Словно ощутив мое смятение, темная масса в глубине сознания колыхнулась, и я до крови закусил губу, чтобы не позволить ей подняться на поверхность. Почему-то представлялось, если это давнее, заблокированное некогда воспоминание всплывет, то последствия будут аналогичны последствиям деяния Великого Ухтары на Раймонде. Только не вода озера Чако обратится в пыль, а мое сознание.
      Чувствуя сквозь острую боль, как кровь медленно сбегает по подбородку, я обулся и встал на ноги. Твердое решение идти дальше вернуло мне душевное равновесие и позволило расцепить зубы. Самое главное постоянно нагружать мозг работой, чтобы не возникали сомнения в бесполезности моей затеи. Праздность ума бередит душу и вызывает ненужные воспоминания.
      Наклонившись над криницей, я смыл кровь, ополоснул лицо. Что-то с криницей было не так. Но дело заключалось не в чистой воде и не в плетеном бортике, зацементированном психокинетическим воздействием. Что-то странное было в самом ее существовании. Я отчетливо помнил, что почувствовал жажду лишь тогда, когда наткнулся на криницу. Значит, либо подсознательное желание напиться привело меня к воде, либо... Либо кто-то, предугадав это желание, соорудил криницу на моем пути. Что ж, этого следовало ожидать, поскольку вероятность того, что жаждущий в пустыне случайно набредет на колодец, чрезвычайно мала. Весьма благоустроенная планета, хотя лучше бы здесь природа была дикой и при мне находились ловчие снасти... Интересно, а когда я захочу есть, передо мной раскинется молочная река с кисельными берегами? Или трава заколосится бифштексами?
      Я оглянулся и увидел на рыже-багряной равнине ровную, как по линейке, цепочку своих следов, уходящую за горизонт пунктиром будто запекшейся в кровь раздавленной травы. Еще одно подтверждение, что отнюдь не подсознание привело меня сюда-в поисках воды я бы петлял по равнине. И еще об одном сказали следы - на Сивилле не было крупных животных, в противном случае трава эволюционно приспособилась бы к такому воздействию: на земном лугу за мной в лучшем случае остался бы след примятой травы, но никак не раздавленной. Впрочем, не только крупных, но и мелких животных и даже насекомых я здесь пока не видел. Кроме плывущих высоко в небе экзопарусников.
      В преддверии сумерек небо позеленело, и в его глубине растаяли хороводы Moirai reqia. Лишь кое-где на западе виднелись у самого горизонта еле заметные точки. Где-то там, вероятно, находилось их гнездовье, место ночлега или что-то в этом роде. И мой путь лежал именно туда.
      Первые шаги дались с трудом, но затем я расходился и почти не обращал внимания на растертые ноги. "А все-таки любопытно, - думал я, чтобы хоть чем-то занять голову, - почему кислородсодержащая атмосфера имеет на Сивилле зеленый цвет?" Мне дважды довелось побывать на планетах с хлорной атмосферой и видеть сквозь гипербласт гермошлема зеленое небо. Но то была иная зелень, грязно-серая, не имеющая ничего общего с изумрудно-прозрачной зеленью сивиллянской атмосферы. Исключение представляло небо Трапсидоры, земноподобной планеты с кислородсодержащей атмосферой. Но там цвет неба обусловливался живущими в стратосфере оранжевыми бактериями, отчего небо приобретало люминофорную мутновато-зеленоватую окраску и долго светилось в ночи после захода солнца. А таких небес, как на Сивилле, мне видеть не доводилось. Возможно, на цвет неба оказывал влияние гипотетический темпоральный сдвиг на границе тропосферы - не случайно же из космоса Сивилла выглядела планетой со сплошной густой облачностью, в то время как наблюдатель с ее поверхности не видел над головой ни одного облачка. Однако об этом можно только гадать. Гипотетическими артефактами, как и наличием бога, можно объяснить что угодно.
      Закат на Сивилле представлял собой необычное, но отнюдь не феерическое зрелище. Чем ниже солнце опускалось к горизонту, тем сильнее, вопреки законам оптики, оно слепило глаза, наливаясь оранжевым светом. В то же время небосклон все интенсивней окрашивался густой зеленью, но ни одна звездочка не проявлялась на нем. Вечерней зари я так и не увидел. Казалось, солнце и небо существуют отдельно друг от друга, и солнечные лучи не рассеиваются, будто атмосфера здесь вовсе отсутствовала. Солнечный диск коснулся горизонта, начал скрываться за ним, и когда над обрезом земли остался лишь краешек светила, его свет превратился в ослепительный плоский луч, отделяющий багряную равнину от ставшего почти черным неба.
