Душа пела, вокруг открывался изумительный вид: впереди на многие десятки километров предо мною простирались горные хребты, которые я покорил, за ними светло-желтой полосой выступали Каракумы. Необычный контраст гор и пустыни поражал своим великолепием и красотой. Взглянешь назад, глаза невозможно отвести от вздымающихся все выше и выше гор, манящих какой-то грустью, вечностью и тайной.

Через несколько километров старик остановился.

— Все. Мне сюда. Там мои кошары. Будешь идти, в гости заходи. Тебе туда. Вот тропа. Она в долину идет. В долине дорога к тебе.

— Спасибо, — поблагодарил я его. Мы тепло расстались.

К батальону я вышел, когда солнце ушло за горный хребет и быстро стало темнеть. Уставшие ноги натужено гудели, но гордость за то, что я не сдался горам, и они смирились со мной, что я им не по зубам, с лихвой компенсировала все физические страдания.

Генка посвятил БРОСу песню, которую все полюбили. Частенько по вечерам мы подпевали ему:

В Афганистан я поехал первый. Генка с тоской и завистью смотрел на мои сборы. Вывод из Афганистана наших войск должен был начаться в ближайшее время, и я понял, что он боится не успеть попасть туда.

— Не переживай, успеешь, — утешил я его. Мы обнялись.

— Береги себя, — попросил он.

Я кивнул и пошел, не оглядываясь, чтобы не травить душу. Впереди была неизвестность, а позади оставались друзья, с которыми прошел в горах не одну сотню километров.

Вот, наверное, удивятся Андрюха с Генкой, когда узнают, что в Афганистан я попал раньше их и без всяких рапортов. Часть, в которую я прибыл для прохождения службы по окончанию училища, находилась под Питером, и туда довольно часто наведывалось военное командование. Основной задачей офицеров части было постоянное поддержание идеального состояния военного городка на случай приезда высоких гостей. В казармах всегда что-то подбеливалось, подкрашивалось, трава и деревья подстригались, на плацу линии разметки подновлялись и тому подобное. Мы не вылезали из казарм до утра, подготавливая солдат к бесконечным строевым смотрам, следя за тем, чтобы размеры бирок на противогазах, вещмешках, лопатках и прочей амуниции были установленного образца и однообразно пришиты. Чтобы соблюдались все требования клеймения шинелей, кителей, брюк. Чтобы были одинаково подписаны сапоги. Чтобы у каждого солдата в головном уборе были три иголки с тремя цветами ниток, и каждая нитка по семьдесят сантиметров длиной. Чтобы у каждого солдата в военном билете лежали переписанные красивым почерком обязанности солдата перед построением и в строю. И еще сто различных «чтобы».

Вторым направлением службы была муштра. Чтобы поражать воображение начальства своей выправкой. Чтобы пугать врагов своими бравыми патриотическими песнями, лихо исполняемыми запевалами. Чтобы подготовиться к параду на седьмое ноября. Чтобы пройти торжественным маршем в День победы. Чтобы получить очередную звездочку и должность за пунктуальное и точное исполнение еще одной сотни этих «чтобы».

Через месяц службы я затосковал. Я понял, что надо либо срочно уходить отсюда, либо скоро я разучусь думать, и стану одним из многих тысяч бездушных роботов, знающих две фразы: «Так точно!» и «Никак нет!».

Вариант подвернулся быстро. На одного политработника пришла разнарядка в Афганистан. Он уже прослужил здесь несколько лет и остатками мозга понимал, что полученные им в этой части навыки вряд ли пригодятся ему в Афганистане. Жить ему хотелось, тем более у него была семья. Поэтому стали искать добровольца на его место, и я, не раздумывая, согласился.

