Предисловие

Офицеры. Они прокляты и забыты. Они проданы и преданы. Судьбы их изломаны. Они проливали кровь на необъятных просторах нашей страны. От Москвы до самых до окраин. В Афганистане и Вьетнаме, в Прибалтике, Армении и Азербайджане, в Приднестровье и Таджикистане, в Чечне и Дагестане. Политические прохвосты и дармоеды, отирающиеся в Москве, сделали огромные политические и финансовые капиталы на их крови.

У каждой войны своя боль, свои проблемы, свои цели, свои интересы. После каждой войны остаются исковерканные судьбы людей, прибавляется крестов и безымянных могил, калек и психов, разочаровавшихся в Родине и правительстве.

Но офицеры продолжают служить Родине и проливать кровь за ее интересы. Они в основной своей массе служат не за звания и не за ордена, они знают, что их может ожидать в будущем забвение и предательство родной страны, но они идут в будущее с гордо поднятой головой, потому что они служат Родине. И дай Бог, чтобы на их примере выросло новое поколение россиян, которые своей целью выберут служение Родине.

Всем офицерам посвящается эта книга. Офицерам армии, МВД, ФСБ, налоговой полиции, погранвойск… Офицерам запаса, которые и на гражданке сохранили свою офицерскую честь незапятнанной. Кто «не сберег свои нервы, но спас свою честь». Памяти всех погибших офицеров. Позабытым крестам над их могилами.

Любое совпадение имен

и описываемых событий с реальной

жизнью прошу считать случайностью.

Ноябрь 2001 года. Москва.

Я — Онищенко Геннадий, 1964 года рождения, капитан запаса вооруженных сил России, в настоящий момент в меру удачливый предприниматель. К чему не могу привыкнуть… Подсознательно давят погоны, которых нет. Подсознательно ощущаешь поддержку друзей, которых нет…

Нас было четыре друга. Сейчас на четверых — двое детей. И одна жена. И две фотографии в траурных рамках. Мы — офицеры. Пусть я уже несколько лет, как офицер запаса, но в душе я — был и остаюсь офицером. Мой последний и единственный друг сидит напротив меня, и мы молчим. Он еще служит Родине. А я уволился. Иногда меня одолевает тоска по армии, во сне я еще хожу на боевые и бываю под обстрелами. Во сне друзья еще живы и прикрывают меня огнем, чтобы я выжил. И я выжил. И живу сейчас ради них.

Боже мой! Как я благодарен судьбе за то, что она дала мне друзей. Я узнал настоящую мужскую дружбу, когда друг понимает в прямом смысле с полуслова. Пока что я не встретил ничего более ценного, чем бескорыстная мужская дружба. И ненавижу судьбу, за то, что забрала двоих моих друзей, и чувствую, как она заглядывается на третьего… И болью в сердце отзывается строка «Возвращаются все, кроме лучших друзей…»

Мы сидим с Жуковым Сергеем в моей квартире на Садовом кольце и пьем, но не пьянеем. Перед нами стоят четыре стакана с водкой, два из них прикрыты кусками черного хлеба и к ним прислонены фотографии. На одной стоит, скромно улыбаясь, симпатичный молодой курсант. Максим. Мы молча поминаем его. За стенкой, в соседней комнате, его кровь и плоть, усыновленный мною его двенадцатилетний сын Игорь делает уроки. Со второй фотографии насмешливо смотрит Андрей, он уже с капитанскими звездочками. Мы снова выпиваем, не чокаясь, и Сергей скупо рассказывает, как он погиб. В другой комнате спит сын Андрея, двухлетний Андрюшенька, тоже усыновленный мною. Его мать, моя жена Танюшка, осторожно заглядывает в комнату и с грустью смотрит на нас.

Сергей встает. Ему пора. Он проездом в Москве. Восемь лет назад он сменил армейские погоны на милицейские, и с тех пор не вылезает из многочисленных локальных войн, именуемых политиками поддержанием конституционного порядка в отдельных регионах. Как войну не называй, она была и остается войной. Месяц назад он принял под командование специальный отряд быстрого реагирования в своем родном К-ске. И получил подполковника.

Мы крепко обнимаемся.

— Береги себя. Я хочу, чтобы ты сам воспитывал своих детей, — говорю я ему.

Сергей согласно кивает головой, но мы оба понимаем, что война — есть война. Он уходит, и у меня на душе становится муторно, нехорошее предчувствие гложет душу, которое я всеми силами гоню от себя…

Он уходит, а у меня перед глазами плывут воспоминания. Мы в курсантском строю идем торжественным маршем под великий марш Агапкина «Прощание славянки», когда строевая выучка, наша армейская дружба и слаженность роты позволяют ощутить себя не отдельной личностью, а частью мощного, единого и непобедимого существа, которое будет жить вечно. Это ощущение наполняет восторгом душу, и ты чувствуешь себя центром мироздания. Ты веришь, что у всех, стоящих в строю, будет одна жизнь, одно счастье, одна смерть и одна Родина, ради которой каждый готов умереть…

ЧАСТЬ 1

КУРСАНТЫ

Я сошел с автобуса, аккуратно поправил фуражку и, перехватив левой рукой свой небольшой чемоданчик, направился к контрольно-пропускному пункту Новосибирского высшего военно-политического общевойскового училища, из стен которого через четыре года должен выйти офицером. Каждый шаг приближал меня к неизвестности. Что ждет меня там, я не знал, и мне хотелось побыстрее встретить кого-нибудь из курсантов, носящих на груди кадетский краб, и который мог бы объяснить мне, куда идти и что делать. Я чувствовал себя молодым волчонком, попавшим в незнакомый лес, и настороженно оглядывающим его.

Единственное, что я знал точно, это то, что не должен опозорить свою кадетку. Черная форма подогнана и отутюжена, стрелки на брюках отглажены с мылом, что кажется, о них можно порезаться, погоны ровные благодаря вставкам, на груди значки с разрядами военно-спортивного комплекса, и самое главное — кадетский краб! За него я готов умереть. И потому каждое движение выверено, плечи расправлены, походка пружинящая, осанка гордая, и я с удовлетворением чувствую, как невольно прохожие любуются мною, оборачиваясь и одобрительно кивая мне вслед. А как вы хотели? Я — кадет!

Вот и контрольно-пропускной пункт. В проходе стоит прапорщик с повязкой дежурного на рукаве, и я обращаюсь к нему:

— Товарищ прапорщик, суворовец Одинцов прибыл для учебы в Новосибирском высшем военно-политическом общевойсковом училище!

Тот довольно чему-то улыбается, тоже отдает честь и делает приглашающий жест рукой:

— Проходи! Штаб — прямо, тебе — туда!

До штаба я не дошел.

— Кадет! — донесся откуда-то издалека крик. — Кадет! Туда не ходи! Сюда иди!

Я недоуменно покрутил головой, но так и не понял, откуда кричат. В настоящий момент я как раз стоял между контрольно-пропускным пунктом училища и штабом, куда меня направили. Однако только я сделал шаг в сторону штаба, как крик раздался снова. Я опять огляделся, и неожиданно мое внимание привлекло какое-то движение на четвертом этаже стоящего рядом курсантского общежития для старшекурсников. Если бы не кадетская куртка, которой мне усиленно махали в одно из окон общежития, то я бы пошел дальше, так как решил, что меня с кем-нибудь спутали. Но там был кадет, и это меняло дело. Я решительно повернулся и направился к общежитию.

— Здорово, кадет! С какой кадетки? — встретили меня как долгожданного гостя. В небольшой комнатке набилось человек восемь, как и я — кадеты, и двое старшекурсников с кадетскими крабами на груди.

— Свердловской, — недоуменно ответил я, так как никого здесь не знал.

— Молодец, хорошая кадетка, уважаем! — похлопал меня по плечу старшекурсник. — Короче, мужики! Вам сейчас сдаваться в штаб смысла нет, потому что засунут на какие-нибудь хозяйственные работы. Потому вылавливайте других кадетов, кто еще не успел отметиться в штабе, приводите сюда, у нас можете переодеваться в гражданку, ночевать, если кому негде будет. А через недельку сдадитесь. Главное чтобы вы все вместе пришли, тогда никого из вас не накажут. Вечером соберетесь здесь у меня на инструктаж, на котором я расскажу, что вас ожидает, и как вам жить.

Вкратце перезнакомившись, мы дружной кадетской толпой направились к Обскому морю, где загорали и купались до вечера. Мы приглядывались друг к другу, и к моему большому удовлетворению прекрасно друг друга понимали. Мы носили одни и те же погоны, говорили одним языком, жили по кадетским законам и даже приколы у нас оказались одинаковые. Вечером, перекусив в столовой, отправились в общагу. Старшекурсники нас ждали.

— Ну что кадеты, поздравляем вас с прибытием в училище! — начал первый старшекурсник, рядом с кадетским крабом у которого висел значок мастера спорта. — И сейчас проведу с вами маленький инструктаж, как когда-то проводили со мной, и который в будущем придется проводить вам. Первое — вы должны забыть, что вы пришли сюда с разных училищ. Нет различия, с Московской ты кадетки, или с Уссурийской, с Киевской или с Казанской, главное, ты — кадет. И любой курсант, который носит на груди кадетский краб — твой брат, который всегда готов помочь тебе, и которому, если можешь, должен помочь ты. Поэтому не удивляйтесь, когда с вами будут здороваться незнакомые курсанты. Просто взгляните им на грудь и все поймете. Второе — здесь у вас не будет того дружного коллектива, какие были у вас в кадетках. Потому что вас соберут в одну кучу вместе с теми, кто поступил сюда из армии после службы солдатом и теми, кто поступил сюда сразу со школьной скамьи. Солдаты старше вас, покрепче и понаглее, они будут пытаться наезжать на вас и принести в коллектив все плохое из армии — дедовщину и издевательства над слабыми. Им противостоять можете только вы — кадеты, потому что пиджаки-школяры еще ничего не шарят, и первый курс будут только приглядываться, куда они попали. Зато хоть солдаты и постарше вас, но вы будете силой, потому что вы будете организованы, и у вас будет поддержка от нас, старшекурсников. Третье. Именно вы должны послужить примером дружбы и соблюдения принципов воинской чести для пиджаков и солдат, чтобы они в будущем в офицерскую службу взяли с собой ваши принципы, а не солдатские. Соблюдайте все кадетские законы и правила. Честь, дружба, Родина. В последующем у вас будут друзья и среди других курсантов, среди солдат и пиджаков, но ваша кадетская взаимопомощь вам очень будет нужна в первое время, да не будет лишней и потом.

Я смотрю на этих сопляков, на которых форма висит мешком. Мне-то что, я за год службы в армии все это прошел, форма подшита аккуратно, подворотничок — стоячок, пилотку загладил с шиком, немного опустив поля. Нас во взводе пятеро, кто поступил после службы в армии. И два кадета. И форма на них сидит как на картинке. Козлы. Такие же сосунки, как и те, что после школы, но хрен подъедешь. Откуда они всех тут знают, если только вчера прибыли в училище, а как пошли в столовую, так им через одного все кивают, по плечу хлопают, причем старшекурсники. Как вечер, так к ним толпа старшекурсников приходит, интересуются как дела, какая нужна помощь? Поэтому мы осторожно обходим их стороной, чтобы не нажить себе проблем. Они, правда, тоже ни к кому не лезут, держатся особняком, о чем-то шушукаются, а если кто-нибудь и подходит к ним, то сразу смолкают. Прямо мафия какая-то.

Тут этот пиджак Жуков мне на ногу наступил. А когда увидел, кому наступил, начал что-то испуганно мямлить. Мне конечно приятно, что он испугался, все-таки мои метр девяносто пять и сто килограммов мышц внушают уважение, но по новой чистить сапоги придется мне! Я озлобленно пихнул его в грудь, и он отлетел в сторону, по пути наскочив на чью-то спину. Оба чуть не упали, а когда повернулись, то увидел, что вторым был Коренев Андрей. Кадет.

— Нехорошо так делать, — спокойно произнес Коренев, глядя на меня с нескрываемым презрением, — тебе с ним четыре года хлеб делить.

— И ты пошел вон! Чего не в свое дело лезешь! — понесло меня.

Коренев спокойно подошел ко мне и встал вплотную.

— У меня такое ощущение, что ты сам на ответную грубость нарываешься.

Я уже не мог остановиться и замахнулся на него, но чья-то крепкая рука перехватила сзади мою руку.

— Не бурогозь, дядя!

Когда обернулся, то увидел, что руку держит еще один кадет, моих габаритов, но с другого взвода. И со всех сторон меня обступило человек десять кадетов, чьи суровые и решительные взгляды сказали все.

— Что, один справиться не можешь, толпой бить будете? — бросил я Кореневу. — Если бы по одному, я бы вас всех здесь поубивал…

— Дурак ты! — усмехнулся Коренев. — И бить тебя никто не собирается. Хотя могли бы. И есть за что. Ты сам будь человеком. Ведь не я, а ты в меня человека толкнул, не я, а ты его и меня оскорбить пытался. И будь сила на твоей стороне, ты бы постарался меня унизить. Только вот сила на моей стороне, и не ты, а я тебя прощаю.

Он повернулся, и за ним, как ни в чем не бывало, в разные стороны разошлись кадеты. Я чувствовал себя полнейшим дураком, что было вдвойне обидно в присутствии пиджаков.

Я — Уссурийский кадет. И мой сотоварищ Оленин Виталя, с которым мы учились в Уссурийске два года в одной роте, опозорил ее честное имя. Меня вызвали наши ротные кадеты, которые собрались на спортгородке, и по их сумрачным лицам я понял — что-то случилось.

— Андрей! Что ты можешь сказать об Оленине? — поставили передо мной вопрос ребром.

Я удивленно огляделся, и обнаружил, что из роты собрались все кадеты, за исключением Витали.

— Так, — протянул я, — а что случилось?

— Да ничего, — усмехнулся Петро, здоровенный московский кадет, — просто парашничал…

— Как? — поразился я.

— Да вот так, жрал с пиджаком на глазах всего взвода. Тому посылка пришла, он подлизаться решил к Витале, и угостил его. И они вдвоем уплетали посылку на глазах всего голодного взвода. Плевать на пиджаков, они еще ничего не петрят, а вот теперь в кадетов будут пальцами тыкать, что мы парашники, — злобно сплюнул Петр, — или у вас в Уссурийске не принято было и трудности, и жратву делить на всех?

— Ты на всю кадетку-то бочку не гони, — злобно ощерился я, — сейчас быстро найду чмырей из вашей кадетки…

— Ша! Мужики! — перебил нас плотно сбитый минский кадет Курлович. — Хватит ругаться, мы не ссориться собрались, а решать — что делать будем? Андрей! Оленин ваш, уссурийский кадет, поэтому первое слово твое, что скажешь?

— По кадетке Виталя нормальный, свой мужик был. Никого не предавал, не подставлял, никогда не курковал. Не был ни чмырем, ни крестом. Поговорить с ним надо.

— Что с ним говорить, исключить из кадет, — снова завелся Петруха, — сам краб не снимет, силой отберем.

— Я против, — категорически возразил я, — предлагаю вызвать его сюда, переговорить, и лишить его права носить краб на полгода. А там будет видно, разрешим мы ему когда-нибудь одеть краб, или нет.

Кадеты совещались недолго. Большинством голосов победило мое предложение, но под мое поручительство за провинившегося. Мы вызвали Оленина, который подошел к нам со счастливой и довольной улыбкой на лице.

— О! Чего собрались?

— Тебе сейчас Коренев скажет, — усмехнулся Курлович, — вы с ним из одной кадетки, и мы надеемся, что ты его послушаешься.

— Виталя, с пиджаком сегодня парашничал? — задал я вопрос в лоб.

— Да вы что, пацаны? — покраснел Оленин. — Он меня сам угостил! Я его не просил…

— Какое там угостил! Чего ты херню несешь! — завелся я. — Как у нас в кадетке поступали с теми, кто парашничал и курковал? Забыл? Угостил или нет, но ты не должен был брать, если он делится не со всеми!

Виталя опустил голову, в глазах стояли слезы.

— Мужики! Простите… — ему было стыдно смотреть нам в глаза. — Я больше никогда так не сделаю…

— Сделаешь или нет, еще видно будет, — продолжил я, — у нас тут было два варианта, что с тобой делать. Или забрать краб и выгнать из кадетов, или забрать краб и дать испытательный срок, после которого разрешить тебе одеть краб снова. Под мое поручительство сошлись на втором варианте.

— Мужики, простите, не надо… — сквозь слезы прошептал Оленин.

— Все уже решено, и обжалованию не подлежит. Ты остаешься формально кадетом, наша поддержка и защита тебе будет обеспечена. Но краб ты сдашь на хранение мне. Прямо сейчас, — я протянул руку, — и если к тебе больше не будет претензий, то после Нового года наденешь краб.

Виталя скручивал краб, по лицу текли горькие слезы, но кадеты смотрели решительно и зло.

— Рота подъем! Приготовиться к построению на физическую зарядку, построение через две минуты! — зычный рев дежурного проникает в сознание, пробуждая ненависть к жизни и так громко орущему дежурному. С завистью смотрю на Одинцова Максима, который ладно и быстро одевается, в то время как я не могу попасть ногой в штанину. Конечно, ему легче, он пришел в училище после суворовского училища, или, как с гордостью говорят сами суворовцы, после кадетки.

Не знаю, чему их там учили, но все азы военной службы они знают от и до, а больше всего поражают их дружба и жесткое следование каким-то своим канонам и кодексу чести.

На бегу застегивая галифе несусь в строй, впереди стелющейся кошачьей походкой летит радостный Максим, он уже в туалет успел забежать — счастливчик.

После зарядки насмешливо улыбаясь, он предлагает:

— Сергей, вот ты постоянно не успеваешь на утренний осмотр, хочешь, научу что делать?

В казарме, когда народ рванул умываться, он взял мои сапоги и поставил их нашему чистюле — Сереге Плошкину, который уже умывался, а его — такие же грязные — поставил ко мне. Плошкина все недолюбливали за постоянные ковыряния в носу и постоянное подчеркивание перед всеми, а в основном перед сержантами, какой он старательный, все успевающий курсант.

— Теперь главное не прозевать, когда он их тебе начистит, и назад обменять, а я отвлеку, — озорная улыбка мелькнула на его лице, — а сейчас быстро умываться, а то прозеваем.

Когда Плошкин поставил мои начищенные сапоги возле своей кровати, Одинцов весело подмигнул мне и с серьезным выражением крикнул ему:

— Плошкин, к телефону!

Пока тот ходил к телефону, который находился возле входа в спальное помещение, мы быстро поменяли сапоги и обулись. На недоуменный вопрос вернувшегося Плошкина Максим пожал плечами:

— Извини, наверное, ошибся.

Минут через пять, когда дали команду приготовиться к построению на утренний осмотр, раздался негодующий рев Плошкина:

— Какая сволочь мои сапоги надевала?

Максим с серьезной миной убеждал его, что никого не было, а сапоги грязные потому, что он просто забыл их почистить. Тот недоверчиво крутил головой и до самого завтрака ходил задумчивый, а мы еле сдерживали смех.

Наш номер с сапогами Плошкин раскусил на пятый день, после чего подписал сапоги внутри голенища, и чистил их только после того, как несколько раз не удостоверится, что это его сапоги, а с нами не разговаривал два дня.

Кроме Максима в нашем взводе учится еще один кадет — Коренев Андрей, полная противоположность Максиму, но такой же надежный и так же жестко следующий кадетским принципам.

После того, как Коренев схлестнулся с Онищенко, они стали поддерживать нейтралитет. Меня поразило, как моментально во время ссоры рядом с Кореневым встали плечом к плечу все кадеты роты. Они были силой, с которой приходилось считаться всем, начиная от солдат до офицеров. Мы, пришедшие в училище после школы, смотрели на незнакомые нам до этого времени армейские отношения, когда сильный диктовал свою волю слабому.

Я в некоторой степени считал себя виновником их конфликта, и мне хотелось загладить перед Андреем свою вину. От родителей мне пришла посылка с конфетами, пряниками и салом, и я, отрезав шмат сала и отложив конфет, подошел к Кореневу.

— Угощайся! Это тебе!

Он взглянул на меня удивленно и насмешливо.

— Спасибо, но не надо.

— Почему? — искренне удивился я.

— Хочешь поделиться посылкой, так делись со всеми, а не только со мной. Не ставь скотские потребности желудка выше духовных потребностей человека.

Он так и не взял ничего. Ни один кадет ни разу не взял ничего у кого-либо из чужих. Что вызывало наши пересуды и подозрение о существовании какой-то кадетской мафии и о каком-то моральном запрете брать угощения от других. Взятая кадетом у кого-нибудь конфетка расценивалось ими самими как унижение и попадание в зависимость от другого человека, которому ты становишься хоть чем-то обязан. А зависеть они ни от кого не хотели.

Не знаю, как так сложилось, но к концу первого курса деление на кланы кадетов, солдат и пиджаков постепенно исчезло, и у нас все-таки сложилась крепкая дружная четверка — кадеты Коренев Андрей и Одинцов Максим, я (пиджак) и как-то примкнувший к нам бывший солдат Онищенко Генка — мой обидчик, двухметровый верзила, косая сажень в плечах. Несмотря на тот злосчастный конфликт, они сблизились с Кореневым. Во многом их взгляды на жизнь совпадали, и они обожали о чем-нибудь спорить, зачастую так и не приходя к единому мнению, но уважая взгляды друг друга.

Онищенко пришел в училище после службы в армии, поначалу держался особняком и ни с кем особо не дружил. На училищных соревнованиях стал чемпионом по гиревому спорту, всеми считался туповатым и простым. Однако случайно выяснилось, что он пишет стихи, и его ждала участь отчуждения и непонимания, так как тот, кто в армии хоть чуть-чуть отличается от общей массы — вызывает насмешки и становится объектом шуток. Но когда кто-то для смеха стал просить Генку почитать свои стихи, чтобы поиздеваться над ним, неожиданно Генку поддержал Коренев, громко и жестко произнеся:

— Не мечите бисер перед свиньями.

— Не понял, — обиженно произнес тот.

— Да, правду говорят, что для малообразованных надо разжевывать мысль, — покачал головой Андрей, — для тупорылых перевожу на понятный им язык — не хрен свиней черной икрой кормить, пусть объедки жрут, так что лучше иди, и строевой устав почитай — ближе по интеллекту будет.

С Андрюхой связываться побаивались — за злой язык и зачастую непредсказуемые действия. Андрея никогда нельзя было понять. Во всех его поступках чувствовались презрение и насмешка, но что самое удивительное — это все прощали и не обижались, хотя очень часто его шутки были злы и жестоки. Его прощали, потому что за его презрением стояла любовь ко всем людям, а его презрение было презрением людских, общечеловеческих слабостей.

Больше Онищенко насчет стихов никто не подначивал. А вот Андрея, обсуждающего с ним стихи и Генки, и классиков, можно было видеть не раз.

Все дебилы и скоты. Только считают себя умными и разбирающимися во всем. На самом деле спроси у любого, ни один не назовет не то, что даты, даже года рождения великого русского поэта Пушкина. Зато думают, что знание назубок обязанностей солдата перед построением и в строю позволяет им смеяться надо мной.

Никогда не пошел бы в военное училище, если б были хоть какие-нибудь другие варианты дальнейшей жизни. Наверно больше половины курсантов здесь продолжают семейные династии своих отцов, или поступили сюда с гражданки из обеспеченных семей или по блату, потому что это в какой-то степени престижно — быть офицером.

И те и другие об армии имеют представление из книжек да фильмов. Чем на самом деле солдат дышит, какие ему сны снятся, не знают, и никогда не узнают. Придут сразу в белых перчатках и хромовых сапогах, со звездочками…

Я поступил в училище после года срочной службы. Рядовым. В бескрайних степях Забайкалья. Где познал, что такое армия, но не понял, на кой черт она такая нужна Родине. Пошел в военное училище от безысходности. Просчитал, что это для меня самый наилучший вариант. У меня одна мать. Содержать на зарплату гардеробщицы Дома Культуры она меня не в состоянии. Тем более кормить несколько лет, если я пойду учиться в какой-нибудь институт. Здесь же какая никакая, а халява — кормят, поят, одевают, хоть на шее у матери не сижу. И при этом еще получу высшее образование. Одна беда — окружают эти откормленные, сытые мальчики, жизни не видевшие, за исключением нескольких человек.

Как ни странно, но моими товарищами в училище стали те, о ком я никогда бы не подумал. С первого дня я не переносил кадет и школяров, то есть тех, кто пришел сюда после суворовского училища или сразу после школы. Первых за то, что слишком умные и дружные, живущие по своим законам и надсмехающиеся над теми, кто не принадлежит к их касте, а вторых — за детскую наивность и глупость. Жизненного опыта нет ни у тех, ни у других. О дедовщине знают только понаслышке. Не пахали на заводе простым работягой, как я год перед армией. Но считают себя такими же умными и знающими жизнь, как и я.

Однако жизнь плечом к плечу, когда хочешь — не хочешь, а делишь кусок хлеба с тем, кто рядом, морозишь вместе с ним сопли на полевом выходе или в наряде, притирает и сближает людей. Время уравняло наш небольшой жизненный опыт, и незаметно оказалось, что после первого курса деление на какие-то группы исчезло, взвод стал единым целым, а дружеские отношения сложились не по социальному признаку, а на сплаве личных симпатий, интересов и взаимоотношений.

По мере общения выяснилось, что большинство кадетов из таких же малообеспеченных семей, как и я, а манеры поведения, привитые им в их кадетках, основаны на одной цели — служение Родине, следование традициям русского офицерства и кадетского братства. Наша антипатия с Кореневым друг к другу привела к обратному результату. Начав приглядываться к нему, я обнаружил, что он мне нравится как личность и как человек.

Пиджаки — школяры, получая первые посылки и продуктовые передачи от родных и близких, без всякого зазрения совести на глазах у всего взвода уплетали конфеты и мамины пирожки, даже не думая кого-нибудь угостить или поделиться. Некоторые из курсантов, чьи муки голода становились невыносимыми, подходили к ним и угодливо просили их угостить. Ни один кадет, ни разу не унизился попрошайничать, ни разу ничего не взял, когда его лично угощали.

Именно с кадетов пошел обычай пришедшую посылку, за исключением личных вещей, ставить на стол во время занятий по самоподготовке и по-братски делить на всех. После того, как кадеты свои посылки разделили между курсантами, не взяв себе ни на одну конфетку больше, никто из курсантов больше не «курковал», не тарился и не прятал полученные от родных посылки.

Не знаю, что именно объединило меня, «пиджака» Жукова Сергея и кадетов Коренева Андрея и Одинцова Максима. По характеру мы были абсолютно разные, как четыре стороны света. Но мы стояли на одной земле, на одних и тех же принципах и одном и том же отношении к жизни. Я презирал людские слабости и горести, которые при ближайшем рассмотрении выведенного яйца не стоили. Но когда я высказываю свое мнение, надо мной начинают смеяться эти идиоты, что окружают нас, и которые не хотят и не умеют думать. Иногда чуть до драки не доходит.

Андрей же может высмеять так жестко и беспардонно, и абсолютно точно логически, что с ним невозможно спорить. Он очень тверд в своих взглядах, и как все утонченные натуры — чрезвычайно раним. Свою ранимость он тщательно скрывает за своей презрительностью к жизни и окружающим. Он издевается над своими недостатками, которых мы у него не видим, ищет и находит их десятками, и постоянно борется с ними. Андрей может высмеять любого, и имеет на это право, потому что он всегда начинает с себя.

Не знаю, как, у него в аттестате о среднем образовании по математике стоит четверка, но самые трудные задачки по высшей математике он щелкает как орехи. Потом насмешливо смотрит на двух наших сокурсников, окончивших школы с золотыми медалями и вслух начинает рассуждать:

— Да, интересно устроена жизнь. Бывает, смотришь на человека — все нормально. Умное лицо, диплом в кармане лежит о том, что он отличник, медаль на шее висит, подтверждающая это. А пообщаешься с ним, и сомнения начинают в голову лезть о его умственном развитии.

Все, начиная понимать, кому адресованы слова, начинают с улыбками оборачиваться и смотреть на отличников, а Коренев продолжает:

— Потом узнаешь, что у него папа директор какого-нибудь мясокомбината, или чего-нибудь еще. И учителя всей школой тащили эту посредственность на золотую медаль. За умеренную плату. А эта посредственность элементарную задачу решить не может.

— Можно подумать, ты ее смог решить, — не выдерживает один из медалистов.

— Смог, — кивает Андрей, — просто надо уметь думать.

— Не верю, — сомневается тот, — покажи!

— Ну, ты молодец! — улыбается Коренев. — Сам реши!

— Да врешь ты, что решил, — продолжает наезжать отличник.

— Хорошо, — говорит Андрей, — давай так. В силу твоей умственной отсталости ты задачу все равно не сделаешь, и мне ты не веришь. Потому спорим на литр молока и четыре булочки, что я ее решил.

— Давай! — заводится медалист.

Они бьют по рукам, и Коренев подает ему свою тетрадь. Через несколько минут тот разочарованно вздыхает, убедившись в верности решения, и беззастенчиво списывает. Затем плетется в буфет и скоро Андрей угощает нас выигрышем.

На следующий день начинается самое интересное. Пожилая преподавательница высшей математики, с хитринкой оглядывая сидящих перед ней курсантов, спрашивает:

— Ну что? Как обстоят дела у вас? В других группах никто не смог показать мне верного решения, может, вы меня порадуете? Кто решил задачу?

У Андрея списали все, но все понимают, что сами решить бы не смогли, поэтому в воздух поднимаются только две руки. «Медалисты». «Медалисты» смущенно и заискивающе оглядываются на него, а Андрей сидит с безучастным видом и спокойно рисует в тетради чертиков, будто не слышит вопроса и никого не видит! Ну не чудак ли? И весь взвод видит, кто и чего стоит на самом деле! Вот такими поступками он может втоптать в грязь любого. Поэтому он имеет моральное право называть отличников дебилами и дураками, что иногда и делает, а те ничего не могут сказать ему в ответ. Почему его и побаиваются.

Все понимают, что он мог бы учиться отлично, причем без особого труда. Но Андрей считает оценку не показателем ценности человека, поэтому, насмешливо улыбаясь, на самый легкий вопрос преподавателя может сказать, что не знает ответа.

Максим же — романтическая натура, живущая своими мыслями и мечтами. Может быть, мыслей у него и нет, потому что он их никогда почему-то не высказывает, но его постоянно задумчивый вид вызывает уважение. Он в доску свой парень, на которого всегда можно положиться и который никогда не подведет. По его характеру никогда не скажешь, что он детдомовский. Единственное, что говорит о его нелегком детстве и вызывает наши насмешки, так это то, что порцию пищи в курсантской столовой он по въевшейся в него привычке продолжает называть — «пайка». Он как огня боится девчонок, что обнаружилось на первом же танцевальном вечере, когда кто-то посоветовал ему, указав на одну из девчонок, пригласить ее на танец. Максим так густо покраснел, что не будь он кадетом, его бы просто затюкали насмешками и издевательствами. Но он был кадет, а те никому не позволяли смеяться над своими…

Третий друг — Сергей, обычный парень из простой рабочей семьи. Без гонора и без комплексов. Максим назвал его — дитя природы. Открытая душа Сергея начисто лишена чувства зависти и злобы к людям. Он постоянно открыт и доброжелателен, всегда готов придти на помощь. Узнав его поближе, я пожалел, что когда-то наехал на него из-за своего вздорного характера. Андрей «успокоил» меня тем, что это, мол, была обычная реакция примитивного животного, оказавшегося в незнакомых условиях и стремящегося освоить незнакомую ему территорию путем подавления других особей, оказавшихся здесь. Из-за чего мы с Андреем еще полдня спорили.

В одно из первых наших увольнений на первом курсе, мы с Андреем и Максимом поехали в город. В ожидании переговоров на междугородном пункте, где заказали переговоры со своими родными, пропустили время обеда и сильно проголодались. И когда я на улице увидел бабульку, торгующую пирожками, у меня живот от голода свело.

— Мужики! Пирожки! — чуть не заорал я, поворачивая к бабульке, но вдруг натолкнулся на взгляд Андрея, жесткий и презрительный.

— Гена, у нас в кадетке одно из самых поганых оскорблений было, когда тебя крестом называли. Как нам старшекурсники объясняли, это сокращенно от крестьянина. Не то что мы не уважаем крестьян, а то, что им, как сословию, можно ходить грязными, небритыми, жующими и чавкающими на улице, а нам, как офицерам, или будущим офицерам, нельзя. Ты избавляйся от этих крестьяно-солдатских привычек, не позорь погоны, не дай бог увижу, что ты идешь по улице в форме и с пирожком в руке, — Андрей был строг и серьезен, — лучше с голода сдохни, или зайди в столовую, где можно более или менее культурно поесть.

— Да вы что, больные? Кому какое дело? — у меня от возмущения перехватило дыхание. — Пожуем, никто и внимания не обратит.

— Некрасиво… — через плечо бросил Максим.

Я со злостью поплелся за кадетами, матерясь и недовольно бормоча себе под нос.

В школе мне прочили большое будущее. Учительница математики утверждала, что из меня получится ученый, так как я люблю идти не проторенной дорогой, а ищу свои пути решения задач. Учитель русского языка считал, что из меня получится писатель, так как у меня нестандартное мышление и свой необычный литературный стиль изложения сочинений.

Однако в восьмом классе мама сказала, что она у нас одна и двоих детей содержать не в состоянии. И что после восьмого класса я пойду учиться в сельхозтехникум, где, если буду хорошо учиться, мне будут платить стипендию, которая будет большим подспорьем семье. Да и профессия очень хорошая, нужная стране — поля орошать.

Идти учиться на расхваленную матерью профессию гидромелиоратора мне не хотелось. С матерью спорить я тоже не мог… Помог случай. Одноклассник рассказал, что в военкомате набирают абитуриентов, окончивших восемь классов, для поступления в суворовские военные училища. Мама идею с суворовским поддержала горячо. Отправить сына на полное государственное обеспечение, где одевают, кормят, обучают, и спать укладывают — это было пределом ее мечтаний. Мама вечно была занята поиском новой супружеской партии, и, насколько я понимаю, известие для потенциального жениха, что у невесты двое детей, не радовало его. А так я за несколько тысяч километров, и приезжать буду ненадолго только два раза в год, что вполне можно перетерпеть.

Для меня это тоже было выходом, потому что купленное мне на вырост в пятом классе матерью пальто в восьмом классе стало малым, и, как я понимал, покупать новое она и не думала. Постоянное донашивание старых отцовских вещей, а также покупаемые на несколько размеров больше на вырост сформировали во мне комплекс неполноценности. Комплекс презрения к вещам и деньгам, которых у нас практически никогда и не было. Я презирал своих одноклассников, разбалованных своими родителями. Я мучился вопросом, почему я недостоин всего этого, и чтобы спасти свое самолюбие, стал презирать богатство, власть и деньги.

Вообще — почему у меня эти комплексы неполноценности, эти постоянные метания в жизни, поиски себя? Если рассудить откровенно — просто потому, что у меня никогда не было настоящей семьи. Матери было не до меня в поисках женихов. Когда я с гордостью подходил к ней, чтобы рассказать о своих успехах в школе или что-нибудь интересное, по моему разумению, она просто перебивала меня и отправляла погулять, потому, что ей некогда, так как она идет на танцы и ей надо собираться. Не знаю, почему я не попал в какую-нибудь дворовую компанию, где мог плохо кончить свою жизнь, но я не сдался. Видимо, многое в человеке заложено от рождения. Я много читал, занимался спортом, перебывав в секциях бокса, легкой атлетики, стрельбы, борьбы, в каждой по году, но, почувствовав, что это не мое, я уходил оттуда. И хотя не добивался больших результатов в спорте, это мне дало отличное физическое развитие.

Так я оказался сначала в суворовском, затем в высшем военном училище. Школьные друзья смотрят на меня с сожалением, мол, лучшие годы провел в погонах… Если бы они знали, какая это школа жизни! Армия, как и горы, проверяет людей на прочность. Кадетка — школа дружбы и верности Родине. Именно там до конца сформировался мой характер.

Вообще, если говорить откровенно — армия не для творческих людей. Если с детства я очень много занимался своим самовоспитанием и уже достиг каких-то определенных вершин, то в училище мне просто-напросто пришлось остановиться в своем развитии, так как армия предполагает однообразие не только в военной форме, стрижке, распорядке дня и модели поведения, но и в умственном развитии. Умный человек думает, и у него, как правило, возникают вопросы, которые он старается разрешить. В армии вопрос, заданный командиру, который служит много лет и полностью деградировал, и в связи с чем уже не в состоянии ответить на элементарный вопрос, вызывает у него чувство недовольства (кстати, в основном своей же тупостью) и насмешки товарищей, имеющих по одной извилине, да и то от фуражки.

Я никогда не считал себя умным, так как видел множество людей как гораздо умнее меня, так и некоторых поглупее. Тем более что ум — не показатель ценности человека как личности.

Если умный человек, уподобляясь идущему в густом тумане по глухому лесу без дороги, растрачивает свои силы и способности впустую, распыляет их на мелочи и суету повседневной жизни, это не личность.