      Непроизвольно зажмурившись, я остановился. А когда снова открыл глаза, меня окружала сплошная темень. До этого я как-то не задумывался о ночлеге, но сейчас вдруг понял, что ночевать придется посреди равнины и спать не на голой земле, а еще хуже - в мокрой кашице раздавленных растений. И если на любой другой планете ночлег на голой земле в активированном биотраттовом комбинезоне был для меня само собой разумеющимся делом, то здесь я оказался в положении первобытного человека, застигнутого ночью посреди равнины без каких-либо средств жизнеобеспечения. Хорошо еще, что ткань комбинезона сохранила водонепроницаемость и при этом не прилипала к телу - в отличие от биохимических свойств чисто физические не исчезли, - но утешало это мало. Мертвый биотратт не поддерживает внутри комбинезона оптимальной температуры, и к утру я точно замерзну. Значит, оставалось одно - продолжать двигаться в потемках, ориентируясь по звездам. Спать буду днем.
      Я запрокинул голову, но звезд на небе так и не увидел. Полная чернота. И только через пару минут, когда зрение адаптировалось, я различил в зените несколько белесых туманных пятнышек. Великий Аттрактор... Не повезло мне - Млечный Путь раскинулся на небе противоположного полушария, а здесь царствовал межгалактический мрак. И ни одной звезды, расположенной вне нашей Галактики, не было в этом секторе на многие сотни парсеков. Только сейчас я со всей остротой осознал, что нахожусь на самом краю обитаемого мира. Возможно, на самой древней планете с самой древней цивилизацией, представительницы которой со снисходительным удивлением рассматривают меня со стороны как диковинную букашку.
      Опустив взгляд, я с изумлением увидел, что вся равнина начала светиться призрачным багряным светом. Тускло, не освещая ничего вокруг себя, тлела каждая травинка, и только мой след с раздавленными стеблями полыхал ярким пунцовым пунктиром. Свечение равнины колебалось, трепетало волнами холодного призрачного огня, но я не ощущал ни малейшего дуновения. Не было ветра на этой планете, полная атмосферная статичность, а то, что я испытал после разговора с сивиллянкой, оказалось всего лишь схлопыванием воздуха при ее межпространственном исчезновении. Возможно, колебание свечения объяснялось атавистической памятью травы о некогда гулявшем над равниной ветре, а возможно - побочным эффектом ее метаболизма, но мне, честно говоря, было все равно. Благодаря светящемуся пунктиру своих следов я видел, в каком направлении следовало идти. Правда, теперь придется часто оглядываться, чтобы не сбиться с пути, но и на том спасибо.
      Однако, пройдя несколько шагов, я понял, что оглядываться не нужно. Далеко-далеко впереди замигал огонек. Нормальный огонек обычного света с полным спектром, а не призрачный поляризованный свет биолюминесценции. Будто кто-то специально зажег для меня в ночи маяк. Не удивлюсь, если так на самом деле и окажется.
      Глава 8
      Примерно через час я заметил, что огонек начал увеличиваться. Он уже не мигал, то исчезая, то появляясь, как далекий маячок, а горел неровным светом, будто жгли костер. Вряд ли он указывал на гнездовье Moirai reqia, слишком простым оказалось бы тогда мое путешествие даже для такой благоустроенной планеты. Скорее всего у маячка меня ждали ужин и теплый ночлег - я уже основательно устал и проголодался, а после появления на моем пути криницы следовало ожидать продолжения "чудес". Во всяком случае, я на это надеялся.
      Огонек все рос и рос, пока я окончательно не убедился, что это действительно костер. Хотя как можно разжечь костер на равнине, где, кроме водянистой багряной травы, ничего не росло, было загадкой. Однако весьма несущественной. Какое мне дело, из чего сложен костер? Главное, он есть, и ночлег у огня даже без спальника меня вполне устраивал. В некоторых экспедициях условия были гораздо хуже.
