Опять прокричал петух. С восточной стороны веранды на фоне посветлевшего неба начали вырисовываться стволы деревьев.

— Надо заметить, почти все из того, в чем он признался, для меня не было новостью, — сказал Иван Дмитриевич.

— Вы о Килине? — спросил Мжельский.

— О ком же еще? Так вот, еще с зимы книжки о сыщике Путилове стали раскупаться хуже, чем прежде. Килин понимал, что они нуждаются в какой-то оригинальной рекламе, и в качестве таковой решил внушить публике, будто сюжеты этих книжечек не вымышлены, а взяты из окружающей действительности. Для начала он выбрал «Загадку медного дьявола». Тогда она еще не вышла из печати. Мадам Каменская была посвящена в его план и в расчете на проценты с продажи заставила мужа сыграть отведенную ему роль.

Согласно этому плану, на первой стадии успешно осуществленному, Зильберфарб и стал свидетелем того, как кучер в черной маске стрелял в Каменского на Караванной. Кучером этим был сам Килин, черную карету он нанял в похоронной конторе Эргеля в Столярном переулке, но Каменский, как они предварительно условились, рассказал Зильберфарбу про неких фанатиков, приговоривших его к смерти. Затем он обещал: «На днях я вам пришлю мою последнюю книжку, из которой вы многое поймете…» Имелась в виду все та же «Загадка медного дьявола». Предполагалось, что к моменту появления сенсационной статьи в «Голосе» она уже поступит в продажу и на гребне скандала мгновенно будет раскуплена.

Все погубила случайность: книжку не удалось отпечатать в срок из-за поломки типографской машины. Если бы удалось, вместе с ней Каменский должен был послать Зильберфарбу письмо, якобы полученное от угрожавших ему фанатиков. Черновик этого письма я и обнаружил при обыске.

— Кто же его писал на самом деле? — спросил Сафронов. — Каменский?

— Нет, Килин.

— А что означали пометы на полях?

— Их, как вы помните, было две: «Не совсем так!» и «Страшно ли? Пожалуй, нет». Обе сделаны рукой Каменского. Первая указывала, что данное место написано не совсем так, как хотелось бы в идеале. Вторая выражала ощущение, что содержащиеся в письме угрозы не воспринимаются, пожалуй, как по-настоящему страшные, неплохо бы придумать что-нибудь поярче. Что-то вроде редакторской правки. Напоминаю, это был черновой вариант. Каменский его забраковал, а сочинить новый они не успели.

— Значит, он не пытался помешать изданию «Загадки медного дьявола»? Килин солгал?

— Разумеется, хотя я сам же его и спровоцировал. Когда я задал ему этот вопрос, он сообразил, что письмо у меня, и не устоял перед соблазном превратить меня в своего агента. Если бы я сообщил о моих подозрениях репортерам, то невольно включился бы в начатую Зильберфарбом рекламную кампанию.

— Итак, — грустно усмехнулся Сафронов, — Священной дружины не существовало в природе. Я верно вас понял?

— Совершенно верно, — кивнул Иван Дмитриевич.

— А как насчет палладистов Бафомета? Если их тоже не было, кто тогда были эти двое в масках?

— Тот, что повыше, — Гайпель, пониже— Константинов. Я подробно проинструктировал их, как себя вести, что и кому говорить. Они купили маски, взяли револьверы и явились к назначенному мною сроку.

— Почему же вы хотели стрелять в собственных агентов?

— Для пущей натуральности, и не в них, естественно, а мимо. Килин должен был поверить, что дело серьезно, что палладисты Бафомета — не фикция. Он уже знал от меня, какие слова произнес Рогов перед смертью, и в конце концов поверил. Правда, не раньше, чем выяснил, сколько им лет. Этого, кстати, я не предусмотрел, пришлось незаметно для всех остальных показать Константинову на пальцах. Другого способа заставить Килина сказать правду у меня не было.

— А найденное вами письмо? Вы могли уличить его по почерку.

— Не мог, потому что письмо написано было измененным почерком. Что касается вдовы, она не желала ни признавать своего участия в этой афере, ни пятнать имя мужа.

— В таком случае кто следил за вами?

— Жандармские филеры. Зейдлиц считал меня соучастником убийства Каменского и на всякий случай установил за мной наружное наблюдение, пешее и конное. Его же люди арестовали Гайпеля. Зейдлиц двое суток продержал его под арестом, все надеялся выпытать что-то такое, что могло бы бросить на меня тень. Когда Гайпель рассказал мне об этом, все мои разрозненные подозрения сложились в цельную картину. Я понял все. Вернее, почти все.

