Самый младший лейтенант - Десант стоит насмерть. Операция «Багратион»

Из-за плетня Андрон видел, как по улице прокатилась повозка, за ней шли усталые красноармейцы. В сумраке белели бинты, но некоторые из бойцов были с оружием. Значит, не пленные. Следовательно, немцев в городе нет. Нужно идти к штабу, как-то объяснить. Вывезут…

Андрон застонал сквозь зубы. Стоит наткнуться на того капитана, и трибунал. Приказ не выполнил, самовольничал. Но ведь контузия. Контузия – смягчающее обстоятельство. Был не в себе, потерял сознание. Хотя в госпитале комиссия может не поверить. Но ведь есть контузия, есть! Должны вывезти…

До штаба Андрон не дошел. На перекрестке наткнулся на груду вещей – видимо, с машины или подводы в спешке сваливали. Узлы, чемоданы, швейная машинка. Кажется, чуть дальше лежал труп. Гражданский какой-то. Лебедев собрался обойти мертвеца подальше, но тут ноздри уловили запах съестного. Андрон нагнулся, инстинктивно втягивая ноздрями дразнящий запах. За домами взлетела ракета, озаряя белым светом верхушки деревьев. Сидя на корточках, Андрон огляделся – никого. Раскрытый чемодан, какое-то тряпье… Корзинка… Какая-то скотина уже успела помародерствовать: от скомканной газеты пахло исчезнувшей жареной курицей, бутыль с подсолнечным маслом была разбита. Лебедев опустился на колени, отбрасывая тряпье. Есть! Мятые, но приличные вареные яйца, сплющенная булка, что-то сладкое и липкое – это нужно в тряпку завернуть. Бутылка… молоко!

…Отяжелев от еды, Андрон задремал. Под дерюгой было тепло, слегка пахло собачьей мочой, но самого пса во дворе, к счастью, не было. Наверное, бомбой убило. Дом лежал в руинах, зато сарай уцелел, за дровами было спокойно. Несло гарью, но вовсе не тем утренним ужасом.

* * *

Проснулся от грохота – по улице ползли танки. Вскочил, успел разглядеть: свои, советские. Похоже, перегруппируются. Здорово – значит, город удержали. Может, и не все кончено? Нет, надо к штабу идти.

Хотелось пить, курить и, наконец, покинуть разрушенный город. Андрон потянулся к паре яиц, отложенных на завтрак, и содрогнулся: рядом с дерюгой валялись женские панталоны с огромным кровавым пятном. Тьфу, черт, – это же то вишневое варенье, что вчера из корзины начерпал. Да, молока было маловато, во рту до сих пор все от сладкого слиплось…

Умываться пришлось у пробитой осколками бочки, неудобно перегибаясь через край. Вода пахла болотом, но Андрон не выдержал, напился. На окраинах снова грохотало, видимо, немцы наступали. Ладно, тот капитан наверняка там, на позициях. Нужно идти к штабу.

Наверное, от дурной воды сильно скрутило живот. Лебедев долго страдал, сидя на корточках, и даже во время налета пикировщиков ничего не мог с собой поделать. Впрочем, немцы отбомбились по окраине.

Дерюгу пришлось отодвинуть в другой угол. Андрон лежал, чувствовал, что умирает, и смотрел на корявые кроличьи клетки. На некоторых еще виднелись присохшие шерстинки – трепетали от далеких разрывов. Да, жизнь мимолетна. Но человек не животное. Талантливый человек оставляет после себя свои мысли и свои картины. Уходит в вечность. Андрон повернулся на спину и сказал щелям в низком потолке:

– Я признаю за человеком право жить счастливо, верить в то, во что он захочет, мыслить так, как он захочет. Но не признаю права на дурное, оскорбительное искусство. Слышите вы все?!

Держась за живот, Андрон встал, брезгливо взял измазанные панталоны и зашвырнул за клетки – женское белье его пугало с детства.

К штабу Лебедев решил вернуться дворами. В одном из дворов окликнула непонятно откуда выбравшаяся девчонка:

– Ой, товарищ командир, та шо там деется-то?

