1

Иван Дмитриевич с женой присутствовали и на отпевании в церкви, и на кладбище, и, когда гроб опускали в могилу, он думал о Марфе Никитичне. В эти минуты она в счастливом неведении плыла вдоль нищих, затянутых рыбачьими сетями чухонских островов. Дальше — Неметчина, Франция, Шпанское королевство. Вспомнит ли мать о сыне, глядя, как за белыми скалами Гибралтара сияет средиземноморская синева? Услышит ли в крике чаек его голос? Уже шли обратно к воротам кладбища, как вдруг Шарлотта Генриховна, оттолкнув своих провожатых, поддерживавших ее под руки, бросилась к племянницам, обняла их, крепко притиснула к себе и друг к другу, крича:

— Катюша! Лизанька! Обещайте, что, если я умру, вы будете любить Олюшку!

За деревьями горели костры. Там жгли палую листву, дым таял в безоблачном небе.

— Она ваша сестра! Обещайте, — рыдая, просила Шарлотта Генриховна, — что, если я умру, вы всегда-всегда будете любить ее! Катюша! Лизанька! Девочки мои! Обещайте мне! ..

С похорон жена вернулась вся вспухшая от слез. Она, как сомнамбула, пошатываясь, вылезла из пролетки и, прежде чем идти на поминки в квартиру Куколевых, отправилась домой, чтобы привести себя в порядок, попудриться, принять успокоительную пилюлю, накормить кота и Ванечку. Такую программу она собиралась уложить в десять минут, хотя было совершенно очевидно, что ей и получаса не хватит.

Иван Дмитриевич остался ждать ее на улице. Он вынул свою трубочку, в этот момент к нему подошел дежуривший возле подъезда молодой человек в крылатке, бледный, со свисающими ниже плеч, давно не мытыми черными волосами.

— Вы Путилин? — спросил он без церемоний, даже не поздоровавшись.

— Он самый.

— Гельфрейх описал мне вашу внешность. Моя фамилия Рябинин.

— Так-так-так! — оживился Иван Дмитриевич.

— Я знаю, что вы меня искали и просили зайти к вам на службу или домой, но все эти дни я гостил у матушки в Гатчине. Приехал только вчера вечером.

— Вот и отлично. Может быть, поднимемся ко мне? Чайку попьем?

— Нет, некогда мне. Говорите, зачем я вам нужен, и разойдемся.

— Как вам будет угодно… Видите ли, господин Рябинин, меня интересует одна ваша работа. Акварель. Там изображена лестница в подъезде богатого дома, тумба с мраморной вазой, наружные двери открыты, ночь, в небе созвездие Большой Медведицы, а внизу, возле дверей, два человека пожимают руки друг другу. Один одет по современной моде, другой —рыцарь, весь в железе.

— Как это — в железе?

— Выражаясь точнее, в доспехах.

— Они у него не железные, — сердито сказал Рябинин.

— Ну стальные. Разница не велика.

— И не стальные.

— Какие же?

— Бог мой, неужели не понятно, из чего они сделаны? Помоему, я сумел передать, что они полностью поглощают лунный и звездный свет. Ни один, даже самый крошечный, лучик света в них не отражается.

— И что, простите, из этого следует?

— То, что доспехи — каменные.

— Вон оно что! Почему же они такие?

— А какие, по-вашему, они должны быть, если я иллюстрировал трагедию Пушкина «Каменный гость»? Читали?

— Нет, — честно признался Иван Дмитриевич, — но содержание знаю.

— Рыцарь, — высокомерно морщась, пояснил Рябинин, — это надгробная статуя Командора, покойного мужа донны Анны. Я изобразил тот момент, когда он пожимает руку дону Гуану. Помните? «Ох, тяжело пожатье каменной твоей десницы…»

— Виноват, но объясните мне, дураку, почему ваш дон Гуан без шпаги, зато в пальто и в котелке.

Рябинин слегка смутился.

