Анна Григорьевна. Значительно больше (показывает деньги). Достоевский. Ну-у. Вот не думал. Есть в тебе практическая сметка, я всегда восхищался твоей легкостью в складывании больших чисел и владении тяжелым нотариальным языком... Стоит, видишь, мое имя миллион... Я тебе куплю бриллиантовые сережки, недавно видел премиленькие в Пассаже. Анна Григорьевна. Спасибо, Федя, но может обождать. Достоевский. Неужели первый русский писатель не может позволить купить своей жене бриллиантовые серьги?.. Впрочем, ты права, у тебя и пальтишко худое. Я лучше посмотрю тебе салопчик на зиму. Анна Григорьевна (усмехается). Да кто их носит теперь? Достоевский. Наши бабушки носили, матушки носили, а они не глупы были. Не модно, но уютно-с. Салопчик непременно изобиходим. А теперь полетел в университет. Анна Григорьевна. Что у тебя за привычка говорить цитатами из своих романов. Достоевский. Ты устала, маточка? Анна Григорьевна. Опять... Достоевский. Ладно, ладно придираться. В университете должна сегодня состояться драка с кровью между западниками и славянофилами. А потом в магазинчик. Лечу (убегает, прихватив денег). Анна Григорьевна. Неисправим. Входит Гадкин. Гадкин. Гадкин прибыл по первому слову. Чем могу служить? Кредит-с? Анна Григорьевна. Дайте сюда наш вексель. Гадкин. Это зачем? Анна Григорьевна. Вот ваши деньги. Гадкин. Хе-хе... Много денег-с... Может они вам самим нужны-с? Анна Григорьевна. Давайте вексель и берите. Гадкин. Подумайте, Анна Григорьевна. У Гадкина благородное сердце, и он решил еще подождать. Анна Григорьевна. Давайте прекратим. Гадкин. Значит снова Гадкин червь и тля... Возьмите, Вы жестокая женщина, Анна Григорьевна, и не ощущаете вы страданий человеческого сердца, бьющегося в самой порочной груди. Анна Григорьевна. И извольте оставить наш дом и забыть его совершенно. Гадкин. Тихими сто... Обрывает себя на полуслове и идет к двери, с силой ударяя в пол ступнями. Анна Григорьевна смотрит на вексель, затем медленно его разрывает. Картина восьмая Июнь 1880 года. Квартира Достоевских. Служанка и Вера Евлампиевна. Служанка. Барыня сегодня не принимают. Варвара Евлампиевна. Вздор. Поди, объяви, что Варвара Евлампиевна видеть желают. Служанка уходит. Входит Анна Григорьевна. Варвара Евлампиевна. Нета, боже, как я тебя давно не видела? (Целуются, усаживаются) Боже, как это давно было. Помнишь, как ты меня еще тогда обманула, когда Федор Михайлович был у тебя. Анна Григорьевна. Рассказывай, как ты? Варвара Евлампиевна. Что говорить. Губернаторша, Муж - статский генерал. Молод, красив и карьера. Приемы, балы, общественная польза. Две девочки. Анна Григорьевна. Счастлива? Варвара Евлампиевна. Все это так скучно, Нета. Муж у меня под каблуком и пикнуть не смеет, не то что равенства требовать. Помнишь, какими мы глупыми были девчонками. Эти ужасные очки, фантазии о равенстве полов... Глупыми мы были ужасно. Да никакого равенства и быть не может, я твердо поняла, мужчины еще не доросли до него... А как ты? Что это ты в таком ужасном наряде и прическа... Ты ведь просто старишь себя, ведь ты еще любому мужчине страсть внушить можешь. Анна Григорьевна. Ты посмеешься, но я специально одеваюсь так, чтоб постарше выглядеть, чтоб Федору не было неудобно. Варвара Евлампиевна. Чуткость в тебе была всегда. За то и любила. Анна Григорьевна. Он у меня ужасно ревнив, прямо мавр, чистый африканец. Как пойдем в какое-нибудь собрание - уж вижу - страдает, мучается, если заметит возле меня какого молодого человека. Да что там молодого, он, кажется, меня к шкафу готов ревновать. Варвара Евлампиевна. А горло что замотано? Анна Григорьевна. Да это так, пустяки, царапина, в общем, тоже след его ревности. Варвара Евлампиевна. Да ты расскажи. Не бойся. Варвара не побежит трепать имя твоего мужа по свету. Анна Григорьевна. Сама виновата. Прочитал он однажды рукопись какого-то глупого романа, да и принес его домой. Я взяла почитать, а там приведено анонимное письмо к герою, что жена ему, мол, изменяет, и пусть он проверит, чей портрет она хранит в медальоне. Смешно мне стало, и решила я подшутить. Переписала подчистую это письмо чуть измененным почерком и подкинула в кабинет. Думаю, догадается, ведь только что читал. Вдруг зовет в кабинет, а сам туча тучей. Как крикнет - покажи медальон, да подскакивает ко мне и срывает вместе с цепочкой, даже шею до крови поранил. Тут уж я ему объяснила, так он умолял. Не шути, Аня, с этим, ты знаешь, я сам не свой становлюсь и за себя не отвечаю. Варвара Евлампиевна. Мой