Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник. Роман-искушение

А что мы Ему дадим? Как с Ним расплатимся за те бесценные и вечные сокровища, которые Он нам беспрестанно дарит?… Погоди, Филипп, я знаю, что ты собираешься мне возразить. Дар – это всегда безвозмездно. Вера – великая вещь. Так все говорят. Но я с ними не могу согласиться. Потому что в этом мире за всё надо платить. И чем сильнее любишь, тем дороже надо расплачиваться. Бескорыстный дар требует еще большего бескорыстия с твоей стороны. Мне кажется, нужно прежде всего понять, какого ответного благодарного дара Он от нас ожидает и что нам Ему преподнести, чем пожертвовать, чтобы в этом подарке в высшей мере, с наибольшей щедростью и бескорыстием отразились наша любовь, наша вера и наша благодарность? Он любит тебя и дарит тебе вечную жизнь. А чем ты за эту вечность можешь с Ним рассчитаться? Что тебе дороже всего на свете? Ты знаешь, Филипп? Ты должен знать. Потому что, если ты человек благодарный, и действительно любящий, и истинно верующий в Иисуса, то именно это, самое любимое свое, самое сокровенное, самое бесценное для тебя, о чем сейчас ты, может быть, даже и не догадываешься, – именно это ты должен поднести и протянуть Иисусу, ни о чем другом больше не думая, жертвы своей не жалея и никого не боясь! Любящий человек дарит то, что больше всего ждет от него его любимый. И прежде всего дарит самого себя! И в этом – его высший расчет, его красота, и свет, и, наверно, бессмертие!

Пока Иуда говорил, Иоанн глядел ему в глаза так, как умеют только хорошие врачи и маленькие дети. Но стоило Иуде замолчать, как Иоанн его ласково и неожиданно спросил:

– А Марию ты зачем упрекнул, Иуда?

Иуда сразу опустил глаза и ничего не ответил.

– Какую Марию? Когда? – не понял Филипп и сперва развернулся всем телом к Иоанну, а затем – к Иуде.

ТУТ снизу донеслось сначала женское пение, а следом за ним раздраженный мужской голос.

Трое сидевших под маслиной посмотрели вниз по склону горы и увидели, что паломники уже закончили строительство шалаша, что женщина теперь поет, а мужчина упрекает ее в праздности и требует от нее ужина. Лишь некоторые слова достигали вершины горы, но их было вполне достаточно, чтобы понять, что происходит.

– Я не упрекал ее, – сказал Иуда, не отрывая взгляда от долины. – Я просто сказал, что масло это можно было продать за большие деньги, а деньги раздать нищим.

– Вы о Марии Клеоповой говорите? Которая вчера помазала Учителя? – стал догадываться Филипп, но на него не обращали внимания.

– А ты что, не помнишь, как было дело? – лукаво улыбнувшись, спросил Иуда, по-прежнему не глядя на Иоанна. – Ты же присутствовал и сам видел… Когда Мария появилась с сосудом, то первой на нее рассердилась Магдалина. Она сразу догадалась, зачем Мария выходила и зачем вернулась с сосудом. Черная Мария Магдалина даже руку протянула, чтобы посмотреть, какой сосуд принесла белая Мария Клеопова и какая на нем этикетка. Но та отшатнулась в сторону, направилась к Иисусу и, встав перед ним на колени, стала лить ему на голову масло и гладить волосы, втирая в них нард… И тут Симон Прокаженный, который возлежал рядом с Иисусом, довольно громко спросил: «Зачем, сестра? Я ведь уже помазал Его, когда Он входил в дом». Но Мария не ответила, обошла ложе и, подобравшись к ногам Иисуса, стала и на ноги лить масло. А потом сбросила платок, выдернула заколку одним коротким движением и… Иуда чуть приподнял красивые брови, осторожно покачал головой и с легкой усмешкой продолжал, глядя в овраг:

– Ты не видел лица Магдалины? Занятное было зрелище. Когда она увидела, что Мария своими волосами вытирает ноги Иисусу, лицо ее побелело… Оно и так-то у нее белое при черных ее волосах. А теперь еще белее стало. И на этом белом фоне сверкали, прыгали, кричали, шипели и буравили бедную Марию адские ее глаза! Истинно говорю вам, что все семь бесов, которые некогда сидели в Магдалине, теперь словно опять вселились в нее. Точно – бес гнева. Точно – бес ревности, которая похожа на гнев. Бес зависти, которая похожа на ревность… Сколько я насчитал бесов? Всего трех? Но там и другие были. И я не стану их перечислять, потому что всё это – женские бесы, и нам, мужчинам, их не различить.

