Дней за десять до преступления в Миллионной Иван Дмитриевич, облачившись в драное пальтецо из серой коломянки и повязав голову под фуражкой бабьим платком, чтобы не видны были бакенбарды, хорошо известные всем питерским уголовным, шнырял среди портовых амбаров. Там, как доносил один из агентов, прятал нахищенное добро неуловимый Ванька Пупырь, бандит и беглый каторжник.

Пупырь был грозой Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями. При этом были найдены три трупа, и все три с проломленными головами: по слухам, Пупырь орудовал гирькой на цепочке, причем ходили слухи, что гирька у него не чугунная и не медная, а золотая. Конечно, Иван Дмитриевич этому не верил. Но он знал: при блеске этой гирьки сами слетали с голов собольи шапки, а перстни, десятилетиями не сходившие с пальцев, слезали легко, как по мылу. Пупырь был жесток и осторожен. Выдирая у какой-то мещанки копеечные серебряные сережки, он порвал ей уши, а девочке, поднявшей крик, разбил кулаком лицо. На свой промысел Пупырь выходил всегда один, без помощников, поэтому изловить его было трудно. Вот и с портовыми амбарами не повезло, агент ошибся. Иван Дмитриевич шел по берегу, когда услышал приятный гудок баритонального тембра: итальянский пароход «Триумф Венеры» швартовался у причала. Он прибыл в Россию с грузом апельсинов и лимонов.

Так рассказывал дед, и в детстве я верил безоговорочно. А позднее засомневался: название у парохода чересчур декадентское, подходящее для конца века, но не для семьдесят первого года. К тому же конец апреля, пускай начало мая по новому стилю. Не рановато ли для навигации? Да и груз не по сезону.

Дед ничуть не смутился. Мои сомнения относительно груза и навигации он попросту отмел, не снисходя до объяснений, а про название сказал, что в поместье у Путилина-младшего не случайно имелся ялик того же имени. За год до смерти Иван Дмитриевич сам его построил и сам окрестил.

Итак, 25 апреля 1871 года «Триумф Венеры» стоял в порту, но дед не торопился объяснять, какую роль этот итальянский пароход сыграл в дальнейших событиях. Он в кажущемся беспорядке разбрасывал по холсту мазки и линии, чтобы потом одним движением кисти объединить их в целое, ослепить мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

Выйдя от Шувалова, Иван Дмитриевич завернул в ближайший трактир.

– Что, Иван Дмитрич, притомились? – деликатно спросил трактирщик, сгружая на столик соленые грибочки, положенные из уважения к гостю в фарфоровую сахарницу. – Ну да бог милостив! Сыщете злодеев, так вас австрийским орденом и пожалуют.

– И ты знаешь? – печально поглядел на него Иван Дмитриевич.

– Мы не хуже других. Я еще вчера знал.

– Чего мелешь? Сегодня ночью его убили.

– Так, – согласился трактирщик. – Пущай народ думает, что сегодня. А то языками чесать станут: полиция, мол, мышей не гоняет…

– Погоди. Кто тебе сказал, что вчера?

– Вечером сидели двое. Промеж себя толковали. Каюк, говорят, князю Анцбурху.

– Вчера вечером? – беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.

– От меня, Иван Дмитрич, ни одна душа не узнает. Молчок! Я политику понимаю… Но уж вы когда орден получите, милости прошу к нам. Во всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо из Франции, в бутылках выписываем…

Иван Дмитриевич опрокинул стопку, налил другую и лишь после нее подцепил вилкой грибочек.

Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли раньше самой смерти. Теперь это предположение не казалось бредовым. Но в итоге наплывал совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл в карты и пил вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был мертв, и многие в городе об этом знали.

Доверенный агент Константинов разыскал того извозчика, который ночью отвозил князя домой. Выяснилось, что от клуба отъехали в три часа утра, в Миллионную прибыли чуть не к четырем, лошадь была сама не своя, упрямилась, ржала, будто пугалась чего-то, вот и добирались целый час.

Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?

И все-таки в заговорщиков Иван Дмитриевич по-прежнему не верил. Раб опыта, он знал, что хитросплетения обычной жизни сложнее любой интриги, а случайность и страсть – самые коварные заговорщики.

– Сколько с меня? – спросил он.

– Нисколь. Орден получите, отпразднуем. Тогда за одно и посчитаемся.