— Зато я многого не понимаю, — сказал Сафронов. — Во-первых, почему этот ваш косорылый преследователь и описанный Каменским член Священной дружины были похожи как две капли воды? Во-вторых, от кого Килин узнал пароль палладистов, если в «Загадке медного дьявола» о нем не упоминается? В-третьих, кто убил обезьяну? В-четвертых…

— Позвольте, вначале я отвечу на эти три вопроса, — остановил его Иван Дмитриевич. — Помните, Каменский говорил Тургеневу, что сюжет последней книжки о Путилове был ему кем-то подсказан?

— Да, и кем же?

— Роговым. Он видел, что фантазия Каменского истощилась, и решил ему помочь. Плодом их совместного творчества стала «Загадка медного дьявола». Не знаю, какова была доля каждого, но могу с уверенностью сказать, что Рогову принадлежали идея и портрет одного из персонажей. Он придал ему черты сходства с жандармским филером, который наблюдал за ним во время прошлогодних студенческих волнений. Этого же подлипалу Зейдлиц отправил шпионить за мной.

— А почему у него была такая физиономия?

— Геморрой, язва желудка. Мало ли! Я ответил на ваш первый вопрос? Теперь второй и третий. Тут посложнее. В общем, Рогов самостоятельно написал следующую повесть о Путилове, но скрыл от Зиночки, что отбивает заработок у ее дяди. Втайне от Каменского он показал свой опус Килину. Тому понравилось, и он купил рукопись, думая выпустить ее под тем же псевдонимом, что и все предыдущие. Повесть была написана от лица Путилова, отрывок из нее я нашел у Рогова в столе. Полный текст находился у Килина. Уже после гибели Каменского он отправил рукопись в набор, а одновременно под вымышленной фамилией телеграфировал в «Санкт-Петербургские ведомости» о будто бы найденной в дюнах мертвой обезьяне. Для Рогова этот новый поворот прежней рекламной кампании оказался роковым. Килин собирался предупредить его на поминках, но было уже поздно. Он не знал, что тремя днями раньше, чувствуя вину перед Каменским, который из-за него мог лишиться куска хлеба, Рогов отправился к нему домой, чтобы, видимо, честно во всем признаться. На звонок никто не ответил, он открыл дверь своим ключом, прошел в кабинет и увидел труп на полу. Верхний ящик стола был выдвинут, в глаза ему бросилось лежавшее там письмо Килина. По прочтении у Рогова появилась безумная, но по-своему логичная мысль: он подумал, что эти фанатики, созданные его фантазией, сумели материализоваться и теперь существуют в мире наподобие монгольских тулбо. В пользу этой гипотезы говорили и пометы на полях, ведь не узнать руку Каменского он не мог. Вероятно, поначалу у него еще были сомнения, но статья Зильберфарба укрепила эту догадку, а корреспонденция в «Санкт-Петербургских ведомостях» превратила ее в уверенность. В отчаянии Рогов бросился из окна, терзаемый совестью и страхом, что на нем лежит проклятие порождать все новое и новое зло. В общем, — закончил Иван Дмитриевич, — после признаний Килина я взял слово и рассказал присутствующим то, о чем вы слышали.

— А потом? — спросил Сафронов.

— Гайпель и Константинов сняли маски,

— А еще потом?

— Потом… Потом я словами нарисовал картину, которая то и дело вставала в тот вечер перед моим мысленным взором.

Он видел знакомую комнату с висящими на стенах изображениями чудовищных монгольских богов, заваленный бумагами стол с бутылкой вина посередине, двоих мужчин за столом. Тот, что помоложе, говорил другому. «Монголы уверены, что наш дьявол есть не кто иной, как докшит, один из Восьми Ужасных, скорее всего — Чжамсаран. Являясь чем-то вроде буддийского агента в христианском лагере, он, как сообщили моему отцу ламы в Урге, с помощью ренегатов изнутри разлагает „русскую веру“, чтобы воспрепятствовать ее распространению на восток».

«Евгений Николаевич просто неправильно понял своих информаторов, — возразил второй. — Они имели в виду, что дьявол есть не докшит, а христианский аналог докшита. Он точно так же защищает православие, как Восемь Ужасных — буддизм».

Изложив свое кредо в виде цитат из комментария Рогова к «Драгоценному зерцалу сокровенной мудрости», оба начали выражаться менее академично. Заметно стало, что они порядком навеселе. Особенно первый.