– В погребе сидите? – мрачно спросил Андрон. – Вот и сидите дальше. Не мешайте Красной Армии бить фашистского зверя.

По улице двигались бойцы, катились машины – подразделения отходили к восточной окраине. Все разодранное, мятое, битое, жалкое. Расхристанные красноармейцы, бредущие едва ли не толпой. Пролязгал огнеметный танк – за башней лежали, чудом не падая, раненые. Снова бойцы, матерящийся старший лейтенант. На грани паники: всё – не удержат город.

Андрон нервничал, но выйти не решался. Момент нужен…

Десятка два красноармейцев, растянувшись, брели по улице, впереди пулеметчики волочили «максим». За перекрестком лопнул разрыв мины, бойцы оглянулись, шедшие сзади перешли на рысцу.

Андрон расстегнул кобуру «нагана» – пальцы дрожали. Нет, нужно выйти. Возможно, последний шанс уйти от фашистов.

Младший политрук Лебедев перевалился через забор в проулок, поправил фуражку и, стараясь ступать твердо, вышел наперерез к отступающим.

– Стой! Приказ отходить был? Кто старший?

Шедшие впереди приостановились. Смотрели на бледного политрука с перевязанной головой.

– Да убило лейтенанта. А приказ отходить был, – пробормотал один из пулеметчиков. – Там танкисты прикрывают. Ихний капитан и приказал…

– Приказ был на отход! В Красной Армии отход – мера вынужденная и сугубо временная, – Андрон старался говорить решительно, помогая себе сдержанной жестикуляцией – эта мужественная короткая отмашка левым кулаком сверху вниз смотрелась крайне убедительно. – Товарищи красноармейцы! Приказываю принять достойный вид. Гражданское население должно запомнить нашу героическую армию, а не анархическую толпу вояк. Подтянулись, в колонну по два, становись!

Постукивали по булыжнику колеса пулемета, топали ботинки и сапоги. Андрон шагал сбоку. Хотел приказать «подобрать ногу», но не стал. Оборванные, измученные, отупевшие – какая уж тут дисциплина? Но все равно – проигравшая армия, все равно армия. Эстетика трагической гибели, о ней можно бесконечно спорить, но как трудно будет ее рисовать…

На площади у церкви стояло два танка, пушечный броневик, связисты торопливо забрасывали в кузов полуторки катушки с проводом. Андрон подвел свой отряд к танку, вскинул ладонь к фуражке:

– Товарищ майор, согласно приказу…

– Понятно, политрук. Всех увел?

– Всех, кого собрали. Там танки прикрыли…

– Сажай своих и выдвигаемся…

В кабину не посадили, пришлось лезть в кузов. Было тесно, Андрон с трудом устроился подальше от обугленного борта. Поехали. Бойцы молчали, скрипела и тарахтела переполненная полуторка, да иногда матерился кто-то из стоящих на подножке связистов.

Выскочили за город. Сзади шел танк, заслонял домишки, дымные столбы пожаров. У Андрона защемило сердце – еще недавно этот патриархальный городок был так живописен. И Гатчину вот так напрасно сожгут, и Ленинград. Нужно будет сделать ночные наброски. Решетки Летнего сада на сочно-алом фоне пожара, пробитый купол Исаакия…

Короткая колонна остановилась. Проскочил вдоль обочины мотоцикл. Кричал что-то сквозь рычание танкового двигателя майор. Потом на колесо полуторки вспрыгнул чумазый танкист:

– Там хуторок справа. Перевязочный пункт был развернут, раненых вроде эвакуировали. Но разведчик говорит – оставили там кого-то. Бери, политрук, двух бойцов, проверьте.

– Товарищ лейтенант, так у меня приказ комендатуры… – растерянно начал Андрон.

– Ух ты, самой комендатуры?! Сейчас комбату так и доложу. Он твою комендатуру… – Танкист ткнул пальцем в двух ближайших бойцов. – Ты и ты – с политруком. Живей давайте, а то не догоните.