– Нисколь так нисколь, – Иван Дмитриевич уважал малую экономию. – А хороши у тебя груздочки.

– Я вам их сейчас в скляночку наложу, – обрадовался трактирщик. – Домой придете, покушаете.

Певцов, конечно, этого бы не одобрил. Взятка, дескать. Но взятка взятке рознь. Иван Дмитриевич, например, имел мужество принять хабар от купца Федосова, растлителя малолетних, а потом все равно поступил с ним, как того требуют долг и совесть. Полученные же деньги пожертвовал на воспитательный дом. Это жандармы, белая кость, носятся со своей невинностью как с писаной торбой. Принимая грибочки, Иван Дмитриевич как бы устанавливал между собой и трактирщиком некую связь, которая вспоследствии им обоим могла пригодиться. И что из этого? Какой вред государству? Лишь слабосильное, не уверенное в своей правоте государство видит угрозу себе во всякой личной связи должностного лица. Россия, слава богу, не такова.

Опорожнив графинчик, Иван Дмитриевич подошел к бильярду и помутневшим взором уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич подобрал его, положил на суконную лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно вернулся сюда из другой жизни, и теперь ему, ступившему за роковую черту, вся тутошняя стукотня казалась суетным и бессмысленным делом. Глядя на этот шар, Иван Дмитриевич представил, как Стрекалова, обретя после обморока новое бытие, с недоумением озирает обстановку прежнего своего существования: пуфик, скрещенные сабли, кенарь в клетке. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, и пуфики не про них. Для чего ей быть здесь? Она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика. Едет. Куда? В Миллионную, само собой. Ведь камердинер князя – свой человек. Неужто не впустит бывшую хозяйку?

Иван Дмитриевич сунул скляночку с грибами в карман сюртука и вышел из трактира.

Певцов предполагал, что князя убил Боев с целью завладеть всей суммой, собранной в помощь болгарским эмигрантам, и пустить ее не на филантропию, а на закупку оружия для повстанцев. Он неоднократно заявлял членам «Славянского комитета», что лучший способ помочь пострадавшим от турецких насилий – это отомстить за них. Но открыть сундук, где хранились деньги, Боев и его сообщник не сумели. Князь даже под угрозой смерти не выдал им ключ. Пришлось довольствоваться револьвером и французскими золотыми.

Хотя Певцов ничего не сказал об этом Ивану Дмитриевичу, тот сам догадался. Не бог весть какие сложные умозаключения!

Но Иван Дмитриевич еще не знал другого: студент-медик Никольский был наконец арестован. Схватили его в тот момент, когда, пьяный, он ломился на квартиру к Боеву, который уже сидел на гауптвахте. Допрошенный Певцовым, Никольский показал: голову он украл сам, без чьего-либо наущения, а к Боеву шел, потому что они приятели, вместе учатся, хотел попросить у него полтинник на опохмелку.

Разумеется, Певцов не поверил Никольскому. Понимал: за спиной этого недоумка стоят какие-то темные силы. Что-то он скрывает, недоговаривает.

Певцов приказал Никольскому раздеться до пояса, осмотрел его белые жидкие телеса и, не обнаружив следа укуса, отпустил восвояси. Сам поехал искать Преображенского поручика, чтобы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, а двоих жандармских филеров по-прежнему отправил следить за Никольским. Тот со страху протрезвел, шагал быстро. Прижимаясь к стенам домов, филеры двигались за ним по противоположным сторонам улицы, скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.

Еще не стемнело, и окна в доме князя теплились тревожной скупой желтизной, даже мысли не вызывающей о домашнем уюте.

– Только не говорите ей про мыльницу. Прибьет! – шепнул камердинер и поспешно убрался в свою каморку.

Иван Дмитриевич прошел в гостиную, откуда сквозь открытую дверь спальни сразу увидел Стрекалову. Она стояла над аккуратно прибранной постелью – ложем любви и смерти. Черные волосы, черное платье. Ватное пальто-дульет небрежно переброшено через подлокотники кресла.

Давно, в первые годы после свадьбы, Иван Дмитриевич иногда задумывался о собственных похоронах. Он боялся, что за его гробом жена пойдет неряшливо одетая, заплаканная, растрепанная. Настоящая женщина и перед мертвым возлюбленным должна заботиться о своей внешности. Чем сильнее горе, тем больше внимания туфлям, платью и шляпке. В этом проявляется истинная любовь, а не в слезах, не в заламывании рук.