В Кабульском аэропорту нас определили в «отстойник», где по несколько дней приходилось проводить прибывшим, пока придет их очередь попасть в штаб армии. В одну из ночей аэропорт обстреляли ракетами, и одна из ракет взорвалась возле «отстойника». Несколько осколков пробили его тонкие стены, легко ранив двух молодых лейтенантов. Когда их увозили, все смотрели на них с уважением. Два дня в Афгане и уже ранены!

Штаб армии располагался в бывшем дворце Амина, мрачноватом здании на возвышенности, откуда хорошо просматривался почти весь город. Получив в штабе армии документы на откомандирование меня в Пули-Хумри, где базировался мотострелковый полчок, я с несколькими офицерами поехал снова в аэропорт, теперь уже для убытия к месту службы. Поехали поздно, когда с полученными документами собрались все офицеры, прибывшие для службы в Афганистан. По городу самим перебираться было опасно, что и запрещалось, поэтому нас и повезли на двух уазиках, под охраной БТРа. Я ошарашено смотрел, как БТР подрезал в этот вечерний час все попадающиеся на пути легковые машины афганцев, которые, завидев мчащуюся на огромной скорости железную махину, послушно прижимались к обочине. Что такое светофор, видимо, не знал никто. Право проезда первым было у того, кто имел оружие и больший по размерам автомобиль.

В аэропорту маленькая полная женщина средних лет по очереди перетаскивала три огромных чемодана. Меня поразило, что никто из проходящих мимо офицеров не поможет ей. Уловив в моих глазах сочувствие, она обратилась ко мне:

— Помогите, пожалуйста!

Не успел я ответить, как тертый старший лейтенант, возвращающийся в часть из отпуска, подхватил меня за руку и потащил дальше, презрительно бросив ей через плечо:

— Кто тебя трахал, тот пусть и чемоданы таскает!

На мой недоуменный взгляд ответил:

— Послужишь — поймешь!

Мы улетали в ночь. Старенький военный самолет тяжело гудел, стремясь как можно быстрее уйти вертикально вверх, чтобы не приближаться к окружающим аэропорт горам, откуда духи пускали по самолетам ракеты. При этом с самолета отстреливались ракеты, которые должны были запутать системы наведения направленных в нас ракет и спасти наши жизни. По нам не стреляли. И больший страх нам внушал самолет, который казалось, сейчас развалится на части.

— Мужики! Парашюты-то хоть есть? — не выдержал, наконец, моложавый капитан, обращаясь к проходящему мимо из хвостовой части самолета в кабину пилота летчику.

— Есть, — с серьезным видом ответил тот, — но только на членов экипажа.

Он повернулся и пошел дальше, оставив нас с разинутыми от удивления ртами.

— Вот так всегда, — пробурчал капитан и при этом смачно выругался, — парашютов нет, оружия нам на случай вынужденной посадки не дали, лишь и надейся на бога. Только вот есть ли он, бог!

Мотострелковый полк, куда я прибыл сменить замполита шестой роты, стоял между двумя населенными пунктами: Таш-Курганом и Мазари-Шарифом. В Мазарях находилась вторая в мире по красоте мечеть, увидев которую мне захотелось встать на колени. Ничего более совершенного я никогда не видел.

Ротный с улыбкой обратился ко мне:

— Что, впечатляет?

Я кивнул. Не было слов, чтобы выразить свой восторг перед этим гениальным сооружением рук человеческих.

— Говорят, что здесь гробница самого пророка Али, — продолжил ротный, — Мазари-Шариф благодаря этой мечети пользуется почти теми же привилегиями, что Мекка в период паломничества. Кто не может поехать в Мекку, и посещает Мазари-Шариф — тоже получают титул хаджи — паломника.

Афганцы поразили своей дружелюбностью и торговой хваткой. Выйти из дукана без покупки было практически невозможно, тем более что в там было навалом такого товара, о котором мы никогда не слышали и не видели. Правда, как потом оказалось, они в основном старались пихнуть дерьмовый или некачественный товар.