«Этот ваш Найдан-ван, — заявил он, — для того и крестился, чтобы продать душу дьяволу, то бишь Чжамсарану, и наверняка оговорил, что крещению подвергается исключительно его му-сунс. Она, как считается, умирает вместе с телом, а князь надеется, во-первых, обеспечить ей будущую жизнь, во-вторых— получить от Чжамсарана еще и какие-нибудь земные блага».

«Повторяю, — терпеливо ответил Довгайло, — монголы видят в дьяволе не Чжамсарана как такового, а подобного ему стража и хранителя православия. Крестившись, Найдан-ван уже, в сущности, отдал ему свою душу в обмен на самовар, умение читать топографическую карту, поблажки со стороны русского пограничного комиссара в Кяхте и прочая. Он не настолько глуп, чтобы надеяться дважды продать один и тот же товар одной и той же компании».

Каменский налил себе вина, выпил и сказал: «Предлагаю пари. Если Найдан-ван заключит с дьяволом договор и подпишет его кровью, вы должны будете признать правоту моего отца».

«Принимаю, — засмеялся Довгайло, — Дело за Мефистофелем».

«Это, Петр Францевич, я беру на себя. Я ведь немного знаю по-монгольски…»

— Решающую роль сыграла та помета на полях «Русского дипломата в стране золотых будд», — сказал Иван Дмитриевич. — Я как-то вдруг сразу обо всем догадался, когда увидел, что рядом с рассуждениями отца о Чжамсаране и демонах его свиты сын написал не два слова, как мне показалось вначале, а три. Не «Они есть!», а «Он и есть!» Имелось в виду, что для монголов дьявол и есть не кто иной, как Чжамсаран.

— Почему же вы раньше этого не увидели? — удивился Мжельский.

— Потому что союз «и» стоял почти вплотную к слову «он», и под впечатлением гибели Рогова я непроизвольно прочел эту надпись как повторение его предсмертной фразы. Даже «ер» на конце первого слова не отпечатался в сознании. Я увидел то, что в данный момент звучало у меня в памяти.

— Замечательно! Двое интеллигентов затевают сугубо научную, казалось бы, полемику, а в результате какая-то дичь, кровь, куча трупов. Все очень по-русски.

— Короче говоря, — подытожил Сафронов, — в ту ночь к Найдан-вану приходил сам Каменский, никакой мистики здесь нет.

— Почему? Есть, — не согласился Иван Дмитриевич. — Ведь он же был без маски с рогами, а его тень оказалась рогатой.

— А-а, вешалка.

— Вот именно, и необязательно даже, чтобы на ней что-то висело, как когда я демонстрировал этот эффект Зейдлицу. Свет мог падать под таким углом, что два из трех ее рогов совместились, и тень их поднялась над тенью Каменского, едва Найдан-ван открыл ему дверь. Разве не мистика, что так все совпало? Что эти призрачные рога увенчали голову человека, выдававшего себя за дьявола?

— А кто выиграл пари? — спросил Мжельский.

— Ну, раз у князя был порезан палец…

— Я имею в виду, Губин не помешал им составить договор?

— К несчастью, нет. Найдан-ван ждал гостя, знал свои требования и его условия, а письменные формальности не заняли много времени. Когда же Губин принялся ломать замок, Каменский схватил эту бумагу, выскочил в окно, захлопнул его снаружи и дал деру через забор. О том, что Найдан-ван убит, а не умер от сердечного приступа, он узнал позже.

— Как же он узнал, если дело хранилось в секрете?

— Каменский тогда работал над повестью о том, как Путилов ищет убийцу-маниака и находит его в лице директора психиатрической лечебницы. Чтобы не погрешить в деталях, он поехал в Обуховскую больницу, но утаил от директора сюжет будущего произведения. В разговоре фигурировала лишь тема душевной болезни героя, так что Печеницын охотно откликнулся на просьбу о консультации. Он провел гостя по больнице, рассказал о некоторых пациентах, в том числе о пациенте из двадцать четвертого номера, убившем кого-то, кого он счел слугой сатаны. Имени убитого Печеницын не знал, но, вероятно, назвал дату, когда этот человек поступил в больницу, и Каменский интуитивно понял, о ком речь. Если раньше у него были сомнения относительно степени своей вины, теперь они отпали. Он запил, спьяну ему начал являться призрак несчастного князя. Чем больше он пил, тем ярче делались галлюцинации. На грани или уже за гранью белой горячки Каменский купил револьвер, тайком от жены взял дома серебряную ложечку и заказал отлить из нее пули, чтобы покончить с этим фантомом, С ним он и говорил той ночью на даче, вот почему Зиночка слышала только голос дяди. Но, как ни странно, эта безумная затея избавила его от надвигающегося безумия. Подобное излечивается подобным. Наваждение исчезло, а угрызения совести он избыл, написав «Театр теней».