— Тут, понимаете, вот какая история. У Гельфрейха, вы его знаете, был один клиент, заказывал ему портрет своих кошек. Потом они ко мне зашли, чтобы я под кошками диванчик нарисовал, этот господин увидел у меня иллюстрацию к «Каменному гостю» и спрашивает: «Можете сделать для меня копию?» Я говорю: «Берите эту, я себе еще нарисую». Он не соглашается. «Нет, — говорит, — вы сделайте мне такую копию, чтобы все оставалось как есть, но вместо дона Жуана, то бишь Гуана, изобразите мне человека в длинном пальто, в котелке, и пусть одна нога у него будет короче другой. Бороду и усы уберите, а выражение лица оставьте как у дона Гуана…» Ну, я при нем же и спроворил за десять рублей.

— А Большая Медведица у вас была в оригинале?

— Нет, у меня были просто звездочки. Он попросил ее пририсовать.

— Благодарю, больше у меня к вам вопросов нет. Очень признателен, что вы нашли время для разговора со мной.

— И это все?

— Все. Теперь уже почти все, — ответил Иван Дмитриевич, думая о своем. — Бывайте здоровы.

Он вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице, напевая: «Десницы каменной твоей, ох, тяло пожатье!…» Пора было поторопить жену. Сколько можно!

2

Гости группами подъезжали с кладбища и разбредались по квартире в ожидании той минуты, когда их пригласят к поминальному столу. Всюду слышались возбужденные разговоры. Болтали о чем угодно, только не о Якове Семеновиче, иногда звучал приглушенный смех, стыдливо смолкавший при появлении кого-нибудь из родственников покойного. Собрались почти все соседи, даже Гнеточкин с супругой. Очевидно, Шарлотта Генриховна отпустила ему старые грехи. Не было лишь Нейгардтов: они предупредили, что после похорон зайдут домой переодеться, но задерживались.

Отдельно от всех, ни с кем не заговаривая, прохаживался Лауренц. Он был в мундире со шпагой, с начищенной медалью на новенькой ленте, однако Ивану Дмитриевичу бросилось в глаза, что за последние дни отставной майор как-то вдруг постарел. В том, как он переставлял ноги, что-то было от походки заблудившегося клоуна.

Положив руку Лауренцу на плечо, Иван Дмитриевич мягко, но настойчиво подвел его к злополучной акварели, по-прежнему висевшей на стене, и сказал:

— Яков Семенович говорил мне, что это подарок одного приятеля. Не ваш, случайно?

— Мой, — без малейших признаков замешательства ответил Лауренц.

— Прекрасно! Раз вы этого не скрываете, будем говорить без околичностей, но негромко, пожалуйста, чтобы не давать повода к лишним пересудам… Зачем вам понадобилось, чтобы Рябинин вместо дона Гуана изобразил человека, похожего на Якова Семеновича?

— Так вот откуда вы знаете Гельфрейха! — догадался Лауренц. — Я-то думал, решили заказать ему портрет вашего Мурзика.

— Отвечайте, пожалуйста, — попросил Иван Дмитриевич. — Зачем вам это понадобилось?

— Для пущей наглядности. Мы с Яшкой раньше были приятели, я всегда внушал ему, что романы с замужними дамами добром не кончатся, прихлопнет его кто-нибудь из мужей, которым он наставлял рога. Когда он связался с этой стервой…

— Кого вы имеете в виду?

— Баронессу. Когда он с ней спутался, я его сразу предупредил: смотри, Яшка. Нейгардт тебе не спустит! Тут как раз и подвернулась мне эта иллюстрация к «Каменному гостю». Я десяти рублей не пожалел, предложил Рябинину перерисовать ее немного по-другому и презентовал Яшке на именины.

— А он что?

— Да ничего. Повесил у себя здесь и опять за свое.

— Для чего тогда повесил?

— Для смеха. Все ему смешно было, а так и вышло, как я предсказывал.

— Думаете, убийца — барон?

— Думаю, но ручаться не могу, никаких доказательств у меня нет.

Разговор шел на интимном полушепоте, а теперь Иван Дмитриевич спросил совсем уж задушевно:

— Скажите, зачем вы попросили Рябинина пририсовать здесь Большую Медведицу?

Лауренц вздрогнул и отстранился:

— Нет, Иван Дмитриевич, этого я вам не скажу.

— Почему?

— Не скажу, не просите. Те, кто знает, пусть знают, они все равно не проговорятся, а никому больше таких вещей знать не нужно.

— Но почему? Объясните хоть, почему?