      Я подходил все ближе и уже видел суетящиеся у огня тени, как внезапно вокруг что-то изменилось. Беззвучный хлопок содрогнул окружающее, и я застыл на месте как вкопанный. Костер по-прежнему горел метрах в ста впереди, по-прежнему царила ночь, но это было абсолютно иное место. Как по мановению волшебной палочки исчезла люминесцирующая трава, а вместе с ней исчез и нагоняющий тоску запах осенней прели. Под ногами было твердое каменистое плато без каких-либо признаков растительности, прохладный влажный воздух сменился на сухой, жаркий и душный, и появились звуки. Воздух звенел от шуршания, скрипа и верещания ночных насекомых. Но самое главное - над головой раскинулось величественное звездное небо, и что-то в расположении созвездий показалось знакомым. Впрочем, на своем веку я перевидал такое количество разнообразных звездных сфер над головой, что мог и ошибаться.
      По всей вероятности, сивиллянки переместили меня в одну из своих многочисленных "климатических зон" на Сивилле. Отступив шаг назад, можно было проверить, не окажусь ли я снова на багряно-светящейся равнине с глухим монолитом беззвездного небосклона, но экспериментировать, пожалуй, не стоило. Путешествие, навязанное сивиллянками против моей воли, шло по их правилам, и я ничего не мог с этим поделать. Следовало быстрее закончить их "игру", чтобы начать свою. Если мне, конечно, предоставят такую возможность. К тому же свет костра манил к себе, обещая ужин и отдых.
      Я шагнул вперед и тут же скорчился от боли. Ходить по каменистому грунту растертыми неудобной обувью ногами оказалось гораздо сложнее, чем по мягкому ковру багряной травы. Мне вдруг вспомнились разбитые в кровь стопы пиренита Тхэна, когда его телом завладел млечник. Мертвому пирениту тогда было все равно, но я-то пока живой...
      Стиснув зубы, я медленно, враскорячку направился к костру, и чем ближе подходил к нему, тем сильнее меня охватывала тревога. Привидевшиеся ранее чьи-то тени исчезли, и рядом с костром никого не было, но отнюдь не случайно припомнились ноги Тхэна, а звездное небо показалось знакомым. Над костром, опираясь на воткнутые в землю тоненькие прутики, висела глиняная чаша, а чуть в стороне лежала перевернутая вверх дном утлая лодка Колдуна хакусинов.
      "Что это сивиллянки надумали?" - пронеслось в голове. Такой поворот событий меня абсолютно не устраивал. Никто не имел права копаться в моей голове и тем более реализовывать воспоминания.
      Вокруг, куда доставал свет костра, не было ни одной живой души. В глиняной чаше активно бурлило, я принюхался и по запаху определил, что варятся многоножки Пирены. Или омары. В общем, кто-то из ракообразных, но вернее всего - первое. Что ж, от такого ужина я не откажусь, даже если варево, по рецепту Тхэна, несолоно.
      Я проковылял к лодке, сел на нее и принялся разуваться. Больше, чем есть, хотелось снять обувь и опустить ноги в холодную воду. Но где ее возьмешь? Криница с чистой водой осталась где-то в иной "климатической зоне" Сивиллы, и сюда ее вряд ли кто перенесет.
      Слева дохнул порыв теплого ветра и принес запах воды и гниющих водорослей. Нунхэн, Великая река Пирены, совсем как в том реальном путешествии, текла где-то рядом. Я криво усмехнулся. Опреснителя у меня с собой не было, поэтому ни за какие блага в мире я не стал бы опускать покрытые волдырями ступни в речную воду, перенасыщенную солями. Это все равно, что сунуть ноги в костер. Если не хуже.
      Глубоко вздохнув, я поставил босые ноги пятками на землю и пошевелил пальцами. Снова дохнул ветерок и принес натертым ступням облегчение. Почти блаженство.
      И в этот момент из глубины ночи донесся раздирающий душу рев пиренского голого тигра.
      "Это еще что?!" - встрепенулся я. Судя по запаху, исходившему из чаши над костром, реализация моих воспоминаний была материально овеществленной. И если по части ужина она меня устраивала, то в отношении пиренского тигра... Никому не пожелаю встретиться с пиренским голым тигром один на один без парализатора в руке.