Казармы полка представляли собой щитовые домики, в каждом из которых располагалось спальное помещение для солдат, каптерка, канцелярия, умывальник, комната для хранения оружия и две крохотные комнатушки для офицеров роты. Назывались они — модули. Меня подселили к ротному, где две кровати стояли в два яруса.

Командир роты, старший лейтенант Шарапов, подробно рассказал мне об офицерах и прапорщиках роты, их достоинствах и недостатках, и с интересом смотрел на меня, оценивая, смогу ли я влиться в коллектив. А после этого небольшого экскурса назначил меня на сегодняшний день ответственным по роте:

— Дерзай, лейтенант!

Я понял, что он хочет приглядеться ко мне, как я поведу себя, и как смогу поставить перед солдатами.

Солдаты и сержанты, на первый взгляд, порадовали своей дисциплинированностью и собранностью. Не было, как я видел на стажировках в Союзе, панибратского или неуважительного отношения к офицерам и прапорщикам.

Я отвел роту в столовую, и ходил между столами, пока солдаты принимали пищу, и вдруг увидел, что один мой солдат, дневальный по роте, прямо в столовой закурил сигарету и заговорил с другим солдатом. Я сделал ему замечание и попросил выйти из столовой. Он извинился и сказал, что сейчас выйдет. Однако когда я обернулся, то увидел, что он не вышел, а продолжал разговаривать с сигаретой в руках.

— Товарищ солдат! Ко мне! — разозлился я. Он подошел ко мне ленивой, расхлябанной походкой. — Вы почему не вышли из столовой?

— Товарищ лейтенант! Ну что вы ко мне докопались? Я сейчас выйду, — нагловато произнес солдат. Рота с любопытством смотрела на мою реакцию.

— Идите в роту, там поговорим, — отправил я его. Когда рота выходила из столовой, я услышал, как кто-то произнес: «Сейчас ротному доложит».

А вот и ошиблись, чтобы я побежал к ротному расписываться в своем бессилии и неумении работать с людьми. Генка бы, наверное, завел этого солдата в каптерку, разок шмякнул об стенку и все было бы нормально. Но это глупый и тупой вариант. Я зашел в комнатушку к ротному, доложил о прибытии роты с ужина.

— Все нормально? — внимательно глянул на меня ротный.

— Все, Александр Николаевич. Был небольшой эксцесс, но я сам за ночь разберусь.

Вызвав к себе дежурного по роте, я уточнил у него фамилии дневальных, и узнал фамилию нагло ведшего себя солдата. Затем уточнил, когда должен отдыхать этот дневальный по роте рядовой Лысов. Оказалось, что с трех ночи до шести утра и это было мне на руку.

До двух часов я его вообще не трогал, сидел в канцелярии и изучал штатно-должностную книгу, набрасывал план первоначальных работ и занимался прочей необходимой чепухой. В два часа я вызвал Лысова к себе и прочитал ему небольшую нотацию о взаимоотношениях подчиненных с начальниками. Лысов смотрел на меня с еле скрываемой насмешкой. В заключение я, как политработник, попросил его навести порядок в Ленинской комнате.

В три часа ночи, когда подняли следующую смену дневальных, я опять вызвал Лысова, предвкушающего сладкий сон, к себе.

— Товарищ солдат, вы навели порядок в Ленинской комнате?

— Так точно, навел.

— Почему не доложили о выполнении поставленной задачи? — я строго выдерживал сугубо официальный, уважительный тон разговора. Он начинал смотреть на меня с ненавистью, что в свою очередь начало радовать меня.

— Только что закончил, не успел доложить, — решил схитрить он.

— Ну, пойдемте, посмотрим, — не стал спорить с ним я.

В Ленинской комнате полы были помыты, но, разумеется, мне не понравилось, как они плохо вымыты. Я дал команду перемыть полы. Лысов смотрел на меня со злобой, но пошел за ведром и тряпкой. Через пять минут он подошел ко мне сам и доложил о выполнении поставленной задачи. Это начинало мне нравиться, это уже походило на армию. Однако оказалось, что он не помыл плинтуса и не протер пыльные и загаженные мухами люстры. И ему придется еще немножко не поспать. А днем ему тем более не удастся поспать.

