— Да-а, нехорошо вышло. Извини, я как-то не подумал.

— Ладно, не винитесь. Я все равно от нее уходить хотела.

— А чего так?

— Если вы про нее еще ничего не поняли, я вам вот что посоветую: придете сейчас в квартиру, проситесь к ней в кабинет. Ну, где череп. Там шкапчик есть, на нем раковина…

— Какая еще раковина?

— Не такая, из которых пуговицы режут, а морская. Отец Николая Евгеньевича ее из Монголии привез.

— В Монголии нет моря.

— Не важно, монголы в такие раковины трубят вместо труб. У этой на конце мундштук приделан. Вы ее потрясите, оттуда ключ выпадет. Откроете им шкапчик, сразу все и поймете.

— Что я пойму?

— Поймете, чем она, стерва, занимается. У ней в шкапчике весь ее колдовской инструмент.

— Чего она этим инструментом делает? Мужиков к бабам присушивает?

— Это тоже.

— И какой у нее способ?

— Разные есть.

— А какой самый надежный?

— На что вам?

— Хочу понять, почему покойный с ней не развелся, раз она, как ты говоришь, и колдунья-то, и стерва.

Еще вчера была мысль, что в объятиях медного дьявола Каменский представлял себе не какую-нибудь бабку, именем Бафомета заклинающую огороды от капустного червя, а собственную жену. Если он придумал только эту казнь, а члены Священной дружины существуют на самом деле, мог ли понравиться им такой домысел?

— Ну, — вздохнув, приступила Наталья, — вот вы вчера у нас в кухне кота видели, помните? Он тут первое лицо. Если клиентка есть, барыня велит мне изловить где-нибудь кошечку бродячую, сама ее покормит, коту тоже сырой печенки даст, а вечером с клиенткой запрутся у себя и сидят ждут, когда кот с кошечкой… Как наш-то залезет на нее, барыня на них зеркальце наведет, пошепчет что-то, и готово. Клиентка деньги платит, зеркальце берет, а дальше уж ее забота, как все обставить. Вы, скажем, дадите любой женщине в это зеркальце поглядеться, и она — ваша. Никого ей больше не надо, только вас.

Она подождала, пока мимо пройдут дама с девочкой, и добавила:

— Стерва, ей-богу! С нее станется и мужа пристрелить.

— Зачем?

— Что ей в нем? Сколько живут, она от него ни денег не видела, ни подарков. А так, смотришь, присушит кого-нибудь с деньгами.

— Кого, например?

— Да хоть Ивана Сергеевича.

— Тургенева?

— А что? Он мужчина холостой, хорошо зарабатывает. Иван Дмитриевич засмеялся и получил выговор от Натальи:

— Чем сюда каждый день таскаться, вы бы лучше в тюрьму ее посадили. Посидит недельку с крысами, авось признается.

На сей раз вдова была дома одна. Иван Дмитриевич предъявил ей ордер на обыск и выразил желание осмотреть ее кабинет. Возражений не последовало. Вошли в небольшую, без претензий обставленную комнату. Как везде в квартире, все здесь указывало на то, что доходы хозяев едва позволяют им балансировать на грани между скромным достатком и опрятной бедностью.

На столике желтел знакомый череп, из темени которого монголы сделали габалу. Шкапчик с раковиной стоял у противоположной стены. Иван Дмитриевич встряхнул ее над ладонью, поймал выпавший ключ и вставил его в скважину. Каменская возмутилась было, но вновь извлеченный из бумажника ордер на обыск вынудил ее смириться. «С правом отмыкать запертое», — гласил этот документ. Замок щелкнул. Иван Дмитриевич раскрыл обе створки и, ничего пока не трогая, начал изучать содержимое шкапчика.

Горизонтальная полка делила его на две половины. Внизу хранились запасы свечей, стояли однообразные скляночки с чем-то сушеным, истолченным в порошок. Он прочел надпись на одной из этикеток: «Сажа». На второй— «Камедь». На третьей— «Касатик флорентийский». Сбоку лежали пучки сухой травы, гусиные перья, куски тесьмы и материи. Три-четыре одинаковых зеркальца готовы были запечатлеть в себе таинства кошачьей любви.

Верхняя половина была почти пуста. Здесь находились всего два предмета: книга наподобие амбарной, в переплете из хорошо выделанной кожи, и восточной работы бронзовая курильница на звериных лапах. По форме они напоминали собачьи.

— Что это за книга?

— Поваренная, — ответила вдова,

— А все остальное вам нужно для гаданий с подругами?

— Не только.

— Не только для гаданий или не только с подругами?

— Тут множество вещей, необходимых в женском хозяйстве. Лекарственные травы, тесьма, нитки, иголки.

— Сажа, — в тон ей продолжил Иван Дмитриевич. — Мазать лицо, чтобы не изнасиловали монголы, если они нас опять завоюют.