– Не любишь ты Магдалину, – тихо и медленно произнес Иоанн, но в голосе его не было ни малейшего осуждения, а только ласковая грусть.

– Я всех стараюсь любить, как велит нам Иисус, – просто и уже без смущения ответил Иуда, отвернулся от оврага и теперь смотрел в глаза Иоанну. – Ты говоришь: я упрекнул!.. Ее почти все успели до меня попрекнуть. И пожалуй, больше других упрекали те, кто молчал и не произнес ни слова. Только один Филипп смотрел на нее с восторгом и обожанием… Ладно, Филипп, не вздрагивай и глаза на меня не таращи… Когда она вдруг разбила сосуд и днище его отлетело к ногам Петра, он тут же поднял его и сказал: «Зачем разбивать, когда в нем еще осталось масло?» Симон Прокаженный сказал: «Иисус не гость здесь – он здесь хозяин. И сосуды бить не положено». Тут Иаков потребовал, чтобы ему сказали, откуда Мария взяла этот флакон. Ему передали ярлык. Но сперва его схватил Фома и тут же прочел, что во флаконе нардовое масло высшей пробы и стоит оно не менее трехсот динариев. Иаков ужаснулся и стал объяснять Матфею, что на эти деньги можно было бы накормить целую прорву нищих и еще множество хороших дел сделать. А потом обиженно посмотрел на меня и сердито прошептал: «А ты куда смотришь, Иуда? Это ведь из твоего ящика флакон. Что ты молчишь? Скажи нам что-нибудь…» Ну я и сказал Марии, что это – большая трата, потому что на эти деньги… И сказал я это почти шутя, потому что все уже высказались. Потому что Иаков велел мне сказать. И потому что флакон с нардовым маслом действительно был из нашего общинного ящика…

Иоанн молчал, ласково и грустно продолжая вглядываться в глаза Иуде. Филипп же решил вставить словечко:

– А я не заметил! Я и замечания твоего не слышал, Иуда! Я действительно тогда любовался Марией. Я глаз от нее не мог оторвать! Я никогда не видел ее такой красивой! Она вся светилась изнутри! Она была словно в божественном исступлении…

– Нет! Погоди! – с раздражением перебил его Иуда. – Когда мы только вошли в горницу и стали размещаться на ложах, Мария сидела какая-то потухшая и пустая. Она даже забыла поприветствовать Иисуса. Смотрела на него то ли с болью, то ли со страхом. И только когда Марфа несколько раз толкнула ее в бок, она отошла от стены, подошла к Иисусу и слегка ему поклонилась… А после подошла ко мне и спросила: «Иуда, где твой ящик?» Я сказал, что оставил его в прихожей…

– Вот тут и странность! – вдруг воскликнул Иуда и, как Иоанн заглядывал ему в глаза, так и он, Иуда, принялся теперь заглядывать в глаза Иоанна. Два взгляда встретились, один – ласковый и ясный, другой – тревожный и раненый.

– Мария – женщина не бедная, – отрывисто продолжал Иуда. – У нее есть собственные благовония. Она ими редко пользуется, но они у нее есть. И еще больше благовоний у ее сестры, Марфы. Но она почему-то направилась к моему ящику… Там тоже много флаконов – женщины жертвуют. Для них это самое дорогое. И некоторые флаконы действительно дорого стоят…У меня, например, до сих пор хранится то масло, которым Сусанна собиралась помазать своего Наума, но Иисус его воскресил, и Сусанна пожертвовала сосуд в общину… Я тогда еще не носил ящика. С ним ходил Иаков… Когда монеты кончаются, Иаков дает мне команду, и я эти сосуды продаю. Но в отношении Сусанниного сосуда Иаков распорядился, чтобы я его не трогал – пусть он сохраняется в память о Наумовом воскрешении.

– И этот Сусаннин сосуд позавчера взяла Мария? – загадочно спросил Иоанн.

– Нет, представь себе! – воскликнул Иуда, но шепотом. – Она взяла другой. Тот, который пожертвовала одна женщина из Вифавары. Помнишь, матери приходили с младенцами, чтобы Иисус возложил на них руки и благословил? Их было много, и Иисус долго с ними возился, потому что некоторых детей он брал на руки, а с несколькими даже играл… Так вот, среди пришедших была женщина. Она стояла чуть в стороне и к Иисусу не приближалась, потому что ребенка у нее не было. Она никого с собой не принесла. Я тогда обратил на нее внимание. Мне вдруг показалось, что у этой женщины только что умер ребенок и она никак не может поверить, что это произошло, и вместе со всеми пришла за благословением, стоит и не понимает, куда же делось ее дитя… Повторяю: мне это только показалось. Я ни на чем не настаиваю!.. А когда Иисус всех детей благословил и матери с младенцами пошли со двора, эта женщина тоже пошла следом за ними. Но в воротах вдруг остановилась, оглянулась… Нас много стояло подле Иисуса. Тебя, помнится, не было. Были два Симона, был твой брат, кто-то еще из первых – кажется, Матфей – и человек десять из просто учеников, в их числе и Наум Воскрешенный… И стало быть, остановившись в воротах, женщина эта стала разглядывать наши лица. На Петра посмотрела. Потом на Иакова. А потом словно в забытьи двинулась к Науму. Но, не дойдя до него нескольких шагов, вдруг повернулась, увидела меня и с радостной улыбкой ко мне подбежала. Она ничего мне не сказала. Вручила флакон и поспешила догнать матерей с младенцами… Потом ко мне подошел Иаков и взял у меня алебастр. Он долго вертел его в руках, подносил к носу горлышко, внимательно изучал ярлык, а потом объяснил мне, что это очень дорогое нардовое миро, что, судя по запаху и по этикетке, оно не местного производства и даже не из Тарса, а скорее всего – из Парфии или даже из Индии. «Это очень дорогое пожертвование», – повторил твой брат…

– И ты не рассказывал об этом масле Марии? – спросил Иоанн, больше не всматриваясь в глаза Иуде, а глядя на ветви старой маслины и сквозь них на темнеющий восток, в сторону Вифании, Иерихона и лежащей за Иорданом Вифавары.

– С какой стати? Нет, конечно же не рассказывал! – вдруг напрягся Иуда и с раздражением продолжал: – Говорят тебе: мы только что вошли. Нас сразу пригласили на ложе. Мария ко мне не подходила. То есть она подошла только для того, чтобы спросить, где я оставил ящик. А после сразу вышла в прихожую. И уже через минуту явилась вся сияющая… А в ящике было несколько флаконов. И Сусаннин флакон намного привлекательней. Он ведь из горного хрусталя…

– Она подготовила Господа… Она сберегла этот сосуд на день Его погребения, – сказал Иоанн, и взгляд его был так далек, что невозможно было определить, куда он направлен.

Иуда уже рассердился:

– Еще раз повторяю: это не ее был сосуд! Она стащила его из моего… из нашего ящика!

– Это не мои слова. – Взгляд Иоанна вернулся и ласково окутал лицо Иуды. – Когда своим замечанием ты смутил Марию, Иисус Христос произнес эти слова. А я их только тебе напомнил.

– Я этих слов не слышал!

– Он тихо сказал. И мне показалось, что совсем не грустно, а радостно.

– Подготовила? К чему? К смерти?! – зло и испуганно спросил Иуда.

Но тут подал голос Филипп, о котором уже давно забыли:

– Какая смерть?! Вы не расслышали. Учитель говорил о скором своем преображении!

СОЛНЕЧНЫЙ шар спустился к самому Храму и, едва коснувшись его крыши, пустил через овраг огненную волну. Ослепленные золотым блеском, Филипп заслонился рукой, Иуда прищурился, Иоанн закрыл глаза.

Быстро соскальзывая по золотому куполу, солнце уходило с Масличной горы.

Но оно еще вовсю светило на западной стороне Города, над дворцом Ирода и у Яффских ворот.

Глава вторая

У ЯФФСКИХ ВОРОТ

Второй час вечера

С МАСЛИЧНОЙ горы солнце уже ушло, скрывшись за Храмом. Но с западной стороны Города его ничто не заслоняло. За долиной, вдали, над морем, висели светлые радужные облака, и в эти облака готовился опуститься багровый шар.

Прощаясь с Городом, солнечные лучи с особым уважением окутывали и обнимали Храмовую гору. Но достаточно ярко были пока освещены и западные городские ворота: Рыбные возле крепости Антония; так называемые Древние, через которые вел путь в местечко Гогальта, где располагался хорошо известный Холм черепов; хуже были освещены Ефраимовы ворота, потому что в этом месте стена делала изгиб и поворачивала на север, лицом к Самарии. Но далее стена под прямым углом опять разворачивалась к западу, и потому находившиеся на этом развороте, прямо под дворцом Ирода, ворота были освещены ярче остальных. Одни называли эти ворота Яффскими, другие – Хевронскими, но почти все старики называли их Воротами долины.

Несмотря на то что начался уже второй час вечера и настало время для отдыха и вечерней трапезы, по обеим дорогам – Яффской, уходящей на северо-запад, и той, которая с развилки поворачивала круто на юг и шла в сторону Вифлеема, Хеврона и Газы, – двигались группы паломников. По Вифлеемской дороге к Городу приближался целый караван – не менее ста человек с дюжиной ослов и несколькими верблюдами. Дойдя до Змеиного пруда, караван этот, правда, остановился, и женщины стали спускаться с ослов, а мужчины, уложив верблюдов, принялись снимать с них полосатые шатры. Но остальные богомольцы продолжали путь к Яффским воротам и, дойдя до развилки дорог, уже там начинали петь, и дальше пели всё громче и громче, с молитвой и с радостью проходя в ворота и вступая в Город.

На западной стороне было мало растительности и почти не встречалось источников воды. Намного удобнее было разбивать шатры и устраивать шалаши в северных и восточных предместьях, на Масличной горе – особенно приятно.

Шумно и звонко было под сводами ворот, когда через них проходили паломники. Но паломники двигались стайками, между ними была дистанция и был временной разрыв. И в этих перерывах людского движения и праздничной музыки в Воротах долины наступала гулкая тишина и какой-то прозрачный покой, освещенный призрачными лучами заходящего солнца.

Три человека стояли в воротах. Судя по виду, господин и двое слуг. Слуги были одеты просто и буднично. Господин же обращал на себя внимание своим одеянием. Плечи его покрывала дорогая пурпуровая мантия, но не темно-красная, а фиолетовая с красноватым отливом. Мантия была широкой и такой длинной, что накрывала обувь и касалась земли. Сшита она была из одного куска и из такой мягкой ткани, что до нее хотелось дотронуться, дабы кончиками пальцев ощутить эту ласкающую мягкость и оценить изысканную роскошь. Золотистый пояс так хитро подпоясывал эту мантию, что в нескольких местах из-под нее выглядывал хитон. Он был настолько ослепительно-белым, изнеженно тонким, не льняным, а из чистейшей пробы виссона – моднейшего египетского хлопка, что просто грех было не выставить его напоказ. Голову господина окутывал агал – сетка, которая придерживала волосы на темени, а далее они ниспадали на шею и плечи. И видно было, что человек этот гордится своими волосами и потому редко носит тюрбан, чалму или кеффих.

На вид господину было не более двадцати пяти лет. И, судя по тому, что ни на лбу, ни на руке он не носил тефиллинов, а на мантии не виднелось бахромы и кистей не было ни на плече, ни на подоле, этот человек не страдал подчеркнутой религиозностью и, скажем, к фарисеям его никак нельзя было отнести. Саддукей – почти наверняка. Несомненно – из богатых. Из тех, кого называют молодыми и ранними.

Господинчик этот, судя по всему, в чем-то усердно распекал своих служителей: пожилого и молодого. И в гулких воротах слышны были лишь отдельные слова: про коршунов и орла, про галок и какого-то повара.

Затем нарядному начальнику, похоже, надоело допрашивать своих подчиненных. Он с раздражением выставил вперед руку и принялся рассматривать золотой перстень на правой руке. Солидный был перстень, червонного золота и, видимо, старый. Он сверкал в закатных лучах синими и белыми огнями, как сверкают только брильянты.

В ворота в это время вошла очередная стайка паломников: человек десять мужчин, четыре женщины и два осла. Люди не пели, но, увидев нарядного господина, вдруг остановились и принялись ему кланяться, а одна женщина зачем-то спрыгнула с осла, и неудачно: нога у нее подвернулась, и женщина упала на мостовую.

Начальнику это не понравилось. Он угрюмо кивнул в ответ на приветствия, повернулся лицом к заходящему солнцу и вышел из ворот, а его собеседники последовали за ним. Длинная мантия мешала молодому человеку идти, поэтому он ее приподнял, как женщина подбирает подол. Стали видны сандалии – модные, греческие, со множеством ремешков и тонкой подошвой.

Они отошли от ворот чуть влево, шагов на десять, не более, в сторону Змеиного пруда. Начальник встал лицом к воротам, а слуги – спиной. Но солнечные лучи щекотали левый глаз начальника. А посему он развернулся спиной к солнцу, а его спутникам пришлось прижаться спиной к стене и смотреть в заходящее солнце, чтобы быть лицом к господину.

Еще одна волна паломников нахлынула на Яффские ворота, подошвами простучала, копытами процокола и голосами прозвенела сквозь гулкий ее коридор. А когда звуки прокатились сквозь стену и затихли вдали, из жерла ворот выступила еще одна фигура, одинокая и молчаливая.

Это был человек лет шестидесяти. На голове у него был сделанный из белого платка тюрбан. Мантия тоже была белой, похожей на ефуд левитов. Но это был не ефуд, а талиф, обшитый каймой и голубой лентой. Материал дорогой, но не броский. И сделан был плащ из цельного куска, а не сшит из двух. Хитон из-под него не выглядывал даже при ходьбе. Тефеллинов этот человек не носил. Но кисти были накручены по всем правилам: четыре нити проходили через четыре угла верхней одежды и сходились в восемь; одна кисть была длиннее остальных, и можно было поспорить, что она семь раз обмотана вокруг остальных нитей, а потом – еще восемь раз, а затем – одиннадцать и после – тринадцать – по требованиям Закона и как символ пяти священных книг.

И если молодой господин, стоявший у стены, хотел и старался показать, что он начальник над людьми, то этот, вновь появившийся, не хотел и тем более не старался, а, напротив, своим одеянием и рассеянным видом как бы подчеркивал, что он – человек частный и вышел погулять перед едой и полюбоваться закатом.

С мудрой улыбкой на лице он смотрел на запад, в сторону облаков и садящегося в них солнца, то закрывая глаза, то вновь открывая их. Затем взгляд его мечтательно переместился на юг, в сторону каравана богомольцев, которые остановились было возле Змеиного пруда, но теперь стали собирать полосатые шатры и вновь грузить их на верблюдов. Понимающе усмехнувшись, пожилой начальник лишь скользнул глазами по стене и вновь обратил их в сторону дороги и заката.

И этого мимолетного скольжения оказалось достаточно, чтобы молодой господин мгновенно преобразился: он перестал беседовать со слугами, вдруг сделался как бы ниже ростом. Даже мантия его стала не такой уж длинной и широкой – то ли он ее подобрал и прижал к телу, то ли она сама подобралась и прижалась.

Оставив своих спутников, молодой господин направился к Яффским воротам, внешне вроде бы неторопливо, но с какой-то внутренней поспешностью и скрытой суетой в движениях. И, сделав несколько шагов, крикнул:

– Уважаемый Натан, приветствую тебя!

А еще через несколько шагов решил свое приветствие повторить и видоизменить:

– Приветствую достопочтенного Натана и желаю радости и благоденствия!

Достопочтенный Натан удивленно обернулся и рукой заслонил глаза от солнца, от которого он до этого не заслонялся и от которого не нужно было заслоняться, так как оно уже не слепило. Он не ответил на приветствие, пока молодой начальник шел к нему. А когда тот приблизился, вместо приветствия ласково спросил:

– Аристарх? Ты что тут делаешь?

Молодой человек сперва низко поклонился пожилому, а потом ответил:

– Да вот прогуливаюсь… Закат сегодня очень красивый. – Произнеся эту фразу, Аристарх сразу же стал смотреть на закат.

– Да, вечер прекрасный. Солнце такое ласковое. Воздух удивительно прозрачный.

Говоря это, Натан сперва насмешливо покосился на слуг, оставшихся стоять возле стены, потом перевел взгляд на молодого Аристарха.

– Вчера прошел дождь, – услужливо подсказал тот.

– Дождь? – удивленно произнес Натан, но в его глазах не было ни малейшего удивления. – Что-то я не припомню. И сегодня дождя не было.

Аристарх смутился и стал теребить перстень на руке.

– А что ты так нарядился? – еще ласковее спросил Натан.

Аристарх еще больше смутился:

– А разве достопочтенному Натану неизвестно?

– Мне многое известно, молодой человек, – отечески улыбнулся ему пожилой начальник. – Мне известно, например, что, когда человек выходит просто погулять, он так не наряжается. Зачем привлекать внимание? На стражников своих посмотри. Они правильно одеты и похожи на обычных слуг.

Натан многозначительно замолчал.

– Во-первых, праздник, преподобный Натан, – начал оправдываться Аристарх. – Во-вторых, меня сегодня вызвали во дворец первосвященника. Вызвал меня достопочтенный Амос. Но когда я пришел во дворец, меня повели к самому… – При этом слове то ли дыхание у Аристарха перехватило, то ли ему очень захотелось, чтобы при этом слове у него перехватило дыхание. – Он сам дал мне инструкции. Он велел, чтобы я…

Аристарх замолчал. А Натан положил ему руку на плечо и доверительно спросил:

– Ну, и как идет движение? Если я не ошибаюсь, у вас это так называется.

Похоже, молодой человек на короткое время испытал некоторые сомнения. Тогда Натан убрал руку с плеча Аристарха. Лицо преподобного перестало улыбаться и стало официальным.

– Мы свои люди, Аристарх. Мне по моей должности надо знать всё и обо всем докладывать синедриону. Не ты один служишь первосвященнику.

Аристарх всё еще медлил. Затем он обернулся к двум слугам-стражникам, которых он оставил у стены и которые старательно делали вид, что не смотрят в сторону Натана и Аристарха, а тщательно наблюдают за Яффской дорогой.

– Идите на развилку! И как только… Понятно?! Сразу бегите ко мне! – крикнул им Аристарх, а затем повернулся к Натану и стал докладывать радостно и ответственно: – Если позволит преподобный Натан, начну со вчерашнего дня, то есть с субботы. В начале девятого часа дня орел в сопровождении двадцати коршунов вылетел из своего главного гнезда. И тотчас из Кесарии выехал первый гонец, который, естественно, опередил движение, из Антипатриды повернул на Аримафею и к вечеру был уже в Городе. Орел прибыл в Антипатриду около шести часов, то есть в полдень. Там он остановился на отдых. А когда снова вылетел, второй гонец поскакал в Город. Опять-таки через Аримафею. И там, в Аримафее, на всякий случай орла дожидался третий. В прошлом году на праздник Кущей, как, может быть, помнит преподобный Натан, орел использовал именно эту короткую дорогу… Но теперь он не поехал через Аримафею, а направился в Лидду. Там его ждал четвертый. Но четвертый вчера не прибыл, потому что из Лидды орел полетел к морю, в Иоппию, где и заночевал.

– А у кого наместник остановился в Яффе, нам неизвестно? – быстро спросил Натан.

– Четвертый, который прибыл сегодня днем, потому что вчера вечером последовал за наместником, виноват, за орлом, в Иоппию, докладывал лично Святейшему… Да простит меня преподобный Натан…

– Понял, ты не знаешь, – перебил его собеседник и ласково попросил: – Аристарх, заканчивай ты с этими орлами и коршунами. Называй вещи обычными именами. А ко мне обращайся запросто – отец Натан. К чему нам фарисейские церемонии?

– Слушаюсь. Теперь, когда преподобный разрешил мне… Слушаюсь, отец Натан, – поправился Аристарх и продолжал: – Я не знаю, у кого наместник остановился в Иоппии. Но мне известно, что он покинул Иоппию в четвертом часу и около пяти остановился в Лидде на второй завтрак.

– И ты опять не знаешь, у кого он остановился?

– Не знаю, отец Натан… Но из Лидды он выехал в полдень. Об этом нам сообщил пятый гонец. В Эммаус он прибыл в девять часов дня. И тут же в Город поскакал с сообщением шестой вестовой.

– Я смотрю, он не торопится. И едет, как всегда, в жаркое время дня, – заметил Натан.

– Совершенно верно. Он едет то рысью, то шагом. Жара его не смущает. Вернее, для него намного важнее сладко поспать, вкусно позавтракать… В Эммаусе он остановился на обед… И тут я знаю, у кого он остановился! – просияв лицом, доложил Аристарх.

– У кого же?

Подтянув мантию, Аристарх почти на цыпочках приблизился к Натану и некоторое время что-то шептал ему на ухо.

– Узнаю Пилата, – с усмешкой проговорил Натан и спросил: – Он до сих пор в Эммаусе?

– Как только он начнет собираться в путь, седьмой поскачет галопом. Этого последнего гонца мы ждем с минуты на минуту. Как только он прискачет, Святейший выйдет из дворца… Отец Натан ведь тоже будет в свите первосвященника? – с радостной участливостью вдруг спросил Аристарх.

– Нет, нет, отца Натана там ни в коем случае не будет, – рассмеялся священник и, пристально глянув на Аристарха, добавил: – Я, признаться, вообще не понимаю, зачем надо встречать человека, который всё делает для того, чтобы его не встречали?

Под пристальным взглядом Натана Аристарх сперва опустил глаза, а затем поднял их как бы в растерянности и с опаской.

– Разве преподобный Натан не знает?… – осторожно начал Аристарх и замолчал.

– Что не знает преподобный Натан? – строго спросил священник, хотя видно было, что он с трудом сдерживает улыбку.

– Я, может быть, глупость сейчас скажу, – начал Аристарх, – но я не первый раз встречаю… присутствую при встрече наместника… Когда он видит, что его встречают, несмотря на всю неожиданность его приезда, то на лице у него всегда бывает досада, а в глазах…

– Что такое?

– Я, может быть, ошибаюсь… Но мне каждый раз кажется, что он страшно доволен, что его встречают, что первосвященник и другие члены Великого синедриона оказывают ему такой почет, несмотря на его показное нежелание… – Аристарх замолчал.

– А ты наблюдательный молодой человек, – медленно и задумчиво проговорил Натан и, усмехнувшись, прибавил: – Думаю, он подражает.

– Подражает? Кому? – насторожился Аристарх.

– Августу. Кесарю Августу… Рассказывают, что тот имел обыкновение въезжать в Город ночью, чтобы никого не тревожить… Но Августа действительно никто не встречал. А если не встретить Пилата… Он не только обидится, но и, пожалуй, решит, что против него составлен заговор. Эти заговоры ему повсюду мерещатся… Правильно делает Иосиф Каиафа, что встречает его с целой делегацией. Тем самым он насыщает его тщеславие и усмиряет его подозрительность.

Аристарх теперь уже с искренней опаской посмотрел на своего собеседника.

– Все войска прибыли? – вдруг спросил Натан.

– Да, две когорты. Себастийцы пришли в последний день недели перед субботой. А позавчера под вечер подошли кесарийцы.

– Изображения кесаря со штандартов сняли?

– Они вошли в Город вообще без штандартов. Кесарийцы их оставили в Эммаусе, себастийцы – в Ефраиме.

– Да, трудно управлять народом, если ты не понимаешь его психологии и не уважаешь его обычаев, – помолчав, грустно произнес Натан.

– Преподобный… Отец Натан, ты имеешь в виду дело со значками? – спросил Аристарх.

Натан молчал, задумчиво глядя на молодого собеседника. И тот, похоже, воспринял его взгляд как предложение высказать свою точку зрения.

– Это было давно, – заговорил Аристарх. – Отец Натан должен помнить, что наместник тогда только вступил в должность. С нашими законами и обычаями он еще не успел познакомиться. И ему, должно быть, очень странным казалось, что он, римский префект и прокуратор, не может вступить в Город со знаменами, с которыми они, римляне, повсюду передвигаются, которые почитают своей святыней и за которые жизнь готовы отдать…

– Как это, не знал законов и обычаев? – ласково, но насмешливо возразил Натан. – Или у него не было советников? Или его предшественник, Валерий Грат, который десять лет правил Иудеей, не ввел его в курс дела и не объяснил ему хотя бы самые основные правила поведения? Или его главный советник, Корнелий Максим, который, можно сказать, родился и вырос в Палестине и который знает законы в таких тонкостях и деталях, что многие наши книжники ему уступают, – он что, я спрашиваю, не объяснил Пилату, что со времен Копония согласились и постановили, что римские штандарты должны оставаться за пределами Святого Города, потому что иудейская религия запрещает всяческие изображения?… Всё он знал, милый Аристарх. И потому ввел войска со знаменами не днем, а ночью, чтобы народ не видел этого святотатства.

– Но он человек молодой. Сейчас ему лет тридцать. А тогда было двадцать семь или двадцать шесть.

– Во-первых, он старше. Скоро ему исполнится тридцать три года. И стало быть, префектом он стал почти в тридцатилетнем возрасте. А во-вторых, когда тебя назначают на столь ответственную должность, молодость уже не может служить оправданием.

– Оправданием – конечно, нет. Но объяснением, объяснением может служить!.. И потом, насколько я знаю, в последний год правления Валерия Грата значки на римских знаменах изменили: орлов оставили, но с другой стороны к ним прикрепили изображение кесаря. А теперь представь себе, отец Натан, молодой и очень гордый римлянин, который только что стал префектом и, как бога, чтит своего повелителя и императора, как он может, как посмеет снять со знамен его изображение?! Ведь тем самым он нанесет ему оскорбление… Закон об оскорблении величия! У них есть такой закон, и они его боятся больше, чем мы Закона Моисея.

Натан с колючим любопытством посмотрел на Аристарха, но продолжал возражать ему по-прежнему ласково и как бы с усталостью:

– Грат снимал значки. Руф снимал значки. Марк Амбивий поступал так же… Об этом давно и официально договорились. И это не подпадало и никак не подпадает под закон об оскорблении величия.

– Да, поначалу совершил ошибку, – вздохнул Аристарх. – Но потом взял и исправил.

– «Взял и исправил». Это ты славно сказал, Аристарх… Но сперва тысячи людей пешком отправились в Кесарию, не только из Иерусалима, но со всей Иудеи, из Галилеи и Переи, словно паломники… Шли несколько дней. А потом еще неделю на коленях стояли на площади перед его дворцом, умоляли убрать изображения и не осквернять наши единственные святыни – Город и Храм. Среди них были и преподобный Наум, и авва Ицхак, и много других великих и достойных людей. Или так надо было унижать их?… А он «взял и исправил». То есть на шестой день окружил народ солдатами и объявил, что всех перебьет, если они не перестанут шуметь и не уберутся подобру-поздорову. И тогда преподобный Наум разодрал на себе верхнюю одежду и обнажил шею. И авва Ицхак подошел к возвышению, на котором сидел Пилат, встал на колени и голову положил на камни, как на плаху палача. И вся площадь бросилась на землю и подставила шеи, готовая скорее умереть, чем допустить наглое издевательство над людьми и надругательство над святынями!