Судя по тому, как выглядела Стрекалова, любовь ее не подлежала сомнению. Но очень уж ладно сидело на ней траурное платье. Где она его взяла? Может, заранее сшила?

Когда Иван Дмитриевич входил в гостиную, дверь взвыла несмазанными петлями, но Стрекалова не обернулась. Этот звук был ничто по сравнению с тем беззвучным воплем, который жил в ее груди.

– А, это вы, – она не удивилась. – Нашли убийцу?

– Пока нет.

– И не найдете.

– Вы так думаете?

– Уверена. А если и найдете, то не арестуете.

– Вот как? – он иронически вскинул брови. – Почему?

– Побоитесь.

– Я начальник сыскной полиции. Чего мне бояться?

– Невелика фигура… Побоитесь, побоитесь.

Начало разговора было многообещающим, но Иван Дмитриевич решил не гнать лошадей. Сама все скажет, не утерпит. Впрочем, надо ей дать понять, с кем имеет дело. Он с нарочитой сановной вальяжностью расстегнул сюртук, бесцеремонно скинул дульет на кровать и развалился в кресле. Но, нагибаясь, нечаянно задел Стрекалову отлетевшей полой сюртука. Лежавшая в кармане скляночка стукнула ее по бедру.

– Что у вас там? – спросила она.

Человек, таскающий при себе склянки с солеными грибами, навряд ли способен поймать убийцу.

– Что? – Иван Дмитриевич с невозмутимым видом хлопнул по карману. – Это револьвер.

Стрекалова впервые взглянула на него с уважением. Но тут же безнадежно махнула рукой;

– Он вам не поможет. Все равно побоитесь.

– Да говорите же прямо! Кто убийца? Вы знаете?

– Побоитесь, побоитесь, – как заведенная повторила Стрекалова. – Никто не позволит вам уличить этого человека. Тем более арестовать его.

Рука Ивана Дмитриевича вновь дернулась к правой бакенбарде, чтобы заплести ее в косичку. Поясница взмокла от пота. Неужели Хотек прав? Нет, не может быть! А если все-таки прав? Если и в самом деле к убийству причастны жандармы? Дыма без огня не бывает, это же их логика. Трое часов, показывающих разное время, предстали знаком тройственной сущности графа Шувалова: он был един в трех лицах. Каждое из них делало свое дело, не докладываясь двум другим, и жило в своем времени.

– Кажется, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, – сказал Иван Дмитриевич. – Это его подчиненные следили за домом князя?

– Так вам все известно? – поразилась Стрекалова.

– Все.

– Тогда будем говорить прямо. Да, граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его.

«Ну, голубушка, – с жалостью подумал Иван Дмитриевич, – ежели ты, милая, замахнулась на самого Шувалова, союзники не сыщутся. Что толку в твоих статях!»

– Значит, из-за него, – Иван Дмитриевич не мог заставить себя произнести вслух фамилию шефа жандармов, – вы должны были покидать эту… – он хотел употребить слово «постель», но в последний момент нашел более деликатное, – эту опочивальню еще затемно.

Стрекалова не знала, то ли радоваться осведомленности собеседника, то ли ненавидеть его за такое мелочное многознание, которое унижает ее женскую гордость.

– Да, я уходила отсюда рано утром. Крадучись. Как горничная от барчука. Но я не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Людвиг любил меня. Но он был дипломат. Ему следовало заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Пришлось даже уволить швейцара, тот доносил о нем…

– И камердинера, – добавил Иван Дмитриевич.

– Нет. Прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего. А он все проспал, свинья! – Сидя на кровати, Стрекалова старательно утюжила рукой покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. – Ну что, возьметесь уличить убийцу?

Иван Дмитриевич молчал.

– Струсите, не возьметесь. Этот негодяй…

– Только не называйте имен! – перебил ее Иван Дмитриевич: из гостиной раздался вой дверных петель, затем послышался голос Певцова.

Певцов явился не один, привел с собой преображенского поручика. Тот как раз принял дежурство по батальону, и вести его было недалеко, всего через улицу.

– Вот такая у нас служба, ротмистр! Спать не дает, – посетовал Иван Дмитриевич, даже не взглянув на своего обидчика.

