Утром, еще в полусне, в постели, Иван Дмитриевич вспомнил своего вчерашнего преследователя и понял наконец, откуда знакома ему эта бледная, будто мукой натертая харя с мстительно съехавшим вниз и вбок углом рта, как бывает после кровоизлияния в мозг. Именно так, этими самыми словами в «Загадке медного дьявола» описывался один из членов Священной дружины — тот, у кого маска упала на пол, когда гадалку вели в комнату со статуей Бафомета.

За завтраком Иван Дмитриевич без аппетита съел свой любимый творог со сметаной, усадил Ванечку дописывать сочинение, слегка повздорил с женой из-за того, что отказался пить полезный для желудка травяной чай вместо настоящего, но избежал большого скандала, вовремя согласившись взять с собой зонт. Этот зонтик жена ему навязывала в любую погоду и с такой страстью, словно тут был вопрос его жизни и смерти, чего он по глупости своей не понимал.

— Ванечка уверен, что я не пустил его в гимназию из-за ненаписанного сочинения. Пожалуйста, ничего ему не говори, — предупредил Иван Дмитриевич.

— Я не такая дура, как ты думаешь, — ответила жена, закрывая за ним дверь.

Он услышал, как дважды повернулся ключ в замке, как загремел засов и зазвенела цепочка, и лишь затем стал спускаться по лестнице.

Полицейский экипаж стоял у подъезда.

— Я прогуляюсь. Поезжай без меня, — сказал Иван Дмитриевич кучеру.

Было солнечно и сухо. Закинув на сиденье зонт, он пошел пешком и минут через десять, обернувшись, увидел: идет, гад, на той же безопасной дистанции, что и вчера. При утреннем свете асимметричность его черт не так бросалась в глаза, но лицо по-прежнему было мертвенно-белым, как после обморока. Зато в его повадках появилось кое-что новенькое. Когда Иван Дмитриевич обернулся, он даже попытки не сделал уклониться от его взгляда. Понимал, значит, что бесполезно, одного раза достаточно, чтобы навсегда запомнить такую рожу. Этот малый лишь замедлил шаги и вынул руки из карманов, на всякий случай приготовившись к бегству. Гоняться за ним не имело смысла. Проще было заманить его поближе к Сыскному отделению, там ребята живо с ним разберутся.

Больше за всю дорогу Иван Дмитриевич головы не повернул, но за квартал до цели решил все-таки удостовериться, что проклятый филер все еще тут, на хвосте. Оглянулся, и как раз в этот момент, прячась за спинами прохожих, косорылый сделал рукой неприметный жест, обращенный куда-то в сторону. Жест был характерный, отточенный многократным употреблением. В качестве условного сигнала он мог означать единственное: бери на себя. То есть, как понял Иван Дмитриевич, дальнейшее наблюдение за ним перепоручалось кому-то другому, кто находился поблизости, но кого он не знал в лицо. Сейчас, на людной улице, вычислить этого подлипалу было задачей практически безнадежной. Он плюнул и больше уже не оборачивался.

На службе дожидалось письмо из канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода. Нельзя было не восхититься, как там у них поставлено дело — вчера запросил, вчера же и ответили. Иван Дмитриевич распечатал конверт, пробежал длинный первый абзац и несколько умерил свои восторги. Пока что все это были общие слова: да, Синод располагает сведениями о секте «михайловцев» (само название неизвестно), хотя крайне скудными. Складывалось впечатление, что вопросы Ивана Дмитриевича стали для автора письма главным источником информации. С той лишь разницей, что здесь они повторялись в виде осторожных допущений.

Затем, правда, появилось нечто новое. Честно признавшись, что не может сказать ничего определенного о принципах организации этой секты, местах ее распространения, руководителях, числе совращенных и сочувствующих, автор письма переходил к проблемам не менее важным, но более отвлеченным.

