на ипподроме достану нужные деньги, не было. Нет ничего хуже неопределенности.

— Чего там спасибо, — ухмыльнулся белобрысый. — Вот уделает Милютин Сатарбекова, нам Махмуд ящик пива поставит. А?

Он с ехидцей уставился на приятеля, явно подначивая на пари.

— Ящик — это ты загнул, — без акцента ответил Махмуд, Надо понимать, местный уроженец, Среднюю Азию видел столь же часто, как я лошадей. — Дюжину пива ставлю.

— Согласен! — обрадовался белобрысый, и они ударили по рукам.

— Извините, ребята, отлучусь на минутку, — сказал я, вставая с места.

— Не задерживайся! — бросил мне белобрысый как старому приятелю. — Милютин в третьем заезде!

Я кивнул и стал пробираться в сторону кафе. Как раз в этот момент дали старт первому заезду. На трибунах зашумели, засвистели, и никто не обратил внимания на то, как я скользнул по лестнице в здание ипподрома. Да и кому я был нужен? Разве что выдуманному мною агенту ФСБ…

На удивление, кафе не пустовало, и из двух десятков столиков половина была занята. Не я один заявился на ипподром только ради выигрыша. Хотя, скорее всего, здесь сидели особо тонкие ценители конного спорта, пришедшие либо на конкретный заезд, либо исключительно на скачку на Большой приз города. Профессионалы, которых любительские бега и скачки не интересовали.

Я сел за свободный столик у распахнутого окна, из которого открывался вид на площадь с достопримечательным памятником, заказал овощной салат, буженину с хреном, ледяную окрошку (официант расхвалил как отменную) и двести граммов водки.

Насчет окрошки официант не обманул, да и водка оказалась ей под стать. Покончив с салатом и окрошкой и «приговорив» под них сто граммов, я закурил первую за сегодня сигарету. Водка и сигарета сделали свое дело, сняв нервное напряжение. Расслабившись, я откинулся на спинку стула, оглядел зал.

Публика в кафе собралась степенная, обстоятельная. Пили неторопливо, закусывали с достоинством, вели тихие, содержательные беседы, прислушиваясь к объявлениям диктора по ипподрому. Когда объявляли очередной заезд, кое-кто вставал, извинялся и уходил, чтобы затем, по окончании заезда, возвратиться и вновь продолжить беседу. Возвратившегося либо поздравляли с победой, либо сочувствовали проигрышу, но все это делалось тихо и спокойно, без эмоций, прямо-таки как в британском королевском клубе верховой езды. Удивительно, как только меня пустили в этот зал.

Я перевел взгляд на окно. Площадь у ипподрома запруженная припаркованными автомобилями, изнывала от жары. Поток солнечных лучей был настолько убийственным, что разноцветье легковых машин поблекло и казалось однородной серо-блестящей массой, а памятник в центре площади будто плавился в муфельной печи, наполовину растворившись в дрожащей воздушной мути. В кафе же, несмотря на настежь открытые окна, было прохладно. Умели строить в тридцатые годы, чтобы без кондиционеров обходиться.

И я решил здесь остаться. Нечего мне на солнцепеке делать, подожду до решающей скачки, а там видно будет. Может, вообще не выйду.

Я совсем уж вознамерился подозвать официанта, чтобы заказать еще водки, как вдруг увидел, что с тарелки на стол медленно сползает большой кусок буженины. Вот зараза! Забыл утром «грызуну» молока в блюдце налить, он и проказничает., —Вчера в погребке «У Еси» арахис воровал, сегодня — буженину с хреном… Кто конкретно повадился таскать у меня из-под носа еду, я не знал — был он невидим и бестелесен, — но поесть любил. Хорошо, хоть не гадил и никаких трансцендентных штучек, подобно Рыжей Харе, ни с кем не проделывал. Разве только сотрапезничал со мной, если я забывал налить ему молока.