— Отстаньте, не буду я вам ничего объяснять! — ответил Лауренц и заковылял к двери.

— Подождите! Куда вы?

— Домой. С кошками лучше.

— И не сядете за стол? Не помянете старого приятеля?

— Дома помяну.

— Вдова обидится.

— ее к черту! — уже в прихожей сказал Лауренц. — Сама виновата, что мужа убили. Будь у Яшки другая жена, он, может, и не изменял бы ей, и жив бы остался. Я ее, между прочим, тоже предупреждал, а она мне чуть глаза не выцарапала… Счастливо оставаться!

Проводив его до дверей, Иван Дмитриевич вернулся в гостиную, где царила мадам Зайцева. Всех входивших в комнату мужчин она одаривала такими лучезарными улыбками, словно это был ее праздник и она тут главное действующее лицо. Некоторым протягивалась рука для поцелуя.

— Все-таки где вы купили ваш зонтик? — спросил Иван Дмитриевич, прикладываясь к ее пухлым пальчикам в надежде получить правдивый ответ.

— Я вам уже ответила. В Париже.

Чуть заметно улыбнувшись Ивану Дмитриевичу, она обратилась к его жене:

— Какое, милочка, на вас чудное траурное платье.

Жена смутилась, поскольку платье принадлежало теще и лет пятнадцать, после каких-то важных похорон, пылилось в сундуке.

— Чудное, просто чудное! — продолжала Зайцева, наслаждаясь ее смущением. — Я узнаю этот фасон. В юности у меня было такое же, только серое. Я тогда носила мою старшенькую.

Неподалеку ее муж объяснял двум старым девам с четвертого этажа:

— Для того нам от казны квартирные деньги и даются, чтобы с женами жить…

Оставив на их попечение расстроенную, робеющую жену, Иван Дмитриевич отправился искать Евлампия. Тот сидел в кухне и что-то ел, что ему вперемешку подкладывали на блюдо распаренные стряпухи.

Без всяких запирательств он признал выложенный перед ним на стол конец веревки с кровавыми пятнами: да, сразу поленился отмыть, пришлось отрезать. Не выбрасывать же весь моток? Веревка хорошая, корабельная, голландского витья.

— Жулька-то, — сказал Иван Дмитриевич, — жива.

— Поправилась, значит. Я ее давил, да не додавил. Сердце дрогнуло, как она визжать стала. Так жалобно!

— А врал зачем?

— Думал, барону скажете, — повинился Евлампий, — он у меня три рубля назад отберет. Вы уж не сказывайте. Жулька теперь пуганая, днем на улицу носа не кажет.

В отместку Иван Дмитриевич спустил прямо ему на блюдо веревочный хвост и пошел обратно. В коридоре достал табакерку, заложил в ноздрю табачок. Совестно было в этом доме зажигать трубку. Он уже почти прочихался, когда кто-то взял его сзади под руку. Иван Дмитриевич посмотрел через плечо и увидел Куколева-старшего.

— Курить табак нехорошо, а нюхать — это, господин Путилин, еще хуже.

— Разве так больше вредит здоровью?

— Телесное здоровье тут ни при чем.

— Тогда почему?

— Сами посудите, — усмешливо говорил Куколев, пока шли по коридору, — ведь современный человек через все свои отверстия грешит. Каждой нашей дыркой дьявол себе во славу пользуется. Ртом, глазами, ушами. О прочем умалчиваю. Что чревоугодничать, что дым глотать, в принципе нет никакой разницы. Один лишь нос представлял собой счастливое исключение: больших грехов за ним не числилось. Нос держался дольше всех, но нынче и он пал.

Иван Дмитриевич невольно перебрал в памяти прегрешения своих отверстий. По крайней мере, одно из них оставалось невинно: к содомии он склонности не имел.

— Простите мне это маленькое нравоучение, господин Путилин.

— Ничего, ничего. Я люблю душеполезные разговоры, — в тон ему ответил Иван Дмитриевич, не переставая удивляться тому, что никто из этой семейки до сих пор ни словом не обмолвился о бегстве Марфы Никитичны.