«Представляется вероятным, — сообщал он, — что к этой секте, прежде вербовавшей своих адептов исключительно в простонародной среде, примкнули теперь и выходцы из полуобразованных слоев общества, склонные к грубому мистицизму манихейского толка. Характернейшей его чертой является неоправданное преувеличение той роли, какую будто бы играет дьявол в современной жизни по сравнению с предшествующими эпохами. Соответственно преувеличивают эти люди и значение Св. Архангела Михаила как самого грозного и едва ли не единственного его противника. Последний в их понимании есть не просто „шестокрылатых первый князь“ и архистратиг небесного воинства, но как бы диктатор, которому в нынешние смутные времена Св.Троица вручила всю полноту власти над миром, наделив его неограниченными полномочиями. Умеренное крыло „михайловцев“ считает эту меру вынужденной и временной, но радикалы договариваются до того, что в таком качестве он пребудет вовеки. Те и другие, впрочем, придерживаются мнения, что на Страшном Суде, чей срок уже близок, судить нас будет якобы не Иисус Христос, Сын Божий, а опять же Св. Архангел Михаил, тогда как в действительности он будет лишь представлять нас Всевышнему. Такой взгляд, популярный во многих радикальных учениях, обусловлен типичным для людей полуобразованных стремлением примирить то, что им, в отличие от лиц менее или, напротив, более искушенных в этих вопросах, кажется непримиримым. А именно, изначально присущее Господу нашему, Иисусу Христу, милосердие и Его же нелицеприятную суровость верховного судьи. Данное заблуждение, как и вся вообще деятельность „михайловцев“, опирается на ряд превратно толкуемых мест из Священного Писания, в частности на содержащееся в Ветхом Завете, в Книге Св. Пророка Даниила, XII, ст.1, пророчество о Михаиле, Князе Великом…» Здесь же приводился указанный стих:

«И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге».

Иван Дмитриевич еще дважды перечитал пророчество Даниила. Обращали на себя внимание слова о «времени тяжком, какого не бывало с тех пор, как существуют люди». При желании тут можно было усмотреть намек на нынешнюю ситуацию в России, как она аттестовалась в «Загадке медного дьявола», — «полный упадок нравов и тираническая власть золотого тельца».

Еще любопытнее показался заключительный пассаж: «Но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге».

В какой книге? Если члены Священной дружины считали себя «народом» Михаила, эти слова они могли истолкорать следующим образом: спасение обеспечено им при условии, что кто-то напишет про них книжку.

Иван Дмитриевич достал письмо, найденное в столе у Каменского. Он уже помнил его наизусть, но все-таки глазами прочел первую фразу: «Некоторое время назад мы приоткрыли перед Вами завесу тайны, скрывающей деятельность нашего братства». Не это ли имел в виду Каменский, когда говорил Тургеневу, что сюжет последней повести о Путилове был ему кем-то подсказан? Очевидно, «михайловцы», как «люди полуобразованные», на досуге зачитывались творениями Н. Доброго, видели в нем величайший талант и, узнав, кому принадлежит этот псевдоним, проинформировали Каменского о своем «братстве» в надежде найти себя «записанными в книге», которую на Страшном суде прочтет архангел Михаил. С них станется! Гайпель верно подметил: если им взбрело на ум истреблять служителей сатаны серебряными пулями, ума у них не палата.

В их письме, правда, выставлялась иная причина: «Мы надеялись, что полученные от нас конфиденциальные сведения Вы используете для того, чтобы с присущим Вам талантом, но в условно-аллегорической форме литературного произведения предупредить общество о нависшей над ним опасности». Подразумевалась, конечно же, угроза со стороны палладистов Бафомета, но недаром напротив этого объяснения Каменский сделал на полях первую из двух своих помет: «Не совсем так!» Он, следовательно, знал или догадывался, что они обратились к нему из других соображений.

Иван Дмитриевич взял лист бумаги и по пунктам прописал гипотетическую последовательность событий:

«1. Члены Священной дружины, они же „михайловцы“, сообщают о себе Каменскому. Для переговоров направлен этот косорылый, иначе он не был бы описан с такой фотографической точностью.