Не помня себя, Андрон спрыгнул на дорогу. Побежал к командирскому танку – сидящий в люке майор махнул рукой, указывая направление:

– Действуй, политрук. Ты парень надежный. Транспорт там есть. Если что, в направлении Богушевска отходите…

БТ взревел, дернулся вперед. Ошеломленный Лебедев отшатнулся от полетевшей грязи. Колонна прошла, и Андрон увидел двух бойцов, стоящих на обочине…

* * *

…Танк неизвестного Андрону убитого батальонного комиссара Савченко остался за спиной.

– Бегом! – прохрипел Лебедев.

Бойцы перешли на рысцу, политрук с трудом успевал за ними. Измотался за эти дни. Легкие разрывало, чуть заметный подъем к хутору отнимал последние силы. Но остановиться, задержаться было еще страшнее. Тогда своих совсем не догнать. Собственно, свои-то уже списали политрука Лебедева. Ну, какие сейчас раненые?! Живых спасать нужно.

Пустынный проселок, поодаль строения, большой выбеленный дом, широкий двор…

Бойцы с винтовками на изготовку шли впереди, Лебедев выцарапал из тугой кобуры «наган»…

Запряженные лошади зафыркали, потянулись к людям. Обе подводы стояли в тени деревьев, на соломе лежали неподвижные тела.

«Убитых бросили, – с облегчением подумал Андрон. – Это ничего. Вон их сколько, незахороненных».

Донесся протяжный стон.

– Твою ж мать… – сказал Седлов. – Калеченых эти ироды все ж оставили, чо им, харям клистирным ё…

– Прекратите, – Андрон озирался, пытаясь понять, что же сейчас делать. – Поймите, матерщина – пошлый пережиток прошлого. Брань уводит советского человека от мысли, всё размывает и пачкает.

– Понятно. Потребно хату проверить, – деловито сказал сержант Барбута.

– Давайте. И не возиться, – приказал Андрон, стараясь не смотреть на лежащие на подводах тела. Танкист в полусгоревшем комбинезоне явно мертв, остальные наверняка обречены.

Бойцы тяжело потопали к дому, Лебедев пошел следом. Под ногами валялись грязные бинты, у дверей стояли носилки с огромным кармазиновым пятном. Вспомнилось варенье на панталонах – во рту стало отвратительно сладко. Андрон глянул в сторону колодца. Воды бы холодной, чтобы зубы заломило…

Внутрь не пошел, стоял на крыльце. Из двери пахло отвратительно: грязью и мочой, кровью и лекарствами. Бойцы завозились, было слышно, как скрипит дощатый пол под тяжелыми шагами крупного Барбуты.

Андрон думал, что рисовать этот пыльный двор с брошенными подводами, глистами мертво извивающихся рыжих бинтов и пустой собачьей конурой нет смысла. Художнику должны быть дороги его образы, его мысли. Художник ради этой красоты мыслей и мазков и работает.

– Да скоро вы?! – не выдержал Андрон, стараясь смотреть исключительно на колодец с валяющимся рядом ведром. Вроде целое, приказать зачерпнуть, фляги у бойцов на ремнях…

– Здесь мертвые тока, – глухо сказал изнутри Седлов. – Бросили хлопцев. Та и документы с лекарствами покидали…

Какие там еще документы?! Андрону хотелось выругаться. Очень грубо. Никогда не матерился, но сейчас война. Нельзя здесь оставаться. Опасно. Есть такое предчувствие. Сгрузить с подвод мертвых, пусть хуторяне похоронят, когда вернутся. На лошадях будет быстрее. Вот куда живых раненых деть? Барбута определенно доложит. Смотрит волком, увалень хохлацкий. Нет, раненых придется везти. Воды набрать и ехать. Бойцы с телегами должны управиться…

Вышел Барбута с пачечкой каких-то листов с печатями, Седлов нес коробку с упаковками лекарств:

– Ампулы. Мне в госпитале уколы тыкали, так…

Барбута ткнул товарища локтем:

– Замри!

Андрон обратил внимание на треск. Мотоциклы. Это хорошо. Разведчики, вероятно, возвращаются. Можно к ним подсесть. Передать команду Барбуте, раненых пусть сами довезут…

– То с поля, – пробормотал Барбута.