В гостиной уже появилась чета Нейгардтов. Баронесса была в роскошном платье, больше похожем на подвенечное, будь оно не черным, а белым. Иван Дмитриевич перехватил устремленный на нее взгляд жены и понял, что ко всем участкам, на которых ему сегодня предстояло вести сражение, прибавился еще один. Из-под собольих бровей жена метала молнии в сторону баронессы. Пока что они были холодными, но рюмка водки могла разогреть их до смертельного градуса.

При виде своего врага Куколев тоже помрачнел.

— Я по-прежнему, — сказал он, — уверен, что смерть моего брата не обошлась без Нейгардта. Видеть не могу этого человека! На кладбище я вынужден был терпеть его присутствие, но совершенно не представляю, как мы с женой и дочерьми сядем с ним за один стол.

— Кстати, расскажите мне подробнее, при каких именно обстоятельствах отравилась Лиза. Это было в будний день?

— В субботу. Я хорошо помню, потому что, согласно принципам моей жены, в субботние вечера наша прислуга пользуется полной свободой. Кати тоже дома не было. Они вдвоем с Лизой собирались ночевать на даче у подруги, но Лиза там с кем-то поругалась. В расстроенных чувствах она приехала домой и с горя обратилась к моему хересу. Я еще не вернулся, в квартире была только Нина Александровна. Страшно подумать, что ей пришлось пережить.

— Кошмар, — подтвердила она сама, выныривая из-за спины у Ивана Дмитриевича.

— Лиза, — усмехнулся Куколев, — характером в бабку. Недаром они сговорились и провели нас всех.

Иван Дмитриевич направился к жене, но по дороге им завладел Зеленский:

— Уделите мне пять минут. Отошли к окну, Зеленский спросил:

— Убийца, как я понимаю, не найден?

— Пока нет.

— Тогда вернемся к нашим баранам. Не возражаете?

Иван Дмитриевич понял, что о побеге Марфы Никитичны никто не удосужился ему сообщить, и решил тоже промолчать.

— Если вы помните, у Каллисто было сорок девять братьев, и все они вместе с Ликаоном участвовали в убийстве Аркада. — Зеленский извлек из-за пазухи лист бумаги, карандаш и пристроился на подоконнике. — Итак, записываем. Марфа Никитична, как мы предполагаем, это Каллисто. Яков Семенович — Аркад. Ликаона обозначим буквой «икс». Его сыновей, соответственно, «икс-один», «икс-два» и так далее до сорока девяти. Понятно, в нашем варианте их может быть и меньше. Зевс у нас пусть будет «игрек».

— Пусть, — одобрил Иван Дмитриевич, с тоской взирая на эту бухгалтерию.

— Теперь смотрите. Этих двоих вычеркиваем. — Зеленский размашисто и, похоже, с удовольствием перечеркнул Якова Семеновича с его матушкой. — Рядом с Ликаоном ставим знак вопроса. Он жив, но должен умереть. Его сыновья тоже пока живы, и трудно в современных условиях предположить, что все они будут испепелены молнией. Миф, я это вам сто раз говорил, не схема, а намек. Разумеется, братья Каллисто — это не родные братья Марфы Никитичны, а соучастники убийства Аркада, то есть Якова Семеновича, и, само собой, заинтересованы в том, чтобы тайна его смерти осталась нераскрытой. Но кто они, эти братцы? По моему мнению, тут замешались интересы каких-то весьма влиятельных лиц. Какая-то коммерческая, скорее всего, компания сочла деятельность Якова Семеновича вредной для себя, и он был убит.

— Ого, — засмеялся Иван Дмитриевич, — куда занесло вас от аркадской царевны!

— Зря смеетесь. Я думаю, вы сильно рискуете, занимаясь этим делом. Ваша жизнь в опасности.

— Вот как?

— Да, я так думаю. Скажите, не получали вы… ну, что ли, некоего знака?

— Я вас не понимаю.

— Чего-то вроде угрозы. Как бы предостережение. Не получали? Если да, то мой вам совет: внемлите. С этими братцами, пусть даже их не сорок девять, шутки плохи. Они страшнее, чем масоны, которыми вы интересовались.

— Я, Сергей Богданович, понадеялся на егерей, но те проспали.

— Хотите призвать на помощь солдат? О чем вы? Какие егеря?

— Оловянные, — сказал Иван Дмитриевич, не снисходя до объяснений.