— Ну и шуточки у вас!

Пока вдова объясняла, от чего лечатся сажей, он потянулся за книгой на верхней полке. Она схватила его за руку, пришлось в третий раз достать ордер на обыск и обратить ее внимание на слова: «С правом выемки».

Книга была вынута и, раскрытая на закладке, предложила следующий кулинарный рецепт:

3 части тонко нарубленной полыни;

2 части смоляного церковного ладана высшего качества; 1 часть смолы камедного дерева;

1/2 части оливкового масла высшего качества; 1/4 части кладбищенской пыли;

3 капли крови заклинателя.

Начало списка находилось на обороте страницы, как и название этой смеси: «Ладан для вызывания мертвых». Здесь же записаны были еще два рецепта: «Ладан для вызывания мертвых возлюбленных» (то же, с добавлением меда и мирры) и «Ладан гнева и проклятия».

— Мы же с вами современные люди, — сказала Каменская.

Надеюсь, вы понимаете, что это не более чем игра. Вы, мужчины, играете в одни игры, мы — в другие.

— Я-то понимаю, — заверил ее Иван Дмитриевич, — но всегда найдутся люди не столь современные, как мы с вами. Они могут и не понять.

С утра он догадался освежить в памяти соответствующие статьи уголовного законодательства и теперь с купюрами процитировал статью двести вторую:

— «Кто будет колдовать или чародействовать и для сего чинить начертания на земле, творить курения, пугать чудовищами, предвещать по воздуху или по воду, искать видений, нашептывать на бумагу, траву или питье, тот наказывается…»

— По приговору Совестного суда [8], — закончила Каменская. — В худшем случае могут приговорить к штрафу или к покаянию, да и то лишь в теории. На практике этого уже лет сто как не бывает.

— Боюсь, мне придется развеять ваши иллюзии. Возьмем для примера упомянутую здесь кладбищенскую пыль. Опытному законнику не составит труда подвести ващи действия под статью двести тринадцатую.

— Что это за статья?

— О разрытии могил и осквернении праха.

— Но я ничего не разрывала и не оскверняла!

— Верю, но опровергнуть такое обвинение вам будет нелегко. Особенно если удастся доказать, что вы в неблаговидных целях использовали человеческий череп. Он ведь является чьим-то прахом, и манипуляции с ним можно толковать как глумление над останками.

— Интересно, как вы докажете, что имело место глумление?

— Ваша бывшая горничная готова свидетельствовать против вас.

— Паршивка! — вырвалось у Каменской.

— К тому же в этой вашей книге наверняка сыщется немало такого, что подпадает под статью сто восемьдесят вторую. Она трактует случаи богохуления и поругания священных символов христианской религии, а это даже в наши либеральные времена грозит серьезными неприятностями.

— Перестаньте! Что может мне сделать Совестный суд? Сослать в каторжные работы?

— Преступления, караемые по названным мною статьям, подлежат юрисдикции Уголовного суда. Со всеми вытекающими последствиями.

— Господи, да кто станет меня судить! Кому я нужна!

— Мне, — ответил Иван Дмитриевич. — Яне вижу другого способа заставить вас говорить правду.

— Какую еще правду? Вам и так все про меня известно. Да, я зарабатываю на жизнь гаданиями, потому что на гонорары мужа мы попросту не могли бы существовать. Да, я рассчитала горничную, потому что ей велено было молчать об этом. Мало того что такой способ добывать себе пропитание унизителен для интеллигентной женщины, если бы о моих занятиях узнали в литературных кругах, Николай Евгеньевич стал бы всеобщим посмешищем.

— Мир тесен. Могло дойти через ваших клиенток.

— Их я обслуживаю под псевдонимом.

— А муж знал, на какие деньги вы его содержите?

— Разумеется.

— И как он к этому относился?

— Терпел. Что ему оставалось делать?

— Судя по вашей книге, вы не только гадаете, но и вызываете духов. Я не ошибся?

— Это лишь так называется. Тут нет ничего сверхъестественного, все дело в химическом составе этих веществ. Сгорая, они дают особый запах, который воздействует на мозг и вызывает что-то вроде слуховых и зрительных галлюцинаций.

— А к нечистой силе вы при этом обращаетесь? К какому-нибудь Бафомету?

— Это не по моей части. Я такими делами не занимаюсь.

— Но один рогатый здесь все-таки был.

— Кто вам сказал? — не сдержалась Каменская. — Наталья?

— Я имею в виду вашего покойного мужа, которому вы наставляли рога, — отметив ее реакцию, пояснил Иван Дмитриевич.

Она поняла мгновенно и, похоже, успокоилась.

— В наблюдательности вам не откажешь… Вы правы, Килин — мой любовник.

— В связи с этим хотелось бы знать, почему из лежавшей на столе рукописи исчезла последняя страница. Та, где героиня спрашивает любовника: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»

— Я ее сожгла.

— Вы так спокойно в этом признаетесь?

— Рассказ все равно не закончен. Страницей больше, страницей меньше, это уже не важно. Я боялась, что напрасные подозрения отвлекут вас от поисков настоящего убийцы.

— Но теперь я тем более вправе подозревать Килина.

— И зря. Книжки о вас, то есть о Путилове, приносили ему хороший доход, несравнимый с гонорарами Николая Евгеньевича. Кто станет резать курицу, которая несет золотые яйца! К тому же я готова засвидетельствовать его алиби.

— А он — ваше?

— Да, вчера утром мы были вместе.

— Вы любите его? — помолчав, спросил Иван Дмитриевич. Она криво усмехнулась.

— Самое большее, что я могу сказать о моем к нему отношении, это то, что он мне не противен. Но не будь я его любовницей, гонорары мужа стали бы еще ничтожнее. Причем за серьезные произведения, такие, как рассказы из книги «На распутье», он бы не получал ни копейки. Килин с бумагой и карандашом доказал мне, что эта книга не окупила расходов даже на типографию.

— Покойный догадывался, чему он обязан своими гонорарами?

— Упаси боже! При его-то самолюбии? Для него это было бы смерти подобно.

— Вчера, однако, вы отвергли саму мысль о возможности самоубийства.

— И сейчас отвергаю. С чего ему было стреляться? О моих отношениях с Килиным он понятия не имел.

— Вы уверены? Сюжет его предсмертного, незаконченного рассказа говорит о другом, — не согласился Иван Дмитриевич. -Впрочем, я вас понимаю, наше законодательство не самое гуманное в Европе. Как вам, конечно же, известно, у самоубийцы по закону не может быть наследников, его имущество поступает в казну, да и церковные правила тоже не располагают к откровенности на эту тему. Но давайте договоримся так: вы будете со мной предельно искренни, а я дам слово, что все останется между нами. Согласны?

— Ну, — заколебалась Каменская, — если честно, он мог покончить с собой, хотя не думаю, чтобы из-за меня. Не знаю, был ли у него револьвер, но… Обождите минуточку!

Она вышла и вскоре вернулась, на ходу листая том Тургенева. Наконец нужная страница была найдена.

— Это роман «Отцы и дети», недавно я обнаружила его на столе у мужа, раскрытый вот здесь. Прочтите, пожалуйста, от сих и до сих.

Ее ладонь осталась лежать на странице сбоку, прикрывая что-то написанное на полях.

«Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст, — прочел Иван Дмитриевич. — Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали».

Последняя фраза была подчеркнута.

— Это умирающий Базаров говорит отцу, — объяснила Каменская.

Затем она указала еще одно место несколькими строками ниже:

— И вот здесь, пожалуйста.

Тут, напротив, подчеркнута была первая фраза: «А теперь я опять к моим собакам».

Дальше до конца абзаца шел следующий текст: «Странно! Хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно… и больше ничего».,

Каменская отняла руку. Иван Дмитриевич увидел надпись на полях и узнал почерк ее мужа. «Это я!» — написано было по вертикали такими крупными буквами, что их достало на все расстояние между двумя подчеркнутыми фразами.

— И что? — спросил он. — Что, по-вашему, означают эти собаки?

То, что Николая Евгеньевича преследовали мысли о смерти.

— Вы спрашивали его, что тут подразумевается?

— Нет. Тогда я не придала этому значения.

— Может быть, он столкнулся с чем-то сверхъестественным? И ему казалось, что он сходит с ума? Здесь же сказано: завтра или послезавтра мозг мой в отставку подаст.

— Вообще-то в последнее время я замечала за ним кое-какие странности, но опять же не придавала значения.

— В чем это выражалось?

— Сейчас мне кажется, что он чего-то боялся. И кстати, я готова ответить на ваш вчерашний вопрос о его недоброжелателях. Понимаете, иногда к нему приходили молодые люди, приносили на отзыв свои повести и рассказы, а мой муж был человек взыскательный и, как правило, не оставлял от них камня на камне. Причем в выражениях не стеснялся.

— Простите, но людей не убивают за то, что они покритиковали чьи-то рассказы.

— Это, господин Путилин, в нормальной стране: В России еще и не за то убивают. Меня, например, одна купчиха собиралась отравить, потому что я нагадала ей нечаянную радость, а кум, видите ли, не позвал ее на крестины. Тут убьют, и не догадаешься за что.

С Волхова донесся печальный крик потянувшегося на юг гусиного каравана. Иван Дмитриевич покосился на прислоненный к стене веранды подрамник с этюдом Мжельского, выполненным, как всегда, в загробных тонах, и спросил:

— Слышите?

— Да, гуси, — кивнул Мжельский.

— А знаете, что кричат они, улетая в теплые страны?

— Вы можете перевести с птичьего?

— Легко. Каждый из них кричит вот что: «Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь, к весне возвращусь!» Этим доказывается, что ваша творческая манера далека от реализма. Будь наша природа такой, как вы ее изображаете, — пояснил Иван Дмитриевич, — они кричали бы что-нибудь совсем другое.

Через четверть часа он опять был возле дома с табачной лавкой внизу. На этот раз дверь открыла прислуга, и она же провела его в кабинет Довгайло.

— Извините, хочу еще кое о чем спросить. — Иван Дмитриевич подошел к изображению одного из висевших на стене добрых, по утверждению хозяина, людоедов, окруженного стаей зверей и птиц самого гнусного облика. — Кто это?

— Все тот же Бег-Дзе, или Чжамсаран, только в другой своей ипостаси.

— А звери?

— Его спутники, члены его свиты. Ваш интерес имеет какое-то отношение к смерти Николая Евгеньевича?

— Минуточку. Почему именно эти звери?

— Это те животные, что питаются падалью. Стервятники, лисы, гиены. Они пожирают тела мангысов и прочих врагов буддизма, с которыми расправляется Чжамсаран.

— Вот эти двое, — Иван Дмитриевич указал на огненно-красных псов, мимоходом замеченных в прошлый визит. — Они кто?

— Лисы, вероятно, раз они красные.

— Нет-нет, лисицы вон там, слева. Это, по-моему, собаки.

— Не исключено. В Монголии есть псы-трупоеды.

— Но почему они красные?

— Таков канон. А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, Петр Францевич, что перед смертью Каменский почему-то боялся красных собак. Нет ли здесь какой-то связи?

— Не думаю. Хотя я не психиатр.,

— Может быть, он потому их боялся, что у него были основания считать себя врагом буддизма?

— Не говорите глупостей! — рассердился Довгайло и вдруг побледнел, сообразив, очевидно, что не такая уж это и глупость.

Когда Иван Дмитриевич вернулся в Сыскное отделение, писари уже разошлись, но Константинов и Валетко были на месте. Он щелкнул пальцами и вскоре получил стакан крепчайшего чая с неизменным пряником. Никому просто в голову не приходило предложить ему к чаю булочку или еще что-нибудь сдобное. На службе он твердо следовал правилу, гласившему: для пользы дела начальник должен, во-первых, иметь привычки, а во-вторых, никогда их не менять, иначе ни в чем порядка не будет. На этом прянике, как на замковом камне, держалась твердыня русского сыска.

— Насчет Зайцева, — сказал Валетко, подавая сахарницу. — Паспорт вы мне вчера велели проверить, так он, Иван Дмитриевич, фальшивый, печать поддельная. Затем насчет Тургенева. Он сейчас в Петербурге, вот адрес.

Прежде чем отправиться по этому адресу, Иван Дмитриевич решил уделить полчаса накопившимся за два дня служебным бумагам. Прихлебывая чай, он бегло просматривал их, накладывал резолюции или с каким-нибудь устным замечанием передавал стоявшему рядом Константинову. Дело подвигалось быстро, пока очередь не дошла до отношения, поступившего на его имя от пристава одной из городских частей. Тот доносил, что рыбаками выловлен из Невы и доставлен в покойницкую при Медико-хирургической академии труп неизвестного мужчины с входным отверстием от пули в области затылка. «Об этом, — сообщалось далее, — в „Санкт-Петербургских ведомостях“ сделано объявление, и если в течение недели тело не будет кем-либо опознано или затребовано Вами по делу об исчезновении какого-либо известного Вам лица, оно поступит в анатомический театр указанной академии, как то предусмотрено параграфом…»

Иван Дмитриевич прочел приметы покойника, и хотя предчувствие уже было, все-таки вздрогнул, дойдя до последней: «Одет в больничного образца халат, на левой стороне груди тесьмой нашит номер 24».

Этот номер он видел на дверях комнаты Губина в Обуховской больнице и на стоявшей там параше без крышки. Удвоенная дюжина, час полуночи. В числе примет не указывалась, правда, шишка на переносице, но это можно было объяснить тем, что «по заключению прозектора, тело находилось в воде не менее пяти-шести суток, вследствие чего имеет сильные признаки разложения».

«На шее обнаружен обрывок веревки, — читал Иван Дмитриевич, — свидетельствующий, что труп спустили в Неву с привязанным к нему камнем или каким-то другим грузом, который затем…»

— Посылай за доктором Фохтом, — велел он Константинову. — Скажешь, что я просил его поехать туда сейчас же. Понял? Сейчас же! Если они там не извлекли пулю из этого утопленника, пусть вынет и завтра поутру предъявит.