Затем он вернулся в спальню, а Певцов с поручиком остались беседовать в гостиной.

Разговор шел одновременно в обеих комнатах.

Певцов. По-вашему, князя фон Аренсберга мог убить любой, кому дорого могущество России?

Поручик. Имя им – легион.

Иван Дмитриевич. Прошу говорить потише.

Стрекалова. Вы уже боитесь…

Иван Дмитриевич. Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.

Стрекалова. Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.

Иван Дмитриевич. А это не так?

Стрекалова. Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии. Падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь. А мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу?

Певцов. Где вы провели сегодняшнюю ночь?

Поручик. У дамы.

Певцов. Ее имя?

Поручик. Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.

Певцов. Хорошо… Почему у вас перевязана рука?

Поручик. Шомполом оцарапал.

Певцов. Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.

Поручик. Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.

Певцов. Собачка?

Поручик. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

Певцов. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

Стрекалов а. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависели, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.

Иван Дмитриевич. Вы ревновали князя к другим женщинам?

Стрекалова. Теперь это уже неважно.

Иван Дмитриевич. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

Стрекалова. Сейчас.

Иван Дмитриевич. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

Стрекалова. Не кричать же! Да он и не услышит.

Иван Дмитриевич. И кричать не надо. Есть звонок.

Стрекалова. Где?

Певцов. Скажите честно, кто вас укусил?

Поручик. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти?

Певцов. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая трех обнаженных итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем было бы оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно снять подозрение и со Стрекаловой.

Бедная! Тебя выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если б подавался завтрак, ты знала бы про этот шнурок. Твой возлюбленный нехотя вставал и в одном белье, позевывая, провожал тебя не далее чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывал голых итальянок, сличал их прелести с твоими: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а ты одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и твой же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна тебе вслед.

– Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу, – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжайте в. посольство, проститесь.

– В посольство? Никогда!

– Знаете, – мягко заговорил Иван Дмитриевич, – прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко! Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали…» Может, и у князя было вроде того.

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они – женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

– У вас есть улики? – спросил он

Она покачала головой:

– Нет.

– Ну-у, – протянул Иван Дмитриевич. – Тогда о чем разговор?

– Но ведь вы сыщик! – она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. – Уличите его!

– И что дальше?

– С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.

Уличить шефа жандармов? Безумная затея. Однако Иван Дмитриевич начал колебаться.

– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. – Помогите мне отомстить. Я буду вашей…

– У меня жена есть, – хрипло сказал Иван Дмитриевич.

Истошный вопль донесся из-за двери.

– Он меня цапнул! – орал поручик. – Он! Приятель ваш! Путилин!

Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.

– Признавайтесь! – бросился к нему поручик. – Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?

– Или, может быть, князь фон Аренсберг, – сказал Певцов.

– Вот вам! Видали? – поручик показал ему кукиш. – Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?

– Послушайте, поручик, – примирительно проговорил Певцов. – Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.

– Черта с два дождетесь меня!

– В таком случае я приду за вами сам.

– С лестницы спущу! – пообещал поручик.

– Я приду не один… Рукавишников!

Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.

– А я, – распалился поручик, – подниму взвод моих молодцов!

– Не советую, – сказал Иван Дмитриевич.

– Ага! – обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. – Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец! – Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке. – Защищайтесь!

– Чем? – Иван Дмитриевич спокойно наблюдал эти воинственные экзерсисы. Он чувствовал себя надежно защищенным собственной безоружностью.

Обогнув стол, за которым сидел потерявший дар речи Певцов, поручик с разбегу притиснул к стене Рукавишникова, левой рукой вырвал у него из ножен шашку и через всю гостиную метнул противнику. Но Иван Дмитриевич даже и не подумал ее ловить. Он вбежал в спальню, захлопнул за собой дверь и встретил испуганный взгляд Стрекаловой.

– У вас же револьвер есть, – напомнила она.

Поручик уже держал в каждой руке по шашке. Одну из них он хотел насильно всучить своему врагу, чтобы иметь законное право шарахнуть его другой. Он пнул дверь, а когда отскочил назад, намереваясь ударить в нее грудью, Иван Дмитриевич предупредил:

– Осторожнее! У меня револьвер.

Опомнившись, Певцов мигнул Рукавишникову, они вдвоем сзади навалились на поручика, отняли шашки, заломили ему руки за спину.