— Товарищ лейтенант, вы до меня докапываетесь! За сигарету в столовой, — его уже трясло от злости, — я не буду убираться, делайте что хотите.

— Дежурный по роте, ко мне, — опять я не стал с ним спорить, и обратился к подошедшему сержанту, — поднять и вызвать к нам сюда его командира отделения, замкомвзвода, комсорга роты, старшину роты, и… ладно, пока хватит.

Я заметил, что в глазах Лысова кроме ненависти промелькнул страх. Он прослужил полтора года в Афганистане, а тут из-за него поднимали уважаемых дембелей, имеющих награды.

— Товарищ лейтенант, разрешите не по форме, — в комнату зашли, поеживаясь со сна, четыре дембеля.

Я согласно кивнул. Потом кратко описал им наши взаимоотношения с Лысовым, прочитал нотацию и предложил Лысову в присутствии непосредственных своих начальников отказаться выполнить мое распоряжение. Лысов под тяжелыми и свирепыми взглядами дембелей молчал.

— Товарищ лейтенант, он все сделает, — обратился ко мне его замкомвзвод.

Я отпустил их отдыхать, а Лысову сказал, что жду его доклада в канцелярии. Лысов вылизал Ленкомнату от и до. Но забыл помыть окна. Когда я попросил его сделать это, он, сжав зубы, отказался. Я опять не стал с ним спорить, а позвал дежурного по роте. И тут Лысов сломался. Он зарыдал, упал на парту и хрипло всхлипывал. Сквозь слезы рассказывал про свою тяжелую судьбу, про мать-инвалида, про брата-калеку, просил не губить его, что он все осознал и никогда больше так не будет. Мне не было его жаль, он был мне противен, тем более что он сам напросился на все это. Не знаю, что он рассказал другим солдатам, но больше попыток неуважительного отношения к себе со стороны солдат я не наблюдал.

Кандагар — самая горячая точка Афганистана — юг, пакистанская граница. И не только по убийственной жаре. Здесь центр оплота духов, их основные лагеря, учебные центры и караваны с оружием, идущие из соседнего Пакистана. Поэтому здесь стоит не пехота, а бригады спецназа. Я — замполит роты спецназа. Если называть вещи своими именами, то роты головорезов. Когда во время рейда мы взяли двух духов с оружием в руках, я отправил БТР с тремя солдатами отвезти их в штаб бригады. БТР вернулся через полчаса, хотя до бригады было около восьми километров. Солдаты, не таясь, вытирали от крови ножи.

— Где духи? — спросил я, хотя и так все было ясно.

— Убежали… — хмуро пояснили они. Ругать их я не мог. Мы несли большие потери, и порой нервы просто не выдерживали.

— Трупы где?

— Не беспокойтесь, нет их. Обвал в горах был.

Раз я влетел по крупному. Как-то ротный отправил меня в штаб для охраны и доставки в соседнюю бригаду заезжего полковника из Москвы. Ненавижу этих трусливых фраеров, приезжающих сюда на несколько дней для «галочки», для получения ордена или удостоверения о праве на льготы. Их берегут как зеницу ока, ну как же! Полковник из Москвы! При первом же обстреле эти заезжие калифы на час обсераются на глазах у солдат, позоря звание офицера.

Я не мог без смеха вспоминать, как вывозил на позиции двух таких же проверяющих с большими звездами. Когда тронулись из полка, они сидели на броне, свесив ноги в один люк. И когда их накрыли возле разрушенного кишлака, они, под свист пуль начали отпихивать друг друга, пытаясь пролезть в это небольшое отверстие. Несмотря на то, что один был выше по должности, второй нисколько не собирался уступать, и надо было видеть, как они застряли своими полковничьими животами с обезумевшими от страха глазами. Наконец один из них с трудом протиснулся в люк, а второй рухнул на него сверху, чуть не свернув первому шею.