тоже ревнует. Но я и вида ему подавать не дозволяю. Все они одинаковы. Глупы и скучны, так наперед и знаешь все их слова. И все их оригинальные мысли и великие дела - всего перья, которыми они расцвечивают себя перед нашей сестрой. Я их насквозь вижу... Скажи, счастлива, не сожалеешь, что молодость сгубила? Анна Григорьевна. Трудно так вот ответить... Но если бы пришлось выбирать из всех людей - его бы выбрала, Он у меня очень добрый, внимательный, заботливый. Ревнив, правда. Но ведь это от любви. Это не обидно. Варвара Евлампиевна. А где он сейчас? Анна Григорьевна. В Москве, на открытии памятника Пушкину. Задерживается, и я беспокоюсь, не начались бы у него приступы падучей от волнений. Здесь-то я его оберегаю от неприятных людей, которые могут его взволновать, а как там? Варвара Евлампиевна. Не поймешь, кто ты есть. Жена, мать, нянька, сестра милосердия, издательница - я уж слышала про твою книгоиздательскую деятельность... Может ты и дура, как была в молодости, а может, наоборот, всех умней. По крайней мере, вижу, что тебе не скучно, А это великое дело. Вокруг меня крутятся толпы блестящих молодых людей, за один мой взгляд готовых броситься в реку, а мне скучно. Понимаешь, скучно и не знаю, что поделать, Я уж за себя стала бояться, как бы не выкинуть какую-нибудь штуку... Входит Федор Михайлович во главе большой группы людей. Анна Григорьевна бросается навстречу, целуются. После этого кружок собирается вокруг писателя, он залезает на стул и начинает витийствовать с некоторым даже мальчишеским тщеславием, но с большой горячностью и сбивчиво. Достоевский. Триумф, друзья, подлинный триумф! Я сказал, что Пушкин есть явление мировое, потому что глубоко национальное, талант для Европы небывалый, потому что талант синтетический, а не аналитический, талант, с равной мощью охвативший все роды литературы, все жанры, талант, с равной мощью проникший в глубины национального духа всех народов, потому что в русскую душу проник, как никто до него. И он главную суть русской души показал в вечных борениях двух начал начала добра и начала зла - и ту силу, которая скрепляет ее и не дает ей разорваться от этой борьбы - силу сострадания. Она погибает, как погиб гордый Алеко, когда бежит от своего народа, отказывается сострадать с ним, она возрождается, как у Татьяны, которая на себя приняла страдания, не пожелала построить свое счастье на счастьи близкого. Да, друзья, уже в силу своего положения на скрещении бурных, но не весьма глубоких потоков европейской мысли с бездонным стоячим омутом восточного жизнесозерцания Россия призвана объединить мир. В этом ее космическое, провиденциальное назначение. Но не через силу, друзья, нет, а через сострадание, через принятие на себя боли всего человечества. Да, да, друзья, я верю в ее великую миссию - объединить людей и утешить, всех понять и всех простить, утолить их жажду и принять за них может быть новые и невиданные страдания. Потому что не может русский человек быть счастлив без счастья всего мира, любовь к России предполагает непременно и любовь ко всему человечеству, и пламя вселенской любви, я верю, засветит в России и зальет мир. Неожиданно его тело принимает фигуру, как будто он мучительно хочет расслышать нечто, еще не слышимое, и замирает в этой позе. Замирают все собравшиеся. В полной тишине и неподвижности раздается "Бога глас". "Бога глас". Дорогой товарищ, Надежда Константиновна! Мы, женщины сибирских равнин и долин нашего Большевистского колхоза, собравшись в международный наш женский день праздника 8 марта, вспомнив о Вас, решили написать наше крестьянское письмо Вам, пожелав много лет здравствовать Мы хотим знать из советских книг и журналов, кто такие подлинные стахановцы. Приезжие из Омска об этом нам говорили, но без книг все забыли. Сколько в советских организациях и учреждениях работает женщин и велики ли их достижения? Сколько в заграничных тюрьмах, застенках есть женщин, сторонников большевизма, и как и сможем ли мы им помочь? Сколько безработных в зарубежных странах? И если знаете Вы, Надежда Константиновна, об этом, то напишите нам, пожалуйста, почему это так происходит? Есть ли голодные, где и сколько, и как это сделать так, чтобы все люди были сыты, довольны и счастливы? И, главное, хватит ли для всех людей, живущих на земном шаре, хлеба и пищи всякой. Последний вопрос: есть ли где хуже или такой царь, как у нас был и сколько и почему их не сбросят, как мы своего Кольку? Может вздумаете прокатиться до Сибири, то милости просим