Андрон отлетел к стене от толчка сержанта, но не успел возмутиться. Массивный Барбута подпрыгнул, подтянулся и оказался на козырьке крыльца. Глянул на дорогу:

– Немцы!

Андрон понимал, что немцев там никак не может быть. Они же еще в город не вошли. Откуда здесь немцы?

– Прекратить панику!

Барбута тяжело спрыгнул вниз:

– Что делаем, политрук?

Андрон не мог вымолвить ни слова. В просвете за садиком промелькнул мотоцикл, разглядеть его было трудно, но холодом окатило – чужой! И не от развилки они движутся…

– В дом! – выдохнул Лебедев.

Толкаясь, ввалились внутрь. Андрон мельком увидел лежащие на носилках трупы, перевернутый стол. Под ногами скрипели рассыпанные таблетки. Барбута прыгнул к окну, прячась за косяком, проверил патронник винтовки.

– На верняк их подпустим, а, политрук?

– Конечно, конечно, – прошептал Лебедев, пятясь от двери.

Двигатели мотоциклетов трещали уже во дворе.

«Проскочат, – решил Андрон. – Обязательно проскочат. Это разведка. Мы им совершенно не нужны».

Седлов, целясь в окно, уперся боком в буфет с распахнутыми дверцами – звякнуло треснутое стекло дверцы.

– Тихо ты! – шикнул сержант.

– А я чо…

– Вторую машину берешь. Я – по первой. Пулеметчика бей. Командуй, политрук.

Сквозь полуприкрытую дверь Андрон видел головной мотоцикл – стрекочущая машина притормаживала. Сидели на мотоцикле двое: серые, в глубоких стальных шлемах, в очках-«консервах». Проезжайте, ради всего святого, проезжайте!

Остановились. Сидящий за рулем тощий немец поднял на каску очки. Смотрел на подводы с ранеными. Лошадь, обеспокоенная стрекотом моторов, мотала головой. Сидящий в коляске немец – пулемета у него не было, на вертлюг упирался ствол винтовки – оглянулся. Треск двигателей мешал слышать – Андрон, вполне удовлетворительно учивший немецкий в школе, не мог разобрать ни слова. Немец начал подниматься из коляски…

– Ну, же! – зашипел Барбута. – Подставились…

– Не стрелять! – неожиданно для себя приказал Андрон. – Раненых погубим.

Сержант, не опуская винтовку, обернулся:

– Ты шо, лейтенант?! Они ж…

– Приказываю не стрелять! – Андрон понимал, что прав. Напасть, выстрелить – значит спровоцировать ответный огонь. Подойдут еще немцы, ворвутся, расстреляют на месте. Немцев вообще нельзя убить. Нет их, фашистов, мертвых. Андрон за эти дни ни одного мертвого оккупанта не видел. Только советских. Нельзя врага напрасно злить.

Немец-стрелок, морщась и разминая поясницу, шел к подводам. Сейчас взглянет и дальше поедут. Немец тронул стволом винтовки тело, лежащее на телеге, перешел к следующей повозке. Обернулся, что-то крикнул своим. Ему ответили. Немец пожал плечами, вскинул винтовку. Сухо стукнул выстрел, дернулось тело раненого…

Один из раненых шевельнулся, пытаясь приподняться. Немец покачал стальной головой, передернул затвор. Выстрел…

Андрон видел лицо фашиста: осунувшееся, в щетине. Лет тридцать пять. Гримаса человека, делающего вынужденную и неприятную работу. Выстрел, еще один…

На Лебедева смотрели бойцы. Седлов изумленно поднял белесые брови, Барбута щерился…

– Товарищи, рядовые немцы одурачены коварным Гитлером. Они… – Горло перехватило, Андрон не мог сказать ни слова. Надо было воды попить.

– Сука ты, лейтенант, – сказал Барбута.

Они отвернулись к окнам, одновременно вскидывая винтовки. Понимая, что сейчас произойдет непоправимое, Андрон присел, прикрывая голову…

Все случилось мгновенно. Щелкнули два выстрела, и через миг по дому открыли ответный огонь. Андрон руками и «наганом» прикрывал затылок. Снаружи стучали пули, стрекотал автомат, лежал у мотоцикла убитый немец, рвала повод перепуганная лошадь, ударялась о колесо рука мертвеца на телеге. Ухнула граната, сыпались остатки стекол…

Война безжалостно убивала художника Андрона Лебедева.