      Рев раздался ближе, и я окаменел, сидя на перевернутой лодке. Вот тебе и благоустроенная планета...
      - Сахим кушать будет? - внезапно услышал я. По ту сторону костра стоял Тхэн и улыбался до самых ушей, будто был страшно рад нашей встрече. Будто никогда не умирал.
      С минуту я демонстративно рассматривал фигуру Тхэна. Воссоздали его сивиллянки со скрупулезной точностью, без малейшего изъяна таким, каким я его встретил в селении хакусинов, и оставалось надеяться, что о жизни своего тела после гибели сознания он ничего не знал.
      - Так сахим будет кушать? - повторил вопрос Тхэн. - Я на двоих готовил.
      - Отгони тигра, - сказал я, вспомнив, как просто и незатейливо он это делал во время реального путешествия.
      Тхэн кивнул и махнул возле лица ладонью, будто прогонял муху. Приближающиеся раскаты рева пиренского тигра сбавили обертоны и начали удаляться.
      - Так как, давать сахиму многоножку? Вкусная...
      - Давай.
      Хакусин опустил руку в бурлящую в чаше воду, извлек большую многоножку и протянул мне.
      - Кушайте, сахим.
      - Положи на лодку, - сказал я, не прикасаясь к многоножке. От сваренного ракообразного и руки Тхэна валил пар. В реальном путешествии я чуть не обварился, когда беспечно взял угощение.
      Тхэн положил многоножку на лодку слева от меня, затем достал из чаши еще одну, сел на землю и принялся есть. Как всегда, вместе с панцирем и внутренностями.
      Я подождал, пока многоножка немного остынет, и стал освобождать ее от панциря. И когда осторожно, чтобы не зацепить прокушенную губу, положил на язык первый кусочек, давно забытый вкус воскресил события на Пирене с такой яркостью, словно я все еще находился где-то в среднем течении Нун-хэн и до окончания экспедиции оставалось много дней и километров пути. Особенно ярко вспомнились первые часы пребывания на Пирене, гостевая комната, куда поместил меня консул, полчища насекомых, которых я по неосторожности вывел из дневной диапаузы, темное пиво из холодильника... Странно, почему во время экспедиции, когда я ел многоножек, никогда не думал о пиве, а сейчас захотелось? Причем захотелось так сильно и страстно, что засосало под ложечкой.
      - Здравствуйте, Бугой! - радостно воскликнул Мбуле Ниобе, выступая из темноты и протягивая мне банку пива. - Теперь-то, надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня?
      Несмотря на потертые шорты и пробковый шлем на голове, пигмей был очень похож на Тхэна. А радушие и гостеприимство еще более роднили его с аборигенами. Не случайно говорится: с кем поведешься... А консул безвыездно прожил на Пирене около двенадцати лет.
      Я молча взял банку пива, открыл и сделал большой глоток. Край банки зацепил прокушенную губу, и ожидаемого удовольствия я не получил. Не знаю, что там за интермедию разыгрывали сивиллянки, но я вступать в разговор с консулом не собирался. Делая вид, что его вообще здесь нет, я продолжал неторопливо есть многоножку, отделяя мясо от панциря и запивая пивом. Чересчур "близко к тексту" поставили интермедию сивиллянки - в те времена, когда я был на Пирене, мне действительно нравилось темное пиво, но со временем стал предпочитать светлое.
      Консул уселся на лодку рядом с наполовину очищенной многоножкой и завел свой бесконечный монолог о житье-бытье на Пирене. Однако я старался пропускать слова мимо ушей и принципиально не смотрел в его сторону. Опять переборщили со сценарием сивиллянки - ничего нового Ниобе не говорил, повторяя, как заезженная пластинка, монолог, состоявшийся при нашей встрече у челночного катера. Все то же самое об этнографических подробностях и геологических особенностях бассейна реки Нунхэн.
      Наверное, сивиллянки уловили мою иронию, потому что консул вдруг запнулся на полуслове, помолчал, затем обиженно спросил:
      - Вы меня не слушаете, Бугой?
      И опять я никак не отреагировал. Не существовало его для меня, и я хотел, чтобы сивиллянки это поняли. К чему мне эти воспоминания? Пройденный этап, о котором я ничуть не сожалею, но и вспоминать не желаю.