2. На основе его рассказа, но присочинив подземное логовище с фантастической машиной для убийства и виде статуи Бафомета и охоту за гадалками, которых, разумеется, никто не похищал и не убивал, Каменский пишет «Загадку медного дьявола».

3. Его информаторы обнаруживают, что в этой повести их чисто духовная, по-видимому, «борьба с силами зла и разрушения» представлена как «преступный фанатизм». Возмущенные, они принимают решение наказать автора и предупреждают его: «Вам вынесен смертный приговор, который еще может быть отменен, если Вы сами уничтожите свое сочинение, не дав ему выйти из типографии». Каменский, однако, сомневается, что они посмеют исполнить эту угрозу. Свои чувства он выражает второй пометой на полях: «Страшно ли? Пожалуй, нет».

4. Его предостерегли, что «при попытке предать дело гласности… приговор будет приведен в исполнение незамедлительно», тем не менее он обращается в «Голос». Об этом становится известно «михайловцам». Вечером 25 апреля один из них стреляет в Каменского, когда тот идет с Зильберфарбом по Караванной.

5. Испугавшись, Каменский отказывается от мысли сделать заявление для прессы. Чтобы укрыться от преследователей и переждать опасность, он добывает себе фальшивый паспорт на имя Зайцева Алексея Афанасьевича…»

Здесь, а отчасти еще раньше, начинались неясности. Поэтому следующие пункты Иван Дмитриевич записал в виде вопросов:

«6. Почему, пережив первое покушение, Каменский не забрал рукопись у Килина и не уничтожил ее? На что он рассчитывал?

7. Не был ли Губин «михайловцем»? Если да, не расправился ли он с Найдан-ваном как с человеком, готовым продать душу дьяволу?

8. Опять же если да, кто сообщил ему об этом?

9. Если, по словам Килина, «Загадка медного дьявола» только что вышла из печати и еще не поступила в продажу, каким образом рукопись попала к «михайловцам»? Кто-то на время выкрал ее? Или снял с нее копию? Кто?

10. Кто донес им, что Каменский решился на заявление для печати?»

Теоретически любой из близких ему людей мог сделать то, о чем шла речь в последних двух пунктах, но стоило присоединить к ним пункт восьмой, как отпадали все кандидатуры, кроме единственной. Лишь один человек имел возможность совершить и то, и другое, и третье.

«Довгайло», — крупными буквами вывел Иван Дмитриевич. И помельче: «Что связывает его с этими людьми?» Он прошагал к двери, распахнул ее и позвал:

— Гайпе-ель! Появился Константинов.

— Я, Иван Дмитриевич, — сказал он, — как раз хотел вам доложить, что нет его. Пропал Гайпель. Вчера ушел и до сих пор нету. С утра его мать прибегала. Никогда, говорит, такого не было, чтобы он дома не ночевал.

— Подождите минуточку, попросил Сафронов. — Тут в тетради листы не разрезаны.

— Но вообще-то, — передавая ему нож, заметил Иван Дмитриевич, — в то утро у меня еще были сомнения насчет Зйльберфарба: не обул ли он нас всех в чертовы лапти?

— Как это? — не понял Мжельский.

— Ну, значит, соврал и не кашлянул.

В редакцию «Голоса» Иван Дмитриевич прихватил с собой агента помоложе и побойчее, с револьвером — на тот случай, если опять обнаружится «хвост», но, сколько он ни оглядывался на улице, так никого и не высмотрел.

По дороге Иван Дмитриевич изменил маршрут и сначала заехал на Почтамтскую, в контору Килина. Тот оказался на месте.

— Скажите, — без обиняков приступил Иван Дмитриевич. — Каменский не просил вас отложить выпуск своей последней книжки? Я говорю о «Загадке медного дьявола».

— Откуда вы знаете? — насторожился Килин.

— Не важно. Значит, было такое?

— Было, хотя немного не так, как вы сказали.

— А как?

— Николай Евгеньевич хотел совсем забрать у меня рукопись.

— И чем он это мотивировал?

— Да ничем! А книжка была уже набрана, деньги за работу выплачены вперед. С какой стати? Я потому и отказался исполнить его просьбу, что он упорно не желал ничего мне объяснять.

Только Иван Дмитриевич уехал, Константинов сел пить чай с писарями. Сахар у него был свой. Тут же дверь отворилась, Валетко пропустил в комнату того самого оборванца в солдатских штанах, который позавчера сообщил о несчастье с Ванечкой. Константинов прыгнул к нему, схватил его за грудки:

— Сука! В остроге сгною! Рад будешь на своих же кишках удавиться, падла!… Кто тебя подослал?

— Чего вы, ваше благородие? — удивился тот. — Отпустите, я же сам пришел! Хочу все по правде рассказать, как дело-то было.

— Ну! Живо!

— Сперва рубль пожалуйте.

— Чего-о?

— Рубль, говорю, извольте пожаловать. Желательно серебряный.

— А по морданции не хочешь? Рубль ему!…

— За обман вы мне ни копейки не дали, так ведь? А правда, она денег стоит.

— Ладно, — меняя тон, сказал Константинов, — но тогда уж давай, брат, по совести. Ты меня позавчера обманул, с тебя за то причитается. Сегодня правду скажешь— причитается с меня. Вот и будем в расчете — ни ты мне ничего не должен, ни я тебе.

Крыть было нечем, поэтому босяк оставил всякую философию и на все константиновские софизмы твердил одно:

— Задаром ничего не скажу, хоть ноздри рвите.

— И вырвем, — посулил наконец Константинов. — Дождешься, падла!

Он велел запереть эту скотину в подвале и подошел к окну.

Было солнечно и сухо, но дул холодный ветер, временами настолько сильный, что вздрагивало в раме треснутое стекло. Тучи пыли неслись по улице, как всегда бывает в первые майские дни, когда еще не распустилась листва на деревьях.

Из записок Солодовникова

В тот год в Урге стояла необычная для начала мая жара. Подъехав как-то раз к Толе напоить лошадь, я увидел Джамби-гелуна, одного из наших бригадных лам. Именно он незадолго перед тем рассказал мне о приближающейся великой войне монголов и Ригден-Джапо с неверными. После нее и должен сойти на землю будда Майдари, ныне пребывающий в чине бодисатвы на вершине горы Сумеру.

Судьба этого незаурядного человека любопытна и сама по себе, но в свете дальнейших событий — особенно. Поэтому изложу вкратце его биографию.

Джамби-гелун происходил из племени дербетов, мальчиком был отдан в Эрдени-Дзу, а оттуда в числе наиболее способных учеников его отправили в тибетскую обитель Дре-Пунья. Там он получил ученую степень гелуна, но ни отшельничество, ни упорные занятия буддийской метафизикой не заставили его ощутить себя всего лишь случайным соединением случайных элементов мироздания. Джамби-гелун остался сыном степей, в его жилах бурлила густая темная кровь баторов Чингисхана, разжижить которую не могла никакая наука. Однажды в пылу богословского диспута он с такой силой хватил по голове своего оппонента, что тот свалился замертво. Арестованный, Джамби-гелун бежал из монастырской тюрьмы, зиму скрывался в горах, потом двинулся на север и года через полтора добрался до Пекина.

Благодаря знанию языков он сумел занять место переводчика при ямыне, составлявшем правительственные календари для окраин империи, но спокойная жизнь скоро ему прискучила, Джамби-гелун бросил дом, жену-китаянку и растворился в необозримых просторах Центральной Азии. Ходили слухи, будто он побывал и в пещерах Шамбалы, и в подземном царстве мангысов, демонических противников буддизма. Согласно третьему, менее поэтичному варианту его биографии, эти годы он провел у калмыков на Волге, чередуя, а то и совмещая мирские занятия с духовными: промышлял астрологией и конокрадством, держал торговлю при Тюменевском хуруле, одно время сидел в астраханской тюрьме. Видимо, там он выучился говорить и даже читать по-русски.