Я попытался отказаться от нового сопровождения «большого начальника» под предлогом, что служил в Афгане только месяц, и в соседней бригаде еще не был, но ротный меня успокоил, что солдат-водила был, и дорогу знает.

Как потом выяснилось, водитель в соседней бригаде был, но только раз, и дорогу помнил очень смутно. Поэтому он проскочил нужный поворот и прямиком рванул в духовскую зону. Заехали мы в нее километров на шестьдесят, когда что-то заподозрили, и в одном кишлаке остановились у дукана, чтобы спросить, где шурави? Дуканщик смотрел на нас с ужасом, крутил пальцем у виска и показывал, что вокруг везде духи.

Нам повезло, назад мы проскочили так же спокойно, как и туда. Только воняло шибко от заезжего полковника. В бригаде он сразу рванул в штаб, после чего меня, почти что сразу, вызвали к особисту. Как оказалось, этот полковник написал на меня заяву, что я хотел его сдать духам за большие деньги, так как он шибко важная персона и носитель больших военных секретов. Ох, и кутерьма была. Даже запрос в военное училище делали о моем политико-моральном состоянии.

Во время зачистки одного из кишлаков, проводимой совместно с царандоем, случилось ЧП. Работали в парах, один наш солдат и один царандоевец. Дух подорвал себя с трехлетней девочкой и царандоевцем гранатой. Наш солдат Джумаев чудом остался жив, и мне поручили взять с него объяснение. Я мурыжил его долго, пытаясь выяснить, как так получилось, что царандоевец погиб, а он остался жив? Пока он не выдержал и не спросил меня:

— Товарищ лейтенант, хотите, я вам откровенно расскажу, как было дело, не для бумажки, а лично вам? — его типично восточное лицо смотрело спокойно, не выражая никаких эмоций.

— Давай, — согласился я.

— Гад царандоевец был. В первом доме он у старика деньги требовал. Я киргиз, и немножко разобрал, что он говорил. Меня он за дверь отправил, мол, прикрывай, а сам мародерничал. Чтобы следы скрыть, бросил старику гранату — и за дверь. Мне знаками показал, что это дух был, который себя гранатой подорвал. А я видел, как он потом афгани прятал. В следующем доме старик был с девчонкой. Маленькой совсем. Он с них тоже деньги вымогал. Я понял, что дальше будет. Не жить им. И решил, что ему тоже не жить. Я им гранату в дом бросил и дверь закрыл.

Меня передернуло. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Я не знал, что ему сказать, и отпустил его.

Ротный долго не брал меня на операции. Как я понял потом, он присматривался ко мне, что я за человек, и как могу себя повести в экстремальной ситуации. И когда признал за своего, дал команду — собирайся.

Спецназ уходил в свободный поиск. Группа выдвигалась на трех трофейных японских машинах, двух «Тойотах» и одном «Нисане». На некотором удалении за группой следовал наливник с горючим, для заправки машин, то есть группа автономна, и может уходить от места постоянной дислокации за несколько сотен километров. Как я несколько раз слышал от наших офицеров, не раз они заходили даже на территорию соседнего Пакистана, граница с которым была только формально, на карте.