      - Конечно, что со мной разговаривать, - с горечью произнес Ниобе. Вы закончили охоту, поймали своего мотылька... А меня давно уж нет - ваш друг, Геориди, меня вместе с птерокаром превратил в пыль...
      Полыхнула беззвучная вспышка, и лишь тогда я посмотрел на место, где сидел консул. Консул Галактического Союза на Пирене пигмей Мбуле Ниобе исчез, и только мелкий пепел сыпался на землю.
      "К чему эти нравоучительные сентенции?" - обратился я про себя к сивиллянкам. Досадливо поморщившись, сдул пепел с хвостового сегмента многоножки, очистил его от панциря, положил в рот и запил глотком пива. Что может быть лучше пива с инопланетными креветками после утомительного пешего перехода?
      - Сахим, дать еще многоножку? - предложил Тхэн. В отличие от меня, он, похоже, не видел появившегося, а затем исчезнувшего во вспышке Мбуле Ниобе и не слышал его монолога. В разных плоскостях пространства существовали Тхэн с консулом, и единственной точкой пересечения этих пространств был я.
      - Положи сюда, - постучал я ладонью по днищу лодки справа от себя, куда пепел Мбуле Ниобе не просыпался.
      Тхэн принес вторую многоножку, вернулся к костру и снова сел на землю.
      - А навар пить будете? - спросил он.
      - У меня пиво. - Я показал Тхэну банку и вдруг вспомнил, что делал проводник с чашей, когда мы заканчивали ужинать. - Только костер не гаси! поспешно добавил я. Ночевать без спальника на голой земле все-таки приятней у костра, чем в полной темноте.
      - Хорошо, сахим, - кивнул Тхэн, снял с огня чашу и с наслаждением напился крутого кипятка. Затем поставил чашу перед собой, и она тут же растеклась комком грязи.
      Я отхлебнул из банки пива, запрокинул голову и посмотрел на звезды. Когда-то, глядя на ночное пи-ренское небо, я думал о млечнике, просчитывая его вероятные шаги. Если сивиллянок, судя по примеру с консулом, интересуют только моральные аспекты моей жизни, то вряд ли мне устроят встречу с ним. Тогда с кем? С Колдуном хакусинов?
      - Сахим, что у вас с ногами? - обеспокоенно спросил Тхэн, уставившись на мои стопы с растопыренными пальцами.
      - Натер... - безразлично пожал я плечами, и тогда меня вновь озарило - вспомнил, как хакусин за ночь залечивал потертости хитина на долгоносах от вьючных ремней. - Подлечить сможешь?
      - Смогу, сахим! - обрадовался Тхэн, с готовностью подскочил ко мне, но затем нерешительно затоптался на месте. - Сахим запретил прикасаться к себе...
      - Теперь разрешаю.
      Тхэн опустился на колени, бережно прикоснулся к правой ступне. Будто разряд статического электричества соскользнул с его пальцев, и я отдернул ногу, во все глаза уставившись на хакусина. Только сейчас я понял, что наш разговор проходил без транслингатора!
      - Сахим, вам больно? - участливо спросил Тхэн.
      Я молча смотрел ему в глаза, анализируя ситуацию. В реальности я разговаривал с Тхэном без транслингатора, только когда в его теле обосновался млечник. Значит... Ничего это не значит. Проделки сивиллянок. Если бы ко мне прикоснулся млечник, меня бы уже не было.
      - Щекотно... - нашелся я и, преодолевая опасливое предубеждение, вытянул ногу. - Лечи.
      И рассмеялся. Причем отнюдь не деланно, а искренне. Я и в мыслях не мог представить, что некогда обреченный мною на заклание, как жертвенная овца, абориген оживет, но вместо попытки отомстить встанет передо мной на колени. Как перед богом, в чьей власти даровать жизнь и отнимать ее. И, если нужно, возвращать.
      Хакусин огладил ладонями одну ступню, вторую, потом обмазал их тонким слоем глины распавшейся чаши.
      - К утру все заживет, - пообещал он, потирая ладони. Затем хлопнул ими, и глина мелкой пылью осыпалась с кистей рук. Умей я так, мне бы никогда не понадобился биотраттовый комбинезон. В нынешней ситуации это ох как бы пригодилось!
      Тхэн протянул руку к кроссовкам, взял их, повертел перед глазами, недовольно цокнул языком.