Лет десять назад Джамби-гелун объявился в Халхе, жил в разных монастырях, но нигде не прижился по причине, как я подозреваю, скверного характера. Наезжая в Ургу, он сблизился с князем Вандан-бэйле и под его влиянием стал пламенным поборником идеи национальной независимости, причем окрасил ее в мистические, мессианские тона. У нас в бригаде Джамби-гелун был фигурой уважаемой. В немалой степени его авторитет покоился на рассказах о якобы личном знакомстве с агентами Ригден-Джапо, которые всюду, в том числе в Петербурге, действуют на благо Монголии. Их активности он, в частности, приписывал военные поставки из России.

В тот день, когда я увидел его на берегу Толы, он, постирав свою монашескую курму и расстелив ее на горячей гальке, сидел рядом в ожидании, пока она высохнет. Он был совершенно гол. С шеи у него свисало множество амулетов-гау на черных от пота кожаных шнурках. Среди них меня заинтересовала маленькая православная иконка с изображением архангела Михаила. «Это Майдари», — сказал Джамби-гелун. Я удивился, тогда он стал объяснять мне, что будда Майдари известен всем народам, просто все изображают и называют его по-разному. Дня русских он— Михаил, для китайцев— Милэ, что даже звучит почти одинаково. Он — владыка будущего, его почитатели есть везде, хотя нередко они остаются в лоне собственных религий. Они чтят Майдари, не зная его подлинного имени, и служат ему, не догадываясь, чьей воле подчиняются и к какой цели направлены их усилия. В нужный момент всем им откроют особый способ разделывания сухожилий в мясе некоторых животных, по этой примете монголы опознают их и оставят в живых как заслуживших право стать подданными Ригден-Джапо и войти в царство Майдари. «Возможно, и вы, — быстро взглянув на меня, закончил Джамби-гелун, — сами о том не зная, относитесь к их числу».

Мадам Блаватская могла бы обнять его как брата. Все им сказанное показалось мне специфически монгольским отзвуком типичного для современной Европы религиозного эклектизма, но скоро я убедился, что аналогичные воззрения бытуют и среди русских поселенцев. Я тогда носился с идеей навербовать из них часть артиллерийской прислуги и с этой целью прибыл в поселок Мандал в четырех верстах от Урги, населенный перебравшимися сюда из Забайкалья раскольниками. Они без энтузиазма встретили мое предложение отобрать несколько холостых парней для участия в походе на Барс-хото, но не посмели ответить прямым отказом из нежелания ссориться с монголами.

Пока они совещались, я попросил разрешения осмотреть их молельню. Чтобы лишний раз не вызывать мое недовольство, согласие было дано, мне выделили провожатого, который отвел меня в убогое бревенчатое строение, похожее на бурятский зимник, но увенчанное крестом. Внутри, едва глаза привыкли к полумраку, я увидел большую танку с изображением Майдари. Мой провожатый объяснил мне, что это архангел Михаил, а Майдари — его монгольское имя. Далее с кое-какими вариациями я услышал приблизительно то же самое, о чем говорил Джамби-гелун: при конце времен, чей срок уже близок, архангел Михаил во главе небесной рати и своих земных адептов из разных стран, поклоняющихся ему под различными именами, будет сражаться с воинством сатаны, а после победы и Страшного суда, на котором он же займет место председательствующего, станет своего рода регентом при Иисусе Христе в его будущем вселенском царстве.

В молельне было чисто, пусто и почему-то попахивало плесенью, словно под половицами находился глубокий погреб, откуда лишь недавно ушли грунтовые воды. Напоследок я еще раз взглянул на изображение Майдари. Как все будды и бодисатвы, он восседал на лотосе, но, в отличие от остальных, не на обеих подвернутых под себя ногах, а на одной, другую приспустив вниз — в знак готовности сойти на землю. Пальцы его правой руки были сложены в подобие двоеперстного знамения, как у боярыни Морозовой на известной картине. Должно быть, это и привлекло к нему благосклонное внимание местных старообрядцев.