Можно иметь средние способности, но достичь небывалых высот. Надо видеть свою цель, свою горную вершину и все силы положить на то, чтобы достичь ее. И с ее вершины увидеть тех, кто был умнее и талантливее, но до сих пор блуждает в лесу. Надо лишь суметь выбрать себе вершину…

Только я не знал, какую цель поставить. Все, ради чего страдали и чего старались добиваться обычные люди — власти, денег, признания, — я презирал. Мне хотелось сотворить что-нибудь полезное для человечества и страны, но творить я не мог, потому что кто меня будет содержать и кормить, пока я буду что-то создавать? На какие деньги жить, пока буду что-то созидать? Как ни крути, а для того, чтобы иметь свободу творческого выбора, заниматься любимым делом, необходим первоначальный финансовый капитал. Которого у меня нет.

Уповать на то, что я буду хорошо служить и стану генералом, тоже не приходилось. Во-первых, просто не хотелось, так как вообще никогда не имел цели быть военным, во-вторых, чтобы быть генералом, надо обладать рядом индивидуальных особенностей. Генерал — это армейский чиновник высокого уровня, который может быть и умным, и глупым, но объединяет всех генералов одно — огромная сила воли и умение при необходимости идти к цели по трупам своих подчиненных, по их изломанным и исковерканным судьбам, откинув в сторону всякое человеколюбие и думая лишь о победе. Генерал должен быть человеком, готовым подчиняться любому вышестоящему начальнику, невзирая на его личные моральные качества и умственные способности. Я никогда не смогу сломить свой характер в угоду кому-нибудь другому, не смогу заставить себя кривить душой и говорить тупому начальнику, что он рассудительный и умный человек.

Иногда думаю, что останется после меня, вспомнит ли кто обо мне? Неужели умру, прах мой смешается с землей и никто не помянет о нем? Когда смотрю на наших офицеров, то думаю, они ведь тоже мечтали оставить свой след в жизни, а провели свою жизнь впустую, растратили ее на что-то малопонятное с разумной точки зрения. Тешить себя тем, что мы своим трудом обеспечиваем условия для творчества других людей — не могу, потому что сам чувствую в себе силы, которые боюсь растратить впустую… Кто оценит мой ратный труд?

Мои постоянные поиски себя, своего места в этой жизни, пока не привели ни к чему. Я так и не смог найти себя, а избыток энергии выплескиваю на окружающих. В них я нахожу такое количество недостатков и выдаю столько иронии по этому поводу, что часто доходит до ссор. Ну не могу я сдержаться, когда вижу фальшь, тупость и высокомерие.

Начитавшись умных книжек, постоянно занимаюсь тем, что испытываю на себе различные методики самовоспитания, воспитания силы воли и ума. Шокирую друзей тем, что во время занятий протыкаю себе иголками щеки, загоняю их себе в руку почти по самое ушко, пристегиваю комсомольский значок на грудь, протыкая кожу и, делая прочую ерунду, имеющую одну цель — научиться презирать боль, страх, научиться побеждать самого себя. Стараюсь заставить себя быть счастливым в любой ситуации, чтобы мой дух не зависел от этого презренного тела, потому и делаю все, что не нравится телу.

С раннего детства меня мучает вопрос — кто я, зачем пришел в этот мир? Какова цель моего существования?

Поглощаемые книги ответа на мои вопросы не дали. Попытки читать уважаемых философов еще больше запутали меня, абстрактная философия не дала ответы на мучительные вопросы… Единственное, что я осознал — четкое понимание раздельности тела и духа. Мое тело хотело много спать, хорошо жрать, не хотело заниматься спортом, боялось боли и страданий и многого другого. Оно хотело быть по-скотски счастливым. Дух же хотел быть свободным и не зависеть от этих потребностей тела, и руководством к действию я выбрал два тезиса Сократа: «Не ставь скотские потребности желудка выше духовных потребностей человека» и «Всегда поступай нравственно и целесообразно».

Я воспитывал и тренировал свой дух, заставляя проходить себя через телесные страдания. Мой дух заставлял мое тело делать все, что ему не хотелось и не нравилось. Когда я был голоден и ловил себя на мысли, что готов сожрать теленка, то в столовой заставлял себя отдать свой скудный армейский ужин товарищам по столу. Когда я чувствовал, что устал, то заставлял себя быстрее других сделать свою работу, чтобы помочь товарищам. Когда мне нравилась девушка, я заставлял себя презирать ее и выискивать в ней недостатки. Духом я задавливал в зародыше все свои чувства, говорящие мне о слабости моего тела. И в один прекрасный момент я вдруг почувствовал, что мое презренное тело сдалось, подчинилось духу, и открылись новые горизонты. Я мог заставить тело пахать за пределом телесных возможностей, превосходство силы воли и духа над организмом открывало во мне все большие физические возможности.

Я понял, что счастье человека не зависит от денег, пищи, условий жизни, круга общения и прочей ерунды. Бог каждому человеку дал одинаковое количество счастья. Просто для богатого человека ежедневное поглощение черной икры является обыденным делом, а для меня банка красной на праздник один раз в год — уже радость. Бомж радуется каждой найденной бутылке на мусорке точно так же, как богатый каждой удачной сделке. И при этом радостные эмоции и количество получаемого ими счастья равнозначно! И чувство горя у них одинаковое. Только бомжа расстраивает, когда он не насобирает стеклотары на бутылку портвейна, а богатый расстраивается, узнав, что он не может себе купить такую же яхту, как у Рокфеллера.

Да, я добился того, что мое тело стало куском пластилина в руках моего духа, но я так и не добился ответа на поставленные мною вопросы.

Мне радостно и светло. Я засыпаю и просыпаюсь с ее именем на губах. На занятиях по самоподготовке я сочиняю письма к ней, которые никогда не оправлю, настолько они личные. И с нетерпением жду выходные дни, чтобы сходить в увольнение и увидеть ее — Марину!

У меня никогда не было семьи. Родители погибли, когда я был очень маленький, поэтому не помню их, за исключением нежных прикосновений матери и строгого голоса отца. В детдоме, где я воспитывался, были очень суровые законы. Я любил читать и мечтать, не был таким, как все, за что меня не любили и часто били. Я не ломался, не просил пощады, не заискивал перед старшими и не унижался. А искал спасения в книгах, в которых я был то Д'Артаньяном, то Черным Корсаром или Робинзоном Крузо. Книги помогли мне выстоять в этой жестокой жизни, остаться человеком и не обозлиться на других людей.

Но книги не смогли заменить мне семью. Мне не знакома радость семейной жизни. Не знакомо, что, значит, быть сыном или отцом. Как вести себя с матерью, женой и детьми. И как вообще можно подойти и просто заговорить с девушкой, этим таинственным и неземным существом? Девушки меня пугают и притягивают одновременно. Хочется понять, что это за странные существа, но незнание мое отпугивает от них как пугает маленького ребенка что-то незнакомое.

До поступления в суворовское военное училище я не знал, что такое дружба. Отношения между детдомовцами напоминали отношения в волчьей стае. Я не отдавал старшим свой ужин и с ужасом ждал ночи. Они приходили вдвоем или втроем, когда дежурный воспитатель засыпал или куда-нибудь уходил. Я лежал, накрывшись одеялом с головой, и со страхом ждал их прихода. Они скидывали меня с кровати и долго и нещадно пинали. Но назло им я все равно никогда не отдавал свою пайку. Как я благодарен нашей учительнице по русскому языку, которая, узнав о моей мечте пойти в суворовское училище, не обсмеяла мою голубую мечту детства, а поддержала, и помогла собрать необходимые для поступления документы. Кадетка стала моим настоящим домом. Кадетские принципы — дружба, Родина, честь, — стали моими жизненными принципами.

Я никогда не был слишком высокого мнения о себе, девчонок стеснялся и никогда не мог подойти к ним первым. Поэтому когда на новогоднем вечере в нашем училище меня пригласила на белый танец эта броская красавица Марина, я был просто шокирован. Как она была прекрасна, когда я увидел ее впервые. Она посмотрела на меня и улыбнулась, а я так жутко покраснел, что она, не таясь, прыснула со смеху. Свой первый танец я танцевал как медведь и, наверное, оттоптал ей все ноги. Я был напряжен как бревно, и Марине стоило немало усилий разговорить меня.

Когда я думаю о ней, видимо у меня на лице появляется счастливая идиотская улыбка, потому что Андрей хохочет и, подмигивая Сергею с Генкой, показывает на меня.

— Да пошли вы… — ору я на них и жалею, потому что сразу начинаются подколки.

— На свадьбу то пригласишь?

— А ты с ней того… уже спишь?

Мы встречались с ней каждые выходные, ее веселила моя скромность и стеснительность, меня притягивала ее веселость и бесшабашность. Через неделю знакомства она пригласила меня домой и познакомила со своей мамой, отец с ними не жил. Мама сразу подробно расспросила меня, откуда я, кто мои родители, как мы живем. Видимо ее не устроили мои качества потенциального жениха, потому что слышал, как она что-то недовольно высказывала Марине на кухне, а та только весело смеялась в ответ.

Какой я был дурак! Как верил в настоящую любовь и как был жестоко в ней разочарован. Не последнюю роль в этом сыграл Андрей, и не знаю, должен ли я быть ему за это благодарен, или нет.

В один момент я вдруг заметил, что Марина со мной не искренна. В разговорах стали звучать оговорки, двусмысленности, недосказанности. Назначенные свидания стали срываться. Когда я приходил на условленное место, она не приходила, но порвать с ней я уже не мог, настолько был влюблен в нее и, тем более что потом она сама находила меня, или передавала мне нежные записки с извинениями и объяснениями.

Однако постоянные подозрения и душевные муки сделали меня раздражительным и злым. Я ходил сам не свой, не мог учиться, мне не хотелось ни с кем общаться, когда неожиданно подошел Андрей. Он крепко взял меня за руку и вытащил за казарму на спортгородок.

Не знаю, откуда сформировалось мое презрительное отношение к женскому полу. Какую-то роль в этом сыграл «Герой нашего времени» Лермонтова, какую-то — свой личный опыт. Такие женщины, как жены декабристов, в наше время не рождаются. Другие никогда не поймут и не примут, что их мужья защищают Родину и могут в любой момент погибнуть. С одной стороны их можно понять. Ведь офицерское сословие в наше время является одним из самых бедных и бесправных, гибель офицера означает для его семьи нищенскую пенсию, на которую даже собаку не прокормишь, не говоря уже о детях. Потому семья — обуза, которая не пускает офицера на войну. Я решил посвятить свою жизнь служению Родине. Мне не надо за это наград и почестей. Может быть, я — дурак, но я люблю свою страну. И понимаю, что служба Родине и семья — понятия несовместимые. И это осознание — что я могу погибнуть и оставить своих детей нищенствовать, заставляет меня отказаться от принятия высокого и светлого чувства, именуемого любовью, во избежание создания семьи.

Хотя чего уж там брехать! Просто моя школьная любовь после выпускного бала прямо сказала, глядя мне в глаза, чтобы я простил ее, потому что хоть я ей и очень нравлюсь, ее не устраивает, что у меня ничего нет за душой в финансовом плане. И сформировала у меня очередной комплекс, что все бабы — твари, которым нужны только деньги…

Когда я вспоминаю об этом, моя улыбка жалка и грустна. Я улыбаюсь своему школьному чувству, как я мог поверить в высокую любовь. Я улыбаюсь — что мне остается делать? Кому верить в этом мире, кроме друзей, которые никогда не предадут? Пора юношеской любви, когда все прекрасно и светло, прошла. Не будет теперь той, которой бы я доверился без оглядки, теперь там будет пустота и обман…

Мы сразу заметили, что Максим по уши влюбился. Но если в нашей компании я, Генка и Серега презирали женщин, романтическое сердце Максима искало любви и нашло. И как порою любовь добавляет дуракам ума, так Максима она превратила в глупца.

Вообще, если рассуждать абстрактно, что нужно мужчине от женщины? Секса, уборки в доме, стирки вонючего белья, приготовления пищи и удовлетворения прочих его скотских потребностей. Женщине от мужчины требуется защита, понимание, ласка, надежность и прочая духовная белиберда. Столкновение скотского и духовного начал как раз и рождает то чувство, которое называют любовью. И чем мощнее изначально эти основы, тем сильнее вспыхивают чувства. Женщина интуитивно чувствует Мужчину, добытчика еды и защитника семьи. И она интуитивно понимает, что чем больше он жрет и выдает в стирку грязного белья, тем больше он работает и добывает пищи. Иными словами, чем больше мужчина — скот, тем более он притягателен женщине.

Максим не был скотом. Наше презрение к женщинам почему-то наоборот, как магнитом притягивало их к нам, а скромность и стеснительность Максима, столь не уважаемые в наше время девчонками, отталкивали их от него. Иногда он казался мне в отношении женского пола хоть и тупым, но святым тупым.

Его избранница мне не понравилась сразу. Да, она была симпатичная, стройная, но то, что она шалава, сквозило, как говорят, изо всех щелей. Поэтому, когда он застрадал из-за Марины как Ромео из-за Джульетты, меня сильно покоробило. Его детдомовское сердце искало любви, и ему казалось, что нашло, но неужели он настолько слеп и не видит, как она играет с ним словно кошка с мышкой?

Сначала мы надеялись, что он образумится, выкинет из своего сердца и забудет, но через месяц поняли, что ранимость Максима только усугубляет болезнь. Я решил, что пришло время шоковой терапии. Может быть, это жестоко, но вор должен сидеть в тюрьме, дурак — в дурдоме, а Марина — в луже дерьма. Вытащив Максима на спортгородок, я поговорил с ним начистоту. Высказал все, что думал и пообещал доказать, что она — сволочь. И должна получить той же монетой.

Я караулил ее на каждой училищной дискотеке. И на третьей мне повезло. Она была типичной куколкой, имеющей минимум мозгов, минимум интересов, но максимум запросов. Ей хотелось нравиться, она все делала, чтобы на нее обращали внимание. Она стреляла своими томными глазками, презрительно глядя на курсантов первокурсников с одной нашивкой на рукаве, насмешливо на курсантов маленького роста, брезгливо на полных, и с нескрываемым интересом на высоких и красивых.

Не знаю, но по моим наблюдениям бог не дает одному человеку сразу всего. Чтобы он был высоким, красивым и при этом еще умным, честным, порядочным, сильным, добрым и так далее. Избыток одного качества вызывает такой же ущерб в других. Но почему-то эти дурилки думают, что все эти качества выражаются в росте и красоте. Конечно, красивый мужчина — это прекрасно. Но если при этом он был бы еще и немым, это было бы само совершенство. Как величава глубочайшая задумчивость дебила! По которой сразу и не определишь, что хоть череп и с арбуз, а мозг с горошину.

Мне запало в душу высказывание кого-то из знаменитых людей, что умным людям думается легко, поэтому потуги ума на их лицах не отображаются и они имеют лица полнейших дураков. Ярким примером этого является Сократ. Дураки же наоборот постоянно напрягают мозговые извилины, что постепенно отражается на их физиономии, и они имеют умные лица. Так что высокий и красивый внешне зачастую имеет низкую и уродливую душу. А что могло сформировать характер и душу высокого и красивого человека, если с самого детства его любили, восхищались, обращали на него внимание, а противоположный пол дарил любовь. Не встречая трудностей, такие людей обычно и вырастают иждивенцами, нахлебниками и бездельниками, которые ничего не добиваются в жизни. Человек же с физическим недостатком с детства стремится компенсировать его другими качествами, которые, к сожалению, с первого взгляда не увидишь…

Слава богу, я оказался более или менее симпатичен и высок и подошел под принятые ею для оценки кавалера стандарты, что меня в некоторой степени огорчило. Потому что значит, в такой же степени я дурен душой и умом… Я дал ей максимум внимания, я танцевал рядом с ней, вкладывая в танец всю душу, я ласкал ее взглядом и видел, что Марине это приятно. Она млела и смотрела на меня с интересом.

Когда я убедился, что все другие конкуренты отшиты, я незаметно и неожиданно исчез. Нельзя кошку много кормить мясом, иначе она может перестать ловить мышей. А сейчас она ищет, куда же вдруг исчезла мышка, которая казалось, уже была в ее коготках. Стоя в тени колонны, я с насмешкой наблюдал, как она ищет меня глазами. К ней никто не подходил, так как все решили, что она с кавалером, а он просто на минутку отошел. Она постреляла глазками по другим курсантам, и когда у ней ничего не получилось, изображая оскорбившуюся томную аристократку, встала у стены в позе благородной девицы.

Теперь мне надо было не прозевать ее после окончания танцев. Когда после дискотеки она выходила на улицу, я «случайно» столкнулся с ней в дверях.

— Куда вы пропали? — она кокетливо надула обиженные губки.

— В роту вызывали, но я сбежал снова и только ради того, чтобы проводить вас! — я насмешливо смотрел на нее, не давая возможности уловить, так это, или нет.

— Ой, а вы, правда, проводите меня? — довольная хищническая улыбка промелькнула у нее на лице.

С этого момента все и началось. Я первый раз в жизни играл в любовь, заставляя показывать несуществующие чувства. Все-таки — хвала природе и эволюции, сделавшими нас такими. В отличие от животных человек способен мысленно планировать свое поведение, согласуя его со своими дальнейшими целями. Я в соответствии со своей целью могу выбирать себе роль, которую должен играть, и на основе этого строю свое поведение. Животное лишено возможности выбирать себе роль, оно есть то, что создано природой и аппарат планирования своего поведения ему не нужен. Ведь глупо и невозможно зайцу планировать себя в роли волка. Он поступит так, как поступал раньше, как поступают животные его вида, потому что это есть самая безопасная для него форма поведения. Я же мог планировать, и я писал роли этой жестокой пьесы, отводя себе различные роли от мышки до льва.

Мне было противно и неприятно, но я заставлял себя встречаться с ней. Она чувствовала мою игру, но не могла разгадать. Я был для нее загадкой, и чем больше она пыталась ее разгадать и не могла, тем сильнее ее тянуло ко мне. Для меня это был бой, в котором я имел преимущество и неотразимый коварный удар для моей «милой» и «прелестной» соперницы. Берегись, я не буду жалеть тебя!

Я издевался над ней, как она издевалась над Максимом. К ее несчастью, это было легко. Я вливал в ее уши столь сладкий для нее яд, сыпля головокружительные комплименты. Удивительно, но даже если страхолюдине сказать, что она прекрасна, она всегда в это верит. Марина была довольно симпатичной, но, как и все девушки, свято верила во всю чушь, что я ей говорил.

Несколько дней я изображал пылкие и искренние чувства к ней, после чего переставал приходить на свидания, и она искала со мной встречи. Меня разбирал смех дьявола, который пробирался в мою душу, когда я думал и представлял, как она меня ждет и волнуется. Через месяц она первая призналась мне в любви. Когда она попыталась добиться от меня ответного признания, я перевел разговор на философские темы о любви, но не произнес, как она требовала трех слов: «Я тебя люблю!». Все-таки я не хотел обманывать ее.

С мамой Марины у меня сложились теплые отношения, особенно после того, как я навешал ей «лапши на уши» про огромную квартиру родителей, их машину и дачу. Боже мой! Дай силы продержаться! Я чувствовал отвращение к любовной игре, которую мы вели, тем более что знал наперед все ходы. Мои способности и силы тратились впустую на игру сердец. Сколько людей прожило свою жизнь напрасно из-за женщин и сколько их еще будет?

Сергей говорит, что я сильно изменился за последнее время, и, причем в худшую сторону. Неужели моя игра так сильно подействовала на меня?

Марина сама рассказала мне про Максима. Про глупого курсантика, с которым она дружила, а он боялся ее обнять и поцеловать. Как она мучила его, не приходила на свидания. Как приглашала Максима к себе домой, а сама с подружками стояла за дверью и тихо покатывалась со смеху над ним, и спорила с подружками, что он прождет ее возле подъезда не менее часа, в надежде, что она куда-нибудь вышла и вот-вот вернется.

Она глумилась над моим другом. Над надежным, порядочным, скромным и безобидным Максимом, который так верил в настоящую, искреннюю любовь. И если до этого я сомневался в своих действиях, то теперь мне не было ее жаль.

Марина отдалась мне на квартире родителей моего однокашника, которые уехали в отпуск, а его не отпустили в увольнение. После того, как уставшие и опустошенные мы упали на подушки, она прямо спросила у меня:

— Андрейка! Тебе не кажется, что теперь тебе как джентльмену пора просить у моей мамы мою руку и сердце?

Я, невинно глядя ей в глаза, объяснил, что не могу сделать этого прямо сейчас, потому что носки у меня потные, вонючие и грязные. Не как у джентльмена. Она привычно надула губки:

— У тебя все не как у людей.

Я задумчиво предложил:

— Через неделю твой день рождения. Не лучше ли будет мне выступить с заявлением там, чтобы расставить все точки над и в наших взаимоотношениях?

— Умница! — просияла она, — Там и подружки мои будут! Ты тоже возьми кого-нибудь из своих друзей…

Она со всей своей страстью набросилась на меня…

На ее день рождения я, конечно же, пригласил Генку, Сергея и Максима. Только Максим должен был не заходить в квартиру, а подождать за домом, куда выходили окна Марининой квартиры, и ждать когда все выглянут, чтобы вежливо им помахать.

Мы взяли в цветочном ларьке самый роскошный букет алых роз. Ее мама в шикарном вечернем платье смотрела на меня с любовью и нежностью. Она усадила Генку с Сергеем через одного между девчонками, а меня рядом с Мариной, поставив позади нас розы.

— Девчонки и мальчишки! — мило улыбнувшись мне, взяла инициативу в свои руки мама Марины, — первый тост я предлагаю произнести прекрасному кавалеру моей дочери, будущему генералу Андрею!

По радостным и загадочным лицам присутствующих я понял, что именинница похвалилась о том, что должно произойти на ее дне рождения. Ну что же, тем больнее будет удар.

— Благодарю вас! — ответил я матери Марины поклоном. — Насчет генерала не знаю, у генералов есть свои дети, а тост — пожалуйста! У меня есть друг. Очень порядочный человек. Какой-то девушке повезет, потому что он будет идеальным семьянином, мужем и отцом. Кстати он очень застенчивый, он тоже мною сюда приглашен, но может и постесняться войти. Кто хочет, может выглянуть, он, скорее всего, стоит сейчас под вашими окнами.

Две подружки Марины, что оказались полюбопытнее других, подскочили к окну и ошарашено замерли, напоминая букашек, добравшихся до кончика пальца. Потом одна из них медленно обернулась и испуганно глянула на Марину. Та, недоверчиво улыбаясь, встала и пошла к окну, а я тем временем продолжил.

— Он полюбил одну красивую девушку, которая осмеяла и убила его любовь. Которая мучила его и потешалась над его страданиями. — Марина повернулась ко мне, в глазах ее стояли слезы, она все поняла. — Да, Марина, это Максим. Мой друг Максим. Поэтому я здесь. И в твой день рождения хочу сказать, что не люблю тебя. Ты мне не нужна.

Я поставил бокал на стол. Марина рыдала. Ее мать, глядя на меня с ненавистью, успокаивала ее. Мы ушли не попрощавшись.

По дороге Сергей, задумчиво глядя на меня, произнес:

— Жестокий ты. Слишком жестокий.

— Может быть… — ответил я. На душе было противно и мерзко.

— И не пожрали… — недовольно пробурчал Генка.

Пролетели три года учебы. Казалась, что в погонах прошла целая жизнь, настолько они были наполнены трудностями армейской службы. Генка с Андреем часто до хрипоты спорят на всякие философские темы. Читают всякую муру, которую я никогда бы не взял. Может быть, я такой тупой, но мои способности меня устраивают, и учусь я даже очень неплохо. Сначала я не понимал умственных рассуждений Генки с Андреем об относительности счастья, но когда после зимнего полевого выхода на полигон, где жили в тридцатиградусный мороз в палатках, мы вернулись в родную казарму, я понял, что такое счастье.

Для меня было счастьем спать в кровати раздетым, а не на полигонских нарах в бушлате и зимней шапке под двумя одеялами и просыпаться околевшим. Счастьем было есть в теплой столовой за столом, где пища не замерзает и не превращается в лед, пока ты донесешь ее от раздачи до стола. Счастьем было сидеть в освещаемой электричеством казарме, а не в палатке, озаряемой светом лампы «летучая мышь».

Если бы кто-нибудь мне сказал на первом курсе, что я буду счастлив, возвращаясь в казарму, я бы не поверил, настолько она давила и пугала после жизни в домашних условиях.

На третьем курсе в нашем взводе была сыграна первая свадьба. Причем женился самый маленький по росту, полутораметровый Санька Силько. Жену он взял себе еще меньше ростом, чем был сам. Саня был в наряде, когда в перерыве между занятиями по тактике мы рассматривали его свадебные фотографии, которые он принес из последнего увольнения. Преподаватель по тактике подполковник Калинин просмотрел их с насмешливой улыбкой.

— Нет, ну нельзя же так делать. Всему вас учить надо.

— А что случилось, товарищ подполковник?

— Ну, как что? Смотрите, он сам маленького роста, жену взял еще меньшего роста, чем сам. Значит, дети будут в среднем по росту где-то между ним и женой, но точно еще меньше, чем он сам. Если дети будут брать в жены еще более маленьких женщин, то так и до тараканов дотрахаться можно. Неграмотно сделал он, породу ему срочно улучшать надо! И не надо торопиться жениться. Помните, что в войне с женщинами у нас в запасе есть преимущество — девки!

Генка свихнулся на гирях. После того, как стал на первом курсе чемпионом училища по гиревому спорту, складывается такое ощущение, что он и спит с ними. У него под кроватью постоянно стоят две двухпудовые гири, вызывая неизменную ругань дежурных по расположению и вынужденных постоянно двигать их, чтобы помыть полы. Генка же каждую свободную минуту посвящает гирям, тягая их то по одной, то сразу по две.

— Генка! Тупень! — издевается над ним Андрей. — Хватит ерундой страдать! Ты как дурак озабочен накачкой своего тела, в то время как умные люди думают об укреплении своего духа и ума.

— Сам тупень, — обижается Геннадий, — в здоровом теле — здоровый дух. Недаром древние восхищались красиво сложенными людьми с отличной мускулатурой.

— Ага, — кивает Андрей, — только история не сохранила сведений о тех, кто позировал, а вот те, кто творил, навечно остались гениями в истории человечества.

— Да что ты говоришь! А Геракл, Самсон, Давид?

— Так извини, они совершали подвиги, и о них в первую очередь помнят, что они герои, обладающие сильным духом и умом. А сколько было качков-Шварцнеггеров — одному богу известно, и не осталось от них после смерти ни мышц, ни имени, ни памяти.

Андрея я уважаю, но иногда побаиваюсь, насколько он отличается от других и насколько может быть жестоким. Он не жалеет себя и не жалеет других. Я до хрипоты спорил с ним, пытаясь объяснить, что не все люди такие же требовательные к себе и умные как он, но ничего не смог ему доказать. Он никогда не сидит без дела. Много занимается спортом, прогрессируя буквально на глазах. Сам научился творить невообразимые вещи на перекладине и брусьях. Везет же ему, столько дано от бога. Еще больше читает, или как он выражается сам — занимается самовоспитанием. Только какое это может быть самовоспитание, когда на лекции по военной психологии о воспитании силы воли человека, читаемой жирным женоподобным подполковником, Андрей, с презрением глядя на него, вгоняет себе в предплечье иголку по самое ушко! И еще усмехается при этом! Это просто какая-то ненормальность… Он считает, что каждый должен говорить о том, что знает, и учить тому, что умеет, а не рассуждать с умным видом о вещах, далеких своему пониманию и умениям.

В Кореневе жил какой-то бунтарский дух, пугающий своей откровенностью и прямолинейностью. Иногда от его слов становилось страшно и я несколько раз ловил себя, что иногда невольно оглядываюсь — не слышит ли нас кто-нибудь из посторонних. Однажды мы сидели на спортгородке, когда Андрей неожиданно сказал:

— Знаете, мужики, а у меня еще классе в пятом крамольные мысли появились… У нас в школе на втором этаже висело два стенда. Один — с портретами видных революционеров, другой — членов политбюро. Однажды мне прямо резануло глаза отличие их друг от друга…

— В чем? — удивленно взглянул на него Генка.

— Огромная разница… Худые, умные и одухотворенные лица революционеров и сытые, самодовольные и зажравшиеся лица членов политбюро. У которых нет никаких достоинств, кроме должностей, которые они занимают. Присмотришься, и мороз по коже — до чего же они ничтожны. Меня тогда самого напугали мои мысли, я боялся кому-нибудь рассказать об этом. Что бы тогда было… Из пионеров бы выгнали, в комсомол не приняли. Кто не пресмыкается перед властью — тот отступник, которого надо втоптать в грязь, и у которого нет будущего. Противно осознавать, что организация управления нашей страной заключается в организации пресмыкания перед вышестоящими чиновниками.

— А нам не боишься говорить об этом? — улыбнулся Максим.

— Нет, — покачал головой Андрей, — уж лучше нарваться на предательство друзей, чем жить без веры им.

— Опасно мыслишь, — серьезно произнес Генка.

— Мысль должна быть опасной, иначе это не мысль, — тихо сказал Коренев.

В очередной раз влюбился Максим. Но на этот раз старается тщательно скрыть свою любовь. В душе он, как и я, не согласился с тем, что сделал с его прошлой пассией Андрей, и видимо боится повторения истории. А зря. Во-первых, Андрей никогда не повторяется, а во-вторых, мне почему-то показалось, что у него самого остался отвратительный осадок оттого, что он сотворил.

Несмотря на все попытки Максима скрыть свою любовь, разумеется, у него ничего не получилось. Ее звали Ольгой, и одна ее подружка дружила с курсантом из нашей роты. Через нее мы и узнали все, что нам надо было. По крайней мере, то, что мы услышали, нам очень понравилось. Она была нашей крови, то есть рабоче-крестьянского происхождения. Росла без отца, а недавно схоронила и долго болевшую мать, после чего осталась, как и Максим, круглой сиротой. Дорогу в жизнь пробивала сама, своим горбом. Без блата поступила в медицинский институт, и чтобы выжить, подрабатывала на нескольких работах.

По крайней мере, мы сами не поднимали вопрос взаимоотношений Максима с Ольгой и не лезли к нему с расспросами, за что он был нам благодарен. И по его виду, мы видели, что у него все нормально.

Недавно что-то на меня нашло, и я в свободное время решил почитать Льва Толстого и при всем моем уважении к нему, не мог согласиться с его оценкой, данной русскому офицеру: «Русский офицер, по большинству есть человек, не способный ни на какой род деятельности, кроме военной службы. Он беззаботен к пользе службы, потому что усердие ничего не может принести ему… Он презирает звание офицера, потому что оно подвергает его влиянию людей грубых и безнравственных, занятиям, бесполезным и унизительным». А как же декабристы, которые все были офицерами, как же наши великие полководцы? Генка смеется, и обращает мое внимание на слово «по большинству», и комментирует, что все зависит от нас самих, каким нам быть. А вот про генералов нравится обоим: «Русский генерал, по большинству, существо отжившее, усталое, выдохнувшееся, прошедшее в терпении и бессознательности все необходимые степени унижения, праздности и лихоимства для достижения сего звания — люди без ума, образования и энергии».

Мои метания и поиски привели к простым вещам, до которых можно было додуматься и самому, без такого количества мучений, будь я хоть маленько поумней.

Выбор был осознанным и мазохистским. Я хотел сделать что-нибудь полезное для Родины, потому что мне самому лично ничего было не надо. И я мог сделать это, просто-напросто отдав свою жизнь служению Родине. Не ставя перед собой цели стать генералом, хотя и говорят, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Понял, что могу просто служить честно и достойно, и если моя жизнь послужит хоть для кого-нибудь примером, буду знать, что не зря прожил свою жизнь. Я прекрасно понимал, на что обрекаю себя, но изменять решение не хотел. Я решил в любой ситуации оставаться человеком. Порядочным человеком, который всегда, в любых условиях следует своим принципам. Принципам разумности и нравственности. Не сгибаясь ни перед кем и ни перед чем. Не предавая никогда и никого.

Таких не любят начальники. Точнее те из начальников, которые сами вышли из быдла, и к подчиненным относятся как к быдлу. К быдлу, которое все стерпит, и все перенесет — оскорбления, унижения, издевательства…

Каждый сам выбирает себе судьбу, свою дорогу. Это его выбор и его право. Я выбрал. Хотя мой выбор не совсем свободный, так как на военную службу я был подтолкнут судьбой. Если говорить откровеннее, то не просто подтолкнут, а получивши сильнейший пинок под зад от судьбы. И что самое смешное, сумев при этом еще и полюбить армию!

Но то, что военная служба — не мое призвание, косвенно подтвердила одна необычная встреча.

Это было обычное увольнение, когда вырываешься из стен училища с самыми меркантильными целями: перекусить по-человечески в какой-нибудь столовой, сходить в кино, пошататься по городу и пообщаться с девчонками. Мой товарищ Сакулин Алексей попросил меня дойти с ним до торгового центра, чтобы помочь выбрать наручные часы. После этого у нас оставался небольшой выбор. Оставшихся денег хватало либо на ужин без кино, либо на кино без ужина. Единогласно победил ужин. Небольшая столовая Академгородка была полна народа, и к нам за стол подсел невысокий худощавый мужчина лет сорока, передвигавшийся с помощью костылей. У него была большая залысина, а из-за очков смотрели внимательные черные глаза. Мы молча поглощали пищу, как вдруг он обратился ко мне:

— Молодой человек, вы не скажете, что это за значок, — показав рукой на кадетский краб, спросил он.

— Это знак об окончании суворовского военного училища, — вежливо ответил я ему, и, встретившись с ним глазами, вдруг почувствовал их необыкновенную силу.

— Ах, да, конечно, — с каким-то сожалением вздохнул он, и почти сразу добавил, — вы зря пошли в военное училище…

Мы с Алексеем переглянулись и заулыбались, в ожидании спора о пользе и необходимости армии.

— Вы считаете, что армия не производит полезных продуктов, а только потребляет, и быть военным в какой-то мере паразитично? — спросил я.

— Отчасти да, — согласился он, — но я говорю, что именно вы зря стали военным, это не ваша работа.

— Почему? — искренне удивился я. — Кто-то все равно должен служить.

— Да, вы правы, но это не ваше призвание, — он внимательно поглядел мне в глаза, — переводитесь в медицинский институт, вы по призванию врач.

— Я — врач? — заулыбался я, так как у меня никогда такой мысли не возникало.

— Да, строй, дисциплина, приказы — это не ваше дело, вы хотите и должны работать с людьми.

— Но в армии я и так буду работать с людьми, — неуверенно возразил я. И вдруг почувствовал себя маленьким и глупым по сравнению с этим человеком, который за несколько минут заглянул на дно моей души, туда, куда я даже боялся заглянуть, чтобы не бередить себе душу, и которую я прятал от других, чтобы никто не знал о моих сомнениях.

— Верно, только армия исключает любовь к людям, а вы любите их, — он несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза, — с помощью некоторых приборов я могу очень точно определить ваши способности и склонности, но и без них я могу многое сказать о вас. Например, вам не хватает книг в библиотеке.

Я сидел ошарашенный. Откуда посторонний человек может знать, что наша училищная библиотека закрыта на ремонт, и я уже месяц мучаюсь без книг? Как он мог узнать об этом? Ведь я никому никогда ничего не говорил!

— Может быть, вы и правы, но ничего уже не изменишь, — произнес я.

— А жаль… Вы были бы хорошим медиком, — он с сожалением поглядел на меня, — вы будете хорошим замполитом, но все время будете страдать, так как ваше призвание в другом. Вы будете вынуждены делать не то, что хотите, не то, что считаете нужным. Вы будете жалеть солдат. Не давать поблажки, а в значении беречь их. Вы не пошлете их на смерть, вы лучше сами пойдете, всеми путями будете стараться пойти вместо других. Вы хотите поехать в Афганистан. Я прошу вас, не делайте этого, отбросьте все эти ваши чертовы мысли, живите, дышите, езжайте куда хотите, только не туда! Вы погибните там.

Потом он что-то говорил Алексею, пока я переваривал все сказанное им. Когда он закончил и встал из-за стола, то вдруг притянул меня к себе за плечи и горячо прошептал в ухо:

— Слушай, дурак, ты же не курсант, понимаешь! Ты же не курсант! Запомни это, ты — человек! Больше я тебе ничего не скажу, потому что если я тебе все про тебя выложу, ты все бросишь, все, что у тебя есть, уйдешь из училища. Потом может быть, жалеть будешь. Жизнь себе исковеркаешь. Все, больше меня ни о чем не спрашивай.

Он, опираясь на костыли, решительно пошел прочь.

Все суетятся. Кто может, поднимает свои связи через родственников и знакомых. Как же, приехал полковник из отдела кадров Сухопутных войск, который будет распределять выпускников, кому и куда ехать служить. От этого первого шага во многом зависит дальнейшая судьба офицера. Попадешь в нормальную, боевую часть, в дружный коллектив, смотришь, и пошла служба. Или окажешься в какой-нибудь дыре, каких хватает в Союзе, сопьешься, опустишься и будешь либо вечным лейтенантом, либо ждет тебя петля или пуля в голове…

На собеседование я заходил за Максимом. В кабинете за столом сидели командир роты и полковник с зачесанными назад волосами, и в глаза бросались его густо посеребренные виски. Он смотрел доброжелательно и внимательно, на столе перед ним лежала тетрадь, в которой как я понял, были все необходимые сведения о нас. Он предложил сесть и задал несколько общих вопросов, перед тем, как перейти к главному:

— Куда же вы желаете поехать служить?