      - Как в них можно ходить?
      - А ты попробуй, - без тени улыбки предложил я. Один раз тело хакусина уже ходило в бригомейских кроссовках. Причем именно в этой паре.
      Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.
      - Нет... - покачал головой. - Мне не надо.
      Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри и аккуратно поставил их у лодки.
      - Больше сахим ноги не натрет, - сказал. - Мягкие... Но лучше ходить босиком.
      Он встал с колен, подбросил в костер сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.
      "Интересно, - подумал я, - будет он сегодня ночью "переговариваться" с Колдуном? Или Колдун сам придет к огню - лодка его здесь..." Но я не угадал сценария сивиллянок. - Пойду посмотрю долгоносое, - сказал Тхэн и растворился в ночи.
      Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костер. Тонкая, металлокарбоновая жеств вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры, как и положено экологически безвредной упаковке.
      Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.
      Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.
      "Пора укладываться спать", - решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла - теплый грунт не остывал до утра, и хотя был твердым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у ее борта на земле: с одной стороны светит костер, с другой от темноты отделяет перевернутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создает иллюзию защищенности, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.
      "Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? - вяло подумалось мне. - На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон..." Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.
      Я уже собирался лечь, как заметил возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шел, словно пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.
      Тхэн подошел к костру и замер в неестественной угловатой позе, уставившись на огонь. Затем медленно-медленно повернул ко мне голову.
      - Здравствуйте, эстет-энтомолог Алексан Бугой, - проговорил он бесцветным голосом. - Узнали?
      - Узнал, - ответил я, и по спине у меня пробежали мурашки. На ногах Тхэна были бригомейские кроссовки. Точно такие же, как стоявшие у борта перевернутой лодки. А точнее, не такие, а те же, только из другого среза времени.
      - На вас нет сетки психозащиты мозга. Боитесь?
      - Нет. Уже нет. Чего тебя бояться? Ты лишь фантом моей памяти, хотя сейчас и облачен в плоть и кровь.
      Мозг работал быстро и четко. Ничего со мной на Сивилле произойти не могло, это я уяснил давно. Но методика постановки эксперимента надо мной мне не нравилась.
      - Напрасно... - протянул млечник. - Напрасно не боитесь. - Не отходя от реалий десятилетней давности, он по-прежнему величал меня на "вы". Млечник помолчал, покачиваясь, затем сказал: - Я сяду.
      Его колени начали медленно сгибаться, но вдруг подкосились, и тело рухнуло на землю. С минуту млечник тяжело барахтался в пыли, затем все-таки сел, подтянув под себя колени и охватив их руками. Кожа на левой голени лопнула, из-под обрывков выглядывала белая кость. Насчет "плоти и крови" я оказался прав только частично. Крови в этом теле уже давно не было. Свернулась.
      Внезапно лицо мертвеца задергалось, губы раздвинулись, и послышались странные кашляющие звуки. Млечник смеялся. Вот уж никогда бы не подумал, что он умеет это делать! Страх, ярость - это мне довелось наблюдать в его поведении воочию, но вот смех...
      - И что смешного ты увидел? - индифферентно поинтересовался я.
      Кашляющие звуки оборвались.
      - Положение, в котором вы сейчас находитесь, - ответил он, и в его тоне проскользнули нотки торжества. Еще одно ранее не замеченное мною проявление чувств млечника. Хотя в реальной ситуации на Пирене, когда млечник ощущал себя загнанным в клетку, трудно было ожидать от него смеха и тем более торжества.
      - Думаешь, если на моей голове нет сетки психозащиты, то ты легко можешь овладеть моим сознанием?
      Я старался говорить спокойно, однако по спине бегали мурашки. Хотелось верить, что сивиллянки в своем овеществленном эксперименте не допустят абсолютного натурализма, но опасения все же имелись.
      - Что вы! - снисходительно пожурил меня млечник. - Здесь находится только калька моего сознания, неспособная на энергетическую атаку и захват вашей нервной системы. Поговорить с вами могу, а вот скушать - увы...
      Словно камень отлег от сердца. "Скушанным" быть не хотелось.
      - В таком случае смеяться над ситуацией надо мне, а не тебе! съязвил я. Млечник снова растянул губы.
      - Вы в этом так уверены?
