1

Походив по ближайшим аптекам и ничего не узнав ни про яд, ни даже про снотворное, Гайпель вернулся в часть. Здесь уже было безлюдно и тихо, служитель из бессрочноотпускных солдат возил шваброй по коридору. За окнами смеркалось, от начинающегося ветра ныло в раме треснутое стекло.

Гайпель выбрал пустую комнату, сел за стол, взял лист бумаги и одну под другой, с пробелами, написал слева цифры «1», «2» и «3», чтобы упорядочить свои подозрения, разложив их по пунктам, как делал Иван Дмитриевич. Спустя десять минут на листе не появилось ни строчки, зато под всеми тремя цифрами как-то незаметно образовались нарисованные пером чертики с однообразной щеткой во лбу, с козлиными рожками и кошачьими ляжками. Обнаружив эту нечисть, Гайпель перекрестил их жирным чернильным крестом, отчего они не только не исчезли, но стали выглядеть еще нахальнее: дескать, плевали мы на ваши пошлые хитрости. Гайпель смял листок и бросил его в корзину. Про красный зонтик он теперь знал, но по-прежнему жгла обида на Ивана Дмитриевича. Сам где-то рыщет, ни о чем не рассказывает. Хотелось быть не мальчиком на побегушках, а соратником, чтобы спокойно сесть рядом, все обсудить, выработать план действий. В голову лезла первая фраза такого разговора: «Истина, Иван Дмитриевич, рождается, когда сталкиваются разные мнения». Потом выплыла и вторая: «Меня, Иван Дмитриевич, воспитали так, что я привык уважать чужое мнение, но я хочу, чтобы уважали также мое собственное…» Впрочем, Гайпель отдавал себе отчет, что в сложившейся ситуации обе эти фразы бессмысленны. В том-то и беда, что никакого собственного мнения о том, как и где искать убийцу Куколева, он не имел. А почему не имел? Опять же потому, что Иван Дмитриевич ничего ему не рассказывает. Круг замкнулся и казался безвыходным.

Хотя в его, Гайпеля, положении нечего было и надеяться самостоятельно раскрыть это преступление, свербила одна крамольная мысль: может быть, стоит не только найти, но и самому допросить князя Никтодзе? Иван Дмитриевич, конечно же, не похвалит, ну да и черт с ним! Он взял еще лист бумаги, решив набросать конспект будущего разговора с князем Панчулидзевым. Вопрос первый: «Что вы делали в гостинице „Аркадия“ в ночь с воскресенья на понедельник?» Нет, не годится, так его просто в шею попрут, и вся беседа. С персонами такого ранга нужно вести себя дипломатом. Лучше начать так: «Случайно, ваша светлость, мне стало известно, что один ваш близкий друг под именем князя Никтодзе…» Дело двинулось, но тут в комнату вошел Шитковский с котом на руках. Гайпель прикрыл рукой свой конспект. Он побаивался этого продувного малого с польской фамилией, еврейским носом и цыганскими глазами.

Шитковский развалился на стуле, пристроил кота на коленях и, сладострастно поглаживая его, сказал:

— Славный мышелов. Барс! Чистый Путилин в ихнем племени, метет подчистую. Любопытно вам знать, образованный он или нет?

— Кто? Иван Дмитриевич?

— Зачем Иван Дмитриевич? Кот. Хотите, проверим его эрудицию?

— Ну, — без интереса отвечал Гайпель.

— Тимофей, батюшка наш, ты знаешь Пушкина? — спросил Шитковский, склоняясь к коту и на последнем слове дунув ему в самое ухо: «Пух-х-шкина…»

Кот ошарашенно замотал головой.

— Не знает, — констатировал Шитковский.

— Это шутка? — спросил Гайпель.

— Да, но со смыслом.

— И какой тут смысл?

— Можно, оказывается, не знать, кто такой Пушкин, и при этом хорошо ловить мышей. Соответственно вы тоже не огорчайтесь, что вас из университета выгнали. В нашем деле можно и без образования.

— Из университета меня никто не выгонял, — поджав губы, ответил Гайпель. — Я сам ушел.

— И с какого же, позвольте узнать, факультета вас не выгоняли?

— С юридического.

— А с каких выгоняли?

Гайпель сунул свой конспект в карман, встал и направился к двери, но был остановлен вопросом:

— Вы, батюшка, таможенника Петрова знаете?

— Петрова?

— Петрова, Петрова. Про Пушкина-то я уж и не спрашиваю.

— Откуда вам известна эта фамилия?