— В сороковую армию, товарищ полковник, — браво ответил я, и хотя ответ был готов заранее, показалось, что он прозвучал неубедительно.

— Так точно, товарищ полковник, — пришел на помощь ротный, — с третьего курса в Афганистан просится, рапорта пишет, всех забросал.

— Но мы не можем направить вас сразу туда, — после небольшой паузы ответил полковник, — мы никого не направляем сразу. Единственное, чем сможем помочь, это направить вас в Туркестанский военный округ, а там — как у вас получится.

Так я получил направление в ТуркВО. С удивлением узнал, что и Андрей едет туда. Оказывается, мы оба скрывали эту свою мечту, попасть служить в Афганистан. Максим едет в Германию, а Сергей в какую-то элитную часть под Ленинградом. Как ни странно, но ни один из тех, кто кричал с первого курса, что он поедет в Афганистан, не изъявил желания служить там.

— Андрей! А ты почему решил поехать туда? — накинулся я на Коренева. — Почему молчал и ничего не говорил?

— Только не потому, из-за чего решил ехать ты. Ты, я готов поспорить, едешь туда из-за денег и карьеры… — засмеялся Андрей и вдруг его взгляд стал серьезным. — Когда я поступал в суворовское, то нам, абитуриентам, организовали встречу с выпускником нашей кадетки, Шараповым. Он был молод и красив в кадетской форме и должен был уезжать в военное училище. Через год я узнал, что из училища он уволился, и рядовым солдатом попал в Афганистан. И уже пришел из армии. Без ног. С орденом Красной Звезды. Я никогда не забуду того ощущения, которое я испытал, вдруг почувствовав и поняв, что война — она рядом. Та война, которую показывают в фильмах и о которой пишут в книгах. Где гибнут люди. Где есть герои и трусы. Где есть подвиг. Где можно проверить себя — кто ты сам? И я сразу сказал себе — если успею, я туда попаду. А кричать об этом? Что толку? Чтобы с уважением смотрели другие? Уважение надо зарабатывать не словами — делом.

На выпуск наш взвод откупил кафешку в городе, где мы до утра пили вместе со своими приглашенными родными и близкими, вспоминали прошедшие годы учебы и клялись всегда друг другу помогать. Мы понимали, что никогда в жизни больше не соберемся в таком составе, понимали, что кто-то может погибнуть. Мы стремились вспомнить и за короткую ночь снова прожить эти четыре года учебы, некоторые плакали и нисколько не стыдились своих слез.

ЧАСТЬ 2

ОФИЦЕРЫ

Туркмения. Горы и пески. Казалось, время остановилось здесь, чтобы показать ничтожным людишкам суетность их жизни и вечность бытия. Мы прибыли сюда из Ташкента, где находился штаб округа, и откуда молодых лейтенантов, изъявивших желание служить в Афганистане, направили в Туркмению, в батальон резерва офицерского состава.

Когда всю жизнь прожил в России, то трудно понять и быстро привыкнуть к местной азиатской жизни. В Ташкенте за прилавком продовольственного магазина на продаже сока стоит двухметровый бугай-узбек, который наливает сока чуть больше полстакана. Сдачи не дает, но нас об этом предупредила моя тетка, проживающая возле тракторного завода. Здесь просить и ждать сдачу считается признаком плохого тона. Могут кинуть горсть мелочи в лицо. Мы с Андреем ошеломлено смотрим на этого узбека, а в голове одна мысль: «А у нас в России на таких пашут». Здесь в полях работают только одни женщины, ни одного мужика в поле мы не увидели. Мужчина — бог, царь, голова всему, в семье женщина не смеет перечить ему, и я ловлю себя на мысли, что если когда-нибудь решусь жениться, то только на узбечке.

По сравнению с шумным торговым городом Ташкентом, Ашхабад удивил своей степенностью и неторопливостью. Такси по городу на любое расстояние стоило один рубль, невзирая на то, проехал ты сто метров или через весь город. С трудом нашли с Андреем воинскую часть, куда было выписано предписание, и прибыли доложиться загорелому до черноты подполковнику. Он мельком глянул наши документы.

— А, в батальон резерва офицерского состава. Будущие герои-интернацисты, — он окинул нас насмешливым взглядом, — что, обиделись? Ничего, послужите в Афгане — поймете, я там два срока отбарабанил… Мужики, кстати — с Афгана войска выводят, можете туда и не попасть. Давайте лучше ко мне в часть, у меня как раз несколько вакансий, с командованием я вопрос улажу.

Мы отрицательно покачали головами.

— Ну, как хотите, — опять усмехнулся он, — ладно, переночуете в казарме, а завтра мы вас до автовокзала подбросим, ваша часть в ста километрах от Ашхабада, возле Бахарденского водохранилища.

Батальон резерва офицерского состава, или как все называли его сокращенно БРОС, располагался в предгорье, от которого с одной стороны начиналась пустыня Кара-Кум, а с другой возвышались могучие горы, дышащие древностью и спокойствием.

Батальон по штату состоял из пяти рот молодых лейтенантов, только что окончивших военные училища. Батальон был создан в целях проведения акклиматизации лейтенантов к среднеазиатскому климату, обучения навыкам горно-штурмовой подготовки и выживания в пустынной местности, обучения навыкам обращения с последними образцами вооружения и прочим задачам для последующей замены в Афганистане отслуживших свое офицеров, либо замены погибших и раненых.

Нам «повезло», акклиматизацию мы с Андреем прошли быстрее, чем надеялись. В первый же день, как только нас заселили в казарму гостиничного типа и после поверхностного знакомства с другими лейтенантами, мы с Андреем с тоской уставились на манящий в мареве пустыни канал. Как раз напротив нашей части он впадал в Бахарденское водохранилище, притягивающее взор такой голубой и чистой водой.

Время было под вечер, стояла ужасная духота и жара градусов под сорок. До ужина оставалось около двух часов и мы, пять идиотов, включая меня и Андрея, решили сбегать искупаться. Надо отдать нам должное, сначала мы дружно оценили расстояние, а так как все были родом из России и пустыню с горами видели в живую первый раз в жизни, поэтому сошлись во мнении, что до водохранилища около трех, в худшем случае четырех километров. Мы прикинули, что для нас туда обратно шесть-восемь километров даже по пустыне не расстояние, час на дорогу, час на купание, к ужину обернемся. Воды с собой не взяли, ведь по российским меркам глупо, идя к воде, брать с собой воду.

Побежали трусцой, чтобы в эту душную жару не тратить много сил. Через тридцать минут бега мы засомневались. Водохранилище как было через три километра, так там и осталось, хотя мы уже пробежали около четырех километров. Но нас уже закусило, сдаваться не хотелось, и мы двигались дальше. Вода стала приближаться еще через тридцать минут, когда нас с непривычки уже мутило. Все плыло перед глазами, слюна куда-то пропала, а язык стал шероховатым и колючим. Пробегая через виноградники, на которых урожай уже был собран, мы находили засохшие приторно-сладкие виноградинки. Мы жевали их в надежде выдавить хоть каплю влаги, и от них наша жажда только усилилась.

Наконец настал тот счастливый момент, когда вода стала стремительно приближаться. Мы как резвые кони рванули к ней, однако, нас ждало глубокое разочарование. Издалека такая голубая и чистая на вид вода оказалась грязной и вонючей вблизи. О том, что ее можно пить не возникло и мысли. Берег за сто метров от воды напоминал болото, истоптанное тысячами приходящих на водопой верблюдов и баранов. Купаться никто не стал. Все с тоской смотрели назад, на такое далекое и желанное предгорье, где была вода и прохлада.

Путь назад был ужасен. Мы дошли. Казалось, организм обезводился до такой степени, что высох. Куском камня стал даже мозг. Мы ни с кем не разговаривали и не слышали, что говорили нам попадающиеся по пути лейтенанты. Мы шли к воде. В казарме пили воду банками, обливались ею, через пять минут снова пили воду, словно организм боялся, что его навсегда лишат воды.

Все началось посреди ночи. Наш российский организм, не привыкший к сырой среднеазиатской воде, сломался. Казалось, что вся выпитая нами вода превратилась в жидкое дерьмо с кровью, которое и выходило под огромным давлением через наши задницы. Всю ночь все пятеро встречались в туалете, в котором и провели большую часть ночи. У всех нас поднялась температура, и под утро мы еле передвигались и молили бога о смерти.

Спас нас командир роты, спокойный и сухопарый капитан Ганюта. Когда ему доложили про заболевших, он вызвал нас к себе:

— Ну что, лейтенанты, сырую воду пили?

— Пили… — понурили мы головы.

— А зачем вы ее пили? Вам что, не говорили, что пока нельзя? Что начнете пить через несколько дней, по малым дозам, чтобы привыкнуть?

— Организм был сильно обезвожен, товарищ капитан. Купаться мы бегали. На Бахарденское водохранилище. Вот и напились воды, не удержались.

— Куда-куда?! — расхохотался Ганюта. — Вы хоть знаете, сколько до него километров?

— Мы думали около трех…

— Ага! Трех! — иронически произнес ротный, — Двенадцать! Это вы вчера двадцать четыре километра по пустыне намотали… Понятно. Ну что я могу сказать, таблетки вам никакие не помогут. Есть трава одна, ее кругом навалом, в народе верблюжьей колючкой зовется. Заваривайте ее покрепче и пейте. К вечеру здоровы будете.

В это не верилось. Мы были в таком ужасном состоянии, что казалось возможным одно-единственное — смерть в туалете. Но выбора у нас не было. Мы насобирали охапку верблюжьей колючки и заварили густой и необычный на вкус чай. К вечеру мы поверили в чудеса, у всех пятерых были запоры, но страдания были несравнимо меньшими.

Я влюбился. Влюбился в эти древние прекрасные горы, в эту бесконечную и беспощадную к слабым людям пустыню. В первозданную красоту ущелий и скал. В подземное озеро Ков-Ата, куда мы ездили купаться на выходные. Это настоящее чудо природы расположено внутри полой горы, за которой начинается хребет Копетдаг, а в другую сторону лежит пустыня. Сама пещера, в которой находилось озеро, поразила воображение своей мрачностью и величественностью, казалось невероятным, почему внутри полая гора не обвалится. В пещеру легко вошел бы стандартный девятиэтажный дом. Вниз, к озеру, вели вырубленные в камне ступени, освещаемые электрическими лампочками. Само озеро, глубина которого колебалась от шести до четырнадцати метров, было лечебным, сероводородным, с постоянной температурой воды 37-38 градусов. Мы по несколько часов купались в нем без передышки и не уставали.

Каждый день мы постигали военную науку, с нами проводили занятия, что напоминало пятый курс обучения. Генка стал заядлым любителем местной флоры и фауны, постоянно охотился за какими-то змеями, паучками и дикобразами. В стеклянных банках в нашей комнате жили скорпионы, фаланги, самка каракурта с паучатами, кобра, безобидные змейки с интересным названием «стрелки» и прочие твари. Генка мечтал поймать еще гюрзу и дикобраза, но ему никак не удавалось. Ротный Ганюта, раз заглянувший к нам в комнату, вылетел как ошпаренный и больше никогда не заходил. Мы в свободное время с интересом в пустых стеклянных банках стравливали разных пауков и наблюдали за их боями.

С нами провели несколько полевых выходов. Мы спали на природе, приноравливаясь устраивать ночлеги в горах и пустыне. Днями нас гоняли по горам в полной выкладке с оружием. Оказалось, что наш ротный капитан Ганюта является кандидатом в мастера спорта по альпинизму. Он насмешливо оглядывал наши замученные рожи и увеличивал темп передвижения, заставляя идти на пределе. Не знаю, как, я никогда не ходил в горах ранее, но к горам привык сразу. Когда Ганюта оглядывался, он постоянно видел меня, не отстающего и почти такого же бодрого, как и он. Он дал мне прозвище Скороход, чем я очень гордился.

Во время полевого выхода в горах я увидел узкое ущелье, промытое горной речкой. Ганюта сказал, что там — выше по течению, есть красивый водопад. Я никогда в жизни не видел водопада и решил обязательно там побывать. Все, кому я предлагал составить компанию и сходить со мной в выходной день в горы на водопад, смотрели на меня как на сумасшедшего. От батальона до ущелья было пятнадцать километров, и все по горам, а сколько дальше, одному богу известно. Я плюнул на всех, взял с собой пару банок консервов, хлеба, фляжку воды и в шесть часов утра в субботу отправился в горы.

Горное ущелье, прорезанное речкой, было шириной пяти, местами десяти метров. Зато вверх отвесные, отполированные водой за многие века стены, по которым невозможно было подняться, вздымались минимум до тридцати метров. Идти приходилось постоянно по воде, поэтому я разулся и шел босиком, повесив кроссовки через шею. По речке до водопада пришлось идти около часа. Водопад меня разочаровал, видимо я ожидал увидеть что-нибудь вроде Ниагарского водопада, а здесь какой-то пятиметровый водопадик. Я решил подняться на него, а когда несколько раз, чуть не сорвавшись, весь мокрый все-таки поднялся на него, то понял, что попал в ловушку. По слизким и скользким камням вниз стремительно неслась вода. Спускаться было несравненно сложнее, малейшая ошибка могла стоить минимум переломанных ног, а в моем случае в этом безлюдном месте и жизни, так как выбраться отсюда без посторонней помощи я бы не смог. В надежде, что где-нибудь все же есть выход из этого ущелья, я пошел дальше. Шел полтора часа, преодолев еще один водопад поменьше первого, и, наконец, вышел на горное плато, где ущелье выпустило меня на волю.

Разогрев на небольшом костре тушенку, перекусил, и сидел, пытаясь сориентироваться, в какую сторону мне идти. Как вдруг из-за хребта спускается стадо баранов, гонимое стариком туркменом. Увидев меня, он остановился, удивленно рассматривая.

— Ассалямалейкум, — поприветствовал я его.

— Валейкумассалям, — ответил старик.

Он подошел поближе.

— Кто ты? — спросил он.

— Человек, — отвечал я.

— Откуда ты? — после некоторого молчания продолжил он.

Я кивнул головой в сторону речки. Пастух недоверчиво уставился на меня и покачал головой.

— Говорили старики, что там есть дорога и были смельчаки, кому удавалось пройти по ней. Но сколько живу, первый раз такого человека вижу. Водопад?

— Два, — кивнул я головой.

Он укоризненно покачал головой.

— Один ходишь. Плохо. Назад там не ходи. Убьешься. Сюда против течения шел. Назад по течению пойдешь, на водопадах разобьешься. Куда тебе надо?

Я кивнул головой в знак согласия и объяснил ему, откуда пришел.

— А, военный! А я басмач. Отец басмач был. Дед басмач был.

— А у меня отец красноармейцем был, басмачей гонял. Дед красноармейцем был, басмачей гонял, — в тон ему ответил я, и мы рассмеялись.

— Со мной пойдешь. Там тропу твою покажу.

Старик усадил меня на ишака, на которого я уселся только из-за экзотики, так как никогда не катался на них. Но когда я проехал на нем вдоль обрыва, где этот ишак спокойно вышагивал прямо по краю пропасти, мне показалось что все-таки свои ноги надежнее и я слез с него.

Душа пела, вокруг открывался изумительный вид: впереди на многие десятки километров предо мною простирались горные хребты, которые я покорил, за ними светло-желтой полосой выступали Каракумы. Необычный контраст гор и пустыни поражал своим великолепием и красотой. Взглянешь назад, глаза невозможно отвести от вздымающихся все выше и выше гор, манящих какой-то грустью, вечностью и тайной.

Через несколько километров старик остановился.

— Все. Мне сюда. Там мои кошары. Будешь идти, в гости заходи. Тебе туда. Вот тропа. Она в долину идет. В долине дорога к тебе.

— Спасибо, — поблагодарил я его. Мы тепло расстались.

К батальону я вышел, когда солнце ушло за горный хребет и быстро стало темнеть. Уставшие ноги натужено гудели, но гордость за то, что я не сдался горам, и они смирились со мной, что я им не по зубам, с лихвой компенсировала все физические страдания.

Генка посвятил БРОСу песню, которую все полюбили. Частенько по вечерам мы подпевали ему:

В Афганистан я поехал первый. Генка с тоской и завистью смотрел на мои сборы. Вывод из Афганистана наших войск должен был начаться в ближайшее время, и я понял, что он боится не успеть попасть туда.

— Не переживай, успеешь, — утешил я его. Мы обнялись.

— Береги себя, — попросил он.

Я кивнул и пошел, не оглядываясь, чтобы не травить душу. Впереди была неизвестность, а позади оставались друзья, с которыми прошел в горах не одну сотню километров.

Вот, наверное, удивятся Андрюха с Генкой, когда узнают, что в Афганистан я попал раньше их и без всяких рапортов. Часть, в которую я прибыл для прохождения службы по окончанию училища, находилась под Питером, и туда довольно часто наведывалось военное командование. Основной задачей офицеров части было постоянное поддержание идеального состояния военного городка на случай приезда высоких гостей. В казармах всегда что-то подбеливалось, подкрашивалось, трава и деревья подстригались, на плацу линии разметки подновлялись и тому подобное. Мы не вылезали из казарм до утра, подготавливая солдат к бесконечным строевым смотрам, следя за тем, чтобы размеры бирок на противогазах, вещмешках, лопатках и прочей амуниции были установленного образца и однообразно пришиты. Чтобы соблюдались все требования клеймения шинелей, кителей, брюк. Чтобы были одинаково подписаны сапоги. Чтобы у каждого солдата в головном уборе были три иголки с тремя цветами ниток, и каждая нитка по семьдесят сантиметров длиной. Чтобы у каждого солдата в военном билете лежали переписанные красивым почерком обязанности солдата перед построением и в строю. И еще сто различных «чтобы».

Вторым направлением службы была муштра. Чтобы поражать воображение начальства своей выправкой. Чтобы пугать врагов своими бравыми патриотическими песнями, лихо исполняемыми запевалами. Чтобы подготовиться к параду на седьмое ноября. Чтобы пройти торжественным маршем в День победы. Чтобы получить очередную звездочку и должность за пунктуальное и точное исполнение еще одной сотни этих «чтобы».

Через месяц службы я затосковал. Я понял, что надо либо срочно уходить отсюда, либо скоро я разучусь думать, и стану одним из многих тысяч бездушных роботов, знающих две фразы: «Так точно!» и «Никак нет!».

Вариант подвернулся быстро. На одного политработника пришла разнарядка в Афганистан. Он уже прослужил здесь несколько лет и остатками мозга понимал, что полученные им в этой части навыки вряд ли пригодятся ему в Афганистане. Жить ему хотелось, тем более у него была семья. Поэтому стали искать добровольца на его место, и я, не раздумывая, согласился.

В Кабульском аэропорту нас определили в «отстойник», где по несколько дней приходилось проводить прибывшим, пока придет их очередь попасть в штаб армии. В одну из ночей аэропорт обстреляли ракетами, и одна из ракет взорвалась возле «отстойника». Несколько осколков пробили его тонкие стены, легко ранив двух молодых лейтенантов. Когда их увозили, все смотрели на них с уважением. Два дня в Афгане и уже ранены!

Штаб армии располагался в бывшем дворце Амина, мрачноватом здании на возвышенности, откуда хорошо просматривался почти весь город. Получив в штабе армии документы на откомандирование меня в Пули-Хумри, где базировался мотострелковый полчок, я с несколькими офицерами поехал снова в аэропорт, теперь уже для убытия к месту службы. Поехали поздно, когда с полученными документами собрались все офицеры, прибывшие для службы в Афганистан. По городу самим перебираться было опасно, что и запрещалось, поэтому нас и повезли на двух уазиках, под охраной БТРа. Я ошарашено смотрел, как БТР подрезал в этот вечерний час все попадающиеся на пути легковые машины афганцев, которые, завидев мчащуюся на огромной скорости железную махину, послушно прижимались к обочине. Что такое светофор, видимо, не знал никто. Право проезда первым было у того, кто имел оружие и больший по размерам автомобиль.

В аэропорту маленькая полная женщина средних лет по очереди перетаскивала три огромных чемодана. Меня поразило, что никто из проходящих мимо офицеров не поможет ей. Уловив в моих глазах сочувствие, она обратилась ко мне:

— Помогите, пожалуйста!

Не успел я ответить, как тертый старший лейтенант, возвращающийся в часть из отпуска, подхватил меня за руку и потащил дальше, презрительно бросив ей через плечо:

— Кто тебя трахал, тот пусть и чемоданы таскает!

На мой недоуменный взгляд ответил:

— Послужишь — поймешь!

Мы улетали в ночь. Старенький военный самолет тяжело гудел, стремясь как можно быстрее уйти вертикально вверх, чтобы не приближаться к окружающим аэропорт горам, откуда духи пускали по самолетам ракеты. При этом с самолета отстреливались ракеты, которые должны были запутать системы наведения направленных в нас ракет и спасти наши жизни. По нам не стреляли. И больший страх нам внушал самолет, который казалось, сейчас развалится на части.

— Мужики! Парашюты-то хоть есть? — не выдержал, наконец, моложавый капитан, обращаясь к проходящему мимо из хвостовой части самолета в кабину пилота летчику.

— Есть, — с серьезным видом ответил тот, — но только на членов экипажа.

Он повернулся и пошел дальше, оставив нас с разинутыми от удивления ртами.

— Вот так всегда, — пробурчал капитан и при этом смачно выругался, — парашютов нет, оружия нам на случай вынужденной посадки не дали, лишь и надейся на бога. Только вот есть ли он, бог!

Мотострелковый полк, куда я прибыл сменить замполита шестой роты, стоял между двумя населенными пунктами: Таш-Курганом и Мазари-Шарифом. В Мазарях находилась вторая в мире по красоте мечеть, увидев которую мне захотелось встать на колени. Ничего более совершенного я никогда не видел.

Ротный с улыбкой обратился ко мне:

— Что, впечатляет?

Я кивнул. Не было слов, чтобы выразить свой восторг перед этим гениальным сооружением рук человеческих.

— Говорят, что здесь гробница самого пророка Али, — продолжил ротный, — Мазари-Шариф благодаря этой мечети пользуется почти теми же привилегиями, что Мекка в период паломничества. Кто не может поехать в Мекку, и посещает Мазари-Шариф — тоже получают титул хаджи — паломника.

Афганцы поразили своей дружелюбностью и торговой хваткой. Выйти из дукана без покупки было практически невозможно, тем более что в там было навалом такого товара, о котором мы никогда не слышали и не видели. Правда, как потом оказалось, они в основном старались пихнуть дерьмовый или некачественный товар.

Казармы полка представляли собой щитовые домики, в каждом из которых располагалось спальное помещение для солдат, каптерка, канцелярия, умывальник, комната для хранения оружия и две крохотные комнатушки для офицеров роты. Назывались они — модули. Меня подселили к ротному, где две кровати стояли в два яруса.

Командир роты, старший лейтенант Шарапов, подробно рассказал мне об офицерах и прапорщиках роты, их достоинствах и недостатках, и с интересом смотрел на меня, оценивая, смогу ли я влиться в коллектив. А после этого небольшого экскурса назначил меня на сегодняшний день ответственным по роте:

— Дерзай, лейтенант!

Я понял, что он хочет приглядеться ко мне, как я поведу себя, и как смогу поставить перед солдатами.

Солдаты и сержанты, на первый взгляд, порадовали своей дисциплинированностью и собранностью. Не было, как я видел на стажировках в Союзе, панибратского или неуважительного отношения к офицерам и прапорщикам.

Я отвел роту в столовую, и ходил между столами, пока солдаты принимали пищу, и вдруг увидел, что один мой солдат, дневальный по роте, прямо в столовой закурил сигарету и заговорил с другим солдатом. Я сделал ему замечание и попросил выйти из столовой. Он извинился и сказал, что сейчас выйдет. Однако когда я обернулся, то увидел, что он не вышел, а продолжал разговаривать с сигаретой в руках.

— Товарищ солдат! Ко мне! — разозлился я. Он подошел ко мне ленивой, расхлябанной походкой. — Вы почему не вышли из столовой?

— Товарищ лейтенант! Ну что вы ко мне докопались? Я сейчас выйду, — нагловато произнес солдат. Рота с любопытством смотрела на мою реакцию.

— Идите в роту, там поговорим, — отправил я его. Когда рота выходила из столовой, я услышал, как кто-то произнес: «Сейчас ротному доложит».

А вот и ошиблись, чтобы я побежал к ротному расписываться в своем бессилии и неумении работать с людьми. Генка бы, наверное, завел этого солдата в каптерку, разок шмякнул об стенку и все было бы нормально. Но это глупый и тупой вариант. Я зашел в комнатушку к ротному, доложил о прибытии роты с ужина.

— Все нормально? — внимательно глянул на меня ротный.

— Все, Александр Николаевич. Был небольшой эксцесс, но я сам за ночь разберусь.

Вызвав к себе дежурного по роте, я уточнил у него фамилии дневальных, и узнал фамилию нагло ведшего себя солдата. Затем уточнил, когда должен отдыхать этот дневальный по роте рядовой Лысов. Оказалось, что с трех ночи до шести утра и это было мне на руку.

До двух часов я его вообще не трогал, сидел в канцелярии и изучал штатно-должностную книгу, набрасывал план первоначальных работ и занимался прочей необходимой чепухой. В два часа я вызвал Лысова к себе и прочитал ему небольшую нотацию о взаимоотношениях подчиненных с начальниками. Лысов смотрел на меня с еле скрываемой насмешкой. В заключение я, как политработник, попросил его навести порядок в Ленинской комнате.

В три часа ночи, когда подняли следующую смену дневальных, я опять вызвал Лысова, предвкушающего сладкий сон, к себе.

— Товарищ солдат, вы навели порядок в Ленинской комнате?

— Так точно, навел.

— Почему не доложили о выполнении поставленной задачи? — я строго выдерживал сугубо официальный, уважительный тон разговора. Он начинал смотреть на меня с ненавистью, что в свою очередь начало радовать меня.

— Только что закончил, не успел доложить, — решил схитрить он.

— Ну, пойдемте, посмотрим, — не стал спорить с ним я.

В Ленинской комнате полы были помыты, но, разумеется, мне не понравилось, как они плохо вымыты. Я дал команду перемыть полы. Лысов смотрел на меня со злобой, но пошел за ведром и тряпкой. Через пять минут он подошел ко мне сам и доложил о выполнении поставленной задачи. Это начинало мне нравиться, это уже походило на армию. Однако оказалось, что он не помыл плинтуса и не протер пыльные и загаженные мухами люстры. И ему придется еще немножко не поспать. А днем ему тем более не удастся поспать.

— Товарищ лейтенант, вы до меня докапываетесь! За сигарету в столовой, — его уже трясло от злости, — я не буду убираться, делайте что хотите.

— Дежурный по роте, ко мне, — опять я не стал с ним спорить, и обратился к подошедшему сержанту, — поднять и вызвать к нам сюда его командира отделения, замкомвзвода, комсорга роты, старшину роты, и… ладно, пока хватит.

Я заметил, что в глазах Лысова кроме ненависти промелькнул страх. Он прослужил полтора года в Афганистане, а тут из-за него поднимали уважаемых дембелей, имеющих награды.

— Товарищ лейтенант, разрешите не по форме, — в комнату зашли, поеживаясь со сна, четыре дембеля.

Я согласно кивнул. Потом кратко описал им наши взаимоотношения с Лысовым, прочитал нотацию и предложил Лысову в присутствии непосредственных своих начальников отказаться выполнить мое распоряжение. Лысов под тяжелыми и свирепыми взглядами дембелей молчал.

— Товарищ лейтенант, он все сделает, — обратился ко мне его замкомвзвод.

Я отпустил их отдыхать, а Лысову сказал, что жду его доклада в канцелярии. Лысов вылизал Ленкомнату от и до. Но забыл помыть окна. Когда я попросил его сделать это, он, сжав зубы, отказался. Я опять не стал с ним спорить, а позвал дежурного по роте. И тут Лысов сломался. Он зарыдал, упал на парту и хрипло всхлипывал. Сквозь слезы рассказывал про свою тяжелую судьбу, про мать-инвалида, про брата-калеку, просил не губить его, что он все осознал и никогда больше так не будет. Мне не было его жаль, он был мне противен, тем более что он сам напросился на все это. Не знаю, что он рассказал другим солдатам, но больше попыток неуважительного отношения к себе со стороны солдат я не наблюдал.

Кандагар — самая горячая точка Афганистана — юг, пакистанская граница. И не только по убийственной жаре. Здесь центр оплота духов, их основные лагеря, учебные центры и караваны с оружием, идущие из соседнего Пакистана. Поэтому здесь стоит не пехота, а бригады спецназа. Я — замполит роты спецназа. Если называть вещи своими именами, то роты головорезов. Когда во время рейда мы взяли двух духов с оружием в руках, я отправил БТР с тремя солдатами отвезти их в штаб бригады. БТР вернулся через полчаса, хотя до бригады было около восьми километров. Солдаты, не таясь, вытирали от крови ножи.

— Где духи? — спросил я, хотя и так все было ясно.

— Убежали… — хмуро пояснили они. Ругать их я не мог. Мы несли большие потери, и порой нервы просто не выдерживали.

— Трупы где?

— Не беспокойтесь, нет их. Обвал в горах был.

Раз я влетел по крупному. Как-то ротный отправил меня в штаб для охраны и доставки в соседнюю бригаду заезжего полковника из Москвы. Ненавижу этих трусливых фраеров, приезжающих сюда на несколько дней для «галочки», для получения ордена или удостоверения о праве на льготы. Их берегут как зеницу ока, ну как же! Полковник из Москвы! При первом же обстреле эти заезжие калифы на час обсераются на глазах у солдат, позоря звание офицера.

Я не мог без смеха вспоминать, как вывозил на позиции двух таких же проверяющих с большими звездами. Когда тронулись из полка, они сидели на броне, свесив ноги в один люк. И когда их накрыли возле разрушенного кишлака, они, под свист пуль начали отпихивать друг друга, пытаясь пролезть в это небольшое отверстие. Несмотря на то, что один был выше по должности, второй нисколько не собирался уступать, и надо было видеть, как они застряли своими полковничьими животами с обезумевшими от страха глазами. Наконец один из них с трудом протиснулся в люк, а второй рухнул на него сверху, чуть не свернув первому шею.

Я попытался отказаться от нового сопровождения «большого начальника» под предлогом, что служил в Афгане только месяц, и в соседней бригаде еще не был, но ротный меня успокоил, что солдат-водила был, и дорогу знает.

Как потом выяснилось, водитель в соседней бригаде был, но только раз, и дорогу помнил очень смутно. Поэтому он проскочил нужный поворот и прямиком рванул в духовскую зону. Заехали мы в нее километров на шестьдесят, когда что-то заподозрили, и в одном кишлаке остановились у дукана, чтобы спросить, где шурави? Дуканщик смотрел на нас с ужасом, крутил пальцем у виска и показывал, что вокруг везде духи.

Нам повезло, назад мы проскочили так же спокойно, как и туда. Только воняло шибко от заезжего полковника. В бригаде он сразу рванул в штаб, после чего меня, почти что сразу, вызвали к особисту. Как оказалось, этот полковник написал на меня заяву, что я хотел его сдать духам за большие деньги, так как он шибко важная персона и носитель больших военных секретов. Ох, и кутерьма была. Даже запрос в военное училище делали о моем политико-моральном состоянии.

Во время зачистки одного из кишлаков, проводимой совместно с царандоем, случилось ЧП. Работали в парах, один наш солдат и один царандоевец. Дух подорвал себя с трехлетней девочкой и царандоевцем гранатой. Наш солдат Джумаев чудом остался жив, и мне поручили взять с него объяснение. Я мурыжил его долго, пытаясь выяснить, как так получилось, что царандоевец погиб, а он остался жив? Пока он не выдержал и не спросил меня:

— Товарищ лейтенант, хотите, я вам откровенно расскажу, как было дело, не для бумажки, а лично вам? — его типично восточное лицо смотрело спокойно, не выражая никаких эмоций.

— Давай, — согласился я.

— Гад царандоевец был. В первом доме он у старика деньги требовал. Я киргиз, и немножко разобрал, что он говорил. Меня он за дверь отправил, мол, прикрывай, а сам мародерничал. Чтобы следы скрыть, бросил старику гранату — и за дверь. Мне знаками показал, что это дух был, который себя гранатой подорвал. А я видел, как он потом афгани прятал. В следующем доме старик был с девчонкой. Маленькой совсем. Он с них тоже деньги вымогал. Я понял, что дальше будет. Не жить им. И решил, что ему тоже не жить. Я им гранату в дом бросил и дверь закрыл.

Меня передернуло. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Я не знал, что ему сказать, и отпустил его.

Ротный долго не брал меня на операции. Как я понял потом, он присматривался ко мне, что я за человек, и как могу себя повести в экстремальной ситуации. И когда признал за своего, дал команду — собирайся.

Спецназ уходил в свободный поиск. Группа выдвигалась на трех трофейных японских машинах, двух «Тойотах» и одном «Нисане». На некотором удалении за группой следовал наливник с горючим, для заправки машин, то есть группа автономна, и может уходить от места постоянной дислокации за несколько сотен километров. Как я несколько раз слышал от наших офицеров, не раз они заходили даже на территорию соседнего Пакистана, граница с которым была только формально, на карте.

Машины оборудованы станковыми пулеметами, прикрытыми тряпьем. Спецназовцы идут все в национальных афганских одеждах под видом мирных граждан. Цель группы — караваны с оружием. А там как повезет. Помощи ждать не от кого, да и из-за большой удаленности от бригады нам вряд ли успеют оказать помощь. Документы все сдаем. Фотографии и награды — тоже. С собой ничего, что говорило бы о принадлежности к стране. Спецназ в плен не сдается. Каждый знает, что с ним сделают духи, если он попадет к ним в плен. Поэтому мы — безымянная группа безымянной страны…

Я иду в первый раз на такое мероприятие, и поначалу азарт приятно щекочет мне нервы. Но через несколько часов азарт проходит. Однообразные пейзажи приедаются, песок и пот разъедают глаза и тело, жара клонит в какой-то полусон, в котором перестаешь различать реальность. Только командир что-то напряженно оценивает по карте, что-то рассчитывает. Он старый волкодав, у него за Афган два ордена и представлен к третьему. Он знает, как свои пять пальцев все духовские тропы, и ведет нас к ним. Потому что должен пойти караван.

Два афганца появляются неожиданно. Им прятаться некуда и поздно. Оружия в руках у них нет, хотя я понимаю, что пеший человек раньше заметит автомобиль, чем его можно обнаружить с машины, и при необходимости успеет спрятать оружие. А искать оружие здесь можно долго.

Взять афганцев мы не можем, потому что они безоружны, и я огорченно думаю, что придется возвращаться в бригаду, так как теперь про нас будут знать все в округе. Духи вряд ли пустят дорогостоящий караван, пока здесь шарится неизвестная группа. Но ошибаюсь, потому что командир думает иначе.

Наша головная машина останавливается, и командир знаком подзывает их. Они подходят, двое мужчин неопределенного возраста, в бедной потрепанной одежде, с безразличными обветренными черными лицами.

— Кто вы и куда идете? — спрашивает их на дари солдат-таджик. Те что-то спокойно объясняют ему и ничего невозможно прочитать на их лицах.

— Говорят, что пастухи, верблюдов потеряли, третий день ищут, — переводит солдат.

— Ага, — усмехнулся командир, обращаясь ко мне, — здесь по карте ближайшая кошара и ближайший источник воды через пятьдесят километров. И никаких заблудившихся верблюдов здесь не может быть, потому что этого вообще не может быть. А караваны здесь ходят. И это их разведка.

Он, усмехаясь, смотрит на них.

— Спроси, — дает команду переводчику, — где и когда пойдет караван, и они останутся живы.

Тот переспрашивает, и афганцы начинают горячо оправдываться.

— Говорят, что не знают, — осклабляется переводчик с жестокой усмешкой, от которой меня продирает мороз по коже.

Командир не говорит ни слова, а кивает на них головой, и афганцев моментально скручивают, связав по ногам и рукам. Командир внимательно смотрит им в лицо, выбирая послабее характером, кого можно побыстрее сломать и его закидывают в машину. Второго за ноги привязывают веревкой к машине.

Мы трогаемся дальше, как ни в чем не бывало, а я спиной чувствую позади биение тела о грунт и стоны умирающего человека, звучащие все слабее и слабее.

Командир бросает изредка на меня взгляды, в которых я читаю любопытство и стараюсь скрыть обуревающие меня эмоции. Через несколько километров мы останавливаемся, и к командиру подтаскивают окровавленный, но еще живой кусок мяса.

— Ну что, вспомнил, где пойдет караван?

Он не вспомнил, и его оставляют привязанным к машине. Мы едем дальше. Второй афганец с ужасом смотрит на нас.

— Ты следующий, — объясняет ему солдат-таджик.

Еще через несколько километров изуродованный труп отвязывают и бросают в какую-то яму. Второй, только его вытащили из машины, сразу вспомнил, где и когда пойдет караван. Дальше нас ведет он. Командир перепроверяет его объяснения по карте, и видимо они соответствуют действительности, потому что мы идем туда, куда показывает этот перепуганный афганец.