Машины оборудованы станковыми пулеметами, прикрытыми тряпьем. Спецназовцы идут все в национальных афганских одеждах под видом мирных граждан. Цель группы — караваны с оружием. А там как повезет. Помощи ждать не от кого, да и из-за большой удаленности от бригады нам вряд ли успеют оказать помощь. Документы все сдаем. Фотографии и награды — тоже. С собой ничего, что говорило бы о принадлежности к стране. Спецназ в плен не сдается. Каждый знает, что с ним сделают духи, если он попадет к ним в плен. Поэтому мы — безымянная группа безымянной страны…

Я иду в первый раз на такое мероприятие, и поначалу азарт приятно щекочет мне нервы. Но через несколько часов азарт проходит. Однообразные пейзажи приедаются, песок и пот разъедают глаза и тело, жара клонит в какой-то полусон, в котором перестаешь различать реальность. Только командир что-то напряженно оценивает по карте, что-то рассчитывает. Он старый волкодав, у него за Афган два ордена и представлен к третьему. Он знает, как свои пять пальцев все духовские тропы, и ведет нас к ним. Потому что должен пойти караван.

Два афганца появляются неожиданно. Им прятаться некуда и поздно. Оружия в руках у них нет, хотя я понимаю, что пеший человек раньше заметит автомобиль, чем его можно обнаружить с машины, и при необходимости успеет спрятать оружие. А искать оружие здесь можно долго.

Взять афганцев мы не можем, потому что они безоружны, и я огорченно думаю, что придется возвращаться в бригаду, так как теперь про нас будут знать все в округе. Духи вряд ли пустят дорогостоящий караван, пока здесь шарится неизвестная группа. Но ошибаюсь, потому что командир думает иначе.

Наша головная машина останавливается, и командир знаком подзывает их. Они подходят, двое мужчин неопределенного возраста, в бедной потрепанной одежде, с безразличными обветренными черными лицами.

— Кто вы и куда идете? — спрашивает их на дари солдат-таджик. Те что-то спокойно объясняют ему и ничего невозможно прочитать на их лицах.

— Говорят, что пастухи, верблюдов потеряли, третий день ищут, — переводит солдат.

— Ага, — усмехнулся командир, обращаясь ко мне, — здесь по карте ближайшая кошара и ближайший источник воды через пятьдесят километров. И никаких заблудившихся верблюдов здесь не может быть, потому что этого вообще не может быть. А караваны здесь ходят. И это их разведка.

Он, усмехаясь, смотрит на них.

— Спроси, — дает команду переводчику, — где и когда пойдет караван, и они останутся живы.

Тот переспрашивает, и афганцы начинают горячо оправдываться.

— Говорят, что не знают, — осклабляется переводчик с жестокой усмешкой, от которой меня продирает мороз по коже.

Командир не говорит ни слова, а кивает на них головой, и афганцев моментально скручивают, связав по ногам и рукам. Командир внимательно смотрит им в лицо, выбирая послабее характером, кого можно побыстрее сломать и его закидывают в машину. Второго за ноги привязывают веревкой к машине.

Мы трогаемся дальше, как ни в чем не бывало, а я спиной чувствую позади биение тела о грунт и стоны умирающего человека, звучащие все слабее и слабее.

Командир бросает изредка на меня взгляды, в которых я читаю любопытство и стараюсь скрыть обуревающие меня эмоции. Через несколько километров мы останавливаемся, и к командиру подтаскивают окровавленный, но еще живой кусок мяса.

— Ну что, вспомнил, где пойдет караван?

Он не вспомнил, и его оставляют привязанным к машине. Мы едем дальше. Второй афганец с ужасом смотрит на нас.

— Ты следующий, — объясняет ему солдат-таджик.

Еще через несколько километров изуродованный труп отвязывают и бросают в какую-то яму. Второй, только его вытащили из машины, сразу вспомнил, где и когда пойдет караван. Дальше нас ведет он. Командир перепроверяет его объяснения по карте, и видимо они соответствуют действительности, потому что мы идем туда, куда показывает этот перепуганный афганец.

Мы ждали караван два дня. В указанное афганцем время караван не пошел, мы выждали для приличия еще несколько часов, и командир дал команду сниматься.

— Суки, почуяли что-то, — матерится он, — и, наверное, пустили караван по другой тропе, есть тут неподалеку…

Негромкий хлопок из ПБС и тело второго афганца беззвучно падает в пропасть, а мы уходим дальше в поиск.