Опасность миновала. Иван Дмитриевич вышел из осады:

– Что, брат? Видишь, каково за носы хвататься!

– Подлец! – поручик зычно харкнул, собирая слюну. Но Рукавишников успел пригнуть ему голову, и плевок попал не в лицо Ивану Дмитриевичу, а на носок сапога.

– Можно его в чулане запереть, – посоветовал прибежавший на шум камердинер. – Там окон нет.

Втроем – Иван Дмитриевич в этом не участвовал – они поволокли поручика по коридору, но запихать его в чулан оказалось не так-то просто.

– Иуды! – кричал он, цепляясь пальцами за косяки. – Куда вы меня?

Певцов сопел и не отвечал. Дальнейший разговор пока не имел смысла.

Тем временем Иван Дмитриевич вернулся в спальню.

– Не огорчайтесь, – Стрекалова ласково погладила его по плечу. – Потом пошлете ему вызов… Вы что, подозреваете этого офицера?

– Нет. У нас свои счеты.

Он испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком – тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было неподходящее.

– Я прилягу, – Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила, уже произошло. – Потом пошлете ему вызов. Бедненький! Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.

– Да, – пробормотал Иван Дмитриевич.

– Значит, жизнь нужна вам, чтобы уличить убийцу? Или я не права? Ну, не отвечайте, не надо. В таком деле обязательства только мешают. Дайте мне вашу руку… У Людвига тоже были короткие пальцы, А у графа они тонкие, длинные и желтые, как лапша… Я хочу остаться здесь одна. Вы идите, идите. – Она с нежностью перекрестила его и отвернулась к стене.

Стемнело. В гостиной Иван Дмитриевич подкрутил фитиль лампы, пламя вспыхнуло ярче, завоняло керосином, тень от» качнувшегося абажура пробежала по фарфоровым наядам на полке. Показалось, будто все они разом сделали книксен, приветствуя вошедшего Певцова.

– Дайте вашу руку, – весело насвистывая, сказал он. – Дело кончено!

– Вы так считаете?

– Кончено, кончено! Ишь, за простаков нас держал. Купить хотел своей откровенностью. Весь, дескать, на виду,ешьте меня с маслом… Гогенбрюк! Гогенбрюк! – передразнил поручика Певцов. – Настоящий фанатик! И похоже, немного умом тронутый. В чем решил вас обвинить! А?

– А вдруг я его и укусил?

– Вы? – Певцов захохотал. – Теперь можно шутки шутить. Кто, кстати, эта особа в спальне?

– Она любила князя…

– Весомая женщина! И как он ладил с такой?

– Прекратите, ротмистр! – вскинулся Иван Дмитриевич.

– Да будет вам! Давайте лучше условимся о доле каждого из нас в этом деле. Подозрения ваши, улики мои. Согласны?

– Скорее уж наоборот.

– Пускай так, – Певцов легкомысленно отнесся к этому уточнению, не вникая в суть. – Надо бы отметить удачу. У князя найдется, я полагаю, что-нибудь горячительное. Он и по этой части был не промах. – Певцов пошарил в буфете, достал початую бутылку хереса и две рюмки. – Прошу к столу! Покойник только рад был бы угостить нас по такому случаю.

Иван Дмитриевич к своей рюмке даже не прикоснулся, а Певцов выпил, чокнувшись с отражением в буфетной дверце и сказав при этом:

– По-гусарски!

Иван Дмитриевич вспомнил, что жандармские офицеры пслучают самое высокое в армии жалованье – не то по гусарскому, не то по кирасирскому окладу, и рассердился: было бы за что! Дармоеды!

– Пейте, – усмехнулся Певцов. – Или думаете, что он не признается? Это я беру на себя. Таким людям главное, чтобы их подвиг оценили. Они же в мученики норовят. Скажешь им: я лично ваш порыв уважаю, но закон… И готово дело. Падки, черти, на понимание. Только нужно дать ему перебеситься. Слышите? – Из чулана долетали глухие удары. – Фанатики, они всегда признаются. Боев, например, уже признался.

– Как? Этот болгарин? Не может быть!

– Признался как миленький, – подтвердил Певцов. – Но теперь это не имеет значения.

– То есть как? – растерялся Иван Дмитриевич.

– Преступник схвачен, – важно проговорил Певцов, подливая себе еще хересу, – и я могу раскрыть вам мой метод. Зная политическую ситуацию в Европе и на Балканах, я предвижу отдельные частные события, в которых эта ситуация проявляет самое себя…

На улице было уже совсем темно. Газовый фонарь у подъезда потух, лишь крошечный синий мотылек бессильно трепетал крылышками над горелкой. Погасли окна Преображенской казармы, гвардейцы легли спать без дежурного.

– Я был честен с этим болгарином, – рассказывал Певцов. – Я вел себя как джентльмен. Я сказал ему: «Может быть, вы и не виноваты. Вполне допускаю…» Я объяснил ему политическую ситуацию в Европе: России нельзя ссориться с Веной сейчас, когда скоро наверняка придется воевать с турками. Трения между нашими державами на руку султану. Нам труднее будет протянуть руку помощи болгарским единоверцам. Да, я был с ним откровеннее, чем Шувалов с государем. Я сказал: «Хотек уже отправил депешу императору Францу-Иосифу. Мы задержали ее на телеграфе. Но, увы, только до завтрашнего утра. Убийца должен быть найден сегодня. Завтра будет поздно. Депеша уйдет в Вену, последствия ее непредсказуемы. Если вы, мой друг, действительно любите свою многострадальную родину, долг патриота призывает вас взять вину на себя… Агнцы одесную, – сказал я ему, – а козлища ошую!»

– И что Боев? – Иван Дмитриевич навалился грудью на стол, вино переплеснулось через край рюмки. Он знал ответ, но хотел услышать его из уст человека, который скляночку с грибами, конечно, отвергнет, а живую душу возьмет и не поморщится.

– Согласился при условии, что мы выдадим его за турка.

– Он-то молодец! А вы? Хватит совести принять такую жертву?

– Совестливый человек может оказаться бессовестным гражданином, – заметил Певцов. – Но это дело прошлое, потому и рассказал. Слава богу, не понадобится. Забудем…

– 

В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте. Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.

На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова – с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька – золотой и синий – приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.

Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое – сзади, есаул – сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.

К великому князю Петру Георгиевичу, принцу Ольденбургскому, Шувалов тоже отправил нарочного и лишь с окончательным докладом государю решил повременить до утра.

На повороте его карета едва не сшибла одинокого прохожего. Это был сыскной агент по фамилии Сыч.

Иван Дмитриевич еще утром рассудил, что если убийца – простолюдин, то непременно хоть одну золотую монету пожертвует за упокой души князя и за спасение своей собственной, наставит свечек. Значит, по церквам тоже надо проверить, не только по трактирам.

С этой миссией и отправлен был Сыч. Раньше он служил истопником в Знаменском соборе и знал духовное обхождение. При успехе Сычу велено было со всех ног бежать в Миллионную, и он уже однажды прибегал, притаскивал английский шиллинг, за что схлопотал от Ивана Дмитриевича по шее. С тех пор ни слуху ни духу от него не доходило.

Город затихал.

Часы на башне городской думы пробили одиннадцать раз, и доверенный агент Константинов, сосчитав удары, зло сплюнул себе под ноги. Измученный как собака, он обошел уже множество заведений всех рангов, от шикарных ресторанов с цыганскими хорами до скромных и опрятных немецких портерных, от знаменитых трактиров, где отмечают юбилеи университетские профессора, до жалких питейных домов, не имевших ни вывесок, ни названий. Под взглядами лакеев и половых, в сиянии хрустальных люстр, в свете керосиновых ламп, свечей и медных масляных плошек, воняющих дешевым жиром, то здесь, то там вспыхивал золотой профиль Наполеона III и вновь погружался на дно кармана.

Собственные доверенные агенты Константинова – оборванцы Пашка и Минька – шныряли по ночлежкам и рыночным притонам. За пазухой у Миньки хранился рисунок французской золотой монеты. Даже и не рисунок. Просто Константинов положил монету под лист бумаги и водил карандашом до тех пор, пока на листе не проступил оттиск. Вручая его агентам, Константинов сказал: «Наполеондор!» Но все напрасно. К вечеру загулявшие питухи расплачивались чем угодно, вплоть до дырявых сапог и клятвенных обещаний, только не золотыми наполеондорами. Многие заведения уже закрывались на ночь. Но в окнах трактира «Америка» горел свет, слышались пьяные голоса.