Мы ждали караван два дня. В указанное афганцем время караван не пошел, мы выждали для приличия еще несколько часов, и командир дал команду сниматься.

— Суки, почуяли что-то, — матерится он, — и, наверное, пустили караван по другой тропе, есть тут неподалеку…

Негромкий хлопок из ПБС и тело второго афганца беззвучно падает в пропасть, а мы уходим дальше в поиск.

Командир не зря считается опытным волкодавом, потому что он угадал, подсознательно почуял, куда надо идти, и вывел группу прямо на караван.

И вот мы идем навстречу друг другу, два каравана. Наш на трех машинах, с советским спецназом из двенадцати человек и навстречу духовский на шести машинах, с охраной из двадцати человек. Но они не знают, а могут только гадать, кто мы — торговый караван, другой отряд или враг, а мы знаем, кто они и что сейчас будет. На нашей стороне внезапность и наглость, вера в победу и в себя.

Мы быстро сближаемся, наши солдаты в афганской одежде весело улыбаются и приветливо машут руками, и те начинают опускать стволы автоматов и махать в ответ. И зря. Потому что неожиданно тряпье откидывается, и кинжальный перекрестный огонь трех станковых пулеметов и шести автоматов начинает свою грозную, несущую смерть песню. Бой был скоротечен. У нас легко ранено два бойца, у духов — ни одного живого…

Трофеи раскладываются по назначению и маркам. Стрелковое оружие в одну сторону, ракеты «стингер» — в другую, материальные ценности — в третью. Все фиксируется на видеокамеру, потом снимается процесс минирования и уничтожения трофеев. У нас нет возможности вывозить их. Теперь нам скорее надо самим ноги уносить.

Мы выполнили свою задачу. Караван взят и уничтожен. Теперь можно возвращаться на базу. С чувством выполненного долга. И готовить дырки под ордена. Потому что только за один рейд наша группа дала больший результат, чем целый мотострелковый полк за год.

Я в Пули-Хумрях, где стоит триста девяносто пятый, или как называют его сами офицеры, триста девяносто пьяный полк. С одной стороны полка возвышается высокая гора, за свое большое сходство прозванная Залупой, и с которой духи часто ведут обстрелы расположения полка ракетами. В другую сторону начинается долина Килагай, что в переводе с афганского обозначает Долина смерти. Говорят, когда-то стотысячный английский экспедиционный корпус нашел в этой долине свою смерть от гибельных и незнакомых им болезней и рук афганских повстанцев. Из всего корпуса оттуда чудом выбрался один-единственный человек — экспедиционный врач, благодаря своему медицинскому образованию сумевший избежать смерти. Афганцы хорошо сохранили в памяти нации те события и с гордостью хвастаются, что никому и никогда не удавалось покорить Афганистан.

Мое прибытие в роту совпало с проводимыми в ней разборками по поводу наезда со смертельным исходом нашего БТРа, ведомого замкомроты Захаровым, на двух афганцев, ехавших на ишаках. Мне непривычно и дико, когда приехавшие царандоевцы успокаивают нас, что оказывается, эти афганцы были не местные, претензий на них никто не предъявил, поэтому дело будет закрыто и никаких последствий не будет. Кажется, я начинаю понимать смысл выражения «жизнь — копейка».

Шутки в ходу тоже «необычные». На неделю позже меня из Союза прибыл после отпуска техник роты прапорщик Гусейнов. В роте он на смеси азербайджанских ругательств и русских матов под дикий хохот офицеров роты что-то орет им, а я не могу понять, в чем дело. Сквозь гогот мне поясняют, что когда провожали его в отпуск, то незаметно впихали ему в чемодан на самый низ три кирпича, а вместо электробритвы положили в корпус от бритвы гранату от АГС-17. А сейчас это его реакция на воспоминания о том, как он тащил чемодан с кирпичами через пол-Союза, и как решил в Ташкенте побриться.

В Кундузе командарм Громов собрал всю дивизию для проведения строевых смотров по готовности частей участвовать в обеспечении вывода первых наших подразделений из Афганистана. И там мы встретились с Андреем! Боже мой, как же мы соскучились друг по другу, наперебой обменивались новостями, кто и где кого видел из наших, что и про кого слышал. Про Генку и Максима ничего не известно. Максим где-то в Германии, а с Генкой Андрюха расстался в Туркмении, где оба были в БРОСе.

Вот так судьба и свела нас с Андреем в одну дивизию, но разные полки. Оба наши полка уходят на Файзабад. Только наша зона ответственности до крупного кишлака Талукан, а полк Андрея уходит за него.

Июль месяц — не лучшее время для движения колонн. Жара в тени достигает плюс пятидесяти градусов, когда воздух становится густым как кисель, а на броне можно жарить яичницу. Воды, сколько не бери, не хватает, поэтому возле любого источника водилы замедляют ход, чтобы кто-нибудь успел набрать ее в различные емкости. Воду берем даже из грязных арыков и луж, которую пропускаем через обеззараживающие пакеты, высасывая ее до последней капли.

Смешнее всего наблюдать, когда кого-нибудь прихватит по большому, а так как колонну из-за одного засранца останавливать не будут, ему приходится справлять свои надобности на ходу, под свист и хохот друзей. При этом, держась за боковые поручни, старательно оттопыривать свой зад подальше от брони, чтобы не загадить технику и не отмывать ее потом на привале под насмешки сослуживцев.

Водители — асы. Обгоняя груженные арбузами и дынями бурбухайки, они подстраиваются к ним впритирку и, на скорости восемьдесят километров в час кто-нибудь из солдат на полном ходу снимает дыни и передает в люки. Увидев это дело, я отвешиваю затрещину водиле по голове, который весело ржет и дает газу.

Ротный взял меня с собой, и мы выходим на блок вместе с одним из взводов на предгорье. Прямо под нами, внизу возле речки, расположен кишлак, который со всех сторон окружают поспевшие посевы какой-то зерновой культуры. Тылы как обычно отстали, то ли потому, что действительно сломалась техника, то ли потому, и что, скорее всего, было правдой — прапора-ворюги все распродали. Командир хозвзвода, свой мужик, приехав на БТРе, сбросил нам на двадцать рыл мешок муки и пояснил, что это на две недели. Ротный злобно сплюнул и выматерился.

— Во, видал, замполит! Вот так мы и служим! Одни воруют, другие страдают. Ну и хрен с ними, выживем.

Ближе к вечеру, ротный снарядил полную коробку гранат для АГС-17, направил прицел на посевы, окружающие кишлак, и длинной очередью выпустил всю ленту. Посевы вспыхнули как спички. Из кишлака в поля кинулось все население, от млад до стар, которое с трудом за час потушило пожар. Их спасло только то, что не было ветра. Через полчаса мы увидели, что из кишлака к нам направляется делегация из нескольких старейшин. Когда они прибыли, мы уже подготовились к их встрече, устроив место для переговоров немного ниже нашей позиции, чтобы не выдавать места расположения огневых точек.

— Ассалямалейкум, — поздоровались они, рассаживаясь на предложенные ватные солдатские подушки.

— Здорово, коль не шутите, с чем пожаловали? — делая вид, что не знает, зачем они пришли, ответил ротный.

— Командир, зачем стреляешь, зачем нищими хочешь сделать? — через переводчика без прелюдий перешли они к делу.

— А красиво горело, правда? Махом занялось! — ротный выдержал небольшую паузу, — и чтобы впредь так не горело, у меня есть к вам два условия. Первое — если по нам раздастся хоть один выстрел, то мы накроем ваши сраные посевы вместе с кишлаком, как верблюд барана. Сами видите, что отсюда это можно отлично сделать. И второе — у нас кушать кончилось. А кушать мы хотим. Неплохо было бы, если разок в день какой-нибудь бача — в знак уважения к шурави, приносил нам что-нибудь. В знак укрепления дружбы между нашими народами. Только готовой еды не надо, лучше курочек там, яичек, зелень, в общем, сами посмотрите — что не жалко. А готовить мы сами будем.

Старейшины совещались между собой недолго, дали согласие на наши условия и степенно отправились вниз.

Афганистан не оправдал моих надежд. Грязи, негодяев и подонков здесь не меньше, чем в Союзе. Почти все продается и покупается — звания, награды, женщины, честь, достоинство… Врезавшаяся в память фраза, брошенная офицером в аэропорту женщине — «Кто тебя трахал, тот пусть и чемоданы таскает», была ответной реакцией боевого офицера, который, проливая кровь, едет из Афгана с немудрящими пожитками, а женщины, подрабатывающие раздвиганием ног за деньги, при этом не брезгуя ни кем от солдата до генерала, уезжали с несколькими баулами, при этом еще и, вывозя огромные суммы наличными деньгами, которые частенько таможенники находили у них в интимных частях тела.

С самого начала вывода войск из Афганистана мы в полку практически не бывали. Постоянно обеспечивали прикрытие на блоках, сопровождали колонны с военными и гражданскими грузами, в полк приходили только пополнить запасы продовольствия и боеприпасов. Наша дивизия обеспечивала вывод Файзабадского полка, и мы повзводно выходили для прикрытия колонн в горы на наиболее опасные участки. За Талуканом в нашей колонне на управляемом фугасе подорвалась МТЛБэшка из минометной батареи. Пять трупов. Три взрывом выбросило на дно глубокого ущелья в речку Кокча, и разведрота полдня маялась, доставая их оттуда. А мы уходили дальше. Снимая головные уборы, когда проезжали мимо места, где далеко внизу в полутьме ущелья на дне горной речки лежали трупы офицера и двух солдат, раскинувших широко руки и ноги, будто нежась и прячась от летней жары в речной прохладе.

Солдаты проверку на выносливость устроили в первый же мой выход с ними в горы на блок. Мы вышли к точке назначения у реки Кокча неподалеку от кишлака Артынджилау, когда беспощадное солнце начало катиться с небосклона за горный хребет. Точка находилась на его вершине, и нам предстояло за два часа оставшегося светлого времени, хрипя и матерясь заползти на нее во всей своей красе. «Краса» в основном представляла собой оружие, полный боекомплект к нему, сухпай на трое суток, запас воды по две фляжки на брата, а также личные вещи каждого, состоящие в основном из мыльно-рыльных принадлежностей и сигарет. На двенадцать уходящих в горы человек приходилось дополнительно брать две РДВ-эшки с водой. РДВ-20 (резервуар для воды) имел вид обычной резиновой грелки, только с лямками для переноски ее на горбу и вместимостью 20 литров. Этот коллективный запас воды тащили все по очереди.

До прихода в Афган меня предупреждали, что обычно новичков проверяют тем, что ставят их в конце групп, так как идти там гораздо труднее. Помимо того, что приходится тащить отстающих и их снаряжение, ты практически никогда не отдыхаешь на редких коротких привалах, куда выбираешься, когда надо уже трогаться дальше. Поэтому я не удивился, когда взводный Ульянов, озабоченно поглядывая на уходящее за гору солнце, покрикивая и поторапливая солдат, небрежно бросил мне:

— Так, Андрей, пойдешь сзади…

Как только взводный тронулся и повел за собой группу, последний из солдат, невысокий коренастый башкир по имени Феликс, с серьезным выражением лица обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант, вот РДВ-эшка осталась, вы возьмете ее?

Я поймал несколько насмешливых взглядов, брошенных на меня через плечо уходящими солдатами, и понял, что они проверяют меня на вшивость.

Откажусь — вся рота будет в спину пальцами тыкать и смеяться надо мной, соглашусь — не выдюжу, и конец будет тот же. В душе я рассмеялся над ним, а внешне серьезно ответил:

— Конечно, возьму Феликс, только вот боюсь, что не выдержу… Давай с тобой в паре пойдем, меняясь!

Тот, внутренне ожидая отказа, был явно не готов к тому, что сам попадет в подготовленную им же ловушку, так как переть помимо своего снаряжения еще бурдюк с водой, когда остальная группа тащит такой же по очереди вдесятером, означало идти далеко за пределом своих возможностей. Я давал ему шанс отказаться, извиниться, сказать что пошутил, однако его гордость не позволила ему сдаться. Каждый из нас воспринял слова друг друга как личный вызов и не мог отказать, я — как офицер, он — как авторитетный среди солдат дембель.

Феликс пошел первым. Я шел за ним, готовый сменить его в любой момент. Метров через сто ноги его задрожали, дыхание стало хриплым и прерывистым. Но он не сдавался и гордо мотал головой, когда я предлагал сменить его. Однако когда он пару раз оступился и чуть не упал, я насильно забрал у него РДВ-эшку. Настал черед мне скрипеть зубами.

Пытаясь не отстать от группы, мы шли на нервах, жилах и силе воли. Тело как физическая субстанция перестало существовать, руки и ноги поднимались и шевелились только благодаря не угасшему еще сознанию. Все окружающее нас было из другого мира, а наш мир состоял из обрывков сознания, плавающих в тумане гор и цели — не сдаться, не сломаться…

Самое страшное было, когда мы срезали тропу, и попали на осыпь. Осыпь — очень крутой склон, заканчивающийся обрывом в глубокую пропасть, весь усыпанный мелкими камешками и на котором практически невозможно удержаться даже лежа плашмя. Я врывался кончиками пальцев в эти мелкие камешки, находил какой-нибудь небольшой бугорок, в который вцеплялся, что было мочи, потом выталкивал вперед Феликса, передавал ему оружие, РДВ, снаряжение. Теперь он, когда находил какой-нибудь выступ, вытаскивал меня и проталкивал вперед…

Наверху, когда вышли к своим, Ульянов недовольно пробурчал:

— Что отстаете?

Мы промолчали. Проверку я прошел. Все солдаты обращались ко мне подчеркнуто уважительно, а Феликс, отдышавшись, обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант, если кто-нибудь хоть что-то плохое про вас скажет, я лично тому глотку вырву.

Духи накрыли нас, когда мы снялись с позиций и готовились пристроиться в конец выходящей колонны техники. Позади уже не оставалось ни одного советского солдата. Плотный огонь велся прямо с наших позиций, из наших окопов, которые мы только что оставили.

Я стоял, широко расставив ноги возле БТРа, вокруг вздымались фонтанчики пыли от разрыва пуль. Душа моя пела и необъяснимый восторг, злость, презрение к жизни переполняли меня. Это я — русский офицер, сейчас не сгибался под пулями, русский офицер, который не кланялся пулям на Бородинском сражении, который вел в атаку солдат во всех войнах, служа примером для подражания. Сквозь грохот стрельбы и разрывов мин я давал указания солдатам и те, словно послушное продолжение моей воли и мысли с полуслова понимали меня… Иногда фонтанчики от пуль разрывались у меня под ногами, вызывая огромный приток адреналина и еще большую злость. Ну что, падлы! Взяли? Выкусили? Ну, вот он я! Вы что, стрелять не умеете? Я играл судьбой, спорил с ней, вызывал ее, чтобы она забрала меня… И она миловала меня. Не знаю, за что и почему, но под этим шквальным огнем я не получил ни одной царапины. Я презирал судьбу и плевал на нее, а она в ответ дала мне свою милость жить. Только зачем? Чтобы отомстить за мою наглость тогда, когда я захочу жить?

Мы вышли удачно, рота не потеряла ни одного человека. И теперь возвращались в полк. Два с половиной месяца мы не были в полку, в такой родной и желанной казарме. Два с половиной месяца мы не спали в кроватях и не ели в столовой за столом и сидя на стуле. Два с половиной месяца мы не мылись в бане. Не видели телевизор. И еще много чего…

Теперь нам обещали неделю на отдых и подготовку к следующему боевому выходу. Рота высадилась с техники перед парком боевых машин, взводные остались проверять людей и оружие, а мы с ротным прямиком через забор рванули в казарму. Перед входом в нее стоял, заграждая нам проход, какой-то незнакомый капитан с огромной залысиной. Он высокомерно бросил нам:

— Вы кто такие?

— А вы кто, товарищ капитан? — недоуменно взглянул на него ротный. — Я — командир роты старший лейтенант Шарапов, а это мой замполит — лейтенант Коренев.

— А я, — с нескрываемой гордостью произнес капитан, — ваш новый замполит батальона капитан Шинкаренко.

Предыдущего замполита батальона с понижением отправили в Союз, за то, что он отказался ехать в последний перед его заменой в Союз рейд, из которого мы только что вернулись, так как ему оставалось до замены из Афгана около месяца. Говорят, что такая примета есть, не рисковать последний месяц перед заменой. Когда мы уходили из полка, нового замполита еще не прислали, потому мы этого «бравого фраера» не знали.

— Товарищ лейтенант, — обратился капитан ко мне, — почему в роте третий месяц не выпускается стенгазета?

— Мы, товарищ капитан, уж третий месяц как здесь не были, только с боевых идем, — вступился за меня ротный.

— А я вас не спрашиваю, — чванливо произнес капитан, — вы можете идти.

Ротный недоуменно посмотрел на него, потом на меня и пожал плечами, мол, извини, твой прямой начальник, разбирайся с ним сам. Еще раз удивленно покачал головой и пошел в казарму.

Вот так я познакомился с моим непосредственным начальником, благодаря которому понял, почему командиры презирают и не уважают в основной массе политработников. Объяснять ему что-либо было бесполезно. Он дал команду собрать редколлегию стенгазеты и редакторов боевых листков для немедленного выпуска наглядной ротной агитации. Когда он начал мурыжить нас, заставляя третий раз переделывать газету, я не выдержал, встал и пошел из ленинской комнаты.

— Вы куда, товарищ лейтенант? — подскочил он.

— Какать, — бросил я ему.

В нашей с ротным комнатушке я лег на кровать, обсуждая с командиром нового замполита. Он нашел меня через полчаса.

— Вы, почему здесь, товарищ лейтенант? — его глаза с негодованием уставились на меня. — Я вас ищу!

— За бумажкой приходил, опять какать пойду, — ответил я ему, поднимаясь с кровати.

— Что? Обосрался, да? Обосрался? — решил поиздеваться он надо мной.

— Ага, товарищ капитан! — засмеялся я, — Как вас вижу, так сразу какать хочется.

Я вышел на улицу, закурил. Вышедший за мной ротный посоветовал:

— Он не даст тебе отдохнуть, иди лучше к мужикам в минометную батарею или в четвертую роту.

Что я и сделал. Утром на разводе капитан Шинкаренко подскочил ко мне:

— Вы где были ночью?

— В туалете, — искренне и недоуменно глядя на него, пояснил я.

— Не обманывайте! Я вас там всю ночь искал!

— Наверно разминулись по дороге, туалет все-таки в десяти метрах от казармы, да еще темно, — отечески пояснил я ему. Офицеры роты еле сдерживали смех, а его трясло от злобы. Вот так мы и провели ночь. Я — сладко посапывая в каптерке четвертой роты, а он — в поисках меня по туалету.

Мы видимо «нравились» друг другу, потому что никак не могли друг без друга. Выдумывать ответы на его докапывания и действовать приходилось на ходу, спонтанно. Раз он вошел в казарму через полчаса после отбоя, когда в роте как обычно бодрствовал только ответственный офицер, а я разделся и собирался ложиться спать, как отворилась дверь, и в комнату вошел Шинкаренко в форме.

— Вы что, товарищ лейтенант, спать собрались? — возмущенно лупя глазами, с огромным негодованием выговорил он. — Значит я, замполит батальона, еще не сплю, а вы, замполит роты, уже разделись?

Не говоря ни слова, я моментально оделся и выскочил из комнаты в казарму. Шинкаренко, думая, что я хочу от него куда-нибудь спрятаться, кинулся за мной.

— Рота подъем! — гаркнул я, — Строиться в две шеренги!

Когда мои бойцы, удивленно поглядывая на меня и стоящего рядом ошарашенного замполита батальона, построились, поеживаясь от сна, я спросил:

— Вы что, товарищи солдаты, спать собрались?! Значит, мы с замполитом батальона еще не спим, а вы уже разделись?

Шинкаренко что-то негодующе хрюкнул себе под нос.

— Дайте команду отбой, — и кинулся вон из казармы.

А через несколько дней его покарал аллах. В Афганистане есть муха, в обиходе зовущаяся пиндинкой, от укуса которой вследствие заражения крови на всем теле вылезают какие-то чирьи, только огромные размером. Их вскрывают в санчасти, а место разреза заклеивают лейкопластырем, в результате чего человек выглядит весь как изрешеченный пулями. Тут-то я на нем и оторвался. Он избегал меня как мог. Но я ловил его и сострадательно спрашивал:

— Ой, товарищ капитан! Вас что, на боевых так ранило?

Он с ненавистью смотрел на меня, потому что окружающие еле сдерживали смех, так как знали, что он ни разу на боевые не ходил.

— Нет, это муха укусила. А вы как будто не знаете! — и взбешенный куда-нибудь убегал. Чувства юмора у него не было совсем.

Из Афганистана нашу 201-ю дивизию вывели в Душанбе. Средняя Азия мне понравилась, и я попросил оставить меня для дальнейшей службы здесь. По распределению меня направили в Киргизию. Гвардейская часть, расположенная в предгорье недалеко от Фрунзе, и куда я прибыл под вечер, встретила меня туманом, теплом и безлюдностью. Был выходной день, накануне офицеры отметили день части, поэтому военный городок был пустынен и тих. Офицеры лечились по домам от головной боли, опохмеляясь, кто чем горазд, и оправдываясь перед женами за вчерашнее.

Дежурный по части проверил мои документы, дал команду в офицерскую гостиницу и выделил мне посыльного, еле говорящего по-русски рядового узбека, показать гостиницу и помочь донести мой огромных размеров чемодан.

В гостинице меня ждали. Сосед по комнате, старший лейтенант, к которому меня подселили, с опухшим от перепоя лицом сразу без обиняков заявил мне:

— Лейтенант, за то, что будешь жить со мной — ставь бутылку!

Я, поддерживая взятый им шутливый тон, парировал:

— Нет, это ты, за то, что я согласился жить здесь, должен мне бутылку.

Так шутливо препираясь, он попытался выставить меня за дверь, чтобы не пускать, пока я не куплю водки. Хоть он и был в два раза меня шире, но за дверь чуть не вылетел сам. Поняв, что со мной ему не справиться, огорченно вздохнул, и предложил:

— А, пошли вместе!

Начинались будни советского офицера…

Через месяц службы я пожалел, что был в Афганистане. Весь мой опыт был мне во вред. На войне нет ничего лишнего, все действия и помыслы направлены на выполнение боевой задачи и недопущение потерь среди личного состава. Здесь же, в Советском Союзе, все в армии было направлено на показуху, выполнение хозяйственных работ, муштру, перестраховку и лицедейство. Круглое носили, квадратное катали, умеющие щелкать каблуками и вовремя прогнуться, росли в званиях и должностях.

Первый шок я испытал, когда должен был заступить помощником дежурного по караулам гарнизона и прибыл в парк, чтобы выгнать дежурную машину. Заместитель командира полка по вооружению подозвал меня к себе:

— Товарищ лейтенант, покажите вашу справку старшего машины.

В Афганистане я гонял колонны по 60-70 машин, будучи старшим колонны и, отвечая за их безопасность от Хайратона до Кабула, что по расстоянию немного не дотягивало до пятисот километров. Здесь мне не дали одну машину, чтобы проехать пятнадцать километров до Фрунзе, пока я не пройду три инструктажа, не сдам какие-то экзамены и не получу справку старшего машины. Что-то сродни тому, когда вы знаете высшую математику, а у вас требуют сдать экзамен по таблице умножения…

На занятиях по огневой и тактической подготовке самое главное для начальства было не то, чтобы солдаты и сержанты умели думать и воевать, а их красивое и ровное передвижение на тактическом поле, соблюдение интервала и дистанции. Я плевался и ругался, но переубедить других офицеров не мог, мы просто говорили на разных языках и они меня не понимали. Наверно легче объяснить негру, что такое снег, чем научить думать старательного советского офицера. Командир батальона, грамотный мужик, знающий назубок все воинские уставы, выслушав мою ересь, ответил:

— Есть уставы, по которым мы служим, не можем же мы самодеятельность проявлять, лейтенант. Пиши в Москву в Министерство обороны свои предложения. Изменят уставы, будем по-твоему воевать.

Я поморщился:

— Да им на это всем плевать, кто там мои предложения читать будет? Кровью будем за это расплачиваться…

Было обидно осознавать себя ни кому не нужной пешкой, незаметным винтиком в дребезжащей от негодности, безжалостной ко всем и ко всему машине, носящей гордое название — советская армия. И чувствовать свою причастность к общественно-экономической формации — неразвитому социализму, который на ступень выше стоит, чем капитализм. И пускай у них колбаса, и масло свободно лежат в магазинах, а у нас по талонам, зато у них моральный дух низкий. Тьфу ты. Хорошо хоть начальники мысли читать не могут, иначе меня давно бы в тюрьму посадили.

Военная служба подавляет всякую самостоятельность. А самостоятельность — это мысли, творчество, прогресс. Интересный парадокс: каждый человек в чем-то неординарен, а военная служба исключает неординарность, требуя подчинения всех единой воле начальника. Между тем ординарны и похожи друг на друга только идиоты.

Тут еще моя школьная любовь написала мне романтичное письмо, о том, что какая же она была дура. Только спустя семь лет она вдруг поняла, что любит меня и не мыслит своей жизни без меня. Но я уже вышел из того возраста, когда верят в эти вдруг. Где-то в глубине души я был уверен, что, в конце концов, она вернется ко мне, когда немножко посмотрит, что такое жизнь, и чуть-чуть начнет разбираться в людях. И вот, наконец, научилась, но интересно, какой ценой ей это далось? Я написал в ответ письмо, полное «любви и нежности», в конце которого пожелал ей найти богатого и солидного мужа. Мне она была глубоко безразлична. По объедкам я побираться не был намерен.

Замполитом полка был только что окончивший военную академию майор Рыскаев. Карьера его была предопределена с рождения. Родители — высокопоставленные партийные чиновники Киргизии. После военного училища «случайно» попал в Германию, а оттуда «сам» поступил в академию, по окончанию которой опять «случайно» попал к себе на родину. Самодовольный и презирающий всех, кто ниже его по должности, он совершенно менялся перед начальством. Было противно смотреть, как он лебезил перед вышестоящим командованием. В общении с подчиненными он главным образом предпочитал слова, обычно не встречающиеся в словарях.

В свободное время я занимался спортом со своими солдатами. В батальоне мне удалось сколотить из них отличную спортивную команду, которая выигрывала все спортивные мероприятия в полку. Не знаю почему, видимо, многое заложено в меня природой и немного достигнуто самовоспитанием, но мне для поддержания себя в форме было достаточно редких непродолжительных занятий. Мне принадлежали рекорды полка по подтягиванию, подъему переворотом и полосе препятствий. На кроссах я был вторым после лейтенанта Хотиловича, члена сборной Среднеазиатского военного округа по легкой атлетике. Он занимался фанатично и регулярно, пробегая ежедневно по десять-двадцать километров. Хотилович никак не мог понять, почему он проигрывает мне на полосе препятствий:

— Андрей, ты же куришь и пьешь, спортом редко занимаешься, почему ты быстрее меня пробегаешь? — с недоумением спрашивал он.

Я пытался ему объяснить, что это разные вещи, бег по ровному месту, и бег с препятствиями, но он меня не понял. Я проходил сквозь препятствия как нож сквозь масло, а он как топор сквозь дерево.

Горбачевская перестройка, шедшая полным ходом, принесла новые веяния и в армию. Однажды замполит полка собрал в клубе всех офицеров и прочитал пламенную речь: «Товарищи офицеры! Порочная практика укрывания неуставных взаимоотношений в среде военнослужащих окончена. Теперь офицеров, вскрывших преступления в среде военнослужащих и случаи „дедовщины“, не будут, как раньше наказывать. Все негодяи и сволочи, которые нарушают воинские уставы и советские законы и по которым тюрьма плачет, должны сидеть в тюрьме». Вышли с собрания все окрыленные. У каждого в практике были случаи, когда с неуставными взаимоотношениями, правами, данными дисциплинарным уставом не справишься.

У меня в роте тогда как раз был один солдат, дембель Кабулдинов, не вылезающий практически с гауптвахты, но не прекращающий извращенных издевательств над молодыми солдатами. Рос он без родителей, воспитывался у бабушки, которой было на него плевать. Вырастила его улица. И вырастила жестоко. Он ненавидел и презирал весь мир и мстил ему в лице тех, кто слабее его, за все унижения и оскорбления, которые испытал сам. Он был полностью сформировавшейся личностью, зверем в человеческом обличии и никакая воспитательная работа не могла его изменить.

Я никогда никому не желал зла. Но по нему тюрьма плакала. Неделю я не вылезал из роты, по несколько раз переговорил с каждым солдатом и добился своего. Люди мне поверили и дали показания. Замполит полка, получив кипу объяснительных от солдат, описывающих перенесенные ими издевательства, построил наш батальон и поклялся партийным билетом, тряся им перед носом стоящих в строю солдат, что этот подонок будет сидеть в тюрьме. А пока он объявил ему десять суток ареста.

Когда же Кабулдинов вышел с гауптвахты, замполит полка тихо и незаметно, не афишируя этого, чтобы не привлечь внимания, вызвал его к себе и лично вручил ему документы об увольнении, благо приказ министра обороны уже вышел. Самые лучшие и порядочные солдаты и сержанты еще служили, когда этого негодяя на машине замполита полка вывезли и проводили до вокзала.

Злой и разочарованный я пришел к парторгу полка. Тот по отечески усадил меня на стул, изображая рубаху парня, и откровенно все рассказал. Что, невзирая на гласность и открытость, по военным округам существуют определенные планы по раскрытым преступлениям и правонарушениям. Что наш округ план на этот год выполнил, и если бы мы провели еще одно преступление, на фоне других округов мы смотрелись бы в худшую сторону по организации политико-воспитательной работы с личным составом. Мне было стыдно смотреть в глаза моим подчиненным, которые поверили мне.

Замполит полка в звании майора, упивающийся своей властью, бывало на построениях части в присутствии подчиненных орал даже на заслуженных комбатов в чине подполковника.

— Ты, дурак! У тебя солдат с синяком, ты не работаешь с людьми!

Насколько я понимаю, если виноват — накажи, но, оскорбляя других, ты в первую очередь оскорбляешь себя и звание офицера.

Однажды, когда у меня был выходной, которые мы получали по мере возможности в лучшем случае раза два-три в месяц, я пошел в казарму. Время было к обеду, солнце припекало, на улице не было ни души. Только возле штаба стояли два офицера, одним из которых был дежурный по части, а другим — замполит полка. Увидев меня, замполит крикнул:

— Эй, лейтенант, ко мне!

Перетерпев пренебрежительное обращение, я четким строевым шагом подошел к замполиту:

— Товарищ гвардии майор, гвардии лейтенант Коренев по вашему приказанию прибыл!

— Где твоя рота, лейтенант? — окинув меня презрительным взглядом, как какое-то насекомое, спросил он.

Неуважения к себе со стороны этого морального и нравственного урода я вынести не мог.

— Не знаю, майор! — ответил я ему таким же тоном и взглядом.

Замполит полка чуть не упал, челюсть у него отвисла, в полку с ним никто так не разговаривал.

— Лейтенантишко! Ты что тут губенками хлопаешь?

— Майоришко! Ты свои губенки прихлопни! Как будешь со мной разговаривать, так и я с тобой буду! — меня трясло от возбуждения, так хотелось заехать ему в рожу.

Видимо он, все прочитал у меня на лице, так как хотя его тоже трясло от ненависти ко мне, он сквозь сжатые зубы процедил, но уже обращаясь ко мне на Вы:

— Товарищ лейтенант! Идите!

— Есть! — я повернулся и в соответствии со строевым уставом сделал три строевых шага, после которых продолжил движение обычным шагом.

На следующий день после утреннего развода замполит полка вызвал к штабу всех политработников полка. Когда все построились, он начал читать нотации, что все политработники — идиоты, только он один здесь в полку умеет и может работать. Видимо после Афганистана у меня с психикой стало не все в порядке, потому что когда он замолк, словно собака, переставшая тявкать, чтобы поискать блох, я снова не выдержал:

— Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться! Гвардии лейтенант Коренев!

Он сглупил, потому что разрешил.

— Товарищ гвардии майор! У нас в батальоне даже самый последний чмошный солдат называет вас козлом и балаболом. За то, что вы партийным билетом перед всем батальоном клялись, что Кабулдинов будет сидеть в тюрьме, а сами его первым на дембель отправили! — я закончил фразу и стоял с тупым и преданным выражением лица.

Все политработники части стояли ошарашенные, с трудом сдерживая смех, глядя, как замполит полка густо покраснел.

— А вы, а вы!.. А у вас в роте… боевые листки неправильно оформлены! И вообще! Идите отсюда, и больше на совещания политработников никогда не приходите!

Так я попал на особое положение. Замполит поклялся, что пока он дышит, мне не получить продвижения по службе. На совещания к нему я больше никогда не ходил. Офицеры называли меня комиссаром, на что я не обижался.

Афганистан сыграл с армией какую-то роковую роль. Огромное количество самых лучших офицеров, прошедших Афган, стало увольняться из армии. Не каждый после пройденной войны выдерживал дуристику, что творилась в невоюющих войсках. Причем уволиться по собственному желанию было невозможно, и они уходили по дискредитации. Было обидно смотреть, как из нашей бригады уходит на гражданку старший лейтенант, награжденный орденами Красного Знамени и Красной Звезды, а на него документы стряпают, что он подонок и негодяй! Этот старлей за два года Афгана взял столько караванов с оружием и ракетами, что спас не одну сотню жизней наших пацанов, не один самолет и вертолет, не один танк и бронетранспортер. И вместо того, чтобы использовать для родной страны его огромный боевой опыт, пропущенный им через свою кровь и свое здоровье, через одно тяжелое ранение и две контузии, в характеристике пишут, что он умственно неполноценный, спившийся и деградировавший офицер. Зачастую не выходящий на службу и не отвечающий своим моральным обликом светлому лику строителя коммунизма. Маразм!

Когда после выхода из Афганистана мне предложили место в десантно-штурмовой бригаде, стоящей в Иолотанской долине, что находилась недалеко от места дислоцирования БРОСа, я с радостью согласился. Все там было мне знакомо, почти родное, и к тому же служба не в пехоте, а в элитной, боеготовой части.

Видимо, здоровый вид и готовность убить любого, кто перейдет мне дорогу, заставляли подчиненных с полуслова понимать мои желания и образцово выполнять мои распоряжения. На окружных соревнованиях по рукопашному бою я стал чемпионом округа в абсолютной весовой категории, и командир бригады уговорил меня в свободное время вести для военнослужащих рукопашный бой, чем я с охотой и занимался.

Все было нормально, за исключением в некоторой степени негативного отношения ко мне со стороны вышестоящих политработников. Я никогда не бил солдат, да они и сами не стремились нарваться со мной на конфликт. Но я всегда считал, что малейшее нарушение воинской дисциплины надо искоренять на корню. Поэтому довольно жестко подходил к тому, что могло повредить строго установленному порядку.

Однажды рота с опозданием вышла на утреннюю физическую зарядку, в связи с чем на разводе была отмечена командиром бригады в худшую сторону. После развода по плану были занятия по политической подготовке, и ротный попросил:

— Гена, ты объясни нашим обезьянам, что опаздывать на построения нельзя…

Я кивнул. Объясню.

— Замкомвзвода! Ко мне!

Передо мною навытяжку встали четыре сержанта.

— Товарищи сержанты! Через три минуты рота должна сидеть в полном составе на политзанятиях с полученными противогазами! Вперед!

Толкаясь, солдаты и сержанты кинулись в казарму. Через три минуты я вошел в расположение, где ровными рядами на табуретках сидел личный состав роты, напряженно глядя на меня. Через плечо каждого висел противогаз. Я неторопливо прошел по проходу, выдерживая паузу.

— Товарищи солдаты и сержанты! Опоздание на полковое построение является грубейшим нарушением воинской дисциплины. Сегодня вы на зарядку опоздали, завтра на стрельбы не выйдете, а после завтра Родину предадите. Чтобы вы до конца осознали всю величину вашей провинности, даю вводную. Американцы, узнав о полном развале воинской дисциплины в нашей роте, объявили нам ядерную войну. В результате ядерного взрыва все командование роты погибло, за исключением меня — замполита роты, который умирает, но держится из последних сил, чтобы перед смертью выполнить свой воинский долг и провести с личным составом роты занятия по политической подготовке. Рота — газы!

С третьего раза в норматив уложились все, и я с удовлетворением закончил прерванную тренировкой мысль:

— Еще одну войну с Америкой я не переживу. Поэтому на следующем занятии, возможно, диктовать тему придется сержантам, и горе им будет, если товарищи солдаты хоть одно слово не разберут из вашего противогазного мычания и неправильно напишут. Тогда мне придется из могилы встать и опять брать власть в свои руки.

Только начал диктовать похожим на мутантов солдатам очередную тему занятий, как неожиданно дверь открывается и в расположение заходит замполит бригады.

— Товарищ подполковник! С личным составом роты проводится занятие по политической подготовке. Руководитель занятия старший лейтенант Онищенко, — доложил я.

Замполит с трудом сохранил невозмутимый вид, негромко произнеся:

— После занятий зайдите ко мне.