Жена давно и отчаянно сигналила ему, что ей неловко стоять без мужа, когда все мужья при женах. Это, впрочем, было не совсем так, как она изображала. Ее развлекал беседой Зайцев, чья курочка тем временем кокетничала с бароном Нейгардтом. Его короткое дыхание в смысле неплатонической любви не мешало невинному соседскому флирту.

— Вчера я заметил у вашей супруги прелестный красный зонтик, — подходя к Зайцеву, оказал Иван Дмитриевич.

— Мой подарок, — похвалился тот.

— И давно вы ее порадовали?

— Три дня назад. В воскресенье вечером вышел прогуляться перед сном и вернулся с добычей. Вы не поверите, этот зонт я нашел в мусорном ларе возле дома. Случайно проходил мимо, смотрю, алеется. Причем целехонек.

— Вы объяснили его происхождение вашей жене?

— Конечно! Ей ведь вдвойне приятно иметь такую вещь и знать, что за нее не заплачено ни копейки.

Зайцев говорил достаточно громко для того, чтобы его мадам поняла, о чем речь.

— Идем! — велела она мужу, обворожительно улыбаясь его собеседникам, а заодно всем тем, кто мог слышать это признание.

— Я, душенька, в чем-то провинился?

— Идем…

Они вышли в коридор, и через мгновение оттуда донесся звонкий всплеск пощечины.

3

Теперь настал черед поговорить с баронессой, а для этого следовало сначала отделаться от жены. Задача была не из легких, но решение нашлось: послать ее в соседнюю комнату, где принимала соболезнования Шарлотта Генриховна.

— Пойди к ней без меня, — предложил Иван Дмитриевич, — наедине у тебя выйдет естественнее. Вы обе женщины, я вам только помешаю. Скажешь что-нибудь простое, сердечное.

Он нежно тронул жену за плечо и добавил грудным голосом:

— Как ты умеешь.

Она клюнула, а Иван Дмитриевич из-за спины Нейгардта знаками показал баронессе, чтобы та вышла в коридор. Там он быстро провел ее в пустой кабинет хозяина, закрыл дверь и сказал:

— У нас мало времени, обойдемся без предисловий. Мне известно, что в ночь смерти Якова Семеновича вы были в «Аркадии».

— Да, с князем Панчулидзевым, — на изумление спокойно ответила она. — И что дальше? Кого из нас вы подозреваете в убийстве, меня или князя?

— Князя, — для затравки сказал Иван Дмитриевич.

— Это смешно.

— А если — вас?

— Еще смешнее.

Она потянулась к дверной ручке, но он прижал дверь ногой.

— Извините, разговор не кончен. Вы ведь, я думаю, не хотите, чтобы ваш муж узнал, где и с кем вы провели ту ночь.

— Можете не трудиться. Он и без вас это знает.

— Знает? — поразился Иван Дмитриевич.

— Он сам послал меня к Панчулидзеву.

— К нему в постель?

— Да, князь обещал мужу свое содействие при одной чрезвычайно выгодной финансовой операции, но ставил условие. Вы понимаете…

— И часто барон давал вам такие поручения?

— Редко, но бывало.

— Чего же вы тогда так боялись, что он узнает о подарке любовника?

— Потому что медальон подарил мне другой человек. Одно дело — послать меня к Панчулидзеву, тут наш с мужем общий семейный интерес и взаимное доверие. Но бескорыстно завести любовника— это совсем другое. Этого барон мне никогда не простит. Ему ничего не стоит оставить меня без копейки.

— А этот ваш любовник… Чем он так хорош, что вы под угрозой бедности рискуете носить его подарок?

— Я не буду перечислять его мужские достоинства, — отвечала баронесса, глядя куда-то мимо Ивана Дмитриевича. — Но уж коли мы с вами дошли до таких интимностей, скажу одно: у него необыкновенная фантазия во всем, что касается любви.

— Еще бы, — тихо проговорил Иван Дмитриевич, тоже глядя вниз и вбок. — Ведь он был хром, как бес.

— Как лорд Байрон, — сказала она. — Значит, тогда в лесу вы все-таки узнали меня?

— Я узнал ваш красный зонт, который вы затем выбросили на помойку. Для чего вы это сделали?