— Понятно, — кивнул Сафронов, — пока не запишешь, не забудешь. Но зачем было печатать этот рассказ?

— Не пропадать же добру! К тому же в процессе работы Каменский сумел убедить себя, что причиной случившегося было не его собственное легкомыслие, а, цитирую, «нечаянное столкновение двух цивилизаций, трагически не способных понять друг друга». Тем не менее его мучил один вопрос: каким образом пациент двадцать четвертого номера смог догадаться, под чьим именем он, Каменский, приходил к Найдан-вану? Отчасти рассчитывая получить ответ на этот вопрос, отчасти из чувства вины перед Губиным, обреченным провести остаток дней в сумасшедшем доме, Каменский стал подумывать о возможности устроить ему побег. Тут как раз подоспел Килин со своим планом рекламной кампании. Тогда-то и была записана в книжечке эта фраза: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» Каменский раздобыл для Губина паспорт на имя Зайцева Алексея Афанасьевича, а после тога как была определена дата мнимого покушения, инкогнито передал в двадцать четвертый номер корзинку с гостинцами. Не то в ситнике, не то в фунтике с чаем находилась пилка, завернутая в записку такого примерно содержания: «Решайся! На третью ночь за оградой будет ждать черная карета с кучером в маске, она доставит тебя в надежное место». Поздно вечером двадцать пятого апреля, на той же карете, с козел которой Килин в него стрелял, Каменский подъехал к ОбуховскоЙ больнице и при виде перелезающего через ограду Губина быстро надел маску, опасаясь, что тот его узнает. Во втором часу ночи они были в Караванной. Чтобы не вступать в объяснения с женой, Каменский отвез беглеца на квартиру Довгайло. Супруги заранее дали согласие приютить его на несколько дней. Елена Карловна сочувствовала любовнику, а Петр Францевич сознавал, что доля ответственности за происшедшее лежит и на нем. Каменский представил им гостя и, отложив разговор с ним до завтра, ушел. Губина усадили ужинать, и вот тут-то Довгайло не смог побороть чисто интеллигентскую потребность немедленно перед ним покаяться. Не слушая предостережений жены, не задумываясь о последствиях, страстно желая одного — покаянием очистить душу и спокойно лечь спать, он прямо за столом раскрыл подоплеку событий, приведших Найдан-вана в могилу, а самого Губина в сумасшедший дом. В ярости тот схватил профессора за горло, повалил его на пол и задушил бы, если бы Елена Карловна не выстрелила…

Не успевая записывать дословно, Сафроиов сокращал фразы или оставлял пропуски, чтобы заполнить их позже:

«…забыл у них дома. Из семи пуль одна избавила его от призрака, вторую Килин выпустил в воздух… Третья… Четвертая… Губин был мертв, Довгайло хотел бежать в полицию, но жена удержала его. С обычной для нее решительностью она взяла инициативу в свои руки. Кроме них двоих, в квартире никого не было, на эти дни Елена Карловна дала прислуге выходные. Путем неимоверных усилий они вывезли труп на берег Невы в районе… Наутро она отдала любовнику забытый им револьвер и все ему рассказала. Теперь на его совести было две жизни, к тому же он сделал убийцей любимую женщину…» — Специально для русских интеллигентов, — прервавшись, сказал Иван Дмитриевич, — я ввел бы одиннадцатую заповедь: не исправляй содеянного. Будет еще хуже.

Из записок Солодовникова

Вечером я собрал у себя в палатке наиболее близких мне офицеров. По начерченной мною схеме мы уточняли порядок движения, границы отведенных каждому отряду сегментов крепостной стены, когда внезапно хлопнул полог, заметалось пламя жировиков. Один потух, выпуская тонкую призрачную струйку дыма. «Безногий вошел», — по-русски сказал командир бурятского эскадрона Цаганжапов. Поймав мой вопросительный взгляд, он пояснил: «Это мы ветер зовем». — «Зачем?» — спросил я. Цаганжапов ответил уклончиво: «Не знаю. Давно зовем»…

Палатка между тем обращена была входом на юг. У меня возникло подозрение, что его люди колдовством выкликают южный ветер, способный разогнать идущие с севера облака, открыть луну и таким образом избавить их от превратностей ночного боя. Они знали, что на приступ мы пойдем лишь при успехе предварительной ночной атаки, а это было возможно не иначе как в полной темноте. Опять взвился и хлопнул полог палатки. «Нет, не зовем, — догадался о моих сомнениях Цаганжапов. — Называем!»

Вскоре все разошлись, я проверил свой карабин, закинул его за плечо и направился к юрте Баир-вана, угадываемой по крикам и шумному трепету бригадных стягов. Небо сплошь было затянуто облаками, только на западе еще бродило сияние. В очередной раз я подумал, что если даже при нехватке патронов сдадутся поставленные под ружье китайские поселенцы, то кадровые офицеры сами будут стоять до последнего и постараются удержать солдат. У них были основания опасаться резни, к тому же бежавший в Барс-хото и возглавивший оборону местный амбань знал, что за осквернение монастыря Мунджик-хурэ ему вынесен смертный приговор— негласный, разумеется, благо смертной казни у буддистов нет. Это означало, что при капитуляции его потихоньку прирежут где-нибудь в степи.

По моему совету Баир-ван распорядился не скрывать наши приготовления от осажденных. Постоянное ожидание штурма должно было измотать им нервы и спровоцировать бездумный огонь — на звук, на топот, на крики погонщиков. Лагерь гудел. На вид все было как всегда, но в самых будничных занятиях теперь ощущалась демонстративная избыточность усилий, призванная вдохнуть в них высший, соответствующий величию минуты смысл,

Та же атмосфера всеобщей азартной бестолковости и воинственного угара царила на площадке перед генеральской юртой. Тут собралось множество людей, и толпа все прибывала, каждый третий из присутствующих имел какое-нибудь знамя, флажок или обыкновенную палку с конским хвостом на конце, выкрашенным в багрец и золото, чернь и лазурь. Одним своим изобилием эти знаки воинской доблести поднимали боевой дух до таких заоблачных высот, где разговоры об осадных лестницах, огневом прикрытии, сигналах, связи и прочих низких материях выглядели в лучшем случае бессмысленными, в худшем — паникерскими.

Здесь же штабной писарь раздавал отпечатанные в столичной типографии листовки с «Боевым гимном воинов свободной Монголии». Написанный братьями Санаевыми на размер и мотив популярной народной песни «Я вспоминаю тебя», он был одобрен военным министром, тоже бурятом, и в нескольких сотнях экземпляров прислан из Урги взамен, видимо, забытых нами снарядов. Личному составу бригады рекомендовалось выучить его наизусть для исполнения во время атаки. При этом как-то упустили из виду, что, в отличие от санкюлотов, которым листовки со словами «Марсельезы» возмещали нехватку боеприпасов, монголы в бою предпочитают не петь хором, а визжать.

По дороге меня нагнал Зудин. Я спросил у него, где Ергонова. «Уехала, — ответил он, — и правильно сделала. Не ровен час…» Подошел Баабар. Мы остановились, глядя, как конвойные чахары теснят в сторону группу князей, ожидавших выхода Баир-вана, чтобы продефилировать перед ним в полном боевом снаряжении. Отдельно от них стоял Джамби-гелун с полудесятком телохранителей из числа его соплеменников-дербетов. На поясе у него болталась дрянная китайская сабля, в руке он держал маузер. «Батор!» — оценивающе сказал Зудин.

Он поглядел туда, где двумя-тремя кострами, вернее, их отблесками на внутренней стороне угловых башен, были обозначены границы обращенного к нам отрезка крепостной стены, и добавил: «Если мы возьмем Барс-хото, это будет его Тулон».

«По— вашему, он метит в Наполеоны?» -удивился я. «Не совсем так. Поскольку наш Найдан-ван считается перерождением Абатай-хана, он и займет престол вместо или, на худой конец, после Богдо-гэгэна. Сам Джамби-гелун станет при нем главковерхом, премьер-министром, полномочным эмиссаром Ригден-Джапо, кем угодно. Заслугу взятия Барс-хото он припишет хубилгану и под прикрытием этого чучела окончательно подчинит бригаду своему влиянию. Другими крупными формированиями правительство на данный момент не располагает, дворцовая гвардия не в счет. Он может занять Ургу без единого выстрела».

«Баир-ван не допустит переворота», — возразил Баабар. «Если будет жив, — почти шепотом ответил Зудин. — Почему-то мне кажется, что он не переживет сегодняшней ночи».

Я с новым чувством взглянул на Джамби-гелуна. Он что-то говорил стоявшему возле него бригадному тульчи, рядом один из телохранителей держал личную хоругвь Найдан-вана — красный шелковый прямоугольник в каркасе из золотой парчи, с вышитым в центре черным знаком «суувастик».