— Есть! — браво гаркнул я.

По окончанию занятий я прибыл в штаб, где меня ждал замполит.

— Товарищ старший лейтенант! — недовольно начал он. — Как вы мне объясните весь цирк, что я увидел у вас в роте?

— Какой цирк? — сделал я удивленное лицо.

— Вы мне тут дурака не стройте! — возмутился он — Какой?! Противогазы, «слоники»… Что вы клоунаду из занятий устроили?

— Никак нет! Не устраивал! Готовились к проведению политических занятий в условиях применения противником оружия массового поражения!

— Какого поражения? Что вы мне тут паясничаете? Я вас официально предупреждаю — если на вас поступит хоть одна жалоба от солдат, разбираться будем на партсобрании, и вряд ли вы отделаетесь одним выговором.

Замполиту же батальона не пришлось по вкусу, что я с солдатом азербайджанцем разучивал красивую русскую песню «Гляжу в озера синие». Дежурный по роте худощавый сержант Черкозянов доложил, что дневальный Гамбаров отказывается мыть полы.

— И что вы мне предлагаете, — с недоумением посмотрел я на него, — чтобы я вам полы мыл? Или вас разжаловать, а Гамбарова поставить сержантом? И вы будете полы мыть?

— Вы же сами запрещаете солдат бить, — обиженно произнес Черкозянов, — а он уперся и ни в какую. Вера, мол, не позволяет женскую работу делать.

— Вызови его ко мне! — начинает закипать во мне злость и к сержанту, и к Гамбарову.

Гамбаров зашел в канцелярию, и на лице у него было написано, что он в своем упрямстве готов идти до конца.

— Ну что, товарищ солдат? Не хотите, говорят вы выполнять свой воинский долг?

— Хачу, таварыш старший литынант. Стрелят буду, бегат буду, палы нэ буду мыт. Жэнскый работа эта.

— Значит, пусть русские пацаны полы драят, туалеты чистят, посуду моют, — завожусь я, повышая голос, — а ты будешь только ходить в грязных сапогах по этим полам, жрать из этой чистой посуды и засорять унитазы своим калом?

Гамбаров исподлобья смотрел на меня.

— А песни петь и спортом вам заниматься можно?

Тот хмуро кивает.

— Ну что же, пойдемте, товарищ солдат…

Замполит батальона, забежавший в туалет по нужде, забыл о ней, увидев, как над забитым дерьмом очком отжимается Гамбаров и с выражением поет: «Гляжу в озера синие, в полях ромашки рву…»

После этого Гамбаров, правда, предпочел мыть полы, чем продолжать изучать огромный русский народный репертуар. Жалоб на меня никогда не поступало. Моя рота была лучшая в бригаде, всех проверяющих водили ко мне и обещали при первой же возможности назначить на вышестоящую должность замполита батальона.

Наш Н-ский полк подняли по тревоге в ночь с девятнадцатое на двадцатое января. Мы еще не знали, что и где случилось, но то, что случилось что-то чрезвычайное — было ясно. Союз разваливался на глазах, утопая и захлебываясь своей собственною кровью от данной Горбатым свободы. Самой горячей точкой был Кавказ. Приехавший недавно из Баку лейтенант Мадашев рассказывал страшные вещи. Как прямо посреди города убивают армян. Как в наглую, открыто грабят всех не азербайджанцев. Как грабят магазины. И это — Баку! Самый интернациональный и дружный город Союза! В это не хотелось верить.

Двадцатого января сборный батальон от полка с полным комплектом необходимого тылового имущества и оружием по штату вылетел на военном транспортном самолете в направлении, известном только экипажу самолета.

В самолете было холодно, но уставшие солдаты дремали, привалившись друг к другу. Молодой взводный, взволнованный и напряженный негромко спросил у меня:

— Сергей, а на войне страшно? Тебе было страшно в Афганистане?

— Было…

— Сильно?

— Сильно… Ты даже не представляешь, насколько может быть силен страх…

Взводный умолк, о чем-то с грустью задумавшись. Через несколько часов самолет пошел на посадку. Народ, чувствуя, наконец, приближение разгадки, куда и зачем летят, стал пробуждаться и с жадностью приникать к иллюминаторам. Было раннее утро, но в туманных сумерках можно было разглядеть, что внизу расстилался какой-то больший город, со всех сторон окруженный горами. Горы были везде, куда только мог обратиться взгляд.

— Мужики! Кто отгадает из трех раз, где у нас так много гор?

Шутнику никто не ответил. И так было ясно — Кавказ. Приземлившись, увидели — Ереван. Батальон придали полку, который находился прямо возле коньячного завода. Армяне уже знали, что произошло в Баку, и радостно приветствовали прибывающие воинские части.

Тыловики — падлы. Не зря строевые офицеры их ворьем называют. Когда нас в срочном порядке отправляли на Кавказ, то просто не было возможности пересчитать и перепроверить, сколько и чего нам выдали с собой из вещевого и продовольственного довольствия. Начвещ и начпрод горячо уверяли, что выдали все, что положено, и подсовывали для подписи накладные. Мол, даже лишнее дали, но это ничего, война все спишет! Какое там все! Трети не додали, что выяснилось только в Ереване. Пришлось пайки урезать и недоедать, солдатам постельного белья не хватило…

Один день нам дали на доукомплектование, и мы с интересом пошли погулять по городу, который, как писали все газеты, находится в жесткой блокаде, зажатый с двух сторон Азербайджаном. Мы ожидали увидеть пустые магазины, дикие цены на продукты, голодующих людей, но были поражены. Я первый раз в жизни узнал, что сливочное масло может быть пяти сортов, а колбаса пятнадцати, и главное, все это есть на прилавках! Зефир в шоколаде, птичье молоко, сотни других сладостей.

Полные впечатлений мы зашли в одно из многочисленных маленьких и уютных кафе, разбросанных по всему городу. Сидевшие за столиками армяне смотрели на нас уважительно, и о чем-то негромко пошептавшись, отправили через официанта нам пару бутылок хорошего вина.

— Нет-нет, спасибо, не надо, — попытались отказаться мы.

— А-а, нехорошо так поступать, — огорченно произнес один из армян, подходя к нам, — от чистого сердца, в знак искреннего уважения. Много армян убили в Баку азербайджанцы, и сколько бы еще убили, если бы не вы — военные…

— Мы не были в Баку, — ответил я, — и наша задача, не защищать конкретно армян, азербайджанцев или грузин. Мы здесь — чтобы не было войны между вами.

— Все мы понимаем, — кивнул тот, — вот и за это вам огромная благодарность от нас, армян. Не знаю, что будет с нашей страной дальше, но Армения всегда будет с Россией. Мы со всех сторон окружены мусульманами и вся история Армении — война с ними. Ислам — воинственная религия, на национальной почве они много раз устраивали резню, убивая неверных… Прошу вас, не обижайте нас отказом, примите вино.

Они подсели к нам за столик и постепенно мы разговорились. Наконец я не выдержал и задал вопрос:

— Мужики, ничего не могу понять, в газетах пишут, что у вас голод, безработица, блокада, а мы по городу прошли, глаза разбегаются, чего только нет. Неужели это — блокада?

Армяне откровенно недоуменно уставились на нас:

— Э, видели бы вы, как мы жили до блокады!

На следующий день мы ушли в Ленинакан. С прибытием военных боевики оставили город, и нам была поставлена задача — зачистить его в поисках возможно оставшихся бандитов.

Город был поквартально разбит по секторам, и подразделения по группам проводили осмотры своих участков. Я шел по разрушенным улицам, дома с грустью смотрели на меня выбитыми глазницами без стекол, и я ничего не мог понять. Что не хватало людям? Зачем они убивали друг друга? Ведь жили, работали, женились… И вдруг разделились по национальностям, встали по разные стороны баррикад и с ненавистью стали убивать себе подобных людей, просто говорящих на другом языке.

Неожиданно из двери какого-то здания буквально вывалился солдат и обезумевшими глазами посмотрел на меня. Тут же его скрутил приступ блевотины, он изверг из себя жидкость и что-то глухо замычал, склонившись над землей.

Я шагнул в дверь и попал в другой мир. Это не мог быть мир людей. Это не могли сотворить люди. Это был другой мир. Здание оказалось роддомом.

Я шел по разрушенным этажам, и душа моя окаменела. Я не мог плакать, не было слез от испытанного шока, такого я не видел даже в Афганистане. Мне хотелось верить, что все, что я вижу вокруг, только снится мне, что меня окружают видения. Мы закрывали глаза мертвым роженицам со вспоротыми животами, мы собирали останки не родившихся младенцев, разорванных за ноги пополам, собирали отрубленные головы с выколотыми глазами.

Ненависть душила меня. Все взывало ко мне, все требовало мщения. Мне хотелось убивать этих двуногих выродков, я постарел в этот день на несколько лет…

Я должен был убыть в штаб округа, в Алма-Ату, чтобы доставить туда пакет с документами из строевой части. Время было послеобеденное, когда, наконец, мне выдали все документы, оформили командировочное удостоверение, и я, чтобы не ехать в ночь, решил выезжать из полка рано утром. Так как числился в командировке, то со спокойной совестью отправился в общежитие, где уснул крепким сном младенца.

Все началось ближе к вечеру. Топот кирзовых сапог по коридору, вопли посыльных, объявляющих офицерам команду «сбор». Я выскочил в коридор и схватил за руку пробегающего мимо лейтенанта из танкового батальона.

— Что случилось?

— А хрен его знает, Андрей! То ли война, то ли еще что…!

Сапоги, портупея, головной убор — я готов. Время позднее, но батальон напоминает муравейник. Все офицеры на месте, получают продукты, боеприпасы, снаряжение. И никто ничего не знает. Я решительно направился в кабинет комбата.

— Разрешите, товарищ майор!

— О! Андрей! А ты чего не уехал? — чему-то радуется комбат.

— Решил с утра выезжать, что толку в ночь ехать?

— Ну, так вот и езжай спокойно, мы завтра утром вылетаем куда-то на Кавказ, — коротко объясняет комбат, — тем более что дали команду «афганцев» не брать, пусть другие боевой опыт приобретут. И ты в любом случае не успеешь вернуться обратно из Алма-Аты.

— Успею! — резко бросаю я, — Включайте меня в списки, в семь утра я буду на месте.

Комбат удивленно качает головой. От Фрунзе до Алма-Аты автобус идет четыре часа. И ходят они только днем. Зато комбат, ты забываешь, что такси идет три часа, и ходят они в любое время дня и ночи, только денежки плати. И вчера я получил зарплату, которой мне как раз хватит на такси туда и обратно.

Оперативный дежурный в штабе округа в Алма-Ате меня принял сразу. Забрал документы и быстро сделал отметку в командировочном удостоверении. «Удачи, старлей! Тяжело вам там придется». И вновь такси несет меня в ночь. В неизвестность…. В семь утра я стоял с другими офицерами в строю.

Из Киргизии наш батальон прибыл в Ереван. Там нас прикомандировали к полку, стоящему под Ереваном. Нашего комбата отправили назад, а солдат и офицеров ротного звена прикрепили к этому полку на неопределенный срок. Командир батальона был назначен с местного полка, бывший «афганец», дважды орденоносец и просто толковый мужик. Наша рота получила задачу встать и не допустить столкновений между армянами и азербайджанцами на границе Нахичеванской ССР и Армении. А также обеспечить сохранность железнодорожных станций и узлов.

Что меня убило больше всего, когда нас отправляли сюда из Киргизии, так это команда вышестоящего начальства, что желательно офицеров-"афганцев" не брать, так как они уже имеют боевой опыт, а отправлять тех, кто ни разу не был в горячих точках. Дебилы! А кто же им будет боевой опыт передавать? Потому и захлебывались мы в своей крови, что воевали по устаревшим уставам да дураки нами командовали. Комбату в Киргизии я без обиняков заявил, что еду. Он спорить не стал и внес меня в списки. На жизнь мне давно плевать, а жизни этим салагам, не нюхавшим порох, хотелось спасти.

Афганский опыт помог быстро обустроить быт моей роты. Из заброшенных деревень мы привезли досок и дров, сколотили нары, столы, скамейки, от стоящих неподалеку пограничников провели к себе в палатки электричество и в наглую выбили от главы азербайджанского городка Ордубад под предлогом их защиты старенький черно-белый телевизор. В то время как другие начальники жевали сопли, боясь сделать что-то не так, их солдаты спали на земле, и многие болели, а у меня не было ни одного заболевшего. На войне — как на войне, нельзя долго думать, надо действовать. И делать все для своих солдат. А война все спишет. Всех офицеров привезли ко мне на экскурсию, показать, как надо обустраивать свой быт в полевых условиях.

Все-таки это был не Афганистан, а пока только разваливающийся Союз. Политики боялись принимать решения, военное положение не было введено, поэтому я не мог понять обоснованность и законность возложенных на меня задач и функций. Не мог понять, какие у меня права. Приехавший как-то замначпо дивизии начал ставить мне задачу:

— Товарищ старший лейтенант. Поступила информация, что с вашей стороны попытаются прорваться азербайджанские боевики на нескольких машинах, чтобы напасть на армянский город Агарак. Ваша задача не допустить прорыва, изъять оружие и арестовать боевиков.

— Товарищ подполковник, — обратился я к нему, — поясните, пожалуйста, на каком основании я — армейский офицер, буду останавливать гражданские машины и проводить их досмотр. Да они просто пошлют меня и будут правы, если вообще не остановятся! А если мои солдаты применят оружие по не остановившейся машине, и там не окажется оружия и боевиков? А будут только трупы мирных граждан? Кто за это будет отвечать?

— Вы мне тут не умничайте, товарищ старший лейтенант! — разозлился замначпо, — получили задачу, выполняйте!

— Я выполню, — согласился я, — только вы мне письменный приказ напишите.

— Вы мне что, не доверяете?

— Нет, — покачал я головой, — или письменный приказ, или я отказываюсь выполнять ваше приказание. Своих солдат я подставлять не буду.

— Ну, вы фрукт. Ну, ничего, мы с вами еще разберемся, — подполковник был взбешен и уехал, не промолвив ни слова. Письменный приказ он забыл написать.

Я собрался и поехал на армянскую территорию, к ротному нашего батальона старшему лейтенанту Павловичу, стоявшему со своей ротой в Агараке. Тот горько рассмеялся, выслушав мой рассказ:

— А что я? Сказал «Есть!» и поехал к главе местного народного ополчения, которых наше начальство называет бандитами. Тот выслушал меня, сказал, что все знает, и попросил, когда азербайджанцы пойдут, пропустить их и самим отойти в сторону. А они их из дальнобойных орудий накроют! Ты понимаешь! Мы стоим, имея на вооружении только автоматы, даже пулеметов нет, а они из дальнобойных! Я как глянул, какое у них оружие! Наверно нет только лазерного и ядерного, — Павлович злобно сплюнул сквозь зубы, — Генерал московский приезжал, орал комбату, покажите мне, мол, хоть одного убитого боевика. А боевики к комбату приходили, назвали адрес его семьи в Ереване, привет от них передали, фотку показали — с ухмылочкой все так. Комбат и говорит генералу, вы семью мою из Еревана в Россию вывезите, дайте мне танки и БМП , дайте мне свободу действий, я вам за неделю здесь порядок наведу! Так ты что! Столько вони было. А Горбатый — мудак, сидит в Москве, сиськи мнет….

Что было делать, не знал никто. Все, начиная с Москвы, боялись взять на себя ответственность. К нам на позиции иногда захаживал старик азербайджанец из соседнего селения и с горечью рассуждал:

— Я всю войну прошел, фашистов бил. Под Сталинградом меня армянин из окружения семь километров на себе тащил, раненного. Жизнь мне спас. Оказалось — земляк, из Агарака. Каждый год друг к другу в гости ездили. А сейчас? Рядом живем, а встретиться не можем. Кто на чужую территорию зайдет, того убьют, и не спросят, кто ты и зачем пришел…

Воевать в Союзе оказалось невозможно. Если в Афганистане было видно, где свой, а где враг, то здесь везде были свои, советские граждане, просто разной национальности и люто ненавидевшие друг друга. Невозможно было понять, кто прав, кто виноват, но и те и другие считали нас своими врагами. Так мы и стояли между ними, как между двух огней, стараясь сделать все, что в наших силах.

Родина не забывала своих героев. Первую награду торжественно вручили начальнику политотдела, с «огромным» риском для жизни выехавшим для проверки из Еревана на наши позиции, и подвернувшим ногу при спрыгивания с бронетранспортера. В общем, был человек на «боевых», вот и пострадал, так что награда нашла самого «достойного»….

Когда истек срок моей командировки на Кавказе и прибыл сменщик, я уезжал с грустью и острым пониманием того, что Кавказ для России потерян. Уезжал полностью разочарованным в политиках, правивших нами, и в армейском командовании, абсолютно не способном руководить армией в военных условиях локальных конфликтов.

Объединение Германии и денежное довольствие, получаемое в немецких марках — это что-то! Свобода! Границы открыты, и можно съездить в любую западную страну, лишь бы хватило денег, можно купить все, что пожелает душа, лишь бы хватило денег…. Деньги — самое главное, что есть в жизни! Твоя человеческая ценность определяется толщиной твоего кошелька. Многие наши военные эту западную мораль поняли очень быстро и начали делать деньги, пока не закрылась эта щедрая кормушка.

Потенциальные возможности делания денег по-русски, из ничего, определялись количеством и размером звезд на твоих погонах. Начальник склада, прапорщик, — распродавал все, что мог со своего склада. Ротный, — все, что мог утащить из роты. Генералы распродавали по-генеральски, — железнодорожными составами, оптом, и по дешевке. Советские войска уходили из Германии, кто там будет концы искать?

Я не был материально ответственным лицом, командовал стенгазетой и боевыми листками, поэтому торговать мне было нечем. Жена Ольга, после выхода из декретного отпуска, работала детским врачом в нашем госпитале, получала пусть небольшие, но деньги. Игорь, сынок, рос весело и беззаботно, получая все, что хотел, в пределах наших возможностей. Экономили, как могли, чтобы купить то, что понимали, не купим ни за какие деньги в Союзе — аппаратуру, одежду, машину. Старенький «Форд», купленный у немца, был предметом моей гордости.

И понимая, что может быть, больше никогда не сможем побывать здесь, мы все-таки отложили с Ольгой деньги на одну-единственную поездку — в Швейцарию, на знаменитые озера. После строгостей нашего режима ужасно необычно и шокирующе выглядит процесс пересечения европейских границ. Нас даже не остановили для проверки документов, и при этом пограничник еще и вежливо козырнул! Сказка, в которую верилось с трудом, все казалось каким — то невероятным сном.

На берегу по волшебному красивого озера, куда мы подъехали на отдых, рядом с нами расположилась еще какая-то семья. Мы с завистью смотрели на этих состоятельных людей, которые могли себе позволить взять напрокат яхту и бойко учиться управлять ею. Глава семейства, полноватый, весело улыбающийся мужчина средних лет, помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. Через некоторое время он подошел к нам и обратился на английском языке. Я попытался вспомнить все знания, полученные мною на уроках английского языка, но понял, что для разговора их явно не достаточно. Выручал язык жестов, дополняющий недостаток знаний в языке.

Оказалось, что он, как и я — военнослужащий, но американской армии, и в звании майора. Он прослужил здесь пять лет, теперь его контракт заканчивается, и скоро он уезжает в Америку. Продлевать контракт не будет, так как скопил достаточно денег и собирается открыть свое дело — ресторан или бистро в Нью-Йорке. Между делом он поинтересовался, сколько получаю я — старший лейтенант советских войск. Я ответил — двести марок. О, — уважительно закивал он, — в день? Я попытался объяснить, что в месяц. Он смотрел недоверчиво и подозрительно. А солдат? Десять марок, говорю ему я. В день? — утвердительно кивает он. Нет, поясняю я, в месяц. Он просил долго сказать правду о своей зарплате, и не хотел верить в то, что я ему говорил. Он так и ушел от нас, уверенный, что я либо шутник, либо зарплата советских офицеров является государственной и военной тайной.

Возвращаться в Союз было страшно. Чтение советских газет, о том, что творилось в Союзе, пугало похлеще любого фильма ужасов. В каждом отпуске, выезжая на Родину, мы видели, как все принципы и идеалы втаптываются все сильнее и сильнее в грязь. Эту идеологическую брешь вдруг за очень короткое время заполнили западные боевики и порнофильмы, в открытую крутившиеся в выросших везде, как грибы после дождя, видеосалонах. Стало модно смеяться над патриотизмом и Родиной, стало модно быть продажным и брать взятки, стало модно быть крутым и жестоким.

Нас должны были выводить в конце года, поэтому все офицеры во время отпусков вывозили свои семьи на родину. В начале лета и я, загрузив в машину самые ценные вещи и посадив в нее жену с трехлетним Игорьком, на своем видавшем виде «Форде» выехал в родную страну. После Запада пересекая советскую границу, оказываешься в совершенно другом мире. Брест напоминал огромную барахолку, где воруют, грабят, убивают, кидают и где можно купить все, что пожелаешь. Поэтому, миновав эту клоаку, мы вздохнули с облегчением.

Но, оказывается, радовались рано. В небольшом белорусском городке, на заправке, где я заправлял своего стального коня, из подъехавшей сзади бежевой «шестерки» вышел крепкий парень. Проходя мимо моей машины, набитой вещами, он почему-то внимательно поглядел вовнутрь, где спала жена с сыном и мило мне улыбнулся, как старому знакомому. Я тоже удивленно улыбнулся и пожал плечами. Парень заправляться почему-то не стал, а сел в машину и уехал, на прощанье помахав мне рукой. Я удивился приветливости местных жителей и помахал ему. Однако оказалось, что мы не расстались. На выезде за городом меня ждал уже знакомый парень, который стоял возле своей машины, мило улыбался и знаками показывал, чтобы я остановился. В его машине сидело еще двое человек, и трое сидело в стоящей рядом красной «семерке». Я слышал от наших офицеров, что на дорогах стало опасно ездить, но чтобы вот так, в открытую грабить на дорогах?! Мне стало страшно. Страшно за жену и ребенка. Страшно от той наглой самоуверенности, с которой нас тормозили. Они чувствовали себя хозяевами жизни, а я был для них одной из козявок, которую можно раздавить.

Останавливаться я не стал. Я проскочил мимо них, в надежде, что они меня с кем-то спутали, но увидел, как он разъяренный заскочил в машину, и они кинулись за мной в погоню. Если бы я знал трассу, я бы хохоча ушел от них на своем стареньком «Форде», даже битком груженом вещами. Но дороги я не знал. После того, как пару раз чуть не слетел с дороги, чудом вписавшись в поворот, я понял, что не могу выжать из машины все, что возможно, без риска для жизни. Они знали трассу как свои пять пальцев, и через пару километров догнали меня и, пристроившись рядом, знаками показывали мне остановиться. Уже темнело, на трассе становилось все меньше и меньше машин, и можно было предположить, что ждет меня и моих родных, если я встану. Они обошли меня, и ушли вперед. Я увидел их на трассе через километр, где дорога немного сузилась, и они своими машинами просто-напросто перегородили мне путь. Интуитивно я почувствовал, что могу проскочить по краю обочины, и если повезет, то может быть никого и не зацеплю. Потому что если зацеплю, то на полной скорости уйду в кювет, что означало для меня и семьи верную смерть. Терять было нечего, я надавил на газ и направил машину вперед.

Мне повезло. Я проскочил. И увидел впереди огни какой-то большой деревни, где можно будет спрятаться. Где они, может быть, побоятся нас тронуть. В зеркало я увидел испуганные глаза жены, которая проснулась от дикой гонки и прижимала к себе ничего не подозревающего Игорька. До деревни было около километра, дорога лежала прямая как стрела и я выжимал из машины все ее лошадиные силы, чтобы заработать себе фору в расстоянии и хоть немного оторваться от преследования. Наступившая темнота была на руку, и, влетев в деревню на дикой скорости, я резко сбросил скорость, погасил фары и в темноте свернул в переулок, затем еще в один и еще. Я напряженно вглядывался в темноту ворот и, наконец, увидел то, что искал — черноту распахнутых створок ворот, куда и вогнал свою машину. На мое счастье там ничего не стояло, машина вошла и, выскочив из нее, я кинулся к воротам и затворил их. Из дома вышел старик, удивленно рассматривающий машину и нас.

— Батя, помоги, — обратился я к нему, — заплачу, сколько надо, дай переночевать. С семьей еду. Гонятся за мной.

— Совсем обнаглели, — покачал головой старик, — средь белого дня грабят, а ты в ночь пошел. Ну что стоите, заходите в хату, коль заехали, дитя хоть на кровать положите.

Мимо дома несколько раз проехали, освещая фарами ворота знакомые мне машины, но деревня хранила молчание.

Августовский путч ГКЧП мы пережили в глубоком недоумении. Необходимость смены власти витала в воздухе, все напряженно ждали, что же произойдет, хотя никто ничего не понимал, все запутались, но Горбатый натворил слишком много глупостей, чтобы оставить все по прежнему.

Конечно, замысел был дерзкий, но слишком робкое исполнение привело к его краху. Вся страна с удивлением наблюдала за «детской революцией», происходившей в Москве, чуть-чуть в Питере, и более нигде.

Москвичи с умным геройским видом кричали в камеры о защите завоеваний демократии, что они не отдадут «Рассею», костьми лягут, но не допустят ворога. Вся Москва с восторгом умилялась в телекамеры своим «героизмом» перед всей страной, только мы в провинции не поняли, кого и от кого они защищали, и что спасали? Нас смешил боевой вид москвичей и их детская убежденность, что они действительно спасли Россию! Против них ведь никто не стоял! С ними никто не воевал! Введенные по приказу своих начальников войска даже представления не имели, зачем их ввели и в мирных граждан стрелять не собирались. Любой мало-мальски разбирающийся в военном деле человек понимает, что даже одна рота солдат с оружием в руках сможет положить не одну сотню безоружных граждан! Но здесь же никто в них не стрелял, не давил танками! Несколько попавших под военную технику граждан, задавленных туда бушующей толпой, были возведены в ранг героев!

Как поняли мы, вместо одного соплежуя по прозвищу Горбатый, решили залезть наверх другие соплежуи с гордым названием ГКЧП. Но пока они дружно жевали сопли, случайно протрезвевший Борька вдруг чухнул, что можно хрястнуть кулаком по столу. И, если повезет, взойти на престол самому, кинув и тех, и других. Что он ловко и проделал.

Чтобы мы не поддержали ГКЧП, наш полк тоже «блокировали». Когда мы заступали в наряд по гарнизону, за воротами контрольно-пропускного пункта наш ЗИЛ с вооруженным автоматами караулом из двадцати человек тормознул пост милиционеров из трех человек, вооруженных пистолетами. Старший наряда милиции, капитан, смущенно улыбаясь, обратился к дежурному по караулам:

— Товарищ майор, извините, но не могли бы назвать цель вашего убытия из части?

— Ты что, капитан? Какое тебе дело? — от души изумился дежурный по караулам.

— У нас приказ, если вы на поддержку ГКЧП, то не пропускать вас….

Мы хохотали минут пять, захлебываясь от нашего гогота и его наивности, и никак не могли остановиться.

— Слушай, а если наши танки пойдут, как вы с пистолетами их останавливать будете? — сквозь смех выдавил из себя дежурный.

— Я понимаю, товарищ майор, но мне приказали узнавать цели выездов, — сконфуженно произнес капитан.

А мне было приятно, что дебилы есть не только в армии….

Дальше никто ничего не мог понять. Союз Советских Социалистических Республик в один прекрасный день вдруг исчез, и оказалось, что мы служим не Советскому Союзу, и даже не России, а в армии независимого Кыргызстана! Но зато, как нас успокоили начальники, Кыргызстан входит в какой-то Союз Независимых Государств, и, служа ему, мы косвенно защищаем и свою Родину. Вот только надо обязательно выучить киргизский язык, научиться писать на нем и принять присягу на верность Кыргызстану. Офицеры плевались, присягу два раза не принимают, а если и принимают, то только предатели. Офицеры-киргизы вдруг резко начали расти в званиях, некоторые от лейтенанта до капитана дослуживались за два года, и мы, русскоязычные офицеры, почувствовали свою неполноценность и ненужность.

Поданные нами рапорта на перевод нас для дальнейшей службы в Россию, пропадали где-то в бюрократических коридорах министерства обороны, а негласно нам сказали, что таких, как мы, до хрена и больше. Хотите уехать оттуда, ищите себе сами место. Найдете, берите оттуда отношение, и переводитесь.

Мы были беспризорниками родной страны. Вот так и получилось, служили, служили Родине, а нам и говорят — а страны то — тю-тю. Нет больше такой страны, которой вы служили. Не нравится — пошли вон. И уходили. Сколько толковых и порядочных офицеров потеряла тогда армия, в пору сравнивать со сталинской чисткой тридцать седьмого года. Только тогда хоть объясняли, что это «враги народа», а здесь выкинули за шкирку, как безродных котят в воду, мол, кто не выплывет, мы не виноваты. Эмоции были одни: хотелось высморкаться Горбатому на родимое пятно и налить Борьке стакан какого-нибудь суррогата, от которого бомжи дохнут.

Шел третий год моей службы в Киргизии, замполит полка Рыскаев получил уже подполковника, но свое обещание сдерживал. О каких-то перспективах службы говорить не приходилось. Но я не сломался, как рассчитывал он. Я защищал мою непонятную Родину и гордился тем, что у меня это хорошо получается. Имея боевой опыт за своей спиной и репутацию настоящего офицера, который служит не за звания и ордена, а ради Родины, мне было достаточно истинного уважения офицеров полка и репутации старого боевого волка.

Зарплату не платили полгода. Хорошо хоть командир части договорился в столовой и нас, холостяков, кормили под запись. Было противно наблюдать, как эти хапуги разворовывали страну под видом различных экспериментов, после которых все должны начать жить богаче, а когда не получалось, скромно оправдывались: «извините, мол, не вышло!» Точнее вышло, но не для всех, а только для тех, кто проводил эксперименты. Смотришь телевизор — вчера был председателем правительства, а сегодня, снятый за то, что не справился со своими обязанностями, — глава Газпрома, ЕЭСа или еще чего-нибудь…. Надо же было так перенапрягаться и так пахать, что, не сумев выполнить свои обязанности, получать такую «зарплату», что стать одним из богатейших людей не только России, но и мира.

Армию вогнали в жалкое, беспомощное состояние ненужного стране выкидыша, который вот-вот должен сдохнуть. И всем было странно, почему же он так долго не дохнет?

Меня одолевали грустные мысли. Как жить в таких условиях простому советско-российскому офицеру? Без связей, без способностей, без рвения… Тихо прозябать на службе до пенсии и незаметно исчезнуть из армии в чине майора, или тащить свою лямку изо всех сил, напрягаясь и надрываясь, чтобы заметили твое усердие и уволили подполковником? Как все глупо, как не хватает Андрея с его нестандартным мышлением, хотя, может быть ему с его характером во много раз тяжелее, чем мне.

Я попал служить на военную базу, основной задачей которой было поддерживать в порядке и охранять вооружение и технику, хранимые на случай войны. О боевой готовности не шло и речи, стрельбы с личным составом проводились один раз в год, и я затосковал. Перспектив в службе не было никаких, офицеры медленно, но верно спивались и опускались. Было противно смотреть на своих сослуживцев, обильно набравшихся пива в соседнем с частью пивном ларьке с помпезным названием «Фортуна», и орошавших мочой провонявшие его насквозь стены на глазах проходивших мимо женщин и детей.

Совершенно случайно услышал от однокашника, что в МВД создается специальный отряд быстрого реагирования. Название мне понравилось, то, что говорили о стоящих перед отрядом задачах, понравилось мне еще больше, и я решил съездить в отряд, тем более что поговаривали, там армейских офицеров принимают на службу с удовольствием.

Командир отряда, здоровенный подполковник, которого бойцы с уважением называли Батей, принял меня сразу. Мы поговорили с ним всего полчаса, но я поверил ему как командиру и как человеку. Мой опыт участия в военных конфликтах тоже был нужен ему, и я принял решение уволиться из армии. Особенно привлекало то, что оказывается, им зарплату вовремя платят!

Предпринятые командованием части попытки уговорить меня остаться служить успеха не принесли, и они быстро отстали. А пока ходят документы на увольнение, засунули в наряды, заступать через двое суток начальником караула по охране складов с боеприпасами за чертой города.

В один из этих караулов и произошло чрезвычайное происшествие. Мой помощник, прапорщик Утлюгов, убыл для проверки несения службы часовыми на постах. Не знаю, что понесло его на минное поле, установленное по периметру проверяемого поста, но мощный взрыв противопехотной мины прогремел в вечерней тишине набатным колоколом. За ним эхом полетел и больше не останавливался дикий нечеловеческий крик, наполненный ужасом и страданием.

Дальше я действовал автоматически, не раздумывая, в соответствии со своим боевым опытом.

— Разводящий, бегом на пост! Узнать, кто подорвался на мине!

— Водитель, заводи машину! Выезд через минуту!

Срываю с постели одеяло, швыряю в него аптечку и резиновый жгут. Гляжу в глаза солдатам, напряженным и напуганным.

— Ты и ты! Со мной!

— «Байкал», я — «Визит»! Прием! — выхожу на дежурного по части.

— На связи «Байкал», — раздается ленивый голос дежурного.

— У меня подрыв на мине, готовьте медиков к приему раненного! Я — к месту пришествия! — в комнату влетает разводящий и кивает мне — ваш помощник подорвался, — На мине подорвался мой помощник прапорщик Утлюгов. За меня остается разводящий.

Больше я не слушаю дежурного. Сейчас главное действовать. На бред и «умные» советы дежурного и начальников, находящихся за двадцать километров, надеяться не приходится.

Мы на машине въезжаем в охраняемую зону, к месту подрыва. Прапорщик лежит аккурат посреди минного поля, метрах в трех от обозначенной границы, вместо одной ноги у него от колена торчат кости и висят куски мяса и кожи. Под ним огромное пятно крови и я спинным мозгом чувствую, как вместе с кровью из него уходит жизнь.

— Сде-е-елай что-нибу-удь! Ну-у сделай же что-нибу-удь! — с мольбой и надеждой воет прапор, пока я с тоской смотрю на три метра минного поля, отделяющие меня от него.

— Так, водила! Давай машиной прямо на него! Да не бойся, от противопехотки тебе ничего не будет, только колеса порвет, а нам главное прапора вытащить! Колею набей к нему колесами, и мы вытащим.

Молодец водила, все понял. Так, давай, давай еще ближе, стоп — хватит. Сдавай назад. Я оборачиваюсь и смотрю в глаза солдатам.

— Караваев! Пойдешь со мной! След в след! Ты понял?! — я боюсь за него, колею протралили, но большой надежды на нее нет, если подорвусь сейчас я и так же окажусь на минном поле, что смогут сделать эти пацаны? А если сейчас я подставлю этого пацана, смелого и решительного, поверившего мне? Если не повезет ему? Черт, я выкидываю эти мысли из головы. Шаг. Еще шаг. Еще. Напряженно всматриваюсь в землю, пытаясь хоть что-то разглядеть. Бесполезно. Последний шаг и я у прапора. Теперь, чтобы вытащить его, мне нужно сделать еще один шаг за него, туда, куда машина не смогла проехать, чтобы не раздавить прапорщика. Я сжимаю зубы и ступаю в неизвестность…. Тишина. И тут я начинаю верить, что мы его вытащим. Я подхватываю его под мышки и вытягиваю на колею. Караваев помогает мне перехватить прапора, и мы вытаскиваем его с минного поля. Уф! Спина мокрая. Остановить кровь — жгут выше колена! Теперь на одеяло его и в машину! И погнали, погнали в госпиталь!

Мы успели. Медики потом сказали, привезите вы его на пять минут позже, он бы умер. Или не наложи я жгут ему. Слишком большая потери крови. Он мне снился неделю. Как стонет на минном поле, глаза глядят с мольбой о помощи, и я делаю шаг на минное поле….

Приехавшая комиссия из округа по этому чрезвычайному происшествию разбиралась досконально. Как правило, в таких ситуациях виноватым делают либо начальника караула, либо командира части. Комиссия не смогла ничего накопать, хотя я уже внутренне попрощался с СОБРом, так как понимал, что командира части обвинят, вряд ли, а вот из меня крайнего могут сделать, тем более что я увольняюсь. Комиссия подошла к ЧП так, как это было на самом деле. Что благодаря умелым и грамотным действиям начальника караула была спасена жизнь человека. Что такие офицеры нужны армии. Мне предложили повышение и любое место службы на выбор в пределах округа. Нет, сказал я себе. Такая армия мне не нужна. Меня ждал СОБР.

После развала этими безвольными мудаками Союза, нашу часть из Иолотани вывели в Россию, в типично русский городок Волжск. Наша десантно-штурмовая бригада поначалу разместилась полевым лагерем, где все, включая и офицерские семьи, жили в палатках.

Однако благодаря содействию губернатора края, мэра города и финансам Министерства обороны дома для наших офицеров росли как грибы после дождя. Строили их, правда, стройбатовцы, чьи офицеры и прапорщики в наглую разворовывали все, что могли. Поэтому качество домов желало оставлять лучшего, зато даже самый последний зачуханый прапорщик из стройбата ездил на свежей дорогой «иномарке».