Зильберфарб оказался чернявым, как и следовало ожидать, молодым человеком с соответствующим носом и оттопыренными ушами, которыми, по мнению Константинова, это змеиное племя для того и обзавелось, чтобы их принимали за лопоухих дурачков.

В ответ на просьбу показать то письмо Каменского, где речь шла о предполагаемом заявлении для прессы, он сказал небрежно:

— По-моему, я его тогда же и выбросил. Переписал адрес и выбросил.

— Жаль, — заметил Иван Дмитриевич. — Такие документы надо сохранять.

— Но я же не знаю, во что выльется эта история! Каменский не та фигура, чтобы хранить его автографы.

— Не нам судить. Не современникам.

— Бросьте! После той встречи я прочел все его книжки, выпущенные под псевдонимом Н. Добрый. Чушь несусветная! Особенно эта… Забыл, как называется. Путилов там спасает супругу нашего посланника в Северо-Американских Штатах. Индейцы похитили ее, когда она гуляла в окрестностях Вашингтона со своей ручной обезьянкой Микки.

— Кто вам раскрыл его псевдоним?

— Приказчик в первой же книжной лавке. Он же сказал, что последняя из этих книжечек — «Секрет афинской камеи». Каменский говорил, что из нее мне станет ясно, кто и зачем хочет его убить, но я ничего не понял. Опять какие-то кровожадные дикари, джунгли, обезьяны.

— Обезьян там нет.

— А что есть? Если вы ее читали, объясните мне, какие тут могут быть параллели! Лично я вижу единственную. Поскольку Каменский раньше жил в Монголии…

— Откуда вам это известно?

— Полгода назад мы напечатали одну его статью, публицистическую, но разбавленную личными воспоминаниями. В ней доказывалось, что монголы скоро восстанут против Пекина, и содержался пламенный призыв к общественности: мол, мы, русские, должны помочь им в борьбе за свободу, как помогли нашим братьям на Балканах. Тема показалась нам актуальной, и написано было с подкупающей искренностью. Хотите взглянуть?

Порывшись в ящике стола, Зильберфарб достал нужный номер за октябрь прошлого года. Иван Дмитриевич начал читать со второй колонки: «Искусственно созданное величие Китая хотя и ослепляло Азию, пока народы ее не вошли в непосредственное общение с другими государствами, но, судя по отношению к китайцам жителей Монголии, владычество это не возбуждало ни симпатий, ни сколько-нибудь прочных привязанностей. Установления китайской гражданственности не несли в себе одушевляющих начал. С головами, набитыми отвлеченными принципами китайской морали, с умом, отуманенным корыстью и опиумом, и с пустыми карманами чины всех рангов заботятся прежде всего о возможно быстром наполнении пустоты этих карманов. Под лапами китайского дракона глохнет дух предприимчивости, убивается стремление к возрождению национальной культуры, — все обрекается мертвящему застою и удерживается в рабском повиновении страхом немилосердного возмездия, каковое постигло поголовно истребленных джунгар…»

Он выхватил еще два-три абзаца из середины: «Китайцы по натуре трусливы и в борьбе рассчитывают не столько на смелость, сколько на пассивное сопротивление. Они боятся непогоды, не переносят холода; кроме того, военная служба у них не пользуется почетом и составляет ремесло тех неудачников, кому не удалось проложить доступ к гражданской службе или подыскать себе дело, обеспечивающее существование. Как правило, китайские офицеры — люди сомнительных нравственных качеств, и понятие о долге, представляющее собой неотъемлемую принадлежность воина, для них попросту не существует. В самом внешнем виде китайца нет ничего мужественного и воинственного, ни один народ в мире не имеет так мало военных песен и не прославляет с таким постоянством радости мирного труда. Не то что монголы! Они являют собой полную противоположность…»