к нам в гости, накормим Вас все досыта пшеничным хлебом. Добрый хлеб. "Бога глас" умолкает. Федор Михайлович продолжает витийствовать. Достоевский. Что тут произошло, друзья, я не смогу описать. Овации, слезы, все вскочили, и мне несомненно сказывали, что были даже упавшие в обморок. Мне преподнесли лавровый венок, весьма большой и тяжелый. А ночью я взял извозчика, привез и возложил его к монументу. Спала вся Москва, а я стоял у подножия славы России и шептал его "Пророка", здесь тайна есть, превосходящая ум человеческий, как смогли излиться такие величественные строки из души двадцатисемилетнего светского повесы, Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне возвал: "Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей". А теперь, друзья, прошу оставить меня, потому что я устал с дороги, но мы еще встретимся и поговорим, побеседуем подробно и долго. Все уходят кроме Анны Григорьевны. Анна Григорьевна. Я так рада за тебя. Достоевский. Я счастлив. Наконец Россия признала меня. Да еще в такой день. Анна Григорьевна. Я рада, рада... Достоевский. Но те же люди, что плакали тогда, теперь уже обливают меня грязью в своих журнальчиках. Они стыдятся своих слез, стыдятся, что раскрыли на мгновение свое сердце. Ведь это их душа. Эти слезы самое верное доказательство, да, да, самое надежное доказательство, хоть его и легко опровергнуть носовым платочком. Анна Григорьевна. Ничего, Федя, все равно хорошо. Достоевский (достает лавровую ветку). А это тебе от того венка. Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Ведь это символ. Я недостойна. Это даже кощунственно Достоевский. Достойна! Достойна! Прикалывает ей на платье лавровую ветку. Картина девятая 28 января 1881 года. Спальня в квартире Достоевских. Полумрак. На кровати, на высоких подушках лежит Федор Михайлович. Он не спит, а пристально смотрит на Анну Григорьевну, которая задремала в кресле, утомившись в круглосуточных бдениях у постели больного. Над Федором Михайловичем - фото в натуральную величину Сикстинской мадонны. Анна Григорьевна (просыпаясь). Что ты не позвал, Федя? Тебе что-нибудь нужно? Достоевский. Сядь поближе. Дай руку. Ухожу я, чувствую. Анна Григорьевна. Что ты, Федя, ты еще выздоровеешь. Достоевский. Не перебивай меня. Я знаю. С завещанием ты знакома... Всю жизнь мечтал я выиграть главный выигрыш, и выиграл-таки, но не в рулетку. Ты мой главный выигрыш, Неточка... Единственно знаю, в браке три четверти человеческого счастья, а в остальном - едва ли четверть... Верь, никогда не изменял тебе, даже в помысле. Ты мне дала все, к чему стремился, И если за четырнадцать лет написал большую часть, в том числе и "Карамазовых" - то твоя заслуга. Хвалиться мне уже не перед кем, знаю твердо, что "Карамазовы" одна из лучших в человеческой истории книг. И через тысячу лет в ней будут истину искать. Там твоя доля велика. Алешка весь твой. Хотел его совратить - не дала и права была... Ты лучше всех моих героинь, такую, как ты, написать у меня духа не хватило... Ухожу, но без горечи. Была ты, были "Карамазовы", была "Пушкинская речь"... Анна Григорьевна. К чему, Федя. У тебя болезнь-то пустяковая... Достоевский. Не утешай. Счастье не только в хорошей жизни состоит, но и в хорошей смерти... Дай декабристское "Евангелие". Оно мне жизнь спасло на каторге, пусть и сейчас решит. Анна Григорьевна подает "Евангелие". Федор Михайлович раскрывает наугад, читает. "Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит исполнить великую правду". Ты слышишь - не удерживай, значит, я умру... "Восполнивши тайну свою"... Береги детей. Позови прощаться. Падает на подушки. Анна Григорьевна бежит к двери. Сталкивается с доктором. Анна Григорьевна. Доктор, посмотрите, что с мужем? Доктор подходит, осматривает, говорит; "Кончается". Анна Григорьевна выскакивает, через некоторое время возвращается во главе большой группы людей. Доктор (встречает перед входом). Прошу соблюдать полную тишину. Больной в таком состоянии, что малейший звук может вызвать смерть. Доктор подходит к постели умирающего и берет его руку. В полном безмолвии раздаются усиленные на весь зал последние прерывающиеся удары сердца великого писателя. Народ прибывает. Безмолвно текут слезы. Последний такт сердца.
      Эпилог
      Раздвигается занавес. В той же самой комнате, что и в прологе, в том же самом кресле сидит старенькая Анна Григорьевна. Вся погруженная в прошлое, она не замечает течения времени. Постепенно гаснет свет.
      з а н а в е с 4.7.69. Москва.