Наши офицеры, прошедшие по две-три и более войн, награжденные орденами и медалями, только плевались им в след:

— Что творится? Одни кровь льют за Родину, и живут, как нищие, а другие воруют, и живут, как новые русские?

Написанный мною рапорт на постановку меня в очередь на получение жилья вернулся с визой командира бригады, что я права на жилье, как холостяк, не имею. Мне как раз исполнилось тридцать лет, я был заместителем командира десантно-штурмового батальона по воспитательной работе, внештатным инструктором бригады по рукопашному бою, ветераном трех локальных войн, орденоносцем. Жизнь по общагам надоела мне, когда к себе даже подругу не приведешь, не выгнав куда-нибудь соседа по комнате, поэтому я не выдержал и поставил командиру ультиматум — или квартира, или я увольняюсь.

— Онищенко, ерундой не страдай, — командир уважал меня и не хотел, чтобы я увольнялся, — ну хочешь квартиру, женись, хотя бы фиктивно, найди себе какую-нибудь бабу с тремя детьми, и мы тебе четырехкомнатную квартиру выделим.

— Товарищ гвардии подполковник, извините, но если я уволюсь, я себе своим горбом через год квартиру на гражданке заработаю. Но я не понимаю, почему я — отдавший всю свою сознательную жизнь служению Родине, не имею права на свое жилье? Почему молодой лейтенант, только выпустившийся из училища и подцепивший откровенную блядь, имеет право на жилье, а я нет? Извините меня, но при всем уважении к Вам, если мне не дадут квартиру, я уволюсь.

— Дурак! Тебе через месяц майора получать! Тебе три года до пенсии осталось! Куда ты пойдешь?

— Голова и руки есть, остальное приложится.

На следующий день я подал рапорт на увольнение по собственному желанию.

Настроение было паршивое. А какое еще может быть настроение, когда всю свою сознательную жизнь отдаешь служению Родине, а в итоге оказываешься у разбитого корыта. Когда вдруг понимаешь, что ты не нужен Родине, что ей на тебя наплевать. Плевать на то, что ты проливал кровь за нее, рисковал своим здоровьем, готов был отдать за нее жизнь. И ты больше не нужен Родине, а если у тебя есть проблемы, то решай их сам, как хочешь и как можешь!

Иногда я с друзьями-сослуживцами выходил развеяться в местные кабаки и бары, где быстро познакомился с местной шпаной, которую ненавидел и в первый же свой выход набил им морды. А самый модный, с самой наглой рожей так красиво влетел этой самой наглой мордой в стену, что даже я залюбовался. Он расплылся по стене как кисель, а потом медленно сполз вниз. Когда они вдесятером не могли со мной справиться и вызвали на подмогу местного авторитета, тот приехал, посмотрел на мои 195 сантиметров роста, плечи и набитые кулаки, потом вздохнул и с уважением сказал:

— Такого надо или убивать, или дружить с ним.

Они накрыли стол, проставились, и после этого мне дорогу из местной шпаны больше никто не переходил.

Через два месяца, когда на меня наконец-то пришли документы об увольнении из Вооруженных Сил в запас, ко мне в общагу приехал уже знакомый местный авторитет. Он оглядел мою комнатушку на две персоны, мебель, состоящую из полуразваленной тумбочки и встроенного в стену шкафа и кучу пустых бутылок.

— Че надо? — исподлобья глядя на него, спросил я. Голова трещала, поэтому я сделал широкий глоток водки из недопитой вчера бутылки и протянул ему, — Будешь?

— Нет, спасибо, бурду не пью, — отрицательно покачал он головой, — так, ясно, почему ты бросаешь армию…

— Не бросаю, а увольняюсь, — бесцеремонно перебил я его.

— Ладно, ладно, не будем спорить! — взмахнул он руками, — ты, насколько я понимаю, человек конкретный, поэтому перейдем сразу к делу. Мне нужен такой человек, как ты. Я готов купить твои услуги. Если ты согласишься стать моей правой рукой, сразу получаешь любую квартиру в центре города, берем тебе самую шикарную тачку и начинаем вместе работать. С ответом не тороплю, подумай недельку-другую.

— Сам уйдешь, или помочь? — тупо красными с глубокого перепоя глазами уставился я на него.

— Ладно, вижу, ты не в настроении, — опасливо покосился он на мои кулаки, продвигаясь на всякий случай к двери, — но ты все-таки подумай.

— Мудак… — бросил я ему вслед.

Через день приехали другие «покупатели». В такое же безоблачное утро, постучавшись и не дождавшись ответа, в комнату бесцеремонно вошли подполковник в милицейской форме и майор. Так же иронически осмотрев комнату, они сразу перешли к делу.

— Капитан, я начальник Волжского ГОВД. Мы о тебе наслышаны, поэтому хотели бы предложить тебе должность инструктора по рукопашному бою. Насчет жилья мы в курсе, поэтому сразу готовы предоставить тебе двухкомнатную квартиру.

— При этом кинете с жильем кого-нибудь из своих служак. Спасибо, не надо, я еще не все армейские деньги пропил.

Когда я по старой привычке предложил им опохмелиться, они психанули и свалили.

— И вообще — почему насчет машины ничего не предложили? — проорал я им вдогонку.

После этого все оставили меня в покое. Через неделю я понял, что надо подыскивать работу, так как полученное по увольнению пособие быстро кончалось. Устраиваться на работу в Волжске я не хотел, так как еще не знал, кем буду работать, но появляться в роли даже удачливого коммерсанта перед своими бывшими сослуживцами было стыдно.

Все продумав, поехал на родину, в свой родной Н-ск. Там меня никто не ждал и никому я не был нужен, кроме родной матери. Проанализировав возможные варианты работы, остановил свой выбор на двух вариантах. Первый — ехать к своему преуспевающему двоюродному брату в Москву на работу, благо он меня давно к себе звал, второй — идти на службу в какой-то отдел физической защиты налоговой полиции на должность начальника отделения.

С минимальным перевесом победил вариант номер два. Брат есть брат, он никуда не денется, а вот свою кровью и потом заработанную выслугу было жалко терять. В налоговой полиции мне пообещали, что армейская выслуга учитывается в необходимый стаж работы, в физзащите служба идет год за полтора, так что через два года я стану полноправным членом пенсионного братства.

Домой идти не хотелось. Дома ждали уставшие и смотревшие с немым упреком глаза жены, сын, забывший вкус конфет, и вареная картошка. Зарплату не платили четвертый месяц, денег не было даже на хлеб, выручали солдаты, потихоньку таскающие продукты из солдатской столовой, да командир части, закрывающий на это дело глаза. Не хотелось ни жить, ни служить, единственное, что держало еще на этом свете, семья и шаткая надежда на то, что когда ни будь президент развернется к армии лицом. Сейчас он находился по отношению к армии диаметрально противоположным местом, то бишь жопой.

— Разрэшите, товарыщ капытан? — в канцелярию смущенно ерзая, втиснулся сержант Дзицоев. В руке у него был вещмешок, — это вам…

— Спасибо, Руслан, — я взял вещмешок, в котором должны были принести хлеб, и по весу почувствовал, что он явно тяжелее.

— Там зэмляки тушняка двэ банки дали… Жира нэмножко…Вы нэ обыжайтесь, бэрите, мы же понымаем, у вас жына, рэбенок…, — он боком выскользнул в дверь, не давая возможности поблагодарить его.

Чувство глубокой признательности к солдатам пронзило душу. Было стыдно и обидно, не столько за себя, сколько за Родину и армию. Боже мой, дожились, офицеру российской армии, чтобы его семья не померла от голода, приходится таскать домой продукты из солдатского котла. После службы в Германии мне стыдно за Россию. Мне стыдно за победителя! Мне стыдно за армию и начальников, которые берут взятки в любой форме, нагло вымогая их у выезжающих из Германии офицеров, за то чтобы они могли остаться служить поближе к цивилизации, а не в какой-нибудь там Тмутаракани. Я не умею давать взятки, мне это противно, и меня отправили сюда. Хотя тоже не самый худший вариант, но невыплата заработной платы и ее нищенский размер не давали возможности содержать семью. И родственников, которые могли бы помочь нам материально пережить эти трудные времена, у нас с Ольгой не было….

Самое страшное, что в этой безысходности семья не была той отдушиной, где можно было отдохнуть и забыться. Постоянные материальные проблемы сделали из некогда красивой и веселой Ольги безучастную и неряшливую женщину, уставшую ждать и верить, что когда — нибудь мы заживем по-человечески.

Проконтролировав вечернюю поверку и отбой, поздно вечером пошел домой, в маленькую однокомнатную квартирку на первом этаже пятиэтажного панельного дома, в котором проживали в основном семьи военнослужащих, пограничников и военных моряков.

Открыв ключом дверь, еще острее почувствовал свою ненужность, никто не вышел встретить мужа и отца. Ольга смотрела телевизор, тупо уставившись в экран, сын Игорь, первоклассник, несмотря на то, что было поздно, сидел и делал уроки и даже не выбежал ко мне как раньше, когда я приходил со службы.

— Оль, я там продуктов немножко принес, — виновато произнес я, но она даже не пошевелилась. Зайдя на кухню, бросил вещмешок в угол и вернулся в комнату.

— Как учеба? — спросил у сына, — Что получил?

— Нормально, — буркнул тот в ответ.

— Что вы все как немые, нечего рассказать? — я начинал злиться, если уж дом становится не домом, а просто местом ночлега, то это уже не семья.

— А что тебе, Максим, рассказать? — начала в ответ заводиться жена, — Что мы не можем для Игоря сдать деньги на обеды в школе и что с собой я ему в школу ничего не могу дать? Что мне нечего одеть и обуть, что сыну надо куртку и ботинки покупать?

— Хватит, замолчи! Сколько можно это обсуждать? Обещают выплатить…

— Да мне твои обещания вот уже где сидят! Денег нет, тебя днями и ночами дома нет, все Родину защищаешь, сын твой опять двойку за поведение схлопотал… — Ольга заплакала и убежала на кухню, где, всхлипывая, тихонько рыдала.

Я уже тоже не мог остановиться, злость и обида душила меня. Игорь сжался над письменным столом в комочек, стараясь не дышать и, надеясь, что его не заметят.

— А ты чего опять? Под зад давно не получал? Я тебя предупреждал, что если еще раз двойку получишь — выпорю, предупреждал? — сын еще сильнее сжался и виновато опустил голову.

— Меня мальчик отвлекал, а учительница мне двойку поставила…

— Вот за это и получишь! — я схватил его за руку, рывком кинул на кровать, развернув к себе задом и, выдернув ремень из штанов, с размаха опустил его на зад сына. Сын тихонько завыл, я бил его снова и снова в каком — то тумане, пока на моей руке не повисла Ольга.

— Ты что? Совсем сдурел? Посмотри на себя, ты же на человека уже не похож, зверь — зверем! Не трогай сына! — Ольга обхватила и прижала рыдающего Игорька к себе, и я вдруг резко почувствовал его беззащитность, боль и обиду на меня.

Я бросил ремень, стыд и боль душевная душили меня. Уйдя на кухню, сам чуть не зарыдал, перед взором стояли умоляющие не бить его плачущие глаза сына. Там просидел до тех пор, пока Ольга не уложила Игорька спать и не зашла на кухню.

— Никогда больше не смей бить сына, — чеканя каждое слово, произнесла она.

Спать легли, так и не заговорив друг с другом. Оля отвернулась к стенке, я в другую сторону. Кровать сына стояла возле нашего дивана, в голове. Игорек спал неспокойно, ворочаясь и вздыхая, а мне хотелось подойти и обнять его, приласкать, чтобы его глаза засветились радостью, любовью и доверием ко мне.

Как уснул, не знаю, просто забылся тяжелым неспокойным сном, в который провалился как в болото.

Из этого неспокойного сна меня вырвал кошмар. Мир рушился вокруг, все качалось, ходило ходуном, сыпалось и вдруг в какие — то доли секунды рухнуло на меня…

Сознание возвращалось медленно. Я открыл, или попытался открыть глаза, но так и не понял, удалось мне это или нет — вокруг была темнота, боль, страх, пыль, гарь…. Пошевелился и сноп острой боли ударил в сознание, от которой я снова чуть не провалился в темноту. Что-то давило на меня со всех сторон, и я понял, случилось страшное. В мозг резко ударила мысль — Ольга, Игорек! Попытался закричать и с губ сорвался не то стон, не то хрип….

Прислушался к своим ощущениям и понял, что дела плохи. Левая рука немного шевелилась, видимо рухнувшими плитами я был прижат к дивану, и подушки давали какую — то свободу движениям руки. Кисть правой руки была раздроблена и зажата рухнувшей плитой. Самое страшное было с ногами, попытки пошевелить ими говорили, что у меня их нет минимум по колено, и жизнь уходила через эти обрубки толчками, ведя отчет последним минутам моей жизни. Наложить жгуты я не мог, так как свобода движений ограничивалась шевелениями левой руки и головы… Головы…! Впереди была ниша, а значит, Игорек мог выжить в этом кошмаре!

Игорек, кровиночка моя, которую я жестоко обидел перед своей смертью и в памяти которого останусь жестоким и сухим человеком! Игорек, прости меня! Ненависть к себе дает мне силы, и я начинаю миллиметр за миллиметром двигать левую руку вперед, к нише. Двигая руку, натыкаюсь на уже коченеющее тело Ольги…. Прости…. Наконец просунул руку вперед и понял, что впереди действительно ниша, образованная рухнувшими плитами.

Сына, верю, что ты жив! Держись! Правая рука, раздробленная и зажатая плитой, держит тело, и не дает мне еще на несколько сантиметров подвинуться к сыну и я остатками сознания и силы воли заставляю тело шевелить правую руку, разрывая сухожилия и мышцы, чтобы освободить ее. Борьба забирает остатки сил, и я снова проваливаюсь в пропасть.

Приход в себя безболезнен, боль не чувствуется, тело легкое и воздушное. Сил нет вообще, и только сознание двигает или пытается продвинуть тело к сыну. Я не могу понять, галлюцинация это угасающего сознания или нет, но мне кажется, что я слышу плач сына, зовущего меня…. Я прошу у него прощения, но понимаю, что никогда не узнаю, простил ли он меня?…

Неожиданно далеко впереди появляется свет, притягивающий и сулящий добро и теплоту, и к которому вдруг тянется все мое существо. Свет сулит встречу со всеми, кого я любил и люблю, и моя душа, свободная от боли и муки бренного тела, рвется к нему ….

Мне хорошо. Мне не просто хорошо. Я кутаюсь в волнах блаженства, которые ласкают меня. Я парю над землей и ощущение свободы от телесной оболочки наполняет восторгом дух. Вижу, как внизу подо мной немецкая овчарка скребет в стык между плитами разрушенного дома, и находящиеся рядом люди начинают суетиться, пытаясь осторожно разобрать завал. Они волнуются, теперь надо извлечь обнаруженного собакой человека, чтобы в ходе разбора завала его не придавило обломками. Этот человек — мой сын Игорь. Он жив. Он будет жить. И самое главное — он простил меня!… Он крепко держится за руку моего коченеющего тела, и я чувствую, что в этом кошмаре моя рука была для него той единственной ниточкой, связывающей с реальностью, которая помогла ему выжить….

Наконец спасатели прорезали отверстие в плите и осторожно вытаскивают из маленькой ниши маленького мальчика. Он крепко держится руками за окоченевшие пальцы вытянувшегося в его направлении как струна абсолютно седого старика. Неужели это я?…

— Смотри ты — дед, поди…. Как старался к внуку подобраться… — бормочет один из спасателей себе под нос.

Спасатели передают щурившегося от яркого дневного света мальчика врачам, изуродованные тела погибших старика и женщины оттаскивают к другим телам и продолжают свою нелегкую работу…

Я был откровенно, как идиот, счастлив. Меня поставили в очередь на квартиру. Я был на подполковничей должности. Я получил звание майора налоговой полиции. Я получал пусть ненамного, но больше, чем равный по должности армейский офицер. Но самое главное — я любил свою работу.

Каждое утро я летел на службу, как на крыльях. Не было, как в армии дебилизма, когда каждый, кто выше по должности, лезет тебя поучать тому, в чем сам не разбирается. Свобода окрыляла, дала толчок творчеству, и мы как малые дети по уши окунулись в изучение тонкостей работы спецназа.

К моему удивлению оказалось, что я специалист высокого класса по вопросам вооружения, способам и приемам ведения боя на средней и дальней дистанции, организации охраны стационарных постов, обеспечения безопасности автоколонн и прочим вопросам, которые вплотную решал в бытность своей службы в армии. Все это было пропущено через горнило трех локальных войн и ясно мне как дважды два.

Но еще большего я не знал. И чем больше занимался со своими подчиненными, тем сильнее убеждался, что все знать и уметь невозможно. В любом спецподразделении нужна жесткая специализация. Мы определили дисциплины, общие для всех сотрудников физической защиты и требовали от них отличной физической формы, высококлассных навыков скоростной стрельбы и стрельбы навскидку на короткие расстояния.

В остальном, исходя из личных навыков, способностей, предрасположенности и физического развития каждого сотрудника, разделили их на боевые «двойки», «тройки» и «четверки». Основной боевой единицей была «двойка».

«Двойка» комплектовалась по принципу психологической совместимости и физической подготовленности. «Двойка» тренировалась на захваты и задержания «подозреваемых лиц» в помещении, в ограниченном пространстве, на улице, работала на зачистку и осмотр помещений, упражнялась в вопросах обеспечении безопасности охраняемого лица и прочих необходимых вопросах. И помимо этого специализировалась в каком-то одном направлении. Одна «двойка» специализировалась в горно-штурмовой подготовке, другая в снайперском деле, третья в минно-взрывном деле и так далее.

Мы громко заявили о себе на годовщину налоговой полиции, к которой подготовили показное занятие, и на которое пригласили представителей всех силовых структур. После него нас, как равных, признали все силовые структуры. Не знаю, что приглашенные руководители МВД и ФСБ сказали нашему руководству, но заместитель начальника нашего управления сказал:

— Мы думали, что вы дебилы, которые балдеют в спортзале, а вы оказывается, что-то умеете!

Начальник оперативного отдела был потактичнее:

— Все знали, что мы очень умные, теперь все знают, что мы еще и очень сильные!

Начальник Управления налоговой полиции полковник Ишаковский был типичным «умником», прямо излучающим из себя физическую немощь. Видимо в детстве его часто били, потому что у него сформировался какой-то комплекс неполноценности, заключающийся в шизофреничном стремлении набрать самых лучших бойцов рукопашного боя и постоянно подчеркивать перед всеми, что они всегда стоят за его спиной, и готовы выполнить его любое распоряжение. По характеру был мнительным, подозрительным и мстительным, относящийся к другим людям, как к дерьму, но сам по характеру абсолютно безвольный, неспособный принять решения и добиться его претворения в жизнь. И считающий себя незаслуженно обиженным, так как был глубоко уверен, что заслужил и должен быть генералом, а ему генерала не присваивают! В общем, имел все задатки «большого» начальника.

Я верил в то, что налоговая полиция — непродажный орган и гонял своих подчиненных, готовя к «войне» с криминальным миром, так как рано или поздно, мы должны были с ним перехлестнутся.

Но однажды эта сладостная эйфория окончилась. На должность начальника одного из оперативных отделений Управления пришел молоденький мальчик с гонором, по фамилии Анцупик, только год назад окончивший университет и получивший диплом о юридическом образовании. На служебном совещании начальник Управления полковник Ишаковский представил его как специалиста-юриста экстра класса, год проработавшего помощником по правовым вопросам полномочного представителя президента в нашем регионе.

Я все могу понять, но когда на подполковничью должность начальника отделения государственной структуры приходит молоденький мальчик без жизненного опыта, без опыта работы и ему сразу присваивают звание старшего лейтенанта, при этом выясняется, что полковник Ишаковский этому Анцупику неровно в попу дышит, уж извините! Здесь, если здраво рассудить, могут быть только три варианта объяснения этого — либо они голубые, либо Анцупик устроен по блату на службу, либо кто-то для чего-то дал команду Ишаковскому взять Анцупика на работу.

Так как я не люблю ходить вокруг да около, тем более у нас это в спецназе никогда не было принято, как-то встретив Анцупика в курилке, решил пошутить и напрямую спросил его:

— Владимир Викентьевич, скажи мне прямо — ты человек металлургического комбината?

— Какого комбината? — сначала побледнел, потом вдруг покраснел Анцупик.

— Ну, как какого? — нагло продолжал я, — градообразующим предприятием нашего края является металлургический комбинат. Его руководство заинтересовано, чтобы везде были его люди. К примеру — бывший начальник службы безопасности комбината Зайкин стал Главным судебным приставом края, логично предположить, что он в первую очередь защищает не государственные интересы, а интересы комбината. Вы были помощником полномочного представителя президента в крае, который, как всем известно, тоже является человеком комбината, и был назначен по его протекции. Значит, вы тоже являетесь человеком комбината. Будучи помощником представителя президента, вы получали, я думаю, большую зарплату, чем будете получать здесь. Значит, вы пришли сюда не сами, а были посланы комбинатом для защиты его каких-то интересов. Правильно?

— Между прочим, я на комбинате ни разу не был, — Анцупика колотила мелкая нервная дрожь, — и никогда на комбинат не работал.

Он повернулся и чуть не бегом пунцовый выскочил из курилки.

Через час все и началось. Меня срочно вызвал начальник отдела. Когда я вошел к нему, он сидел хмурый и злой.

— Что там случилось? Что ты Анцупику наговорил?

— Товарищ полковник, а что случилось? — задал я ему встречный вопрос.

— Гена, ничего не случилось, просто меня вызвал начальник Управления и отодрал за тебя. Что ты сплетничаешь про Главного судебного пристава края, про Анцупика, про него.

— Так вот оно что! — расхохотался я и подробно пересказал ему мой разговор с Анцупиком.

— Ну и дурак же ты! Что ты лезешь, куда не надо? Ты хоть понимаешь, в какое дерьмо вляпался? — заговорил начальник отдела на повышенных тонах, — Ишаковский сказал мне передать тебе, что если ты такой умный, должен молчать и не высовываться, а будешь языком трепаться, то у них хватит возможностей устроить тебе веселую жизнь. К примеру, подкинут наркотики, и сядешь в тюрьму. Пока разберутся что к чему, хлебнешь тюремной жизни.

— Ох, козлы! Значит, они действительно работают на комбинат. И получается, я тоже работаю не на Родину, а на этот драный комбинат в лице всяких Ишаковских и Анцупиков? — я не психанул, я был просто взбешен, — И эти продажные твари угрожают мне — российскому офицеру, который всю свою сознательную жизнь Родине отдал? Да манал я такую службу!

— Успокойся, тебе год до пенсии осталось, сожми зубы, перетерпи и дослужи.

— Мне не нужна пенсия такой ценой. Я — офицер, и горжусь этим. И служить в этом гадюшнике не намерен. С завтрашнего дня ухожу в отпуск, рапорт на увольнение подам после отпуска, — я повернулся и вышел из кабинета.

Быстренько написав рапорт на отпуск с выездом в Москву, подписал его у начальника отдела, который огорченно покачал головой, и занес его в кадры. Теперь оставалось сделать еще одно дело.

Анцупик в кабинете сидел один и разбирал какие-то бумаги. Увидев меня, нагло улыбнулся и предложил сесть. Я уселся на стул, который жалобно подо мной пискнул.

— Слушай, Анцупик. Мне тут от Ишаковского угрозу передали, что если я не заткнусь, то мне что-нибудь подстроят и посадят. Так вот, если мне подкинут наркотики или боеприпасы, я найду вас с Ишаковским и вобью их вам в ваши поганые глотки. Если мне на голову кирпич упадет, то я оставил предсмертные письма во все средства массовой информации и заявления в МВД и ФСБ об угрозах в мой адрес со стороны Ишаковского с объяснением причин. Так что сейчас я выйду, ты сразу срочно звони Ишаковскому, или беги к нему на личный прием, думайте, что со мной делать, — теперь уже я нагло усмехнулся и вышел из кабинета. Анцупик сидел бледный, разинув рот.

В коридоре наш кадровик, Юлия Васильевна, увидев меня, окликнула и пригласила к себе.

— Геннадий Григорьевич, что случилось? Начальник Управления на вас разозлен, и рапорт на отпуск вам не подписал в связи со служебной невозможностью.

— Ой, Юлия Васильевна, меньше знаешь, крепче спишь, так что лучше не спрашивайте. Просто не сошлись с Ишаковским во мнениях. Он считает, что можно быть одновременно продажным и порядочным, а я думаю, что эти качества не совместимы. Насчет рапорта не переживайте, а откройте федеральный закон о ветеранах, где написано, что мне, как ветерану боевых действий, отпуск положен в любое удобное для меня время. Мне удобно с завтрашнего дня. Вы ему объясните, коль он сам туповат, что если он не подпишет мой рапорт и я подам в суд, обращусь в общество ветеранов войны в Афганистане и в газеты, хуже будет не мне, а ему.

Рапорт был подписан в тот же день.

Дичайший развал Союза мы пережили тяжело. От великой страны отламывались огромными кусками независимые государства, на территории которых оставалось русскоязычное население, и которому некуда было деться. Частью этого брошенного Россией населения были и мы — российские офицеры. В Киргизии нам предлагали остаться. Остаться служить. Служить Киргизии. Мы любили ее, любили этот дружелюбный народ, но у нас была своя Родина, которой мы присягали и были верны. Только ей почему-то было на нас наплевать. Увозимые в Россию рапорта о переводе нас для дальнейшей службы на Родину оставались без ответа. Каждый обустраивал свою судьбу как мог. Кому посчастливилось во время отпуска найти себе место службы где-нибудь поближе к дому, привозил оттуда вызов и после согласования с командованием убывал к новому месту службы. Кто увольнялся. Кто спивался. Я держался.

За время службы в Киргизии я пережил трех комбатов. Второй комбат уехал поступать в академию генерального штаба и не вернулся. Я не вспоминал о нем, пока неожиданно в 1993 году он сам не нашел меня, тем более что искать особо не надо было, так как Рыскаев держал меня на одном и том же месте. Развал Союза вызвал необходимость создания в системе ГРУ новой структуры, имеющей задачу по сбору информации для генерального штаба в горячих точках, болючими язвами покрывшими тело России, и способной решать оперативно-тактические задачи в боевых условиях. Мой бывший комбат вспомнил обо мне. Видимо, по его мнению, я подходил для этой работы. Так я оказался в ГРУ. На базе ГРУ в Подмосковье.

Моя мама была чрезвычайно рада, что я наконец-то вышел из этих арбузно-дынных республик и служу в России, недалеко от Москвы. Когда в отпуске я сказал ей, что меня переводят в Подмосковье, она не смогла сдержать слез, и я вдруг остро почувствовал, что она пережила за годы моих армейских скитаний. Почувствовал ее боль и слезы, выплаканные в подушку долгими ночами, ее страх за меня, мою жизнь и здоровье. Мне было стыдно перед мамой, но я не мог сказать ей, что поменял шило на мыло. Я молил ее простить меня за то, что не берегу себя, за то, что может быть ей не придется нянчить моих детей. Но она сама воспитала меня таким. Я чувствовал, что ее страх за меня смешивался с огромной гордостью матери, считавшей, что она вырастила настоящего мужчину и защитника Родины.

Ее поиски мужа и попытки обустроить свою семейную жизнь закончились полным фиаско, и вдруг она всю свою недоданную нам в детстве любовь и ласку попыталась дать сейчас. Но мы с сестрой стали взрослыми. И вышли из возраста детских сюсюканий. И поэтому нам было трудно найти общий язык с матерью. Она пыталась найти к нам подходы, но везде натыкалась на возведенные ею самой в нашем детстве стены отчуждения и непонимания. Но, тем не менее — она была моей мамой, которую я любил хотя бы за то, что она дала мне жизнь. Которую я любил за эти неумелые попытки наладить наши взаимоотношения. И которая остро переживала и боялась за меня.

О смерти Максима я узнал случайно. Встретил выпускника нашего училища, с которым случайно разговорились, и он рассказал, что во взорванном в Буйнакске жилом доме погиб и наш однокашник. По фамилии Одинцов. Видимо я побелел лицом, потому что он испуганно осекся. Я терял не раз своих друзей, но привыкнуть к этому не смог. К этому невозможно привыкнуть.

Мы не переписывались. Ни с кем. Это было бесполезное и трудное занятие, потому что служба раскидала нас по всей стране, и застать кого-нибудь на месте было практически невозможно. Сегодня человек есть на месте, а завтра он убывает к новому месту службы. Или в длительную командировку. И когда сможет ответить тебе, то уже тебя не будет на этом месте. Поэтому мы знали друг о друге в основном по слухам от случайно встреченных общих знакомых офицеров, или, если случайно повезет, вместе сведет судьба. По крайней мере, после выпуска я виделся с двумя своими друзьями. С Генкой вместе служили в Туркмении, и с Сергеем свела судьба в Афганистане. О Максиме знал только то, что он уехал служить в Германию, а куда попал потом, узнал только сейчас.

Теперь я знал. Знал, что после Максима в Буйнакском детдоме остался сын. Который никому не нужен, потому что родных никого больше нет. И которого я должен перевести поближе к себе, потому что это — мой долг. Долг перед Максимом. И перед собой. Перед своей совестью.

Все-таки хорошо, что я служу в ГРУ. У нас немножко побольше возможностей, чем у обычных армейских офицеров. По крайней мере, наши начальники знали, что такое терять близких людей, и к моей просьбе помочь перевести Одинцова Игоря из Буйнакского детдома в Подмосковный детдом, отнеслись с пониманием. Хотя и побегать мне пришлось по различным инстанциям, согласовывая всяческие бумажки. Но я добился, и теперь с нетерпением жду, когда его привезут сюда…

В Москве я встретил своего афганского старшину роты, прапорщика Дубкова Игоря. Мы столкнулись с ним случайно, возле входа в ГУМ, куда я заглянул как на экскурсию, так как что-то купить мне на зарплату армейского офицера было нереально. Мы ошеломлено смотрели друг на друга несколько секунд, мне не верилось, что стоящий передо мной новый русский, в дорогой одежде, с крупным перстнем на пальце, украшенном солидным бриллиантом и есть прапорщик Дубков.

— Замполит! Ты? — он был поражен не менее моего. Мы крепко обнялись и долго тискали друг друга в объятиях, — Ты, где сейчас? Все служишь? А, черт, столько вопросов, давай ко мне! Посидим, поговорим, выпьем! Вспомним былое!

— Поехали, бандит! — засмеялся я, так было приятно встретить знакомого человека, тем более с которым не виделись столько лет, и с которым столько испытали.

Он с гордостью подвел меня к своему «Мерседесу».

— Что-то не похоже, что по зарплате живешь, — покачал головой я.

— И не говори… — усмехнулся Игорь, — можешь считать меня удачливым коммерсантом….

Он привез меня в маленькую однокомнатную квартирку, обставленную дорого, но безвкусно, во всем чувствовалось, что дому не хватает женской руки, хотя порядок был и наведен, и в квартире было чисто. Но это был порядок, наведенный армейской рукой.

— Один живешь? — удивился я, — Ведь у тебя вроде бы семья была и ребенок?

— Вот именно, что была, — горько усмехнулся он, — да сплыла…. Не выдержала сука, пока я в Афгане был. Приезжаю в Союз, а мои вещи у порога собраны. В Афган уезжал — дочке два годика исполнилось, приехал, ей почти четыре. Чужого дядю папой называет…. В общем, давай выпьем, потом поговорим….

Я не стал затрагивать больные темы и постепенно рассказывал о своей службе. Потихоньку мы набрались, лицо у Игоря раскраснелось, и он скинул пиджак, под которым я с удивлением увидел оперативную кобуру с пистолетом ТТ.

— И где это ты работаешь? — прямо спросил я, кивнув на оружие.

— А киллером, — твердо и нагло пьяными глазами взглянул он на меня, — а откуда ты думаешь у меня квартира в Москве, машина, деньги? Ты хоть одного правдивого и порядочного человека видел, который все это честным трудом заработал?… Только не надо меня учить жить!

— И сколько ты надеешься проработать киллером? — после затянувшегося молчания спросил я.

— Какая разница, Андрей? Можно подумать, у тебя другая профессия. Оба мы смерти ищем. Что? Не так? Только ты на государственном окладе сидишь, копейки получаешь, а я в творческом поиске, за твердую валюту работаю. И проживешь ты, может быть, не больше моего…. И валю я здесь тоже гадов, как и в армии на войне! Подонков! Они же здесь все друг друга заказывают! Партнеры по бизнесу, язви их в кочерыжку! Я ведь не простых работяг делаю, не женщин и детей. Один бандит другого заказывает, банкир совладельца заказывает, ты думаешь, они тут честным путем деньги заработали? Так что я тоже, пусть косвенно, но на Родину работаю, как и ты. Очищаю родную землю от негодяев. И знаешь, я за полгода считаю, стране больше пользы принес, чем за службу в Афгане или в Чечне. И при этом не сижу на шее у Родины, мне эти подонки и платят, которых я грохаю. И платят гораздо больше, чем ты заработал за всю свою службу.

— Давно с армии-то уволился, киллер?

— Полгода…. После Чечни. Дальше не смог служить. После того, как мы в январе Грозный брали…. Паша-Мерседес — ссука! Заказал бы кто-нибудь его! Сколько из-за этого долбона народа полегло…. Кинули мне на грудь орден Мужества к Красной Звезде за Афган и забыли про меня. Приехал я домой. Семьи нет. У матери на шее сидеть не будешь, а как попытался на работу устроиться, так вообще чуть с ума не сошел. Мы ведь служили и не знали, какая она — гражданская жизнь? А знаешь, какая она оказалась? Пока мы Родину защищали, подонки во власти и их родственнички всю страну прихватизировали, везде все частное. Куда ни сунься — предлагают или швейцаром, двери этим ворюгам распахивать, или сторожем, опять же этих ворюг охранять, или еще кем-нибудь, но только везде надо на этих жуликов пахать! Схватился я за голову, что делать — не знаю. Ну и под такое настроение встретил одного афганца, который мне эту работу предложил. Андрюха! Только не грузи меня, ладно! Понимаю я все, что когда-нибудь закажут и меня, что вечно это продолжаться не может, сколько веревочки не виться…. Да хрен с ним! Хоть немного русскую землю от подонков очищу. Они же себя неуязвимыми чувствуют! У них же все схвачено, и фээсбэшники, и менты, и налоговая, и прокуратура! И если боятся они кого-нибудь, то только меня! Что кто-нибудь заплатит, и приду я — беспощадный и жестокий! И плевать мне на то, что у них все схвачено и куплено!…

Брат встретил меня с распростертыми объятиями. Он уже достиг жизненного уровня и материального благополучия, когда про таких, как он, говорят — животик, ушки и кошелек. Его фирма преуспевала, он организовывал и проводил шикарные презентации, дружил с влиятельными людьми, и оказание помощи сродному брату было для него просто еще одним актом самоутверждения в этом мире.

На следующий день после моего приезда он купил мне однокомнатную квартиру в стареньком панельном доме, почти в центре Москвы и дал неделю на развлечения и праздношатание по городу. Как мы с ним и обговаривали в мой последний отпуск, когда я решил уходить из налоговой полиции, моя работа будет заключаться в том, что я умею лучше всего — в обеспечении безопасности физического лица, коим был мой брат.

Сомневаюсь, что ему действительно что-нибудь угрожало, скорее всего, ему было просто приятно осознавать, что целый бывший спецназовец десантно-штурмовой бригады и налоговой полиции, рукопашник и просто здоровый жлоб будет его охранять. Типичный комплекс неполноценности типичного нового русского. Однако проработали мы с братом только месяц.

Поначалу все было нормально. Я стал его тенью и следовал за ним везде, где ему приходилось бывать. Я не чувствовал себя быдлом, так как он представлял меня везде и всем как своего брата. Он гордился моим внушительным видом, а я гордился его положением и возможностями. Неудобства ненормированного рабочего дня, определенные лишения и трудности работы телохранителя после службы в армии не были мне в тягость, тем более за те деньги, что он мне платил.

Как обычно принято у новых русских, старую жену он оставил сразу, как только у него появились деньги. Новая, в соответствии с принятым у них стандартом, была на две головы выше его, бывшая фотомодель, бессовестно и нагло сосущая деньги. Конечно, стерва была красивая, молодая, поэтому полноценно удовлетворить ее в свои годы он не мог, что сам прекрасно понимал, и потому ревновал по всякому малейшему поводу и без повода.

Где-то на третью неделю моей работы он психанул, заметив, что его жена слишком уж приветливо мне улыбнулась, вечером нажрался вдрызг и начал высказывать мне претензии, что я засматриваюсь на его жену. Я перетерпел, а утром прямо сказал все, что думал по этому поводу. Он извинился, и мы пожали друг другу руки.

Однако через неделю, после очередной презентации, на которой он опять сильно перепил и попытался сам сесть за руль машины, я не пустил его на водительское место.

— Не понял! Ты что, забыл, кто тебе деньги платит? Да у меня все менты знаешь, где сидят! Хрен кто меня остановит! — орал он.

— Ты мне деньги платишь за работу, которую я обязан делать хорошо, — жестко ответил я, — и потому, пока отвечаю за твою жизнь, я не допущу с твоей стороны действий, которые могут принести тебе вред.