Командир не зря считается опытным волкодавом, потому что он угадал, подсознательно почуял, куда надо идти, и вывел группу прямо на караван.

И вот мы идем навстречу друг другу, два каравана. Наш на трех машинах, с советским спецназом из двенадцати человек и навстречу духовский на шести машинах, с охраной из двадцати человек. Но они не знают, а могут только гадать, кто мы — торговый караван, другой отряд или враг, а мы знаем, кто они и что сейчас будет. На нашей стороне внезапность и наглость, вера в победу и в себя.

Мы быстро сближаемся, наши солдаты в афганской одежде весело улыбаются и приветливо машут руками, и те начинают опускать стволы автоматов и махать в ответ. И зря. Потому что неожиданно тряпье откидывается, и кинжальный перекрестный огонь трех станковых пулеметов и шести автоматов начинает свою грозную, несущую смерть песню. Бой был скоротечен. У нас легко ранено два бойца, у духов — ни одного живого…

Трофеи раскладываются по назначению и маркам. Стрелковое оружие в одну сторону, ракеты «стингер» — в другую, материальные ценности — в третью. Все фиксируется на видеокамеру, потом снимается процесс минирования и уничтожения трофеев. У нас нет возможности вывозить их. Теперь нам скорее надо самим ноги уносить.

Мы выполнили свою задачу. Караван взят и уничтожен. Теперь можно возвращаться на базу. С чувством выполненного долга. И готовить дырки под ордена. Потому что только за один рейд наша группа дала больший результат, чем целый мотострелковый полк за год.

Я в Пули-Хумрях, где стоит триста девяносто пятый, или как называют его сами офицеры, триста девяносто пьяный полк. С одной стороны полка возвышается высокая гора, за свое большое сходство прозванная Залупой, и с которой духи часто ведут обстрелы расположения полка ракетами. В другую сторону начинается долина Килагай, что в переводе с афганского обозначает Долина смерти. Говорят, когда-то стотысячный английский экспедиционный корпус нашел в этой долине свою смерть от гибельных и незнакомых им болезней и рук афганских повстанцев. Из всего корпуса оттуда чудом выбрался один-единственный человек — экспедиционный врач, благодаря своему медицинскому образованию сумевший избежать смерти. Афганцы хорошо сохранили в памяти нации те события и с гордостью хвастаются, что никому и никогда не удавалось покорить Афганистан.

Мое прибытие в роту совпало с проводимыми в ней разборками по поводу наезда со смертельным исходом нашего БТРа, ведомого замкомроты Захаровым, на двух афганцев, ехавших на ишаках. Мне непривычно и дико, когда приехавшие царандоевцы успокаивают нас, что оказывается, эти афганцы были не местные, претензий на них никто не предъявил, поэтому дело будет закрыто и никаких последствий не будет. Кажется, я начинаю понимать смысл выражения «жизнь — копейка».

Шутки в ходу тоже «необычные». На неделю позже меня из Союза прибыл после отпуска техник роты прапорщик Гусейнов. В роте он на смеси азербайджанских ругательств и русских матов под дикий хохот офицеров роты что-то орет им, а я не могу понять, в чем дело. Сквозь гогот мне поясняют, что когда провожали его в отпуск, то незаметно впихали ему в чемодан на самый низ три кирпича, а вместо электробритвы положили в корпус от бритвы гранату от АГС-17. А сейчас это его реакция на воспоминания о том, как он тащил чемодан с кирпичами через пол-Союза, и как решил в Ташкенте побриться.

В Кундузе командарм Громов собрал всю дивизию для проведения строевых смотров по готовности частей участвовать в обеспечении вывода первых наших подразделений из Афганистана. И там мы встретились с Андреем! Боже мой, как же мы соскучились друг по другу, наперебой обменивались новостями, кто и где кого видел из наших, что и про кого слышал. Про Генку и Максима ничего не известно. Максим где-то в Германии, а с Генкой Андрюха расстался в Туркмении, где оба были в БРОСе.