— Скок-поскок, — улыбнулся Шитковский, — скакал вчера воробышек мимо «Аркадии». Дай, думает, загляну, посмотрю, не осталось ли чем поживиться после двух ясных соколов. Да и прочитал в тамошней книге: Петров. Не интересуетесь, что в этой связи воробышку на ум пришло?

— Могу послушать, — как можно более равнодушно сказал Гайпель, возвращаясь обратно к столу.

— Тут вот какая штука. Есть у меня знакомый честный человек на морской таможне. Поскакал я к нему, а он возьми да и расскажи мне, что у покойного Куколева были с этим Петровым нехоро-о-шие дела. Что-то такое пропускал Петров из куколевских посылок, за что надо пошлину платить. Не задаром, разумеется. А недавно случился между ними скандал. Куколев пожадничал, недодал обещанного, и Петров пригрозил ему, что отомстит. Мой знакомый это своими ушами слышал. Достаточно, чтобы сделать выводы.

Гайпель скептически поморщился: — Так прямо и выводы…

— По крайней мере, возникает подозрение.

— Почему тогда Петров поселился в «Аркадии» под своей фамилией, а не под псевдонимом?

— Потому что хозяин знает его как облупленного… Вы только вот что: Путилину ничего не говорите, — попросил Шитковский.

— Отчего такая секретность?

— Я думал, вы осведомлены о наших с ним отношениях. Лично для него я палец о палец не ударю. Не хочу, чтобы на моем горбе он в рай въехал.

— А для чего мне рассказали? Чего сами не займетесь?

— Нет уж! Не мне поручено, я и не суюсь. Полезешь, так Путилин потом со свету сживет. Вы еще не знаете, что он за человек. Мстительный, как черкес, ей-богу. А злопамятны-ый!

— Не понимаю, какова тут ваша собственная корысть.

— Вам хочу помочь, вот и все. Хочу, чтобы к вам относились с уважением, как вы того заслуживаете после учения на юридическом факультете.

— Пардон, не верю.

— Хорошо, — засмеялся Шитковский, — скажу правду. Я Путилина не люблю, счастлив буду поглядеть, как вы ему нос утрете, королю-то нашему. Если, конечно, не заробеете подложить ему такую свинью.

— Чтобы я вам поверил, — холодно сказал Гайпель, — вы должны назвать имя того таможенника, от которого узнали о ссоре Петрова с Куколевым. Я с ним сам поговорю.

— Э-э, батюшка, нет. Это — нет, не просите. Я своих агентов бесплатно не выдаю.

— То есть как?

— А вот так! Красненькую платите — и пожалуйста, будет ваш. Пользуйтесь на благо отечества.

— Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам на слово? А если не поверю?

Шитковский бережно опустил кота на пол, встал.

— Что ж, придется, видно, самому. Я профессиональный сыщик, перед самим собой совестно оставлять подозрение непроверенным.

Теперь уже он пошел к двери, а Гайпель его остановил, сказав:

— Подождите! Давайте пойдем к этому Петрову вместе, вы и я. Получится что-то путное — я потом скажу Ивану Дмитриевичу, что это была не ваша идея, а моя. Не получится — скажу, что ваша. Согласны?

— А вы не так просты, как кажетесь, — усмехнулся Шитковский. — Тем не менее я согласен, пойдемте вместе. Встречаемся в десять часов у таможни, перед главным подъездом.

— Завтра в десять утра? — уточнил Гайпель.

— Сегодня в десять вечера.

— Так поздно?

— Зато никто мешать не будет. Петров, как мне донесли, с женой поссорился, на таможне и ночует. В тех, — подмигнул Шитковский, — случаях, когда не в «Аркадии».

Они вместе вышли на улицу и разошлись в разные стороны. До назначенного срока оставалось еще три часа. Гайпель решил пешком прогуляться до дому. По пути он пытался уместить семизвездный жетончик на прокрустовом ложе высказанной Шитковским гипотезы, но ничего не выходило. Тем большие сомнения вызывала настырность этого человека. Насладиться неудачей соперника? Тем, что он, Гайпель, обставит самого Путилина? Нет, для такого опытного интригана, как Шитковский, это слишком невинная радость. Однако пойти с ним следовало хотя бы для того, чтобы попытаться распутать сети, которыми Шитковский, похоже, собирается оплести Ивана Дмитриевича. Освободить его из паутины и, когда он заикнется о награде, сказать: «Для меня нет лучшей награды, чем ваше доверие…»

Искать Панчулидзева Гайпель не стал, отправился прямиком к себе на квартиру, чтобы перед ночным походом в гавань перекусить и одеться потеплее: надеть шарф, шинель. Сляжешь с бронхитом — и прощай все надежды, обойдутся без него. Он живо представил, как после болезни приходит на службу, заходит к начальству. «Поправился? Приступай к своим обязанностям…» А какие у него обязанности? На Апраксином рынке баядерок пасти, гейшам с Большой Садовой на желтые билеты печати ставить.

И так всю жизнь?

2

Условились ровно в десять, но уже без четверти Гайпель прохаживался перед главным зданием таможни, под величественным фронтоном с медными статуями Нептуна, Цереры и Меркурия. Шитковский немного припоздал. Появившись, он сообщил, что здесь им делать нечего, нужно идти к таможенным помещениям в самой гавани. Петров был не в тех чинах, чтобы кто-то позволил ему ночевать среди мраморных лестниц, расписных порталов, колоннад и бронзовых люстр.

В порту еще кипела жизнь. Горели фонари у ворот, костры на берегу, факелы над причалами. В сосняке мачт проглядывали черные и кургузые, как обугленные пни, трубы паровых судов. Между клиперами, барками, шхунами, рядом с женственными изгибами их бортов пароходы представали существами бесполыми, как евнухи в гареме. Мимо проезжали подводы, по сходням кое-где сновали грузчики. В затухающем шуме чей-то одинокий пьяный голос время от времени взывал через рупор:

— Эй, на башне!

Куда и к кому он обращается, понять было невозможно, никаких башен поблизости не наблюдалось, но тоскливо делалось на душе от этого безответного и безадресного крика.

Мало того что Шитковский опоздал на свидание, так еще с полчаса, наверное, шли по набережной, петляя в портовых лабиринтах. Дело было к одиннадцати, когда остановились перед одноэтажным длинным зданием, деревянным, но оштукатуренным под камень. Вид у него был одновременно казенный и ублюдочный. Оно выглядело как недоношенное дитя от брака между соляным амбаром и кордегардией при губернской тюрьме.

Шитковский подкрался к единственному окошку, где горел свет, заглянул туда и сказал:

— Малость обождать надо.

— Нет его, что ли?

— Тут, куда денется. Но не один.

— И кто с ним?

— Не знаю, за шторой не видать. Но говорит с кем-то.

— С женщиной? Или с мужчиной?

— Говорю вам, не видать.

— Если с женщиной, так посидят, потом завалятся, — резонно предположил Гайпель. — Мы что, до утра ждать будем?

— Нет, — возразил Шитковский. — Если с бабой, то он ее уже употребил и скоро выгонит.

— Как вы знаете?

— По морде. Морда скучная.

— Тогда, значит, с мужчиной.

— Может, и так, но в любом случае посторонних при нашем разговоре быть не должно, давайте обождем. Прогуляемся пока. Вон какие кораблики!

Невдалеке, за пакгаузом, слышался женский смех. Там на рогожах, на расстеленных мешках кучкой сидели, карауля добычу, портовые шалавы самого низкого разбора. Такие за гривенник счастливы распахнуть свои шерстистые вшивастые воротца.

— Вот у женщин, — задумчиво сказал Шитковский, — даже, пожалуй, у этих, после соития на лице что угодно бывает написано, только не скука.

— Вы, я смотрю, знаток человеческой природы, — отметил Гайпель.

— А то! Иначе меня Путилин за конкурента и не держал бы.

Двое подгулявших английских матросов, обнявшись, брели навстречу. Увидев на Гайпеле форменную полицейскую фуражку и шинель с блестящими пуговицами, они, видимо, в темноте приняли его за русского офицера, приосанились, начали выпячивать груди, стучать в них кулаками и выкрикивать:

— Сэвастоупол! Сэвастоупол!

Увы, понять их не составляло труда. Англичане хотели сказать, что воевали в Крыму, были под Севастополем и били там таких, как Гайпель, в хвост и в гриву.

— Сэвастоупол! Виктори! Рул, Бритен! — победно кричали они вслед.

У Гайпеля испортилось настроение.

— Как-то странно сознавать, — сказал он, — что Россия теперь не имеет права держать в Черном море военный флот.

— А вы знаете, — без всякой, казалось бы, связи спросил Шитковский, — какой зверь был в русском гербе до Романовых?

— Сразу не припоминаю.

— Чему вас только в университете учат… Единорог был! Это, вы знаете, волшебный белый конь с рогом во лбу. Обитает на краю света, питается мясом, страшно силен, дик и, главное, свободен, потому что ни мужских, ни женских органов не имеет, пары себе не ищет. Размножается таким способом: триста лет проживет, рог сбрасывает и умирает, а рог превращается в громаднейшего червя. Поползает он, потом у него ножки с копытцами из брюха вырастут, головка, рожок проклюнется…

— Какое отношение все это имеет к Черноморскому флоту?

— Такова, батюшка, и Россия, — сказал Шитковский. — Из зверя — червь, из червя — опять зверь.

— Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, — ответил Гайпель.

Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:

— Э-эй, на башне-е!

Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.

Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:

— Идемте обратно, скоро полночь.

Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.

— Дождались, — рассердился Гайпель. — Пьян ваш Петров.

Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а если не помнят то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.

Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально приложил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышу, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.

— Господин Петров, просыпайтесь, — входя, сказал он. — Мы из полиции!

Ответа не последовало.

— Эй, на башне! — позвал Шитковский.

Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком о доски.

— Мертв, — потрясенно прошептал Гайпель.

— Нет. Еще дышит, — приседая над Петровым и прикладывая ухо ему к груди, возразил Шитковский.

Гайпель взял со стола оба стаканчика, принюхался. От одного из них повеяло в ноздри смертельным аркадским букетом: яд и снотворное. Он схватил стоявшую здесь же кружку с молоком, Шитковский ножом начал разжимать Петрову зубы, но много влить в него не удалось. Молоко пузырилось на губах, текло по подбородку. Когда оно кончилось, Шитковский побежал за полицией, Гайпель — за портовым доктором, которого на месте не оказалось, как, впрочем, и полицейских. Зато вылез откуда-то заспанный сторож и еще какой-то служивый, указавший место, куда скрылась полиция. Там, в свою очередь, знали убежище доктора. Вскоре тот появился, пощупал Петрову пульс и сказал, зевая, что повезет его в госпиталь, потому что давал клятву Гиппократа и должен везти, не то бы не повез, потому что живым все равно не довезет, а лошадей жалко, они ведь тоже Божьи твари, причем не казенные, казенных ему не дают.

Понюхав стаканчик, подсунутый Гайпелем, и остатки молока в кружке, доктор сказал:

— Запиваешь вино молоком — пиши завещание.

— Думаете, и в молоко подсыпали?

— Просто оно вредно для желудка после вина. Сугубо медицинское изречение, еще древние греки его знали. Советую запомнить, молодой человек.

В конце концов Петрова увезли, полицейский пристав сел составлять протокол. Он спрашивал всякую чушь вроде того, сколько Гайпелю лет и какого он вероисповедания, и на все просьбы срочно выслать людей на поиски преступника отвечал, что успеется.

Тем временем Гайпель на четвереньках ползал по комнате, заглядывая под стол, под шкаф, шаря за лежанкой.

— Что вы ищете? — поинтересовался Шитковский. Гайпель искал медальончик с семью звездами, которого, казалось, не могло не быть там, где открываются врата смерти, но не считал нужным объясняться.

— Вы тут ничего не находили? — спросил он, подозрительно глядя на Шитковского.

— Что именно?

Тот смотрел глазами невинного отрока, что в ансамбле с его бесстыжей физиономией выглядело весьма ненатурально. Гайпель отвел его к окну, подальше от пристава, и тихо сказал:

— Как-то слабо верится, что вы, когда смотрели в окошко, не сумели разглядеть, с кем разговаривал Петров. Неужели не поняли даже, мужчина это был или женщина?

Шитковский развел руками:

— Виноват, казните-с.

— И ничего, значит, здесь не находили?

— Здесь — это где?

— Возле Петрова. На полу или на столе.

— Скажите что, и мы вместе поищем.

— Нет, — покачал головой Гайпель. — Как вы понимаете, ситуация в корне изменилась, мне придется нарушить наш уговор. Я вынужден буду сказать Ивану Дмитриевичу, что идея допросить Петрова принадлежала вам. Чего вы потащили меня сюда ночью? У меня, знаете, такое чувство, будто…

— Будто я заранее знал, что Петрова сегодня убьют?

— Вроде того,

— С Путилиным я поговорю сам, — пообещал Шитковский. — Можете не волноваться.

Портовый пристав писал по букве в минуту, но при этом делал государственное лицо, вельможно поигрывал желваками и от души наслаждался нечаянной властью над двумя городскими полицейскими агентами. Только во втором часу ночи они были отпущены восвояси.

Едва миновали ворота гавани, прямо за шлагбаумом Шитковский сказал:

— Мне — туда.

Он неопределенно махнул рукой в темноту, в наплывающий от берега сентябрьский туман, и сгинул. В воздухе пахло тайной и надвигающимся дождем. Гайпель побрел дальше один. Зонта у него не было.

Минут через десять он наткнулся на спящего извозчика, насилу растолкал его, хотел назвать свой адрес, но передумал и назвал другой.

— К Путилину, что ли? — уважительно спросил извозчик, заметив на седоке полицейскую фуражку.

— Ты знаешь, где он живет?

— Кто ж не знает!

— К нему, — сказал Гайпель.

Он почувствовал, как над ним державно простерлись крылья славы Ивана Дмитриевича. Всю дорогу они прикрывали его от ветра, от накрапывающего дождика.

1

С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич пробежал коридор без дальнейших неприятностей, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добрался бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.

В следующее мгновение кто-то сидел на.нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.

— А-а-а-а!

Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.

Радость, однако, сменилась ужасом отнюдь не мистическим: неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось, железная рука предусмотрительно и жестоко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.

Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив ему поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело, в этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла, Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом — Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.

— Вы-ы? — негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.

— А вы думали… кто?

Она не ответила.

— Ай да полиция! — осклабился Евлампий.

Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить — испачканный кровью конец веревки хранился в кармане, но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:

— Вы позволите мне встать?

— Полицейских бы сюда с приставом, — сказал Евлампий. — То-то полюбуются на своего товарища!

— Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы не станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.

Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.

— Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.

— Какие именно?

— Я не вправе их называть. Поверьте!

— Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.

— Нет, — быстро сказал Иван Дмитриевич.

— Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.

— Прошу вас, не надо.

— Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?

— Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.

— Ступай, Евлампий.

Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.

— Предупреждаю, — сказала она, — если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?

— Есть детская сказочка, Шарлотта Генриховна, мой Ванечка ее очень любит. В одном черном-пречерном городе была черная-пречерная улица. Ну и так далее: черный дом, черная комната, в комнате — гроб. И в этом черном-пречерном гробу…

— Прекратите!

— …лежала тухлая-претухлая селедка, — невозмутимо закончил Иван Дмитриевич.

— Негодяй…

— Такова сказочка. У меня и в мыслях не было намекать на вашу внешность. Я знаю, для женщины нет большего оскорбления, чем когда ее сравнивают с какой-нибудь рыбой. С селедкой… или, например, с воблой.

— Я и не подозревала, какой вы, оказывается, негодяй, — прошипела она.

До этой минуты Иван Дмитриевич еще не вполне был уверен, что именно ее, Шарлотту Генриховну, он видел встающей из гроба, но теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь нетрудно было восстановить ход событий: она лежала в домовине, приготовленной для Якова Семеновича, и, когда кто-то вошел в комнату, приняла вошедшего за мужа. Тут с улицы явился Евлампий…

— Будьте надежны, я вам не прощу, — прошептала вдова.

— Простите, но любопытно было бы знать: вы всегда спите в гробу? — поинтересовался Иван Дмитриевич.

Сказал, и смутное воспоминание, пробужденное ритмом этой фразы, царапнуло память. Ну да, конечно! Воскресным днем в лесу Яков Семенович точно так же спросил его: «Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?»

— Или только сегодня что-то помешало вам лечь в вашей постели?

Она молчала.

— Может быть, клопы?

— Негодяй, — кусая губы, повторила Шарлотта Генриховна.

— Говорят, жили раньше великие схимники, такие праведные мужи, которые все ночи проводили не иначе как в гробу, дабы проникнуться тщетой всего сущего во плоти. Но мы ведь как думаем? То в старину! А нынче на дворе век пара, прогресса. Ан нет! Не перевелись еще истинные подвижницы и в наше время… Вы разрешите мне поделиться своим открытием с соседями? С Гнеточкиным, Зайцевым. На их жен тоже, я полагаю, это произведет сильнейшее впечатление. Они-то обжоры, лакомки, на перинах спать привыкли. Вы не передумали звать соседей? Они добрые люди и будут приятно удивлены, обнаружив, что гроб, предназначенный для Якова Семеновича… пуст!

— Пуст? — с искренним непониманием переспросила Шарлотта Генриховна.

— Но не могли же вы с мужем поместиться там вдвоем!

— Боже мой, боже мой! — Она расхохоталась. — Пуст! Если бы так!

— А разве нет?

— Так вот вы что искали! Думаете, Яков жив? Ха-ха-ха… Пуст!

— Но я своими ушами слышал, как вы его звали. Вы кричали: Яша, Яша!

— Ха-ха-ха-а-а…

Ее смех перешел в истерику. Иван Дмитриевич бросился в угол, где стояли ведра с водой. Вначале она отталкивала его руку, вода плескалась на платье, на пол. Пустой ковшик повис в ее бессильно опущенной руке, выскользнул, зазвенел на полу.

— Шарлотта Генриховна…

— Я глупая истеричная баба, — сказала она. — Но что поделаешь? Мне все равно кажется, что я слышу его голос, шаги. Он словно бы где-то рядом… А вы решили, что Яша инсценировал свою смерть и я прячу его в квартире? Хотела бы я знать, кто навел вас на эту мысль. Не старший братец?

— Да, — признался Иван Дмитриевич.

— На него похоже. Он вечно подозревал Яшу в каких-то интригах… Идемте!

В коридоре она толкнула зажатую между шкафами, пропущенную Иваном Дмитриевичем укромную дверь. Вошли в комнату, он увидел стол, на котором лежал в своей домовине Яков Семенович — мертвый, строгий, с иссиня-желтым лицом. Свечка теплилась в его сложенных на груди пальцах, пахло ладаном и едва уловимо — тлением. Горели лампады, тени смешивались на потолке. С минуту Иван Дмитриевич молча стоял над покойным, затем наклонился, прошептав:

— Прости меня…

И покаянно поцеловал его в твердый и холодный, как глина, бескровный лоб.

— Просто есть два гроба, — сказала Шарлотта Генриховна, когда они перешли в гостиную. — Вначале привезли другой, но он вышел не по мерке. Завтра гробовщик его заберет.

— Я все-таки не понимаю, как вы решились улечься в нем, — сказал Иван Дмитриевич.

Она ответила поговоркой:

— Думай о смерти, а гроб всякому готов… Моя свекровь, как видно, не зря повторяла эту присказку в последнее время.

— Вы по-прежнему считаете, что Марфы Никитичны уже нет в живых?

— Иначе Яков не покончил бы с собой.

— На этом вы тоже продолжаете настаивать?

— Да.

— У него что, не было никаких врагов?

— Кроме меня. Но я его любила.

— Еще раз простите, мне самому неловко спрашивать. Но мужья тех женщин, с которыми он вам изменял… Они не могли ему отомстить?

— Нет, не могли.

— Почему?

— А вы могли бы?

— Я? — удивился Иван Дмитриевич. — Вполне.

— Поэтому жена вам не изменяет. Если мужчина способен отомстить, женщина не станет изменять такому мужчине. Я, например, тоже никогда не изменяла мужу.

— А какие у вас отношения с бароном Нейгардтом?

— У меня — соседские, у Якова были деловые. Кроме того, он обещал помочь мне распорядиться наследством. Там столько формальностей.

— Давайте вернемся к тому, с чего начали. Вы говорите: думай о смерти, а гроб всякому готов. Мудро, не отрицаю. Но ваша свекровь прибегала к этой мудрости, так сказать, символически. Естественно в ее возрасте. А молодой красивой женщине, — честным голосом сказал Иван Дмитриевич, заглаживая недавнее сравнение Шарлотты Генриховны с селедкой, — пусть даже потерявшей мужа, так же естественно отгонять от себя мысли о смерти. К тому же у вас есть дочь. Странная, согласитесь, идея: полежать во всамделишном гробу.

— Это как пропасть, — шепотом ответила она. — Стоишь на краю, и тянет прыгнуть вниз. Дьявол нашептывает: не разобьешься, не разобьешься.

— И вы прыгнули?

— Как видите.

— Дьявол, он, конечно, силен, но надо же и голову иметь на плечах.

— Вам этого не понять.

— Вы объясните, — попросил Иван Дмитриевич. — Я попытаюсь.

Она подняла на него сухие глаза.

— Мне кажется… Мне кажется, я скоро умру.

— Откуда такие мрачные мысли?

— Если гроб не по мерке, будет в доме еще покойник.

— Гнеточкин вам сказал? — догадался Иван Дмитриевич.

— Да. Он заходил ко мне и увидел.

— Вы же его за что-то не любите. Зачем он к вам приходил? Какие у вас дела?

— Об этом я говорить не желаю.

— Хорошо… Но скажите, у вас есть основания кого-то бояться?