— На всякий случай. Боялась, что вы будете шантажировать меня. Пригрозите донести мужу, начнете вымогать деньги. Простите, но соседи про вас говорят разное.

— По-моему, — усмехнулся Иван Дмитриевич, — не я вас шантажировал, а вы меня. Увидели на улице, как мой сын играл таким жетончиком, и стали уверять меня, будто я рогат, как барон.

— Ваш мальчик сам сказал мне, что эту игрушечку ему купила маменька.

— Вернемся к зонтику. Может быть, вы решили избавиться от него, чтобы я впоследствии не связал его с вами, а вас — со смертью Якова Семеновича?

— Но я выбросила его еще в воскресенье! Сразу после нашей с Яковом прогулки в лесу.

— Значит, вы уже знали, что в ту ночь он должен умереть? Она прижала руки к груди:

— Клянусь всем святым, я ни о чем не знала!

— А что у вас есть святого, баронесса! Да и у вашего супруга тоже. Если он посылал вас к другим мужчинам, которых вы не любили, и вы шли ради денег, то из тех же соображений вы вполне могли убить мужчину, которого любили. По приказу барона, разумеется.

— На что ему приказывать? Он не догадывался о наших отношениях.

— У них могли быть свои счеты. Денежные, например.

— Уверяю вас, я тут ни при чем. Барон тем более.

— Но почему он так упорно старался убедить меня в том, будто Яков Семенович покончил с собой?

— Ну, это просто. Во-первых, Панчулидзев просил сделать все возможное, чтобы в ходе расследования не всплыло его имя. Князь очень дорожит своей репутацией, у него много врагов. Во-вторых, мой муж опасался, что Панчулидзев, если вы станете с ним говорить, назовет мое имя. Тогда вы могли бы шантажировать барона, угрожая обо всем рассказать соседям.

— Черт-те что вы все обо мне думаете! — разозлился Иван Дмитриевич.

— Я могу идти? — сказала баронесса.

— Сначала скажите, что означает надпись на вашем медальоне.

— Не надо, господин Путилин! — взмолилась она. — Вы и так уже знаете про меня слишком много. Оставьте мне хотя бы эту тайну! Ей-богу, вам она ни к чему. Хотите, на колени перед вами встану?

— Вы уж сегодня ночью вставали, хватит с меня!

— Я ведь и вправду любила Якова, мне тяжело говорить.

Ивану Дмитриевичу стало жаль ее. В конце концов, можно узнать и у другого человека. Некоторое время жалость боролась в нем с нетерпением — и одолела.

— Что ж, — сказал он, — будь по-вашему.

4

У жены были заплаканные глаза и довольный вид. Это свидетельствовало, что она успешно исполнила свою миссию. Надо думать, слова нашлись подходящие и они с Шарлоттой Генриховной обе дали волю слезам.

— Где ты бродишь? — строго спросила жена.

Она больше не чувствовала себя здесь одинокой, никому не нужной и не интересной. Теперь она были при деле: по личной просьбе вдовы собирала заблудших гостей к поминальному столу. Поручение, видимо, казалось ей очень ответственным. Лицо у нее было серьезное, как у гимназистки первого класса, которой учитель доверил перед уроком вытереть доску.

— Шляешься где-то, совести у тебя нет, — сказала жена. — Вдова ждет, неловко. Иди садись, а я еще пройду по комнатам.

Когда Иван Дмитриевич вошел в столовую, гости только начинали рассаживаться. Он пристроился поближе к двери, возле Гнеточкиных. Кроме соседей и семьи Куколева-старшего, здесь были приказчики из куколевской конторы, сестра Шарлотты Генриховны с мужем, какие-то старички и старушки, трое приятелей покойного— все, как шепнула Нина Александровна, холостяки. Гречневая кутья мрачно серела на блюде. Рядом с вдовой стоял пустой стул, на столе — рюмка, тарелка, прибор для Якова Семеновича.

Гнеточкин ерзал на стуле, пытаясь заглянуть себе через плечо.

— Проверяю, — объяснил он, — есть ли тень. На поминках, у кого тени не будет, сам скоро помрет.

Тень была.

— Вот и ладно, — успокоился Гнеточкин, — а то еще гроб не по мерке сколотили, я вам говорил.

Иван Дмитриевич незаметно показал ему вынутый из кармана жетончик: