Гении и злодеи - Неизвестный Гитлер

Вскоре антикоммунистические отряды под командованием Отто Штрассера врываются в казармы Второго пехотного полка Баварской красной армии. С рукавов срываются кумачевые повязки. В дело вступает военно-полевой суд. Некоторым угрожает расстрел. В том числе – одному ефрейтору.

За что? За то, что был в Совете солдатских депутатов. Но главное – находился в личной охране присланного из России агента Коминтерна Евгения Левине. Этого сынка петербургского банкира, возглавлявшего исполнительную власть Красной Баварии, уже поставили к стенке.

Чуть раньше, перед судьями, Левине глубокомысленно изрек: «Революционер – это мертвец в отпуску»… Однако его охранник был настроен не столь романтически. Умирать он не собирался. Ефрейтор начал активно сотрудничать со следствием. Он не только избежал казни, подобно десяткам других, но и был завербован армейским политическим отделом. Вскоре Гитлер получил должность «доверенного сотрудника». Иначе говоря, негласного информатора.

Много позже автор известной книги «Спор о Сионе» Дуглас Рид напишет, что бывший офицер СА рассказал ему обо всем этом со слов Эрнста Рема. Капитан Рем, сменивший в должности уже знакомого нам капитана Майра, прекрасно знал подноготную Гитлера… После прихода нацистов к власти, в «ночь длинных ножей», этот главный сподвижник фюрера и командир штурмовых отрядов оказался в списке на уничтожение под номером один.

Эта акция называлась «Операция Колибри». Провинциальный баварский отель, где отдыхал Рем, был незаметно окружен эсэсовцами. Гитлер быстро поднялся на второй этаж. Дверь в номер 31 распахнута. Заспанный глава штурмовиков вскакивает с кровати. Гитлер: «На выход! Я арестую тебя за государственную измену». Через два дня Рема расстреляют.

Возможно, идейные (или, скорее, цинично-прагматические) связи Гитлера с коммунизмом и коммунистами начались еще до Мюнхена. Во всяком случае, Дуглас Рид отмечал, что венское политическое дело Адольфа Гитлера бесследно исчезло. И, возможно, вместе с ним исчезла информация о подлинных причинах его переезда в Баварию. Главный антикоммунист Европы мог быть спокоен…

Итак, единственный залп полиции разметал путчистов, как пивную пену.

Вскоре Гитлер понял, что быстрой расправы над ним не будет. Что готовится суд. И совсем он приободрился, когда узнал, кто назначен судьей.

Именно этот юрист вел недавний процесс по поводу драки, устроенной нацистами в пивном зале «Левенброй». Какого-то не понравившегося им оратора они стащили со сцены и долго били ножками от стульев. Тогда Гитлер получил даже меньше возможного: вместо трех – один месяц условно. Судья явно симпатизировал движению. Теперь Гитлер понял, что судьба предоставляет ему сцену в очередной раз.

^{Евгений Левине – «мертвец в отпуску»}

Наконец, процесс открыт. В зале – аншлаг. Все места занимались по специальным билетам. «Народный трибун» эффектно выкрикивал проклятия в адрес «врагов страны и нации». Он даже счел нужным подчеркнуть, что ждал от путча не министерского портфеля, что его амбиции гораздо масштабнее: «Когда я впервые стоял у могилы Рихарда Вагнера, мое сердце переполнялось гордостью за то, что здесь похоронен человек, который запретил писать на могильной плите: «Тут покоится тайный советник, музыкальный директор, Его Превосходительство рыцарь Рихард фон Вагнер». Я горд тем, что этот человек и еще многие люди немецкой истории довольствовались тем, чтобы оставить потомкам свое имя, а не свой титул. Не из скромности хотел я тогда быть «барабанщиком», это – высшее, а все остальное – мелочь».

^{Гитлер, Людендорф и их соратники, обвиняемые на Мюнхенском процессе 1924 г.}

Своим красноречием Гитлер спас свое реноме. Колебания, замирающая неуверенность, трусость – как бы забылись. Перед аплодирующей публикой подсудимый стоял хладнокровным и сохраняющим присутствие духа. Спектакль опять оказался более впечатляющим, чем правда жизни.

Затем – тюрьма Ландсберг. Аплодисменты отзвучали, и в камере Гитлеру приходят мысли о самоубийстве. Порой ему действительно казалось, что все кончено. Крах.

Меж тем Винифред Вагнер снабдила арестанта пишущей машинкой, бумагой и письменными принадлежностями…

На эту бумагу ложились слова Гитлера: «Я не буду распространяться здесь о событиях, которые привели к 8 ноября 1923 года»… Почему? Потому что они и без того всем известны? Или – наоборот? Потому что известны они быть не должны… Нет, не закулисная политика описывалась Гитлером в «Майн кампф».

Поток посетителей народного трибуна возрастал. В его камере появился лавровый венок. В душе Гитлера возродилась мифология Байрейта. Она превратила жизнь безработного в скитания вагнерианского героя. В Зигфрида, призванного в реальность. В миф, олицетворяющий саму нацию.

В главной партии

Он еще только приближается к трибуне, а в огромном зале уже объявляют: Адольф Гитлер, фюрер германской нации!

…Нет. Мы представим его иначе.

Рихард Вагнер. В главной партии – Адольф Гитлер.

В 1923 году, еще до пивного путча, восходящая звезда политического театра Адольф Гитлер был приглашен в Байрейт. Мечтал ли он, что на этом священном для него Зеленом холме, рядом с домом мастера в свое время будет построен флигель специально для него?!

А тогда, в двадцать третьем, ему предстояла важная встреча. Его ждал теоретик расизма сэр Хьюстон Стюарт Чемберлен, женатый на дочери Вагнера. Парализованного старика вывезли в коляске. Во время рукопожатия на какое-то мгновение оба встретились испытующими взглядами. Вскоре Чемберлен заявил, что Гитлер является «противоположностью политического деятеля», добавляя, что «идеальная политика заключается в ее отсутствии…».

«Похоже, Гитлер принял эти слова близко к сердцу, подменив обычные прозаические цели политика-практика грандиозной концепцией немецкого предначертания и придав эстетическое значение политическим ритуалам посредством их драматизации» [21].

^{В камере Гитлера появился лавровый венок}

Действительно: стройные колонны, униформа, знамена, оркестры бесконечных нацистских парадов будут волновать сердце обывателя не меньше, чем драматические речи самого фюрера. «О Рихарде Вагнере сказано, что он писал музыку для людей, не обладающих музыкальным слухом, с тем же правом можно сказать, что Гитлер делал политику для аполитичных» [47].

Наступил 1932 год. Гитлер уже перебрался из Мюнхена в Берлин и не без жалости расстался с удобными баварскими шортами из кожи: в строгой Пруссии человек в такой одежде не мог восприниматься серьезно. А нацистский фюрер готовил себя к грандиозному будущему. Скоро – выборы рейхспрезидента. Гитлер долго колеблется. Ведь бросить вызов необходимо самому Гинденбургу, прославленному полководцу Первой мировой. НСДАП была на подъеме, но что-то тревожило Гитлера. Как опытный актер, прекрасно чувствовавший свою аудиторию, фюрер понимал: ряды его динамичной партии во многом связаны неустойчивыми эмоциями. Стоит настроению агрессивной истерии немного спать – и тогда конец. Поражения он боялся панически.

Иногда, во время приступов нерешительности, он бросал монетку. В этот раз выпал орел. Решение принято. В один момент города окрашиваются в кровавые цвета нацистских знамен. На мостовых штурмовики целыми сутками кричат: «Германия, пробудись!» Эта массовка куда более эффектна, чем унылые демонстрации коммунистов. Вот под раздражающе-визгливые звуки волынок тянутся они нестройной толпой с поднятыми вверх кулаками. Выкрики: «Голод!» – всего лишь жалкая жалоба. Как проигрывает она победным лозунгам нацистов!

В своем красном «Мерседесе» и днем, и ночью Гитлер мчится из города в город. Его постоянно сопровождает актер Дервин, который профессионально поставил фюреру дыхание и дикцию, а также научил некоторым приемам актерского мастерства.

Был у него актерский дар. Был. Забавляясь, Гитлер любил пародировать другого политического актера – Муссолини. По свидетельству Геббельса, «Гитлер… широко расставлял ноги, вздергивал подбородок, шевелил бровями. Затем под всеобщий смех фюрер, подражая голосу дуче, начинал выкрикивать итальянские слова: «партия», «победа», «макароны», «бельканто» и «баста». Говорят, он делал это более выразительно, чем актер, пародировавший Муссолини в чаплинском «Великом диктаторе».

В близком окружении Гитлер мог и пошутить, но его публичное ампула было, конечно, иным. Он играл величественную роль вождя. И огромным усилием воли старался не выходить из нее никогда. «Маскировать свою личность, равно как и прославлять ее, было одной из главных целей его жизни». Поза, жест, мимический «грим», интонация – все было под контролем.

Смотрите, как он проводит освящение знамен штурмовиков! Очередной знаменосец подходит к Гитлеру, и тот прикладывает новый штандарт к обагренному кровью полотнищу, под которым шла колонна «пивного путча». Каждого фюрер буквально пронзает взглядом. «Что касается торжественных рукопожатий и исполненных значения взглядов, то тут ему нет равных», – замечали современники.

Гитлера снимали часто, и порой кинокамера все же фиксировала моменты, когда фюрер выходил из роли. Вот он на трибуне Олимпиады. Легкая атлетика. Захватывающая эстафета 4 по 100. Перед последним этапом Германия впереди едва ли не на десять метров. Считай, золото уже в кармане. Но вот передача эстафетной палочки и… Что это? Она падает из рук немецкого спортсмена. Гитлер, и рядом с ним Геббельс, вскакивают, снова садятся, в недоумении смотрят друг на друга и разводят руками. Фюрер явно обескуражен и не может скрыть этого.

Но через некоторое время Гитлер снова в своей тарелке. Он выходит к трибуне и… Нет, так просто все было только в начале его карьеры. Когда на афишах писали: «Оратор Адольф Гитлер». Теперь плакаты извещали о встрече с фюрером. Теперь действовал точный режиссерский расчет. Подобно актеру, одержимому страхом наскучить публике, он сопровождал свои выступления все более эффектными номерами.

Однажды Геббельс умышленно затягивал свою речь, ожидая, когда из-за туч выйдет солнце. Божественный герой должен быть освещен самой природой!

Итак, зал полон. Назначенное время наступило, но Гитлер ждет в отдельном помещении. Стакан за стаканом пьет минеральную воду. Получает сообщения о настроении публики. Иногда он формулирует фразу, которую необходимо передать аудитории. Подобранные добровольцы по команде начинают выкрикивать нацистские приветствия. Возникает какое-то движение! Фюрер? Нет, еще не он. Вносят знамена. Играют марши. Наконец, когда возникает ощущение, что напряжение может пойти на спад, Гитлер встает.

В зале раздаются звуки любимого фюрером «Баденвейлерского» марша. Здесь срабатывает закон Вагнера – у каждого оперного героя есть своя выходная тема. Была такая и у Гитлера. Едва заслышав марш, публика уже точно знает, фюрер близко! Шум стихает. Все вскакивают с мест, вытянув руки в нацистском приветствии. «Хайль Гитлер!» Крики сливаются в рев. Обыватели сливаются в нацию. Так им кажется.

И все же он появляется как-то неожиданно. Вспыхивают прожектора. Они ведут быстро идущего Гитлера – не через сцену, а, для усиления эффекта, – через проход для публики. Кажется, что это он излучает свет. Неулыбчивый, замкнутый, движется он мимо рядов. Наконец фюрер выходит к трибуне. Восторженный шум достигает кульминации. Иногда он продолжается слишком долго. Тогда Гитлер делает круговой жест рукой – как бы стирая звук. Воцаряется тишина.

^{Гитлер освящает знамя}

«Первые слова негромко, как бы ища опоры, падали в бездыханную тишину, часто им предшествовала минутная пауза, нужная ему для концентрации и делавшая ожидание слушателей невыносимым…

Какой-нибудь выкрик из зала мог его внезапно вдохновить на ответ или острое замечание, и тогда вспыхивали долгожданные первые аплодисменты. Они давали ему чувство контакта, ощущение восторга, и четверть часа спустя, замечал один из современников, «наступает то, что можно описать только… старинной формулой: «в него вселяется дух». Тогда Гитлер, беспорядочно, импульсивно жестикулируя, поднимая голос, приобретающий металлический тембр, до немыслимых нот, извергал из себя слова» [46]. Его чуткость относительно настроения в зале была поразительна. «Второе Я» Гитлера слышало каждую реплику, срывавшуюся с губ любого слушателя.

Удивительно! Еще недавно совсем бескровный, с пустым лицом, он моментально наполнялся энергией. В конце речи Гитлер начинал просто кричать. Казалось, неистовые звуки его горлового голоса усиливали смысловое начало. Самые обычные слова, самые банальные мысли, самые завиральные обещания превращались в пророчества.

«Станем единой нацией и двинемся вперед единой колонной…» О стремлении двигаться куда-то колонной он говорит постоянно. Куда двигаться – непонятно. Его речи выдвигали очень зыбкие цели. Но – пронимало! Национал-социализм, несомненно, был не идеологическим, а сугубо харизматическим движением.

Двинемся единой колонной – говорил людям вождь… И они – двинулись. Но вот что странно: «Будучи одним из величайших ораторов в истории, он не оставил ни одного запоминающегося крылатого выражения, точно так же нет и ни одного яркого исторического анекдота о нем…» [47]. Зияющая пустота была за всей этой внешней силой.

В «Майн кампф» Гитлер осмыслил реакции публики: «Подобно женщине, душевное восприятие которой определяется не столько доводами абстрактного разума, сколько доводами непреодолимой, эмоциональной тоски по недостающей силе, и которая поэтому предпочитает подчиняться сильному, нежели повелевать слабым, так и массы больше любят повелителя, чем просителя…»

Гитлер называл толпу воплощением женского начала и даже – однажды – «своей единственной невестой».

«Сексуальность, направленная в пустоту» вызывала визгливые крики наслаждения. В свою очередь, эти реакции стимулировали все новые и новые словоизвержения этого одинокого, лишенного любви человека.

Для Гитлера сюжеты и идеи Вагнера были чем-то указующим. Возможно, выбор гнома Альбериха, который отказался от любви и взамен приобрел власть, оказался приемлемым и для фюрера. Он не любил никого. Зато его обожали миллионы. Пришедшая к нему власть была основана не столько на грубом насилии, сколько на зыбком ощущении любви. Толпа обожала его, как обожают кинозвезду. Этот инфернальный подарок дается, однако, ненадолго.

«Магнитофонные записи того времени ясно передают своеобразную атмосферу непристойного массового совокупления, царившую на тех мероприятиях – затаенное дыхание в начале речи, резкие короткие вскрики, нарастающее напряжение и первые освобождающие вздохи удовлетворения, наконец, опьянение, новый подъем, а затем экстатический восторг как следствие наконец-то наступившего речевого оргазма…» [46]. Современники описывали это «сексуальное буйство», эти рыдания женского счастья в выражениях, подходящих больше для Вальпургиевой ночи на горе Брокен.

Оратор сходил с трибуны, потеряв в весе два-три килограмма. Пропитанная потом гимнастерка – униформа его первого политического периода – окрашивала белье в синий цвет.

И в этот момент Гитлер вновь превращался из «мессии» в очевидную заурядность.

Словам Гитлера верили. Что же происходило? Словно какая-то сила входила в него. Атеистическая советская пропаганда называла его «бесноватым фюрером». И, кажется, в этом случае была удивительно точна[11].

Со временем выступления Гитлера стали относительно более сдержанными. Однако ликование и овации стали уже то ли ритуалом, то ли условным рефлексом немецкого народа. Фюрер продолжал вызывать бешеные аплодисменты.

Народ превращается в публику

Гитлер внимательно читал книгу Лебона «Душа толпы». А значит – помнил слова: «Кто владеет искусством производить впечатление на воображение толпы, тот и обладает искусством ею управлять». Ведь на толпу «нереальное действует почти так же, как и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга. Православный опыт говорит за сей счет: «Мир человеческой воли и воображения – это мир «призраков» истины. И он у человека общий с падшими ангелами, поэтому воображение есть проводник демонической энергии».

Еще в XVIII веке знаменитый немецкий поэт и философ Новалис писал: «Тот будет величайшим волшебником, кто себя самого заколдует так, что и свои фантазии примет за явления действительности». Гитлер «заколдовал» себя, превратившись в светоносного вагнерианского героя. И действительно, через проводник воображения получил инфернальную люциферианскую энергию. Вот характерное воспоминание: «В салоне самолета фюрер был обычным человеком, но как только машина касалась своими шасси земли, Гитлер преображался: «Его глаза выкатывались так, что становились видны белки, и наполнялись каким-то светом…»

Ницше называл литературу культом недействительного и считал, что она призвана спасти человека от убийственной правды. Сам фюрер передавал смысл слов и Новалиса, и Ницше проще: «Великие лгуны – это также и великие волшебники».

Однако, хотя Геббельс твердил о правдивости нацистской прессы, в узком кругу над этой «правдивостью» могли немало поиздеваться. Вот, например, как описывает один из адъютантов Гитлера ситуацию со вводом немецких войск в Судеты: «А где же восьмидесятилетняя беременная немецкая вдова, у которой горит деревянный протез, которая переплывает пограничную реку в сторону рейха и которую при этом безжалостно избивают чешские солдаты?!»

Когда больное воображение выходит на сцену, зрители в буквальном смысле бывают поражены. А когда человек поражен, он открыт влиянию извне. Не открывайтесь – учат святые старцы. Шокируйте – поучают политтехнологи.

Ближайшее окружение Гитлера формировалось из людей, очарованных им. К нему тянулись. Геббельс, левацки настроенный националист, перебежал к фюреру, подволакивая свою ногу-култышку[12]. Он свидетельствовал: «Я иду, нет, меня просто несет к трибуне. Там я долго стою и смотрю в его лицо. Он – не оратор. Он – пророк… Теперь я точно знаю, что мне делать… Я больше ничего не слышу. Я стою оглушенный… Я еще не знаю, что я полностью отдаю себя в руки этого человека. Это стало торжественной клятвой верности на всю жизнь. И мои глаза тонут в его больших голубых глазах».

Невероятная самоуверенность Гитлера шокировала окружающих людей. И одновременно как бы магически подавляла их.

Вот Геббельс, в то время еще сторонник Штрассера, записывает в дневнике ход дискуссии своего шефа с Гитлером: «Выступает Штрассер. Запинается, голос дрожит, так некстати, добрый честный Штрассер, ах, господи, как же не доросли мы до этих свиней внизу!.. Я не мог сказать ни слова. Меня как по голове треснули».

Говорят, самоуверенность фюрера уходила корнями в сугубо артистическое требование Вагнера «превзойти реальность». Гитлер изрекал: «Я гарантирую вам, что невозможное всегда удается. Самое невероятное – это и есть самое верное».

Он верил в свою миссию Парсифаля и внушал людям иллюзорное чувство безопасности.

Период его правления некоторые называют временем господства театра над реальностью. «Быстрый взлет Адольфа Гитлера напоминал театральную карьеру: он начал как вагнерианский герой и благодаря убедительности, энергии смог превратить в свою публику весь народ…»

Вагнер словно заразил Гитлера экспансивностью своей натуры. «Искусство Вагнера никогда не позволяет забывать о том, что в своей основе оно было инструментом неудержимого и далеко идущего стремления подчинять себе все вокруг. Эта столь же непреодолимая, сколь и двусмысленная тяга к массовым сценам, внушительности, к ошеломляющим масштабам объясняет, почему первой крупной композицией после «Риенци» и «Летучего голландца» у Вагнера стало его произведение для хора из тысячи двухсот мужских голосов и оркестра из ста музыкантов. Трезвый и непредвзятый взгляд на приемы, характерные для музыки Вагнера, как ни для какой другой, обнаруживает неизменное самоискушение величественным эффектом завывания волынок, когда в сопровождении резкого визга смычковых разворачивается действо, где все вперемешку – Вальхалла, ревю и храмовые обряды. С Вагнером в искусстве началась эпоха неразборчивого околдовывания масс. И просто невозможно представить стиль зрелищ в Третьем рейхе без этой оперной традиции, без демагогического по своей сути творчества Рихарда Вагнера» [46].

^{Плакат: «Никогда рейх не погибнет, если вы едины и верны»}

Сам стиль пропаганды III рейха – жестокий и холодный – немыслим без Вагнера[13]. Многолюдные движения на сцене актеров и статистов, вслед за Вагнером, требовались и Гитлеру. Находясь уже на вершине власти, он вспоминал, как однажды, бродя по Вене, увидел многолюдную демонстрацию рабочих. В течение двух часов бесконечные шеренги по четыре человека в каждой проползали мимо него исполинской серой змеей. Он стоял на тротуаре Рингштрассе как завороженный. Домой Гитлер вернулся, пораженный невероятным сценическим эффектом. Он уже не помнил ни одного лозунга, под которыми шли пролетарии. Не это было важно. Именно тогда будущий вождь смутно понял, какого впечатления можно добиться за счет массы людей. И словно заранее сформулировал призыв: двинемся вперед единой колонной…

Гитлер стоял на трибуне, над марширующей Германией. И четкое движение колонн означало для него послушание нации его воле. Еще лучше, если колонны двигались ночью, при свете факелов. Тогда отдельных людей не было видно вообще. Просто у ног диктатора текла слепая, послушная сила[14].

Грамши

В двадцатые годы итальянский коммунист Антонио Грамши выдвинул идею, что революции на самом деле происходят «не по Марксу». И что побеждает не «передовой класс», а тот, кто добивается культурного доминирования. В том числе – за счет разрушения старых символов. Грамши пристально изучал «войну символов» эпохи Реформации. Заметим: ее результатом стала вспышка насилия, унесшего две трети населения Германии…

Гитлер, кстати, с самого начала своей карьеры собственноручно рисовал эскизы партийных знаков и эмблем… А потом давал предписания местным партийным группам: «самым строжайшим образом пропагандировать ношение партийного значка…» Он часами просиживал в геральдическом отделении Мюнхенской библиотеки. Искал то изображение орла, которое было бы пригодно для партийной печати – гордая и грозная птица. В своих когтях она должна нести свастику, призванную вытеснить христианский крест. Вокруг свастики – венок из дубовых листьев. Если на церковных барельефах дуб Вотана склонялся перед Христом, то теперь это культовое дерево древних германцев получало новую силу.

И вот из-под руки Гитлера орел взлетел. Свастику несет как бомбу. А ведь еще недавно этот древний языческий символ огня и вечного круговращения вселенной казался каким-то засохшим насекомым. Паучком, нацарапанным кем-то на камне в незапамятные времена. Теперь эта психофизическая бомба взорвется – со страшной силой!

Гитлер был не особенно музыкален. В операх Вагнера ему больше нравились декорации, антураж, символы. Да, критики Вагнера отмечали, что он пишет музыку для людей, лишенных музыкального слуха. Но ведь и фюрер делал политику для аполитичных. Он считал, что государство должно быть поднято на уровень художественного произведения, а политика обновлена духом искусства. Что ж, мысль о том, что искусством должна быть сама жизнь (и смерть) была известна со времен Байрона.

«Грамши в теории гегемонии уделял большое место театру, особенно театру Луиджи Пиранделло, который немало способствовал приходу к власти фашистов в Италии. Сам Пиранделло тоже понимал эту роль театра. Он писал, что Муссолини – «истинный человек театра, который выступает, как драматург и актер на главной роли, в Театре Веков» [18-2]… Кинохроника донесла до нас сцены из этого театра. Напыщенный, комично-величавый – словно трагик из провинциальный труппы – дуче то и дело возникает на фоне Колизея или рядом с памятником какому-то из римских императоров. Кругом развешены плакаты с римской фасцией – символом имперского Рима. Смуглые коротышки, поселившиеся на Апеннинском полуострове, играют роли потомков великой цивилизации…

Кстати, «во всех революциях театр играл довольно зловещую роль, по крайней мере, симпатии большинства артистов, как правило, были на стороне революции; по сути, главным импульсом театра стала ломка христианской морали.

После революции на осквернение театру были отданы многие храмы, и артисты без всякого укора совести играли в алтаре как на сцене…»

Великая европейская культура объяснила им всем уже давно: «Мир – театр, и люди в нем актеры». Даже перед смертью, перед встречей с Богом, о чем они говорили! Рабле: «Закройте занавес, фарс окончен». Бетховен: «Друзья, аплодисменты! Комедия окончена».

Зигфрид встал с дивана

Вагнер был не просто реформатором оперного театра, но и – в полном смысле этого слова – революционером. Все закономерно: романтик потому и является романтиком, что его не устраивает реальный, Богом созданный мир. Такой энтузиаст всегда революционен. Он хочет изменить этот мир по кальке своей фантазии.

В 1848 году в Дрездене появился некий русский анархист. Постоянно в облаках сигарного дыма. Когда в возбуждении он срывал свою широкополую шляпу, по ветру развевалась густая грива. Такая необычная по тем временам прическа[15] означала для посвященных приобщенность к сатанистическому культу. Именно этому анархисту принадлежали слова: «Дьявол – первый вольнодумец и спаситель мира; он освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе, сделав его непослушным».

Он уже принимал участие во многих восстаниях, был осужден, бежал… Он хотел стать во главе Всемирной Революции и откровенно провозглашал свои методы: «В этой революции нам придется разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить самые низкие страсти».

Вагнера, остававшегося, по сути, провинциальным немецким мещанином, эта неистовая фигура и влекла, и пугала. Композитор вспоминал: «Поскольку он вел невеселую жизнь подпольщика, я по вечерам часто приглашал его к себе; моя жена подавала на ужин тонко нарезанные ломтики мяса и колбасы. Вместо того чтобы аккуратно, на саксонский манер, распределять их по кусочку хлеба, он поглощал их огромными массами». Можно вообразить себе ужас Мины Вагнер!

Звали русского Михаил Бакунин.

Рихард Вагнер познакомился с ним весной 1849 года во время репетиции 9-й симфонии Бетховена. «На генеральной репетиции, – рассказывает Вагнер, – тайно от полиции присутствовал Михаил Бакунин. По окончании концерта он безбоязненно прошел ко мне в оркестр и громко заявил, что если бы при ожидаемом великом мировом пожаре предстояло погибнуть всей музыке, мы должны были бы с опасностью для жизни соединиться, чтобы отстоять эту симфонию».

^{Михаил Бакунин: «сатанистическая» прическа, как у Маркса или Прудона}

Русский анархист очаровал композитора: «Когда я впервые увидел Бакунина… в ненадежной для него обстановке, меня поразила необыкновенная импозантная внешность этого человека, находившегося тогда в расцвете тридцатилетнего возраста. Все в нем было колоссально, все веяло первобытной свежестью… Видимо, он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у гостеприимного хозяина, мог дискутировать с людьми различнейших оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливавшихся ни перед какими затруднениями, выражаемых притом с необычайною уверенностью, справиться было невозможно».

Примечательно, что Бакунин спорил, лежа на диване. Его с детства отличали неспособность к систематическому труду и патологическая лень. Эти качества часто превращают человека в болтуна. Сама жизнь такого субъекта и его самовыражение выражаются только в говорении. Это нескончаемое говорение настолько противоположно аскетической практике христианского безмолвия, что в нем можно увидеть признак духовного поражения. Не защищенный молитвенным молчанием человек моментально принимает роящиеся прилоги, различные искушения и сразу, не разобравшись, материализует их в очередную фразу. Происхождение прилогов православной традиции понятно. Поэтому неудивительно, что фразы эти нередко становятся революционными и богоборческими. В определенных условиях талантливый болтун может превратиться в опасного революционера. Таким был Бакунин, таким был и Гитлер.

Именно Бакунин во многом послужил прототипом для создания вагнеровского образа Зигфрида. Того самого «анархиста» Зигфрида, который в щепки разобьет копье Вотана с записанными на нем божественными договорами…

Именно в то безумное время прозвучало: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма… На улицах Дрездена запахло то ли порохом, то ли серой. Зигфрид вскочил с дивана и засуетился на баррикадах. Придворный капельмейстер Вагнер также был не только наблюдателем изгнания своего короля. Он стал активным участником революционных событий. Позже во избежание ареста композитор по подложному паспорту бежал в Швейцарию. Бакунин был арестован, приговорен к повешению, но масонские связи спасли его.

– Как же вы сумели бежать, когда даже Бакунин попался? – спрашивали Вагнера.

– У него, видимо, не было такого опыта бегства от кредиторов, – отвечал композитор.

В период своей относительной бедности (до того, как неоценимые услуги оказал ему король Баварии) Вагнер высокопарно пророчествовал: «Да, скоро старый мир падет во прах, и новый мир восстанет из его обломков, ибо Великая Богиня Революции спешит на крыльях бури с главой, осененной ореолом из молний, с мечом в одной руке и с факелом в другой; взор ее мрачен, гневен, вид ее леденит кровь…»

Вагнер прямо-таки цитирует и Энгельса (тот писал, что все сущее достойно гибели), и «Интернационал» («Весь мир насилья мы разрушим до основанья…»): «Все, что живет, должно исчезнуть, это – вечный закон природы, условие жизни, и я, вечная разрушительница, исполню этот закон и создам новую жизнь. Я разрушу до основания этот порядок вещей…» Так в явном упоении смертью пишет он, словно одержимый революцией.