Он попытался отпихнуть меня, а когда понял, что ему со мной не справиться, психанул.

— Да ложил я на твои действия! Козел! Меня! В мою машину! Не пускать! Тебе машина нужна моя?! На! — кинул он в меня ключи от машины, — Что тебе еще надо?! Жену?! Дело мое?!

И рванул прямо по улице, матерясь и сыпля на мою голову всевозможные проклятия. Я потихоньку тронулся за ним, он заметил и, показав мне кукиш, начал останавливать проезжающие машины. Возле него тормознул старенький Жигуленок, в который он заскочил, со всей силы грохнув дверью. Плюнув в окно, я тронулся за ним, чтобы убедиться, что он приедет домой.

Отогнав машину в гараж, злой пришел домой, с твердым намерением утром поговорить с ним — нужны ему мои услуги или нет.

Он меня ждал. И видимо ждал всю ночь, не прекращая пьянствовать.

— Явился! Бр-ратик! — язык плохо повиновался ему, — Как вид-дишь, я живой! Что, не оправдались твои надежды, что я замерзну, заболею и умру?!

— Заткнись, — мои нервы были на пределе.

— Он еще мне рот затыкает! А я знаю, чего ты хочешь! Это у тебя на лбу написано! Что глазами лупаешь! Хочешь, чтоб я сдох, и тогда ты завладеешь моей женой, да? Бизнес мой по-братски заберешь, да? Ты же для этого приехал в Москву, только об этом и мечтаешь!

Я вытащил из кармана ключи от квартиры и машины, которые он подарил мне и швырнул ему в лицо. Брата у меня больше не было.

Так я остался один. Без денег, без квартиры, без прописки. Родине, которой я отдал всю свою сознательную жизнь, я тоже не был нужен. Я не получил и не имел от нее ничего. Она выкинула меня как использованный презерватив. Я остался с одним единственным желанием выжить в этом жестоком мире и доказать всем, а себе в первую очередь, что я хоть чего-то стою.

Благодаря тому, что через брата удалось познакомиться со многими людьми, я обратился к одному человеку, на которого работала многочисленная колония приезжих хохлов и молдаван. Он обеспечивал им проживание в рабочей общаге на окраине Москвы и предлагал варианты трудоустройства. Мне нужно было где-то жить, и я попросил его временно устроить меня в эту общагу. Он находился в курсе моих отношений с братом и знал причину нашего разлада. Ко мне относился с уважением и без проблем подселил в одну из комнат.

Сильно хотелось жрать. Я брался за любую работу, какая подворачивалась, чтобы заработать кусок хлеба. Я ненавидел сытых и самодовольных москвичей, шарахающихся от исходящей из меня злобы, ненавидел процветающих и наглых кавказцев, оккупировавших рынки и чувствующих себя в Москве вольготно, как дома.

Самым идеальным вариантом для меня оказалась работа на рынке. Здоровье у меня было, я разгружал мешки, ящики, сумки, коробки, перетаскивал их туда, куда показывали, когда удавалось что-нибудь украсть — воровал. На фоне других работяг я выделялся здоровьем, наглостью и злобой. После того, как я жестоко избил местного рыночного авторитета, наезжать на меня боялись. Постепенно сбилась бригада грузчиков, попросившаяся под мое «крыло», чтобы я держал им «крышу» и «разводил» конкурирующие с нами бригады.

Они знали мое прошлое и дали кличку Капитан. За то, что по пьянке меня заносило и я орал, что я — капитан спецназа. Однажды конкурирующая с нами бригада кавказцев, с которой мы несколько раз схлестнулись за подконтрольную нам территорию рынка, сдала меня местным рыночным ментам. Что у меня нет прописки. Не знаю, сколько они заплатили, но два мента подошли ко мне явно с определенной целью.

— Ваши документы?

— Я офицер запаса, — протянул я удостоверение и афганское свидетельство.

— Мы не спрашиваем, кто ты, — скривился сержант, — ты паспорт с пропиской покажи!

— Мужики! Ну, нет с собой, — попробовал договориться я, — может порешаем как-нибудь этот вопрос?

— Так, пройдемте с нами в участок! — решительно заявил сержант.

Я разозлился:

— Кто там у вас начальник?

— Майор Душков, — ответил тот, — так вы идете, или вас силой вести?

Я насмешливо оглядел их. Таких я на себе и десятерых утащу, но не буду же я с ними здесь бодаться, черт побери! Мне здесь, в конце концов, еще работать. Может быть, хоть начальник будет попорядочнее, и мы сумеем договориться, как офицер с офицером?

В участке, располагавшемся прямо на рынке, меня завели в дежурку, в которой сидело несколько отдыхающих ментов и майор, чья жирная расплывшаяся рожа сразу вызвала у меня глубокое омерзение.

— Товарищ майор! У гражданина отсутствуют документы, нет прописки, показывает афганское удостоверение и удостоверение офицера запаса, — бойко доложил сержантик.

— Так, значит герой-интернационалист? — брезгливо сморщился майор, — А ты знаешь, что сейчас это не котируется? Что вас сейчас в Москве, как собак безродных? Ты запомни, сейчас ты — не герой! Прошло то время, срать мне на твои заслуги перед Родиной! Сейчас я — герой, потому что защищаю Москву от таких подонков, как ты….

Договорить он не успел, потому что слова застряли в глотке, вбитые в его широкое «хлебало» вместе с зубами. Кинувшихся на меня ментов я раскидал, как котят, но уйти не мог, так как у выхода уже сидел с взведенным пистолетом и разбитым лицом майор. Собранные по тревоге его подчиненные со мной справиться не смогли, а после второй попытки скрутить меня и вовсе отказались от этой мысли. На подмогу они вызвали ОМОН .

Прибывшую группу ОМОНа возглавлял капитан. Он зашел в дежурку, окинул взглядом помещение, перевернутую мебель, сгрудившихся возле выхода ментов, оценил мое телосложение, и оно ему явно не понравилось. Меня он не боялся, оба почувствовали друг в друге родственные души, и он без колебаний подошел ко мне. Мы оба были волкодавами, прошедшими войну.

— Ты кто?

Я выматерился, и сбиваясь на маты, рассказал ему все, что думал о Родине, не дающей мне жить, и работать где хочу. Про этого сытого майора, не нюхавшего порох и берущего взятки. Про оскорбление. Про то, что и ОМОНу я не дамся, им легче будет меня убить. Убивать меня никто не собирался. Он просто сказал:

— Пошли отсюда.

Я поверил ему и пошел. Он вывел меня на улицу и отпустил. Уходя, я слышал вопящего и брызгающего слюной майора. Больше меня никто и никогда не задерживал.

Через месяц я почувствовал, что спиваюсь и опускаюсь. И испугался. Что мне становится наплевать на себя, на свою жизнь. Надо было что-то делать.

Однажды в комнате общаги, в которой я жил с тремя молдаванами, в то время сидящими без работы, у нас родилась идея. Каждый из них был профессионалом в какой-нибудь профессии. Один был мастером-сантехником, второй — плиточником, третий — по наклейке обоев. Мы решили попробовать начать работать сами. Тут же разорвав обычную ученическую тетрадь, от руки написали объявления о предлагаемых услугах с указанием телефона вахты общежития и вечером расклеили их на подъездах близлежащих домов без особой на то надежды.

Первый заказ поступил на следующее утро. На кухне у мужика отвалилась одна кафельная плитка, и ее надо было приклеить на место. За это нам заплатили семьдесят рублей. После этого заказы посыпались как горох. Мы хотели выжить и работали на совесть. Пахали. Изо дня в день, неделю за неделей, без выходных и проходных…. Людям нравилась наша качественная и недорогая работа, они рекомендовали наши услуги своим друзьям и знакомым. Я выполнял организующие и направляющие функции. Через месяц на меня работало пятнадцать человек. Через два месяца — сорок. Мы закупили полный комплект строительных инструментов и станков.

Через год я купил однокомнатную квартиру и получил московскую прописку. И у меня была своя, пока небольшая, но растущая и помаленьку процветающая фирма.

Я подъехал к воротам детдома под вечер, когда летняя жара спала и вокруг царила ленивая душная суета возвращающихся с работы людей. Заведующая ждала меня, и я сразу зашел к ней.

— Ну что, рады? — без предисловий начала она, — Привезли вашего Одинцова! Хороший мальчик, только замкнутый, так что можно ожидать от ребенка, особенно после такого стресса?

— Спасибо, — я был искренне благодарен ей за сочувствие, — я могу с ним сейчас увидеться?

— Можете, — засмеялась она, — только поаккуратнее, пожалуйста. Мы еще не знаем, как он поведет себя, когда вы скажете ему, что вы его родственник.

Я согласно кивнул головой. Этой встречи я ждал год, и когда, наконец, дождался, то вдруг почувствовал, что боюсь. Что я могу сказать этому мальчику, что я могу ему дать и чем обнадежить?

— Света! — позвала заведующая дежурную воспитательницу, — Приведи, пожалуйста, новенького, Одинцова Игоря.

— Вам, наверное, будет удобнее поговорить во дворе? — обратилась она ко мне, — Чтобы стены не давили на психику, да и посвежей на улице…

И вот я стою у лавочки во дворе детского дома, в прохладной тени деревьев, а в голове рой мыслей и вопросов: что и как говорить? Но так и не смог ничего придумать, когда увидел, что из здания вышла воспитательница и повела ко мне худенького мальчика. Они подошли молча, Игорь смотрел спокойно и безразлично, словно меня не было перед ним.

— Я оставлю вас, — сказала воспитательница, и добавила, — у нас ужин через сорок минут.

— Хорошо, спасибо вам, — поблагодарил я ее, она повернулась и пошла, а я посмотрел Игорю в глаза и, чувствуя, как у меня срывается голос, произнес, — здравствуй!

— Здравствуйте, — тихо ответил Игорь, избегая смотреть мне в глаза, — а вы кто?

— Игорь, мы с твоим папой были как братья. Так что я тебе дядя Андрей. Ты прости, что я тебя сразу не смог найти. Я искал, честное слово, только много бумаг надо было собрать, чтобы тебя сюда перевели.

— Вы тоже военный? Как и папа? Тоже Родину защищаете? — в его глазах начал появляться какой-то интерес.

— Да, Игорь, — улыбнулся я, — и учился вместе с папой в военном училище, кровати рядом стояли, и Родину мы с ним одну защищали.

— Дядя Андрей! Вы отомстите за папу и за маму? — его глаза смотрели по-взрослому зло, и в них была такая надежда и вера в меня, что я не мог ответить ему отрицательно.

Я обнял его худенькое мальчишечье тело, чувствуя, как у меня на глазах наворачиваются слезы. Боже мой, еще одна исковерканная судьба! Когда же ты, война, закончишься? Сколько это еще будет длиться!?

Он в свои семь лет ненавидел чеченцев, которые убили его детство, родителей, надежду на счастье. Он знал, что такое ненависть. А там, в Чечне, были такие же сироты, которые ненавидели нас. Самое горькое, что между этими детьми не было большой разницы. Между нами не было разницы. Сколько сирот останется после этой непонятной войны? В этой войне мы все были проигравшими….

— Ну, ты и харю отъел, — раздался в дверях кабинета до боли знакомый насмешливый голос. Сердце мое екнуло. Медленно, еще не веря, что увижу его, поднял голову и посмотрел на вошедшего.

— Андрей! — я бросил бумаги, и чуть не своротив письменный стол, кинулся к нему, — Андрюха!

Господи! Девять лет! Как мне хотелось увидеть его за эти годы! Как я боялся, что он безвестно сгинул на просторах нашей страны, мотыльком сгорев в каком-нибудь национальном конфликте. Как я переживал, не имея о нем никаких известий, и на тебе, вот он — я!

— Как ты меня нашел, черт красноречивый? — тискал его я, — Где пропадал?

— Как и все — в основном по окраинам да по объедкам нашей родной страны, — засмеялся Андрей.

— Так, все — на хрен. На сегодня — рабочий день окончен, идем водку пить! — хлопнул я его по плечу, — Ну, как тебе Москва?

— Гадюшник, — усмехнулся Андрей, — в который почему-то стремятся переехать все, кому место где-нибудь в провинциальном городке. Так что для меня Москва — место сбора воров, хапуг, продажных чиновников и тупых провинциалов.

— В точку! — засмеялся я, — Зато ты не представляешь, какие здесь возможности, и какие здесь ходят деньги!

— Для меня это не показатель, — парировал Андрей, — для человека с ограниченным кругозором это может быть и важно, а умному человеку везде найдется место.

— Ну вот, не успели встретиться, а уже спорим, чертяка! А ты, как и раньше остроумен и беспечен!

— Гена, с нищетой всегда дружит беспечность. И если остроумен, то только потому, что много плакал сам…

Я вызвал своего помощника и быстро спихнул на него срочные дела, с гордостью познакомив с Андреем. И мы рванули ко мне домой, накупив по дороге всякой снеди, всего побольше, чтобы второй раз не ходить. По пути он рассказал, что четвертый год служит в спецназе ГРУ, и недавно к ним перевелся старший лейтенант, который служил со мной в Туркмении, и с которым мы недавно случайно столкнулись в Москве. Я рассказал тому про мои злоключения и оставил свой адрес, а дальше как обычно по цепочке. Судьба свела его с Андреем, и вот, наконец-то мы встретились….

Мы пили и говорили. Рассказывали по очереди о себе. Опять пили. Отрубались. Просыпались. Опохмелялись. И опять говорили, говорили, говорили….

Мы не сломались. Мы остались прежние. Даже крепче. Годы нас закалили. Как ни хотела нас сломать жизнь, мы выжили. Мы остались офицерами. Андрей рассказал про Максима. И про его сына, благодаря стараниям Андрея переведенного в Подмосковье. Андрей взял с меня слово, что когда будет уезжать в командировки, я буду ездить проведывать Игорька. Слово я дал, но обиделся, мы вчетвером были в училище как братья, поэтому обещание было излишним.

Мы оба остались холостяками, хотя нам уже по тридцать с хвостиком. Образ жизни, который мы вели, не способствовал заключению брака. Мои дела шли в гору, и мне нужен был друг, который бы помогал вести дела и я, собравшись с мыслями, обратился к Андрею.

— Слушай, Андрей! Мне нужен надежный партнер, которому я мог бы доверять на все сто процентов. Бросай армию, давай вместе будем пахать.

— Нет, — твердо покачал головой Андрей, — извини, но армию я не оставлю.

— Только не строй из себя патриота, — разозлился я, — и не говори мне, что ты веришь в Родину, которой наплевать на нас, веришь в будущее армии, что когда-нибудь офицерская служба будет почетна и уважаема….

— Гена, ты только Родину не трогай, ладно, — перебил меня Андрей, в глазах которого вдруг промелькнула глубокая боль, — единственное, что осталось в этом мире святым и непорочным, это Родина. Пусть она предана, растерзана, продана, но это — Родина! И не она нас предала, она вообще не может предать…. Нас предали те, кто стоит у власти, те, кто наживается на нашей и чеченской крови. Чеченцев есть за что уважать, простых чеченцев, как и простых русских. Их тоже предали и продали. Извини, но я не пойду работать с тобой. Это твоя война, которую ты выиграл, а я еще ни в одной войне, в которых участвовал, не одержал победу.

— Дурак! Ладно, я с годами понимаю, что надо было идти в тыловое училище. Сейчас бы как сыр в масле катался…. А не по войнам…

— Хватит! — злобно огрызнулся Андрей, — Не сыпь соль на рану. Я все равно никогда бы не смог воровать у солдат продукты, как эти твари…. У нас начпрод, капитан Бабичук, машину купил за восемь штук баксов. При зарплате в сто баксов. Ну такой экономный, такой экономный! Тьфу… ворье!

В его глазах стояла боль постоянных потерь, утрат, разочарований. Его глаза были глазами солдата, привыкшего хоронить своих друзей, и смотреть на врагов через прорезь прицела. И я понял, что его война еще идет, и ничто не сможет переубедить его.

— Самое страшное, Генка, — вздохнул Коренев, — что я начинаю терять смысл слова Родина…. Я ни черта не могу понять в нашей гребанной жизни. Почему чиновник на Руси не способен снискать себе уважение?! Он делает карьеру способами, от которых волосы встают дыбом. А, сделав карьеру, окружает себя всякой сволочью. Страной руководят одни негодяи, но никто не скажет им этого в лицо, и они так и умрут в неведении.

— Андрей! — засмеялся я, — Ты еще не переболел подобными вопросами?! Неужели не понимаешь, что у народа и правительства все разное — еда, зарплата, и даже законы, по которым судят. Украл десять рублей — получи десять лет тюрьмы, украл десять миллионов — пожурили, да и то только за то, что попался. Как говорили древние, у одних людей есть, что жрать, но нет аппетита, а у других есть аппетит, но нечего жрать. Им можно посылать нас на смерть, а нам их нельзя. Ты посмотри на их самодовольный вид, как они наслаждаются властью.

— Все узколобые наслаждаются властью, — улыбнулся Андрей, — точно так же как только голодный может получать удовольствие от еды.

И внезапно весело расхохотался.

— Ты чего? — уставился на него я.

— Знаешь, я представил — ведь в дурдоме президент ничем не будет отличаться от других сумасшедших Наполеонов, Ротшильдов, королей и убийц….

Не люблю отпусков. Что делать в отпуске человеку, у которого нет семьи, дома, дачи, каких-то меркантильных задач и прочей чепухи. Которому не о чем разговаривать со своими бывшими одноклассниками, погрязшими в обыденной жизни, наполненной постоянным решением бытовых и семейных проблем. Человеку, вся жизнь которого заключается в одном — война. Который долгие годы ищет свою смерть, а она подлюка все его стороной обходит.

За несколько лет службы в ГРУ я потерял многих своих друзей. Чечня была клоакой, ломающей и коверкающей судьбы людей, как чеченцев, так и русских. У меня не было ненависти к ним, все происходящее я воспринимал, как свою работу, которую стремился делать как можно лучше. Война шла несколько лет, и не было видно ни ее конца, ни края. Интуитивно я понимал, что она выгодна определенным политическим и финансовым группировкам, как в Чечне, так и в России, стремительно обогащающихся на чужой крови. В Чечне отмывались огромные деньги и зарабатывались политические капиталы. Чечня была нужна. И нужна была война. Средства массовой информации лгали про войну в Чечне противно — так собака в наморднике лает задом. Понять то, что они все финансово зависимы и неугодным могут заткнуть рот, я мог, но не хотел.

У меня хорошие психофизические данные, крышу не срывает, как у многих, побывших на войне. Мне противны те, кто, побывав в Чечне в командировке пару месяцев, по приезду на родину напивался в кабаках, и начинал буянить, при этом, горланя, как он кровь мешками проливал. Этакая своеобразная реакция социально неудовлетворенного молокососа, ничего не добившегося в жизни, и пытающегося нестандартными методами обратить на себя внимание и выбить хоть капельку уважения. Сосунки, чтобы хоть немного понять, что такое война, надо послужить там минимум год, а чтобы стать профессионалом, два-три года.

Профессионал никогда не теряет головы, даже напиваясь, и никогда не будет трепаться о своей работе. Профессионала можно узнать по глазам. Глазам бездонным и спокойным. Но интуитивно чувствуется, что это спокойствие в нужный момент может взорваться. Как умеет взрываться только тот, кто ходил в атаку, видел смерть, и сам побывал на тонкой грани жизни и смерти. Профессионал напоминает волка в зоопарке. Который никого не трогает, но к нему лучше не подходить. Только клетку он создает для себя сам, чтобы не навредить кому-нибудь. И огрызается только на тех, кто лезет в его «клетку», в его жизнь.

Первые дни отпуска ездил каждый день к Игорю, в детский дом. Директор и воспитатели меня хорошо знали и отпускали его со мной ненадолго погулять. Ему исполнилось десять лет, и в нем все четче начинали проступать черты Максима. Он постоянно просил рассказать что-нибудь про отца и мог слушать часами, не перебивая. Усыновить я его не мог, так как сам был холостой и не имел ни кола, ни двора, но всеми силами стремился заменить ему хоть в чем-то отца. Генка тоже был холостой, и ему разрешения на усыновление тоже не дали, хотя у него была и работа и квартира. Так мы по очереди и мотались к Игорю, таская еду, игрушки, балуя сладостями и немного деньгами.

В один из вечеров я вдруг услышал знакомую фамилию по телевизору и вздрогнул. Дубков Игорь. Криминальные новости. Приговорен к двадцати двум годам. За расстрел шестерых бандитов, которых заказала конкурирующая группировка. Эх, Игорек, Игорек! Что самое горькое, из шестерых заказанных, трое воевали в Чечне. Брат на брата….

Поехал на родину, но у мамы я продержался неделю. Больше не смог. Ее охватила навязчивая идея, во что бы ни стало женить меня и целыми днями приходилось слушать рассказы про замечательных, трудолюбивых, скромных и красивых дочерей ее подруг, только и мечтающих, как связать свою судьбу с офицером. Она с гордостью представляла меня своим знакомым, крепко держа за руку, словно боялась потерять, и сильно огорчилась, узнав, что я уезжаю.

Мой друг и подчиненный уральский парень Петр, с которым мы служили около года, побывав не в одной передряге, зазывал к себе в гости на рыбалку. Я решил воспользоваться приглашением и съездить к нему, тем более что на Урале я никогда не был, а посмотреть хотелось.

Петр встречал меня на вокзале, приехав на стареньких Жигулях своих родителей. Он радостно обнял меня и с ходу начал рассказывать деревенские новости, про рыбу, про погоду, про здешних девок и другие местные сплетни.

Районный центр, откуда был родом Петр, располагался на берегу небольшой реки. Места действительно были красивые, в нескольких километрах от села начинался первозданный лес, воздух в котором настолько был наполнен свежестью и ароматом, что казалось, его можно пить.

Поездка на рыбалку оказалась неудачной, рыбы наловили только кошке на ужин, но отдохнули на славу. Было непривычно сидеть в лесу у речки не в засаде, не прячась от кого-либо и не следя за кем-нибудь, а просто отдыхая душой и телом.

За неделю до моего отъезда одноклассник Петра пригласил его на мальчишник в честь дня рождения, и чтобы не оставлять меня, Петр предупредил того, что придет не один, а с другом. Одноклассник не возражал, и вечером, с трудом выбрав подарок в местном сельмаге, мы направились на вечеринку. Деревенские гулянки ничем не отличаются от городских. Мальчишник начинался как обычно, никто не говорил о бабах и работе, травили помаленьку анекдоты и подначивали друг друга, вспоминая курьезные случаи. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как никого не знал и в основном молчал. Постепенно набираясь, народ начал переходить на животрепещущие темы, перетирая косточки местным начальникам, политикам, вспоминая про работу и, в конце концов, сделав вывод, что хорошо сидим, но не хватает женского общества. Именинник с одним из парней встали и пошли за знакомыми девчонками, выслушивая полупьяные советы собравшихся, кого приглашать, а кого не надо.

Они вернулись в компании девушек, весело смеющихся и голодных. Голодных по мужскому вниманию, по водке, по еде. Как я понял, их знали хорошо, и встретили громкими, восторженными криками. Обычные девчонки, каких в наше время тысячи. Истосковавшиеся по ласке, любви, настоящим мужикам, которых становится все меньше и меньше. Которые мечтают об одном, выскочить побыстрее замуж и не дай бог остаться старой, никому не нужной девой.

Как вдруг я встретился с одной из них глазами, и у меня перехватило дыхание. Ее звали Татьяна. Она не была красавицей. Она была не как все. Она была личность. Мы моментально прочитали все в глазах друг друга и все поняли. Хотя невозможно объяснить, что такое «все» мы поняли. Но я на подсознательном уровне знал о ней все. Она была со мной одной крови. Презрение ко всем и ко всему, насмешка и отрицание общепринятых норм, ненависть к жизни и какая-то огромная внутренняя гордость. Ее глаза хранили отпечаток некой внутренней трагедии, боль, которую она прятала глубоко в себе, стараясь изобразить веселье, но глаза не лгали, а говорили правду.

Я не верю в любовь вообще, а в любовь с первого взгляда тем более, но какое-то огромное духовное влечение охватило меня. Я испугался. И начал пить. Чтобы напиться и уйти от ее притягивающих глаз. Она изредка смотрела на меня. Смотрела с горькой усмешкой и болью. В ее усталых глазах была тоска. Я напился и ушел от ее глаз. Мне было грустно.

На следующий день я протрезвел и возненавидел себя за вчерашнее. За то, что распустил слюни, за то, что напился, за то, что не смог остаться равнодушным к незнакомке… В наказание себе я переоделся, пробежал кросс, физическим напряжением и потом, выгоняя из себя хмельную и психологическую дурь, и долго изнурял себя упражнениями, пока обессиленный не упал. Но ее глаза продолжали оставаться передо мной, темные и загадочные, как глубокий омут.

Я верил в судьбу, и чувствовал, что судьба сведет нас вместе, и не желал этого. Я боялся притяжения, которое, как мне казалось, испытывала и она, боялся незнакомого ощущения тревоги и волнения, боялся стать источником страданий другого человека и не хотел страдать сам.

Мы встретились в теплый летний вечер, когда воздух наполнен ароматом трав, цветущей сирени и черемухи. Она стояла возле магазина, куда направлялся я, и смотрела прямо мне в глаза. И я понял, что мы оба ждали и боялись этой встречи.

— Здравствуй, — произнес я, чувствуя, что не должен был останавливаться.

— Здравствуй, — насмешливо глядя мне в глаза, ответила она, пряча за усмешкой свою боль.

— Пойдем, — сказал я, как о чем-то решенном и не подлежащем сомнению. Она на секунду задумалась, внимательно взглянула мне в глаза, потом просто кивнула и мы пошли. Просто пошли в никуда.

— Андрей, — посмотрела она на меня, — можно тебя спросить?

— Конечно…

— Почему ты сейчас ко мне подошел?

— Ты мне понравилась, — спокойно ответил я. Она согласно кивнула.

— Ты мне тоже. Зачем ты напился, и почему на вечере ко мне не подошел?

— Хотел уйти от тебя, от твоих глаз… — не стал обманывать я, тем более понимая, что она моментально почувствует ложь и фальшь.

— Я не красавица, что тебе во мне понравилось?

— Ты личность. Только меня пугает боль и тоска в твоих глазах. Ты напоминаешь надломленную розу, которая либо засохнет, либо сумеет выжить, но уже никогда не будет прежней. У тебя глаза солдата, прошедшего войну.

— А ты, наверное, мнишь себя принцем на белом коне, приехавшим спасать принцессу, — горько усмехнулась она.

— Не паясничай, — попросил я, — каждый человек сам выбирает себе судьбу, если ты выбрала себе роль принцессы, то я — не принц.

Мы гуляли с ней до утра. Нам было о чем поговорить, одинаковый подход к жизни сближал нас, мы говорили обо всем, у нас не было тайн друг от друга, мы задавали любые вопросы и получали на них откровенные ответы.

Петр, узнавший о том, что я загулял с Татьяной, неодобрительно покачал головой:

— Командир, девка она конечно видная, да только разное говорят про нее…

Мне было глубоко плевать на то, что говорили про нее. Мы встречались с ней каждый день, и нам было хорошо вместе. Мы оба не верили в любовь, в то, что сможем быть рядом и жили настоящим моментом, наслаждаясь общением друг с другом. Она рассказала про свою первую любовь. Мента. Как она гордилась, что этот высокий, красивый парень, гораздо старше ее, обратил на нее, школьницу, внимание. Как завидовали ей подружки. Как она спала и видела себя его женой. Он был ее первым мужчиной в жизни и последним, кого она любила. Однажды, когда он взял ее с собой на гулянку, где собрались его друзья менты, неожиданно его вызвали на работу. Он уехал, доверив ее своим друзьям. Ей было шестнадцать лет. Они напоили ее и изнасиловали. Она очень боялась, что он узнает об этом и бросит ее. Его друзья вызывали ее вечерами, когда он дежурил и не мог с ней встречаться, и, угрожая, что все расскажут ему, вывозили ее за село, поили и снова насиловали. Тогда она возненавидела мужчин. В деревне секрета не утаишь. О ней поползла слава последней дряни. Дурные слухи достигли и ушей возлюбленного. От чужих людей она узнала, что он женится на другой. Уже назначен день свадьбы. Тогда у ней окаменело сердце. Он приехал попрощаться с ней. Она рассказала ему правду о его друзьях. Он плакал, и спрашивал, почему она не рассказала ему сразу? В деревне вести разносятся сразу. Так она стала местной прокаженной, которую никто из местных замуж не возьмет. Уехать куда-то, нет средств и возможностей, и осталась в сердце только тоска и понимание того, что жизнь окончилась, так и не начавшись….

Нам было интересно вместе. Я чувствовал, как оттаивает ее душа, но боялся, что она привыкнет ко мне. Как говорил Экзюпери, «мы в ответе за тех, кого приручили», и я боялся, что «приручу» ее. И уехав, нанесу ей еще один удар….

Пока в один момент не понял, что мне самому не хватает ее, и не только она, но и я буду страдать без нее. Я понял, что люблю. Люблю по настоящему, зрелой мужской любовью. Как не должен любить. Потому что на войне любовь мешает. Инстинкт самосохранения тормозит и гасит боевые чувства. И вдруг понял, что устал воевать. Что я хочу обычной мещанской жизни, когда рядом любимый человек и дети. Что я хочу иметь свой дом, свой очаг.

— Андрей, ты для меня загадка, — глядя сквозь меня, произнесла она, — я не могу понять тебя. Ты настолько разносторонний человек, и в то же время ты — не счастлив.

Я удивленно взглянул на нее:

— Иногда ты удивляешь своими оценками. Да, я — не счастлив. Разве может быть счастлив человек, у которого нет цели в жизни. Который не смог сделать то, чего хотел. Которому бог не дал того, что он хотел. Видимо все, чего я хотел — было грешно….

Мы оба не заметили, как наша дружба переросла в любовь. Подходил день моего отъезда, и однажды она прямо сказала мне то, чего я боялся и ждал:

— Ты уезжаешь, — она смотрела с грустью и пониманием, — я хочу, чтобы мой ребенок походил на тебя. Я хочу от тебя ребенка.

— Черная вдова, — прошептал я, обняв ее. Она доверчиво прислонила мне на плечо голову.

— Что это значит? Ты говоришь загадками.

— Ничего, — я не хотел объяснять ей, что это жаргонное название наших групп. Групп смертников, которые редко доживают до свадеб. Людей, женатых на смерти — черной вдове. И принял решение. У меня будет ребенок. От нее. И если я вернусь из последней, предстоящей командировки в Чечню, я женюсь на ней и уйду из «Черных вдов».

И мы любили друг друга. Мы возносились на небеса, которые презирали и пред которыми преклонялись. Мы занимались любовью, не веря в любовь и счастье, и, надеясь, что они все-таки есть. И мы верили, что у нас будет сын. И мечтая под звездным небом о счастье, мы уснули с глазами, полными звезд….

Перед отъездом я оставил ей деньги на дорогу и адрес Генки в Москве. Она смотрела недоверчиво и с каким-то испугом, что это сон, который вот-вот кончится. Она должна была выехать следом за мной. Мы не успевали встретиться в Москве, потому что я должен буду уже уехать в командировку. Я сказал, что ее будут в Москве ждать.

— Береги себя — попросила она и по щеке скатилась хрустальная слезинка.

Я ничего не сказал, а лишь нежно обнял ее, привлекая к себе. Что говорить? На беспристрастных весах истории моя жизнь не дороже жизни бабочки…

Уже в поезде я вдруг осознал, что последние годы засыхал, как жалкое, срубленное дерево, лишенное всякой связи с землей, и только сильная привязанность могла заставить меня пустить новые корни в жизнь. Не имея мужества жить больше для себя и абстрактного понятия Родины, которое в последние годы становилось все более расплывчатым и неясным, я понял, что должен жить для какого-то конкретного человека. Которого люблю. И под равномерный стук колес я писал первое письмо этому человеку, который вдруг, сам того не осознавая, наполнил смыслом мою жизнь.

На днях ко мне в офис пришел коротко стриженный, с военной выправкой и жестким взглядом профессионального убийцы молодой парень. Он передал мне запечатанный конверт и целлофановый пакет с двадцатью тысячами долларов, которые попросил пересчитать. Расписки не взял, сказав, что тот, кто передал, доверяет мне. Как я и предполагал, письмо и деньги были от Андрея.

«Генка! Поверишь, или нет, но я устал воевать. Когда десятый год на войне, где меняются только декорации и лица, иногда хочется простого человеческого счастья. Чтобы рядом смеялись дети. Чтобы рядом была любимая женщина, а не продажная девка, которую утром надо выгонять из дома. Возможно, я просто сломался. Но я сам чувствую, что я уже не тот Андрей, которым был раньше. К тебе должна приехать девушка, которая, возможно, носит моего ребенка. Помоги ей. Спаси и сохрани. А я вернусь. Не забывай про Игорька. Деньги не ворованные, это мои боевые за годы войны. Андрей».

Я выматерился. Деньги мне были не нужны, но я понимал, что помощь от меня он воспримет как подачку и оскорбится. Спорить с ним я не мог. Это был единственный человек, слабее меня физически, но давивший меня своей волей. Иногда я боялся его, и мне казалось, что для него нет ничего невозможного. Его могучий дух презирал все и вся, не жалея даже бренное тело, в котором жил.

Поэтому когда секретарь доложила, что ко мне девушка по личному вопросу, я не удивился. Мне было интересно, кто она — избранница Андрея?

Она не была красавицей, но в ней чувствовалась порода, изюминка, столь привлекающая мужчин, особая гордая стать, не позволяющая разговаривать с ней неуважительно. Она смотрела на меня спокойно, с чувством собственного достоинства.

— Я вас ждал, — начал я, так как она молчала, — присаживайтесь.

— Андрей сказал правду, что я могу рассчитывать на вас? — спросила она.

— Да, — кивнул я, — в полном объеме. У вас будет квартира, машина, если захотите, то и работа.

— Спасибо, мне нужна работа, я не хочу сидеть у вас на шее.

— Извините, можно спросить? — и когда она кивнула, продолжил, — Может, это и нескромный вопрос, но, вы ждете ребенка от Андрея?

Она внимательно посмотрела мне в глаза, словно оценивая, можно ли открыться, потом просто кивнула в знак согласия.

Я берег ее как зеницу ока. Работать поставил к себе в офис секретарем и не пожалел об этом. Она все схватывала на лету, и очень скоро я не понимал, как мог раньше обходиться без нее.

В селе Ичкой наш отряд занимал полуразрушенное здание бывшей средней школы, подлатанное для более или менее сносного существования и оборудованное нами по всем правилам военной науки для ведения длительной обороны. Наступать было некуда и не на кого: местные жители считались высоким руководством мирными чеченцами, так как пообещали заезжему генералу содействие в борьбе с «бандитами», накормили его шашлыком, напоили и подарили кинжал, а все обстрелы наших позиций, заминированные дороги и боевые потери списывались на залетные бандформирования.

Когда моя группа собровцев попала в засаду возле соседнего селения, причем огонь по нам велся из этого долбанного «мирного» селения, зажав нас на склоне горы, где мы были как на ладони, нас спас только неглубокий арык, куда мы залегли по уши в грязи. На наш запрос по рации об оказании помощи начальник штаба федеральной группировки, к которой мы были прикреплены, лишь орал, что откуда там могут быть духи? Объяснять было некому и некогда. Выходили из-под огня по одному, дружно прикрывая друг друга во время перебежек. Черт его знает, как, но никого не зацепило…

Так мы и жили, днями прочесывая по наводке агентуры местной милиции подозрительные дома, осуществляя пропускной режим на дорогах и выполняя кучу других задач, при этом, имея одну — единственную цель — остаться в живых. По ночам заливали тоску по далекой мирной жизни водкой, пели песни и засыпали неспокойным чутким сном с мыслями о доме и родных.

Самое страшное было то, что мы не могли понять — кто мы здесь, в Чечне, и что мы тут делаем? Все напоминало какой-то смердящий бизнес, организованный высокопоставленными чиновниками на уровне правительства, и в котором участвовал сам президент. Какие деньги проходили через Чечню — одному богу известно. Но то, что они разворовывались до последней копейки — было ясно даже нашей розыскной собаке.

А что — это удобно — взорвали мост, выделили деньги на новый. Еще раз взорвали — опять выделили. И так до бесконечности. А сколько раз в действительности взорвали, и сколько потратили на восстановление, одному богу известно. Попробуй, уследи, когда таких мостов по Чечне — куча, а кроме мостов еще и вся инфраструктура — дома, учреждения, заводы, школы….

И делался этот бизнес — на крови людей в погонах. Мы отлично это осознавали, но ничего поделать не могли. Это зависело не от нас. И нам оставалось только напиваться и обмывать косточки верхушке страны.

Обычно после третьей стопки начинались рассуждения:

— Да когда же мы из этого дерьма выберемся, мужики?

— Да никогда…. У нас страна чудес, воров, подлецов и идиотов.

— А нас ты к какой категории причисляешь, — смеется кто-нибудь.

— К идиотам конечно, раз мы сами подлецов и воров во власть избираем.

— А чего же ты сам, раз такой умный, в президенты не выдвигаешься?

— Потому что у нас честному человеку невозможно даже зарегистрироваться в кандидаты. Сколько там денег надо внести, чтобы заявиться в кандидаты? А сколько подписей собрать? А среди тех, кто имеет деньги, чтобы оплатить предвыборную кампанию, ни одного порядочного человека нет. Вот и выбираем из кучи подлецов и воров, стараясь выбрать наименьшее зло.

— Прорвет же когда-нибудь этот гнойный чирей?…

— Сомневаюсь…. У нас дерьмо возведено в ранг закона. Даже термины соответствующие появились — президент и его «семья», мэр и его «семья», директор завода и его «семья». Тьфу ты. А этот мэр, с какой-нибудь фамилией типа Лужайкин, считает избравший его город своей лужайкой, на которой пасется он и все его многочисленное стадо. Ему даже воровать не надо. Махнул шашкой — и все финансовые потоки города пошли через банк, где в совете учредителей сидит мэрская жена.

— Какая-какая? Мерзкая?… — хохочут собры.

— Не мерзкая, а жена мэра, дурни! Махнул второй раз — и всеми поставками продуктов в муниципальные учреждения занимается фирма, где директором является племянник мера. Или, если вам нравится — мэрский племянник. И так до бесконечности, машет, машет шашкой…. Бедолага…. Правосудие — карманное. Какой-нибудь прокурор Гавнюков на побегушках. И такая система везде — от малюсенькой фирмочки до президента. Это вам не террористов в сортирах мочить….

Как-то в один из дождливых августовских вечеров, в которые на улице бродят чистые свиньи и куда-то спешат грязные люди, а сама погода наводит тоску и грусть, меня вызвал командир нашего сводного отряда. Когда я вошел и по военной привычке начал докладывать, он устало махнул рукой:

— Присаживайся…

Минуту помолчал, о чем-то задумавшись, потом безо всяких предисловий спросил:

— Про «Черных вдов» слышал?

Я насторожился:

— Да, ГРУ…

«Черные вдовы» представляли собой мобильные группы офицеров ГРУ, состоящие из трех человек и выполняющие самую черную работу в Чечне. Про них ходило немало легенд, к части из которых я относился скептически, а остальные принимал на веру, так как действовали они в основном в тылу противника, выполняя самые невероятные задания и расплачиваясь за это страшнейшими потерями. Говорили, что за год в «Черных вдовах» обновляется до 80% личного состава: кто погибает, кто пропадает без вести, а у кого и «крышу срывает»… Не знаю, кто придумал им такое название, но лучше действительно не придумать. Черная вдова — смерть, и все они были женаты на смерти, которая ходила рядом с ними рука об руку.

— Завтра в 20:00 встречаешься с командиром группы «Черная вдова». До особого распоряжения отвечаешь за организацию взаимодействия с ним, то есть поступаешь в его полное и безоговорочное подчинение. Какие задачи придется выполнять, не знаю, он сам их поставит завтра. Выбрал тебя, как наиболее опытного командира… Людей береги. Ох, и не нравится мне эта «черная вдова», с ней в такое дерьмо можно вляпаться. До завтрашнего вечера твоя группа освобождается от всего, готовьте оружие и снаряжение. О задаче никому ничего не говорить, — он взглянул на меня усталыми и красными от хронического недосыпания глазами, — иди.

Вышел я от командира отряда немного озадаченный и злой, не люблю работать на кого-то, когда тебя пытаются заставить сделать всю черновую работу, а заслуги потом приписать себе. В то же время по крови побежал адреналин и я чувствовал себя борзой, взявшей след матерого волка.

После службы в Афганистане не могу смотреть современные боевики про войну. Снимают их те, кто о войне имеет самое далекое и неверное представление. Причем на роль героев подбирают актеров, абсолютно не подходящих для этого. Сплошная фальшь в их движениях, поступках, интонациях произносимых фраз не вызывают ничего, кроме отвращения и неуважения. При первом же взгляде на Сергея Бодрова из «Брат-1,2» видно, что он не то что никогда не был в критической ситуации, а вряд ли когда-нибудь вообще напрягался по настоящему хотя бы в спортзале. Но для уровня умственного развития школьников и студентов фильмы прошли на «ура». Мы же, профессионалы, смотрим их как херовенькую сказочку.

Следующий день пролетел незаметно в хлопотах и заботах. В 18:30 я прибыл к командиру, чтобы доложить о готовности и обговорить дальнейшие действия. Наш разговор прервал телефонный звонок. Командир ответил, обронил в трубку: «Хорошо», посмотрел на меня:

— Прибыли….Жди здесь, пойду гостей встречу.

Когда открылась дверь, и в комнату вошли прибывшие, я не поверил своим глазам. Следом за командиром, ленивой кошачьей походкой, под которой чувствовалась тигриная реакция и ловкость, и которой обладал один-единственный знакомый мне человек, вошел Андрей. Он практически не изменился за десять лет разлуки, такой же молодой, те же умные озорные глаза и та же презрительная улыбка на тонких губах. Казалось, что он презирает окружающих за то, что они глупее его, но мало кто знал, что это было правдой, и презирает он не других людей, а свои слабости и страсти, с которыми борется всю свою жизнь. И только посеребренные сединой виски говорили о перенесенных им испытаниях.

Я обхватил Андрея и закружил по комнате, чувства мои метались, а мысли путались. Он держал себя в руках, и только когда я отпустил его, насмешливая улыбка скривила его губы:

— Потом поговорим.

Задача, поставленная перед группой, была не очень сложной, но именно на таких мероприятиях сгорело немало наших людей. Агентурная работа в Чечне проходила в условиях клановой борьбы, кровной мести, борьбы за власть между полевыми командирами, в обстановке постоянно меняющихся политических ситуаций и прочих факторов. Завербованные агенты зачастую были двойные, подставные, другие же в силу отсутствия опыта попадались в сети контрразведки духов, после чего те старались заманить в засады наши спецподразделения и уничтожить, а если повезет — взять в плен.

Агент «Фикус» был проверенным и ценным кадром, благодаря которому нам удалось провести несколько результативных мероприятий. За последние полгода он первый раз вышел на связь и назначил встречу в условленном месте. Место находилось в лесистом ущелье недалеко от его родного аула, куда он периодически выходил из своего отряда на отдых, и где можно было при соблюдении конспирации и определенной сноровке выйти с ним на прямой контакт.

Моя тройка была слаженной и сработанной группой, которую я сформировал и выпестовал с ноля, начиная с базы ГРУ в Подмосковье и заканчивая несколькими удачными операциями здесь, в Чечне.

В селе Ичкой мы должны были организовать взаимодействие с собрами, совместно с которыми под видом обычного рейда выйти для проверки паспортного режима в соседний с местом конспиративной встречи аул. Только в него моя группа не войдет, а высадится по дороге, после чего ноги в руки и марш-бросок по горам к месту встречи.

Когда командир сводного отряда, уставший и злой подполковник с красными глазами, встретил меня и повел к себе, попутно рассказывая о подготовленной группе, названная им фамилия командира группы собров, отвечающего за мое прикрытие, кольнула сердце. Жуков… неужели Серега?…

Да, это был он, постаревший, погрузневший как матерый зверь, с типичной спецназовской прической типа «площадка» под Ван Дама. Он узнал меня сразу, секунду недоверчиво рассматривал, после чего обхватил руками и закружил по комнате. Его командир и мои мужики с удивленными улыбками смотрели на нас, и я разжал его руки:

— Потом поговорим… Сергей, давай определи сначала моих мужиков, накорми, спать уложи… — он смотрел на меня с такой радостной глупой улыбкой, что я не выдержал и сам засмеялся, — и наливай, а то уйду…

Потом мы сидели, немного пили и много говорили. Каждому было, что рассказать о себе, об общих друзьях и знакомых…

— Как Максим? — вдруг спросил Сергей, — Куда после Германии попал? Где сейчас…? — и увидев мое лицо, замолчал, — что случилось?

— В Буйнакск он после Германии попал…. Нет больше Максима. И жена погибла. Чудом сын остался жив. Выживу, сам — усыновлю. Пока не разрешают. Добился, чтобы перевели его в детский дом в Подмосковье, Генка из Москвы к нему мотается, отвечает за него…. Он сейчас по нашим меркам неплохо в Москве сидит, свою фирму открыл, дела в гору идут. Коммерсант хренов.

Мы говорили допоздна. Обменялись адресами. И решили, что завтра, после операции, договорим. По старенькому черно-белому телевизору шел вечерний выпуск новостей и о чем-то бодро трепался Ястржембский.

— Ну и фамилия у него, — покосился Сергей, — никак не могу запомнить название его должности.

— Зачем тебе это надо? — улыбнулся я, — Главное, что все понимают его обязанность — возвеличивать президента и втаптывать в грязь его врагов. Лгать про Чечню. Аж слушать противно. Только и талдычат, что мы выполняем свой долг. Обычно на долг ссылаются, когда чего-то стесняются. И никто не хочет думать о том, что мы можем сотни раз брать Грозный, выигрывать сражения, но не сможем покорить целый народ.

Утром следующего дня мы двумя БТРами тронулись в путь. Свежий утренний ветер приятно обдувал лица, щекотал ароматами спелой травы и листвы. Война казалась нереальной, настолько все было мирно и красиво. Только серьезные лица спецназовцев, напряженно всматривающихся в густые заросли говорили о том, что эта красота в любой момент может взорваться автоматной очередью или разрывом гранаты.

На повороте возле горной речки моя группа соскочила с машин и растворилась в лесу. Время "Ч" пошло. У нас было в запасе шесть часов. Через шесть часов, на обратном пути Сергей с собрами должен забрать нас в этом же месте.

Мы шли с максимальной скоростью, позволяющей оценивать обстановку и слушать лес. За несколько километров до места контакта, что — то меня насторожило. Не могу объяснить что именно…. Это чувство у меня стало появляться еще в Афганистане. Экстремальный разум, который предупреждал об опасности. И которым нельзя пренебрегать. Интуитивно я чувствовал опасность, то, что может нести смерть….

Я остановился. Сзади в спину ткнулся Петро, 2-й номер, за ним Коля, 3-й. Я приложил палец к губам и знаком показал им слушать каждому в своем направлении. Через несколько минут мы сомкнули головы в кружок.

— Что слышали?

— Да вроде бы все чисто. Только…

— Что только? — мне было важно получить подтверждение своих ощущений.

— Тише становится, а в том направлении, куда идем, что — то уж слишком тихо, даже птицы не щебечут.

Я задумался. По карте до точки контакта оставалось около двух километров. Если бы я организовывал засаду, то начал размещать посты наблюдения за противником как раз где-то на этом же расстоянии. Все сходилось. Впереди ждала смерть, она и разогнала все живое в округе.

Развернуться и уходить было нельзя. Свои ощущения к отчету о проведенном мероприятии не пришьешь, начальству причину не выполненного задания не объяснишь. Получить подтверждение засады на месте встречи с проверенным агентом можно только чьей — то, в лучшем случае — кровью, в худшем — смертью.

Оставалась надежда, что нас еще не обнаружили и можно спасти своих людей.

— Петро, остаешься за старшего. Дальше я пойду один. Сейчас аккуратно, тихонько выходите вон к тому хребту и ждете меня возле ручья. Если все нормально, то через два часа встретимся.

— А если не нормально? — Петр задумчиво смотрел на меня.

— То выходите сами к месту эвакуации и дальше по плану. Самим в героев не играть, если там засада, то лучше быть одному трупу, чем трем, — я начал говорить жестко, в приказном тоне, что допускал крайне редко, в исключительных случаях.

— Вообще командир должен командовать, а не совать голову к черту в пасть. Давай лучше я пойду, — уверенно взглянул на меня Петр, — не переживай, не подведу.

— Я кстати тоже не отказываюсь, — улыбнулся Николай.

— Так, хватит в демократию играть, будете командирами — будете принимать решения, а сейчас — вперед. И мужики — если что — уходите. Так мне легче будет….

— Командир, прекращай, все нормально будет, мы тебя еще женим, — глаза мужиков смотрели с грустью, каждый понимал, что это война — и что будет через минуту — одному богу известно.

Я уходил в неизвестность и спиной чувствовал взгляды друзей. Солнце пробивалось сквозь густую листву деревьев и ласково подбадривало, но это было чужое солнце, и оно светило не для меня. Чем ближе я подходил к месту встречи, тем сильнее чувствовал угрозу, притаившуюся в лесу.

Вот в просвете деревьев промелькнула просека, на противоположной стороне которой возле старого пня меня должен ждать связной. Пока что враг ничем не обнаружил себя. Ну что же, поиграем в дурачка…. Я внимательно осмотрел местность и выделил места, где бы расположил своих людей, если бы организовывал засаду. Выбрал место для себя, где можно было подольше продержаться в одиночку, еще раз наметил план действий. Ну что — с богом!

Дальше продвигался, уже особо не таясь, только изображая конспиративность и периодически давая назад загадочные сигналы воображаемым напарникам. Приближаясь к пню, заметил, что возле него сидит знакомая фигура — «Фикус»! Неужели все нормально? Я поднялся и в открытую пошел к нему. Под ногой громко треснула ветка, но осторожный «Фикус» даже не вздрогнул, и я понял, что он свое уже отбоялся…

Счет шел на секунды, я знал, что обнаружу через несколько мгновений — перерезанное горло или удавку на шее «Фикуса». И решил начать первым. На ходу, неторопливым движением, как на занятиях по огневой подготовке, разогнул усики на чеке гранаты всех времен и народов Ф-1, спокойным движением вытащил кольцо, и, испытывая странное мазохистское удовольствие оттого, что, скорее всего враг еще не уверен, что я раскусил его и потому не понимает, что я делаю, и поэтому даст мне сделать это, широко размахнувшись, швырнул гранату в место предполагаемой засады.

Последующий мой прыжок к выбранному месту, чья-то автоматная очередь, маты на чеченском и русском языках и взрыв гранаты практически совпали во времени. По чьим-то стонам и крикам я с удовлетворением понял, что не все успели спрятаться от смертоносной гранаты.

— А вы как хотели, а кому щас легко? — чувство страха пропало, мощный приток адреналина наполнил тело знакомым ощущением легкости, злобы и азарта. Чечены были со всех сторон. Как я и предполагал, уходить было некуда.

Петр с Николаем смотрели в спину командиру. Нехорошее предчувствие тревожило душу.

— Ты думаешь, он нас бы бросил? — Николай вопросительно взглянул на Петра.

— Нет. Он бы все сделал, чтобы спасти нас, даже ценой своей жизни. Что он и делает сейчас, — Петр повернулся, подхватил снаряжение, — пошли.

От души напившись горной холодной воды, они залегли недалеко от ручья, замаскировавшись в указанном командиром месте. Ожидание было тягостным. Оба напряженно вслушивались в тишину, руки лежали на оружии, как будто они были с командиром рядом, готовые прикрыть его огнем.

Гулкое эхо взрыва, сопровождаемое лающими автоматными очередями, разбило тишину как елочный стеклянный шар.

— Эфка, командир, — они переглянулись. Командир был жив, что подтверждалось то затихающей, то разгорающейся перестрелкой.

— Выходи на связь, группу поддержки сюда и военных на блокировку района, — команда Петра была излишней, Николай действовал четко и быстро.

— Аргон, я — Курьер, прием!

— На связи Аргон! — моментально отозвалась станция.

— У нас ситуация семь, как понял?

— Понял вас — ситуация семь, ваши координаты?

— 19-31.

— Понял вас — 19-31, ждите.

— Марс, я — Курьер, прием!

— На связи! — взревела рация голосом командира группы собров.

— Выходите на контрольную точку!

— Уже идем!

Петр взглянул на Николая. Машина была запущена в действие, но она была такая громоздкая и неуклюжая, что приходилось глубоко сомневаться, что командир сможет столько продержаться. Реально вся надежда была на собров, которые могли выйти сюда минут через сорок. Когда же военные перекроют этот район, от боевиков и следа не останется. Еще надежда была на вертолет, но и ему для прибытия на прикрытие командира с воздуха потребуется минимум час — полтора.

— Николай, встречай собров, я — к командиру!

Николай взглянул Петру в лицо, понял, что спорить бесполезно, кивнул головой.

— Русак! Жить хочешь — сдавайся!

— Ага! Без ушей, без носа, с набитым арбузными корками вместо кишок животом, — пробормотал я себе под нос, — зашибись, хочешь — живи, не хочешь — не живи!

Жить хотелось, но хоть надежда и умирает последней, я понимал, что еще живу только потому, что мне дают жить, так как хотят взять живым. Патроны экономил, стараясь, чтобы их хватило на как можно большее время.

— Урус, ложи ствол, мы тебя не тронем!

— И ждет меня горячий чай, теплая постель, нежный поцелуй…. А вот хрен вам, с бородатыми не целуюсь… — ерничал я себе под нос, периодически постреливая в сторону подозрительных звуков, так как высунуть голову из-за дерева и оглядеться, мне не давали, зажимая плотным огнем, — и вообще, мне мама с незнакомыми дяденьками не разрешает разговаривать.

Долго так продолжаться не могло, когда чечены поймут, что меня им не взять, меня просто уничтожат. Пока что они по моим очередям неплохо определяли, где у меня приблизительно находится голова, и прицельно шквальным огнем лупили туда, где у меня должны были находиться конечности. Им удалось зацепить мне правую ногу и левую руку, но не сильно, так как я вполне мог ими шевелить, по крайней мере, кости были целы.

Внезапно огонь стал плотнее, бить стали на поражение, и я понял, что отведенное мне на раздумье время кончилось. Или кончилось их время, отведенное для захвата меня. Не могут же они сидеть и месяц ждать, когда я созрею.

Когда в ход пошли гранаты, и меня контузило, я потерял отчет времени и контроль над своим телом. Это было самое страшное — попасть в плен. Непослушное тело еще немного слушалось, с трудом нажимая на спусковой крючок АКС и куда-то стреляя. Я не заметил, как кончились патроны. Все плыло словно в сильном тумане, кровь хлестала из меня как с решета, когда я достал последнюю, «мою» гранату.

Чечены подходили ко мне осторожно, наставив стволы и что-то по своему гыргыча. Я лежал на боку, с неестественно подвернутой под себя правой рукой, весь в крови, грязи и соплях, и мне было на это глубоко наплевать. Я лежал и смотрел на небо, по которому куда-то бежали такие красивые белоснежные облака. И вдруг осознал, что моя Родина там, где проплывают эти прекрасные облака, и что скоро я буду там.

Я не увидел, а скорее почувствовал, что кто-то подошел и хочет помешать мне любоваться этими белокрылыми лошадками.

— Умри, шакал, — пролаял рядом чей-то гортанный голос.

Я попытался изобразить улыбку и последним усилием откинулся на спину, освободив правую руку, из разжавшейся кисти которой выкатилась Ф-1.

— Орлы живут не только в горах, — прохрипел я, но кажется, меня никто не услышал…

Петр мчался во весь опор, надеясь успеть на подмогу к командиру. Он понимал, что и вдвоем они не спасутся, но была надежда на то, что он сможет сбить их с толку, отвлечь от командира часть духов на себя, протянуть время, а там, дай бог, и собры подтянутся.

И из-за торопливости нарвался на духовский пост прикрытия. Бой шел совсем близко, когда что-то ударило его в грудь, и уже падая, он услышал звук выстрела. Пуля прошла по касательной к груди, скользнув по ребрам и пропоров кожу.

Он переполз в ложбинку между деревьями и дал очередь в направлении, откуда стреляли. Его сразу заставили вжаться в землю, открыв шквальный огонь. Петр высунул автомат и опять дал очередь, и пока противник поливал это место, по ложбинке пополз выше.

Командир был жив, что подтверждалось усилившимся автоматным огнем и разрывами гранат. Внезапно огонь утих. Тишина была страшной, неужели все?… Внезапно разорвавший тишину мощный взрыв гранаты раскатистым эхом полетел по горам и Петр понял, что командира больше нет.

Слезы и ненависть душили его. Он стрелял короткими очередями, надеясь, что теперь пришел и его черед. Надеясь, что теперь духи придут и за ним. И страстно желая этого, надеясь задержать их, пока не подойдут собры и не будет оцеплен район, чтобы ни один дух, виновный в смерти командира не ушел. И понял, что они уходят. Его сдерживал огнем один противник, и тот, судя по удаляющимся выстрелам, тоже начал отходить.

Я не знал, что обозначает у гэрэушников ситуация под номером семь, но по голосу Андрюшиного подчиненного понял, что случилось что-то экстренное. Поэтому, когда он вызвал меня и дал команду выходить на точку высадки, мои собры уже запрыгивали на бэтээры под удивленные взгляды местных жителей.

Водилы выжимали из машин все, что могли. Бэтэры рычали как раненые звери, и я молил бога, чтобы они выдержали. На условленном месте нас ждал Николай, и по его окаменевшему лицу я понял, что дела плохи.

— Что случилось, где Андрей?

— Засада, командир отход прикрывал….

Николай повернулся, и мы цепочкой рванули за ним. Через несколько километров ветер принес запах недавнего боя. Мертвая тишина говорила о том, что он окончился, но выжил ли кто в нем?…

Когда мы вышли на место боя, возле изуродованного тела Андрея на коленях стоял окровавленный Петр, по щекам которого текли слезы.

— Немного не успели… — прошептал он.

Я упал рядом с ним на колени, обнял голову Андрея и зарыдал, нисколько не стесняясь своих чувств и слез.

Командир сводного отряда налил фээсбэшнику и себе по полстакана водки. Не чокаясь, выпили, занюхали хлебом.

— Короче, дал он им просраться. Хоть и погиб, с места боя чечи унесли пять трупов, еще двое по дороге скончались, сам полевой командир Абдулла тяжело ранен, неизвестно, выживет или нет, — фээсбэшник прикурил, глубоко затянулся, — не зря мужики свой хлеб едят…

— И кровью ссат, — добавил командир сводного отряда….

Мне никогда не забыть тот страшный день, в конце августа прошлого года, когда позвонил Сергей. Он не знал, что у меня секретарем работает невеста Андрея, и попросил соединить со мной. Она, узнав, что звонят из Грозного, немедленно соединила, а сама осталась прослушивать линию, в надежде услышать новости об Андрее. Услышала….

— Генка, Андрей погиб… — сдавленно произнес Сергей, — почти у меня на руках умер….

Я не успел ничего сказать и ничего сделать, как услышал приглушенный стон и звук упавшего в приемной тела.

— Перезвони мне через час, — крикнул я в трубку, — я тебе все объясню…

Я бросил телефонную трубку и кинулся в приемную. Татьяна лежала на полу, ее белое как снег лицо с закушенными до крови губами было сведено судорогой, тело била мелкая дрожь и изо рта на каких-то высоких тонах вырывался не то вой, не то крик, идущий из глубин тела и души.

Подхватив на руки, я аккуратно переложил ее на диван, налил стакан воды и попытался влить сквозь сжатые зубы. Вода лилась мимо ее рта, но, понемногу попадала, заставляя захлебываться, сбивая дыхание и постепенно переводя Татьяну от истерического припадка к рыданиям.

Следующие дни были днями боли и страдания. Казалось, что ее душа умерла, она не разговаривала и ничего не ела, сидела, уставившись в одну точку, и была где-то за гранью сознания.

Татьяна не слышала, что ей говорили, и иногда я боялся, что она сошла с ума. Кормить ее приходилось почти что силой. Я никогда не видел, что человек может сгореть за несколько часов, как свеча. И больше всего боялся, что, сгорая, она сожжет ту махонькую жизнь, что зародилась в ней. Которая была кровью и плотью Андрея. И которую надо было, во что бы то ни стало сохранить.

Потом на мой адрес пришло письмо от Андрея. Для Татьяны. Это страшно, получать письма от погибших друзей. Я долго раздумывал, отдавать его ей, или нет, а потом понял, что должен отдать. Это письмо для нее, и она сама должна решить, читать его или нет. Или выждать.

Она читала его при мне. Потом отдала мне этот листок бумаги из обычной ученической тетради, и пока я читал, тихонько рыдала.

Я чуть не плакал. Лучше бы он повыдергивал мне ноги.

Я ничего не мог понять. Нет, я понимал, что потерял друга, который осознанно пошел на смерть. Но ради чего? И не зная ответа, я не мог и не хотел осуждать Андрея. Быть судьей и с превеликим удовольствием корчить из себя саму справедливость может каждый. А чтобы появился герой, требуются века. Коренев пошел на смерть, потому что родился не в свое время. И, невзирая на все свои споры с Андреем, не одобряя его смерть, я считал его мудрым. Которых мало, потому что от окружающей действительности они либо кончают жизнь самоубийством, либо пьют, чтобы заглушить голос мысли. Андрей выбрал смерть во благо Родины, которая предала его. Выбрал в тот момент, когда все же решил попытаться жить дальше….

Татьяна была сильной женщиной. В чем-то она очень напоминала Андрея. И материнский инстинкт победил ее боль. Она носила траурные черные цвета и почти ни с кем не общалась, за исключением меня. Она жила памятью Андрея, ради его ребенка.

И вот однажды я предложил Татьяне поехать со мной в детский дом к сыну Одинцова, Игорьку, рассказав о трагедии, произошедшей с ним. О наших с Андреем планах, что кто первый обзаведется семьей, усыновит его. И, наконец, надо было сообщить мальчику нерадостную весть. Татьяна поняла, что я боюсь брать ее, так как не знаю, как она снова переживет свою боль, сообщая подростку о гибели Коренева, и прямо сказала:

— Я тоже поеду. Ты не бойся, я выдержу. Я сильная. Если Андрей хотел его усыновить, значит, он и мой сын….

Игорек выбежал к нам радостный, с ходу обнял меня и вопросительно взглянул на Татьяну.

— Это жена дяди Андрея, — произнес я, и лицо мальчишки засветилось от удивления и радости.

— А дядя Андрей, когда приедет? Он же опять в Чечне? В командировке?

Я беспомощно посмотрел на Татьяну, из глаз которой покатились слезинки. Игорь переводил свой вдруг окаменевший взгляд с одного на другого и неожиданно фальцетом закричал:

— Ну что вы молчите!?….

— Не приедет он, Игорь…. Погиб дядя Андрей…. — Я обхватил забившегося в истерике подростка и прижал к себе. Игорек долго плакал, потом отстранился от меня и тихо произнес:

— Пойду я, дядя Гена, простите меня…. Хочу побыть один.

И сгорбившись, словно маленький старичок, направился к дверям детдома…. Я смотрел ему вслед и чувство вины за что-то, что не делал, но мог предотвратить, грызло меня изнутри. Я повернулся, взял Татьяну под руку, и мы направились к выходу.

— Господи! — сквозь слезы простонала она, — За что это все нам!…

Татьяна видимо не знала и не понимала, насколько мы с Андреем были дружны, потому что раз собравшись с мыслями, она обратилась ко мне:

— Геннадий Григорьевич, как я понимаю, нас теперь ничего не связывает? — ей было трудно говорить об этом, — И мне надо собираться домой?

— Татьяна, — огорченно покачал я головой, — девочка! Тебе самой решать. Если ты считаешь нужным уехать, и тебя там ждут — уезжай. В сейфе лежат двадцать тысяч долларов, которые оставил тебе Андрей, ты их можешь забрать в любую минуту. Андрей мне был ближе родного брата. Я — офицер, хотя у меня сейчас и нет погон, но живу я по офицерскому кодексу чести. Андрей — тоже офицер, до кончиков ногтей, порядочный настоящий офицер. Если бы таких было в армии побольше, армию никогда не втоптали бы в грязь, как сейчас. На таких, как Андрей, армия и держится…. Я усыновлю Игоря, и если ты оставишь ребенка, усыновлю и его. Это мой долг перед ними. Перед настоящими людьми. Перед моими друзьями. Перед Максимом и Андреем. И я знаю, что окажись они на моем месте, любой из них поступил бы так же. Я хочу, чтобы ты осталась. Я могу, и создам вам все условия для нормальной жизни. Но насильно я тебя удержать не смогу.

Татьяна выслушала ответ молча, ни разу не перебив.

— Спасибо, — она прямо и открыто взглянула мне в лицо, — меня никто не ждет. И если вы позволите, я хотела бы остаться.

Оба вздохнули с облегчением, как будто сняли с души тяжелый камень.

Она продолжала работать у меня. Смерть Андрея сблизила нас, и мы часто просто по дружески беседовали. Она рассказала грустную историю своей жизни, и как солнечным лучом в ее темную жизнь ворвался Андрей. Она советовалась со мной, что купить будущему малышу, и мы подолгу бродили по магазинам в поисках необходимого для будущего человечка. Она была счастлива и поделилась со мной, когда почувствовала шевеления плода, и у нее на лице были написаны гордость и удивление от непривычных ощущений.

Каждую неделю мы бывали у Игоря в Подмосковье, и тот был очень рад, узнав, что после Андрея останется ребенок. Он постепенно привыкал к тяжелому известию и как-то даже рассказал нам, что помнит, как просил у папы с мамой братика или сестренку, и как родители все не могли насобирать денег на их покупку. Игорек поклялся, что он будет этому малышу вместо старшего брата, и никому не даст его в обиду.

Беременность протекала нормально и в марте, когда подошел срок рожать, я отвез Татьяну в роддом. Названивал туда каждый час, беспокоясь за нее и, боясь пропустить рождение малыша. На УЗИ не смогли определить его пол, но Татьяна была уверена, что это будет сын, как хотели они с Андреем. Мы с Татьяной не обсуждали имя малыша, так как оба как само собой разумеющееся понимали, что это будет только Андрей. В память об отце.

Татьяна родила сына. Роды прошли без осложнений, что меня обрадовало, слишком много ужасов рассказывали знакомые про загрязненность окружающей среды и как следствие этого различные болезни, мутации и прочую ерунду. Я радостный, как настоящий отец, бегал к ней в роддом, передавая заказываемые ею гранаты, яблоки, соки и с волнением дожидаясь кормления малыша, чтобы увидеть этот маленький комочек в окне третьего этажа, где лежала Татьяна.

После гибели Андрея мы ни разу не были на его могиле. Сначала потому что Татьяна ждала ребенка, и я боялся за нее. Потом, потому что малыш был слишком маленьким, и мы хотели, чтобы он немножко подрос. Общая боль сблизила нас с Татьяной, и я вдруг понял, что она мне не безразлична, и когда Андрюшеньке исполнился год, рана после смерти Андрея на сердце немного зарубцевалась, я спросил ее:

— Татьяна, извини, может быть, я слишком рано об этом спрашиваю, но я хочу, чтобы мы с тобой расписались. Чтобы Андрюшенька рос с отцом. Чтобы усыновить Игорька. И вообще, потому что люблю тебя.

Она не удивилась. Она подошла ко мне, взяла мою руку в свои ладони и прижала ее к губам.

— Ген, я тебе слишком многим обязана, чтобы отказать. У меня нет на это права. Но что самое главное, — ты мне тоже нравишься….

Так вот и сложилась наша семья. Необычная семья. Мы были ближе друг к другу, и дороже, чем в обычной семье. Нас сплачивала любовь, дружба и кровь — и этот сплав был крепче любой стали, потому что в нем не было места лжи, предательству и недоверию.

Потом была долгая и нудная беготня по различным инстанциям, сбор огромной кипы различных справок и рекомендаций для усыновления Игорька. Ремонт его комнаты. Устройство его в школу. Но эти мучения были ничто по сравнению с той радостью, которую испытали мы, когда Игорь вошел в наш дом. Это было ничто по сравнению с тем, что я испытал, когда в школе Игорь с гордостью сказал, показав на меня — мой папа. Когда Андрейка произнес свое первое слово, и оно было — папа. И когда мы вчетвером гуляли на улице.

И острая боль пронзила мне сердце, когда Игорь твердо сказал, что он будет поступать в суворовское военное училище. Как отец. Как дядя Андрей. Что он тоже будет кадетом. Все кричало во мне: «Нет!», но я понимал, что не смогу переубедить его, и не имею на это морального права. Боже мой! Неужели для него понятия — дружба, Родина, честь, тоже будут превыше всего?

Сейчас же мы вчетвером дружной семьей ехали в гости к бабушке. К бабушке, которая даже не подозревает, что у нее есть такой красивый и прекрасный внук. Которая не знает, что у нее теперь такая большая и дружная семья.

Мы приехали рано утром в небольшой городок М-ск, высадились с поезда и взяли такси. Я назвал адрес, таксист сразу загнул цену, видимо раза в два превышающую обычную и когда я согласно кивнул, распереживался, что мог бы запросить и больше.

Мама Андрея жила в обычной старенькой пятиэтажной хрущевке. Мы позвонили в обитую дерматином дверь, и она распахнулась почти что сразу, как будто нас ждали. На нас спокойно и внимательно смотрела маленькая сухонькая пожилая женщина, с горькими складками морщин у глаз и рта.

— Вам кого?

— Мы к вам, Ирина Владимировна, — неловко улыбнулся я, — не знаю, слышали ли вы обо мне, я с Андреем учился в училище, потом служил с ним в Туркмении, затем….

— Вы — Геннадий! — всплеснула она руками, — Заходите, что же вы у порога стоите!

Она схватила наши вещи, стараясь помочь нам занести их, и не зная как еще услужить. Достала кучу стареньких детских книжек для Андрейки и Игоря. Потом побежала на кухню, и скоро по квартире поплыл запах свежеиспеченных блинов.

Пока она накрывала стол, мы смотрели альбом с фотографиями. Альбом лежал на столе, и сразу чувствовалось, что его отсюда не убирают. Я понял, что мама Андрея до сих пор каждый день живет памятью о сыне, каждую свободную минуту разговаривая с ним. Боже мой, сколько слез хранил в себе этот старенький альбом, сколько обращений к богу и проклинаний его. Мы листали альбом и у Татьяны в глазах стояли слезы. Везде был Андрей. Она протянула мне детскую фотографию Андрея, где он был запечатлен в возрасте двух лет, и я поразился их сильному сходству с сыном.

Потом мы сели за стол и Ирина Владимировна расспрашивала меня про мою жизнь, где я работаю сейчас, и как мне нравится работа. Я отвечал, а сам не мог собраться с мыслями, чтобы выложить ей все.

В разговоре она постоянно упоминала Андрея, что он делал и как говорил. В глазах стояла не утихающая боль и когда она начала жаловаться, что так и не женила его и осталась без внуков, я перебил ее.

— Ирина Владимировна, вы только не пугайтесь, и не волнуйтесь, — она испуганно замерла, внутренне сжавшись, и я продолжил, — есть у вас внук.

Она недоверчиво смотрела на меня, в глазах читался вопрос: как и где?

— Вот он, — я взял Андрейку на руки, — сын Андрея — Андрейка.

И тут она поверила. Такими вещами вообще не шутят, а сходство сына с внуком было поразительное. Она заплакала, упала на колени, затем крепко обхватила его руками и прижала к себе. Андрейка ничего не мог понять, лишь с удивлением смотрел на эту плачущую тетю. Татьяна встала со стула, по ее лицу бежали слезы. Она подошла к матери Андрея и обняла ее с Андрейкой. Две женщины рыдали, и в их плаче была вся наша жизнь и вся вселенная, — горечь и боль утраты, любовь и ненависть, жажда жизни и смерть, вера и разочарование, надежда и отчаяние.

Мы сидели с Игорем на диване, сжав зубы, ведь мужчины не плачут, ведь слезы не красят солдат. Но, наверное, что-то попало в глаза, потому что нет-нет, да кололо их, выдавливая у нас скупые мужские слезы….

Эпилог.

До наступления Нового года осталось пять минут. После новогодних праздников я со своим отрядом уезжаю на замену в Чечню. А сейчас сижу один в арендуемой мною холостяцкой квартире и медленно напиваюсь. Я ни с кем не захотел разделить этот Новый год. Моя профессия — война. Я согласен с Андреем, что у нас одна жена — смерть. И чувствую, что в этом году пришел мой черед жениться. Слишком уж я зажился на этом свете. Поэтому отверг все предложения о совместной встрече Нового года. Чтобы потом не мусолили мои последние слова, сказанные по пьянке.

Я слушаю, как по телевизору президент нашей великой страны в своем новогоднем обращении рассказывает сказки о том, как хорошо начал жить народ в его правление. Как еще лучше заживет в следующем году. Я оглядываю нищенскую обстановку снимаемой квартиры и согласно киваю головой человеку, который не родился президентом, а стал им вследствие всеобщего заблуждения.

Наливаю себе полстакана водки, чокаюсь с экраном телевизора:

— Не дрейф, Вовка, поднимешь ты нам зарплату или нет — неважно. Мы служим не тебе, а Родине. И служим не за деньги. И Родину мы не предадим и не продадим никогда. Как в песне поется: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели…. Нам досталась на долю нелегкая участь солдат»….

Я заливаю в себя водку и сразу плыву. Когда забили кремлевские куранты, поднимаю голову и сквозь пьяный угар вижу, что напротив меня сидят Максим с Андреем. Максим смотрит серьезно и укоризненно, а Андрей как всегда насмешливо и презрительно.

— Мужики! Вы живы? — по моим щекам текут слезы, и я проваливаюсь в глубокий сон… Мы молодые, в курсантской форме, бежим кросс. Генка отстал где-то сзади, а я пытаюсь догнать Максима с Андреем — и не могу. Они уже приближаются к финишу под нестареющий гимн армии и офицерам — марш «Прощание славянки». И я боюсь, что не успею догнать и никогда их больше не увижу…