…Андрон кричал, каким-то чудом успел отползти за перегородку, подальше от влетевшей в дверь гранаты с длинной ручкой. Оглушительно взорвалось, упал буфет, на Андрона тоже что-то упало – было очень больно. Седлов исчез – кажется, убежал к заднему окну, выпрыгнул в сад. Барбута сидел под подоконником, очень медленно вталкивал в магазин патроны. Лицо его было окровавлено, черные капли барабанили о подсумки на ремне. Закрыл затвор, начал подниматься…

Как это глупо. Немцы бы уехали, непременно бы уехали. Теперь убьют. И все потому, что сержант не выполнил прямой приказ старшего по команде. Такое своеволие в военное время карается по закону военного времени. По закону жизни. Мерзавец…

«Наган» поднялся сам собой. Андрон был уверен, что не нажимал спуск. Само получилось. Как-то легко. На широкой спине сержанта появилась дырочка. Очень маленькая. Это случайно.

Брякнула о пол винтовка, сержант уперся лбом в подоконник, замер…

– Я не виноват, – сказал Андрон окну. Солнечный свет яркими брильянтовыми искрами играл на гранях разбитого стекла. Очень хотелось жить.

Стукнула о простенок пуля. Андрон ахнул и принялся сдирать с рукава нашивку. Алая, вышитая канителью, звезда ногтям никак не поддавалась. Не успеть с обоих рукавов сорвать. Да и заметно будет. Бывший младший политрук Лебедев лихорадочно расстегнул ремни, скинул гимнастерку. Опомнился, схватился за карман – кандидатскую карточку нужно сжечь. Снаружи коротко простучал автомат – одна из пуль ударила в оконную раму.

Глядя на торчащие из крашеного дерева щепки-занозы, Андрон отбросил ком гимнастерки, подальше оттолкнул сапогом «наган» и закричал:

– Не стреляйте! Я художник!

Господи, как же это будет по-немецки?!

В дверь ударили ногой, возникла темная фигура с вскинутой винтовкой.

– Не стреляйте! Ой, мама! – Сидеть на корточках с поднятыми руками было неудобно. Андрон плакал, мочился и удивлялся тому, что в последний миг жизни вспоминает мать. Да что она сделала для сына, уродка полуграмотная?!

* * *

– Господин обер-лейтенант, я искренне! Сознательно. У меня советская власть отца отняла.

– Понимаю, понимаю, – переводчик говорил по-русски очень хорошо, хотя и с акцентом. Наверное, прибалтийским.

– Я – художник! Меня… мои картины на выставки не брали. По социальному происхождению отвергали… – Андрону казалось, что ему верят. – Я преклоняюсь перед немецким культурным гением. Немецкая художественная школа… о, ваши художники гении! Я мечтал учиться в Германии… Я могу быть полезен. Плакаты, листовки, наглядная агитация…

– О, вы истинный русский интеллигент. Полагаю, немецкое командование найдет должное применение вашему опыту и таланту. – Обер-лейтенант смотрел с неприязнью.

Брезгует. Бриджи Андрон замыл в канаве, и пятна почти не было видно. Господин переводчик просто устал. Пленных много, но ведь талантливый художник среди этой массы очевидное исключение. Не может быть, чтобы образованный европеец этого не понял.

– Господин обер-лейтенант, я буду рисовать во имя фюрера и великой Германии!

* * *

Рисовать Андрону Лебедеву, в общем-то, не пришлось. В августе месяце он вновь стал младшим политруком и вместе с двумя такими же «окруженцами» ушел в неприветливые белорусские леса. Данный в разведшколе псевдоним «Ластик» не нравился Андрону, и вообще было очень страшно стать агентом. Но, к счастью, связные от хозяев приходили не часто. А если приходили, то часто не возвращались к немцам. Андрон был осторожен. Талантливый человек талантлив во всем – выбрать момент и аккуратно убрать агента-связника вполне возможно. Приходилось действовать по обстоятельствам. В 42-м Андрон удачно сдал хозяевам группу лейтенанта Семсина, потом связь прервалась. Андрон напряженно работал в политотделе отряда: регулярно выпускали газету «Партизанская звезда», печатали сводки. Было тяжко, бригада попадала в блокаду, мучил голод и авитаминоз. Несколько раз казалось, что всё кончено – убьют. Андрон-Ластик даже не был уверен, что сможет вовремя сдаться. Немцы зверствовали, все вокруг погрязло в первобытном варварстве, дикости и злодействе. Андрон выступал на митингах в деревнях, агитировал подниматься на борьбу с оккупантами-палачами, оттачивал «рубку» левым кулаком. Весной от хозяев вновь пришел связной, пришлось сдать группу подпольщиков в Толчине. Убрать проклятого связного удалось лишь летом. Почти год Андрон жил спокойно. Правда, комиссар бригады выдвигать Лебедева наверх упорно не хотел. Из обкомовских был комиссар – они, суки, чуткие, подозрительные. В сорок третьем, после «рельсовой войны», Лебедева все-таки представили к «Красной Звезде», но на Большой земле награду не утвердили – «прямого участия в операции не принимал». Сволочи штабные, что они там понимают?! Было обидно.

Весной 44-го Андрон начал нервничать. Все вроде шло нормально. Газета выходила, временами старший лейтенант Лебедев принимал участие в кратких боевых, а чаще хозяйственных операциях. На митинге в Омороках, перед казнью старосты и троих полицаев, выступил очень хорошо. Сам начштаба соединения руку жал.

Но фронт приближался. Лебедев был чист – в окружение попал, но вышел к партизанам с оружием и подлинными документами, привел двух бойцов. Честно воевал, регулярно и толково проводил политзанятия, а то, что на боевые задания и ликвидации редко ходил, так ведь контузия после бомбежки, еще с 41-го. Правым ухом почти и не слышал.

Все будет хорошо. Если бы еще точно знать, что красноармеец Седлов тогда от хутора далеко не ушел. Если бы быть в этом уверенным. Талантливый художник – человек ранимый, крайне чувствительный.

Глава первая

Вводно-техническая

Москва.

6 июля 201? года. 7.30

Новенький зеленый троллейбус бодро катил по набережной. В салоне было просторно: всего шестеро пассажиров, считая и крупного спортивного молодого человека, сидящего на сиденье у средней двери.

Вообще-то Валерий себя «молодым человеком» не считал. В конце концов, на службе давно по отчеству зовут, четвертая звездочка на погон уже неделю как упала. Начальник отдела, пусть и временно исполняющий обязанности. Да и рост метр девяносто восемь к определенному уважению взывает. Ладно, лучше «молодой», чем немолодой. Валерий покосился на брюнетку, только что сдержанно попросившую «подобрать конечности». Ну, кто виноват, что троллейбусы рассчитаны на усредненно-мелкого гражданского пассажира, и спортивный мужчина на сиденье только по диагонали и умещается. «Конечности»… Ну да, 46-й растоптанный. Человек обязан устойчиво на земле стоять. Снежана вот тоже «лапищами» ноги бывшего супруга обзывала…

Настроение окончательно испортилось. Вспоминать о бывшей Валерий жутко не любил. Но как о ней не вспоминать, если Мишка там, с ней рядом? Вырастет сын современной… позитивной личностью.

Валерий смотрел в окно и пытался думать о службе. Не очень получалось – день чересчур летний, солнечный. Смог над столицей развеялся – прошедшие дожди горящие торфяники притушили, бульвар набережной стоял позеленевший-помолодевший. За сутки особых ЧП в столице не было – просевшая Северянинская эстакада не в счет – затухающие отголоски приступа. Пробка на Комсомольском и в лучшие времена случалась. Просто нужно жить в ногу со временем и до места службы добираться общественным транспортом, свои «колеса» оставляя дома.

Период ремиссии. Успокоился мир. Временно, конечно.

Глядя на пустующие скамейки малолюдной Фрунзенской, Валерий подумал, что от Отдела и лично от капитана Коваленко это тоже напрямую зависит: сколько еще ударов выдержит спешно возводимый волнолом обороны? Да, жизнь вновь вошла в спокойную колею, аварий, драк и прочих проявлений Психи практически нет. Люди болеют, умирают и пропадают, как положено – в пределах былой нормы. Но когда бытие вновь взвоет, заскрежещет и пойдет юзом, капитану Коваленко оправдываться будет нечем – не вник, не смог, не выложился.

Валерий Сергеевич Коваленко, не так давно переведенный из Балтийска, ныне командовал ОТЭВ – отдельным транспортно-эвакуационным взводом Отдела «К» и временно исполнял обязанности начальника вышеозначенного Отдела. За последний месяц Отдел дважды пытались передать в новое ведомство, не передали, создали спецроту, расформировали спецроту, закодировали подразделение, присвоив шифр «Колонна 3945», переименовали в банальную отдельную роту с транспортным уклоном, впрочем, не отменив кодового названия. Последнюю неделю Валерий оставлял на бланках электронной переписки оба наименования. Руководство вынашивало грандиозные планы по реорганизации Отдела, и административная мысль бурлила и булькала. По опыту службы было понятно, что непосредственно с и.о. в любом случае особенно строго спросить не успеют, и Валерий благополучно игнорировал львиную долю сыплющихся сверху запросов и требований. Работать по делу тоже нужно успевать.

С «работой по делу» между тем обстояло не очень хорошо. В смысле не с работой, а с ее результативностью. Буксовало расследование. Возможно, потому что в оперативной части Отдела не имелось ни профессиональных следователей, ни аналитиков, ни штабных работников. Ну, естественно, за исключением прикомандированных консультантов АЧА и штабника Землякова. Хотя и Женька уж скорее полевой переводчик, чем штабной страдалец. Впрочем, подобная ситуация сложилась во всем огромном, перестраивающемся, активно сливающемся и частично поглощающем соседние ведомства организме ФСПП: где-то имелись руководящие кадры без подчиненных, где-то наоборот. Многие предрекали, что родится административный монстр. Собственно, чему тут удивляться? Земля создавала-рожала именно боевого монстра, способного противостоять чудовищному агрессору в небывалом сражении.

Нет, осознать это весьма трудно. Да и не требуется. Валерий знал, что, как бы ни обозвали «Кашку», заниматься и Отделу, и лично капитану Коваленко придется тем же самым – ходить в прошлое.

Валерий уже был Там. Одиннадцать суток в июне 1944 года. Немножко другим человеком вернулся. А может, и не «немножко».

Остановка. Капитан Коваленко выбрался из троллейбуса и неспешно шагал по скверу: руки в карманах джинсов, свободная рубашка прикрывает кобуру пистолета. За последнее время привык к «ТТ», будто и не таскал иного штатного ствола. Кобура, правда, современная, из кордура. Кстати, можно было бы ее и в командировку брать. Хрен с ней, с аутентичностью, всегда можно сказать, что ленд-лизовская, редкого образца.

В командировку очень хотелось сходить. Нет, «хотелось» не то слово. Нужно сходить. Полегчает. Сидеть в Отделе, пытаясь что-то анализировать и вычислять, между подготовкой расположения к приему пополнения и руганью со строителями и психологами, охреневая от спускаемых сплошным потоком циркуляров и сводок, утихомиривая взвод охраны, где срочников – «комендачей» весьма «успешно» усилили контрактниками, было сложно. Угнетало. Ну разве это дело для офицера морской пехоты? Но людей нет. Варшавин в Отделе сидел на своем месте, но теперь он высоко, и это правильно – Сан Саныч один из немногих, кто способен разглядеть целостную картину Психи, пусть и в самых общих чертах.

М-да, хрен моржовый, жили себе, с терроризмом-экстремизмом планово боролись, и на тебе. Получается, благоденствовали.

Хотелось Туда сходить. На войну, где все понятно.

Тьфу, опять упрощаем? Валерий твердо знал, и недолгая служба в Отделе весьма тому знанию способствовала, что все просто и понятно только дуракам бывает. Капитан Российской армии быть наивным не имеет права. «Наши против немцев» – это только в старом кино. Хорошее кино, кто спорит. Но существование всяких РОА и РОНА[7] забыть не получится. И на Великой Отечественной все было непросто, это нужно знать, учитывать и крепко помнить.