      На этот раз я промолчал. Пусть говорит, послушаю и сделаю свои выводы. Если сивиллянки предполагали, что из-за трагической судьбы консула меня должны мучить угрызения совести, тогда что, по их мнению, я должен испытывать к судьбе млечника, ставшего экспонатом моей коллекции?
      - А смеюсь я потому, - не дождавшись ответа, начал млечник, - что сейчас вы находитесь в том же положении, в котором был я десять лет назад на Пирене.
      Я упорно молчал.
      - Для моей поимки вы использовали одно из основных качеств моей натуры - чувство самосохранения. Вы оказались совершенно правы, я охотился в первую очередь на тех, кто в какой-то степени приближался к разгадке тайны моего существования. Туманно намекнув, что вам кое-что известно обо мне, вы заманили меня на Пирену. - Млечник сделал паузу, а затем медленно, с расстановкой, явно подражая моей интонации во время реального разговора на Пирене, произнес: - А как по-вашему, на какую наживку можно поймать эстет-энтомолога?
      "На уникальный эстет-вид Papilionidae", - ответил я про себя, и вселенский холод начал обволакивать сознание.
      - Ты хочешь сказать, - одними губами проговорил я, - что ты и сивиллянки - одна цивилизация?
      - Зачем же так... - закашлял смехом млечник. - Вселенная многообразна, и ничего общего между мной и сивиллянками нет. Гораздо больше общего у сивиллянок с вами. И вы, и они - коллекционеры. Только они коллекционируют уникальные, с их точки зрения, личности гуманоидов, и поэтому известный всей Галактике эстет-энтомолог Алексан
      Бугой уже сутки как помещен в их коллекцию и пришпилен булавкой к черному бархату. А лично вы... Вы всего лишь его копия, которая вернется в свой мир и будет влачить там жалкое существование вместо настоящего Алексана Бугоя.
      - Почему - жалкое?
      - Потому что уникальным качеством личности для сивиллянок является целеустремленность индивидуума. Именно на нее они охотятся и именно ее не могут воссоздать в копии, поскольку их цивилизация давно утратила это качество.
      На такие заявления не отвечают. Их обдумывают. Что я и стал делать. Действительно, мое желание поймать Moirai reqia потускнело и отодвинулось на второй план из-за отсутствия ловчих снастей. Но оно отнюдь не исчезло, я по-прежнему хотел иметь в своей коллекции уникального экзопарусника. Явно лукавил млечник, пытаясь доказать, что я как копия напрочь потерял целеустремленность. Ну а что касается дилеммы - копия я или оригинал Алексана Бугоя... Сообщение, что я всего лишь копия, вначале шокировало. Косвенным подтверждением моей искусственной аутентичности биологическому оригиналу вроде являлось исчезновение из организма биочипов, экранирующей сетки с введенными в мозг электродами, восстановление костного сустава стопы, снятие блокады с участка памяти... Однако по здравом рассуждении я пришел к выводу, что для меня, вот такого вот, нет никакой разницы, копия я или нет. Если все это не мстительная выдумка млечника или психологический тест сивиллянок и мой оригинал, по образному выражению млечника, действительно "пришпилен булавкой к черному бархату", то это его проблемы, а не мои. Я не миелосенсорик, поэтому к своим фотографиям, даже если они представлены в виде идеальных материальных копий в единстве тела и сознания, отношусь прагматически. Пусть себе существуют, лишь бы не пытались конфликтовать со мной и не стремились занять мое место. Ибо я и только я есть настоящий оригинал эстет-энтомолога Алексана Бугоя и никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашусь занять место копии, даже если в действительности ею и являюсь.
      Костер догорал. Млечник в теле Тхэна сидел неподвижно, но из-за неверных бликов угасающего огня казалось, что мертвое лицо хакусина гримасничает. Я встал, подошел к костру, подбросил сухих веток. Огонь присел, затрещали, задымили ветки, затем вспыхнули ярким пламенем.
      И только тогда я повернулся лицом к млечнику и заглянул в черные, не отражающие бликов света глаза. От их гипнотической пустоты и неподвижности мысли смешались, и темная масса разблокированного воспоминания содрогнулась на дне сознания, пытаясь выплеснуться. Огромного усилия воли стоило противостоять гипнозу пустых глаз и утихомирить память, но взгляда я не отвел.