Вот так судьба и свела нас с Андреем в одну дивизию, но разные полки. Оба наши полка уходят на Файзабад. Только наша зона ответственности до крупного кишлака Талукан, а полк Андрея уходит за него.

Июль месяц — не лучшее время для движения колонн. Жара в тени достигает плюс пятидесяти градусов, когда воздух становится густым как кисель, а на броне можно жарить яичницу. Воды, сколько не бери, не хватает, поэтому возле любого источника водилы замедляют ход, чтобы кто-нибудь успел набрать ее в различные емкости. Воду берем даже из грязных арыков и луж, которую пропускаем через обеззараживающие пакеты, высасывая ее до последней капли.

Смешнее всего наблюдать, когда кого-нибудь прихватит по большому, а так как колонну из-за одного засранца останавливать не будут, ему приходится справлять свои надобности на ходу, под свист и хохот друзей. При этом, держась за боковые поручни, старательно оттопыривать свой зад подальше от брони, чтобы не загадить технику и не отмывать ее потом на привале под насмешки сослуживцев.

Водители — асы. Обгоняя груженные арбузами и дынями бурбухайки, они подстраиваются к ним впритирку и, на скорости восемьдесят километров в час кто-нибудь из солдат на полном ходу снимает дыни и передает в люки. Увидев это дело, я отвешиваю затрещину водиле по голове, который весело ржет и дает газу.

Ротный взял меня с собой, и мы выходим на блок вместе с одним из взводов на предгорье. Прямо под нами, внизу возле речки, расположен кишлак, который со всех сторон окружают поспевшие посевы какой-то зерновой культуры. Тылы как обычно отстали, то ли потому, что действительно сломалась техника, то ли потому, и что, скорее всего, было правдой — прапора-ворюги все распродали. Командир хозвзвода, свой мужик, приехав на БТРе, сбросил нам на двадцать рыл мешок муки и пояснил, что это на две недели. Ротный злобно сплюнул и выматерился.

— Во, видал, замполит! Вот так мы и служим! Одни воруют, другие страдают. Ну и хрен с ними, выживем.

Ближе к вечеру, ротный снарядил полную коробку гранат для АГС-17, направил прицел на посевы, окружающие кишлак, и длинной очередью выпустил всю ленту. Посевы вспыхнули как спички. Из кишлака в поля кинулось все население, от млад до стар, которое с трудом за час потушило пожар. Их спасло только то, что не было ветра. Через полчаса мы увидели, что из кишлака к нам направляется делегация из нескольких старейшин. Когда они прибыли, мы уже подготовились к их встрече, устроив место для переговоров немного ниже нашей позиции, чтобы не выдавать места расположения огневых точек.

— Ассалямалейкум, — поздоровались они, рассаживаясь на предложенные ватные солдатские подушки.

— Здорово, коль не шутите, с чем пожаловали? — делая вид, что не знает, зачем они пришли, ответил ротный.

— Командир, зачем стреляешь, зачем нищими хочешь сделать? — через переводчика без прелюдий перешли они к делу.

— А красиво горело, правда? Махом занялось! — ротный выдержал небольшую паузу, — и чтобы впредь так не горело, у меня есть к вам два условия. Первое — если по нам раздастся хоть один выстрел, то мы накроем ваши сраные посевы вместе с кишлаком, как верблюд барана. Сами видите, что отсюда это можно отлично сделать. И второе — у нас кушать кончилось. А кушать мы хотим. Неплохо было бы, если разок в день какой-нибудь бача — в знак уважения к шурави, приносил нам что-нибудь. В знак укрепления дружбы между нашими народами. Только готовой еды не надо, лучше курочек там, яичек, зелень, в общем, сами посмотрите — что не жалко. А готовить мы сами будем.