Нет, тогда было проще. Старший лейтенант Коваленко сам видел. Воевал народ. Погибал, голодал, кровью умывался, но бил врага. Освобождал города и деревни, выходил к государственной границе, к боязливо примолкшей Европе. И никаких сомнений у народа и Красной Армии не имелось. Шли к Варшаве, Бухаресту, Вене, Берлину и Праге. К Пиллау…

Странно представить, что город, в котором ты родился и вырос, штурмовали мужики, с которыми случалось ехать на одной полуторке и плыть одним катером, с которыми разговаривал, переругивался, юморил и с опаской поглядывал в небо. Не ветераны, старающиеся держаться прямо и бодро под грузом лет и медалей, а вполне себе товарищи-бойцы и товарищи-офицеры. Обычные и разные. Разгильдяи и толковые, блатные и интеллигенты, городские и деревенские, грамотные и не очень. Хрен его знает: чуть иная форма и техника, но если не мелочиться: что на Выборг, что на Цхинвал – один черт. Два-три дня боевого марша, и форма принимает весьма похожий драный вид-колер, и на какой броне – «тридцатьчетверки» или «бэшки» сидишь – все одно жопе жестко.

Разница в ином. Тогда страна воевала, а сейчас кусочек армии вел узкие боевые действия. Ограниченный региональный конфликт. Слово-то какое кухонное.

Хотелось сплюнуть на газон, но воздержался. Что за привычка такая пацанская? Офицер все-таки, от атавизмов избавляться давно пора.

Комсомольский проспект, естественно, стоял. Раскалялись под солнцем крыши сотен автомобилей, перегревались нервы водителей и водительниц. Скоро кто-то выскочит с битой, травматикой или чем-то посерьезнее. Недавно на глаза аналитическая сводка ФСПП попалась: кривая графика уличных конфликтов плавно, но росла. Каждый день «трехсотые» и один-два «двухсотых». И никакая ремиссия этому безобразию не указ. В выводы аналитиков Валерий вчитываться не стал, но, похоже, Психа лишь косвенно виновата. Просто москвичи. Им ехать очень нужно, срочно и спешно.

Капитан Коваленко вздохнул. Сам-то кто? Москвич. Прописка есть, квартиру дали. Ценный кадр. Снежана кипятком бы писала – столица, повышенный оклад! Умри все живое. Вот же некоторые морпехи дебилы конченые. Куда смотрел? Ладно, купился ножками стройными, очами яркими, попкой округлой. Ну, оформил отношения, чтоб систематически иметь в постели то половое счастье. Но кто ж с такой… детей делает?

Перед воротами расположения было спокойно. Стояла одинокая дежурная легковушка Филикова, у КПП чисто, подметено. Прошла по гарнизону ненавязчивая рекомендация «товарищам офицерам по возможности прибывать на службу общественным транспортом». И безопаснее, и быстрее. Откровенно говоря, и дешевле.

Стальной «бордюр» перед воротами был предупреждающе поднят, Валерий зашел в обшарпанную дверь КПП, сыграл в гляделки со сканером – агрегат не только опознавал рисунок радужки и узор кровеносных сосудов, но и диагностировал психологическое состояние гостя. Магнитный ключ, рамка «Януса»… Специалисты утверждали, что дорогостоящая аппаратура выявляет Психу в подавляющем большинстве случаев. Оно-то конечно, но возвращающиеся с полигона бойцы, проходя странную процедуру медленно и по одному, выражались непечатно.

Капитан Коваленко вошел в отстойник, старший охранного наряда поприветствовал из-за пулестойкого стекла – выходить из дежурки часовым категорически запрещалось, парились в своем кондиционированном аквариуме, где кроме мониторов камер слежения и развлечений-то было – только языками чесать. Вот контрактники с «комендачами»-срочниками и перевоспитывали друг друга. Пока довольно успешно: синяков отмечено не было, психологи уверяли, что «дедовщина» изживает себя, да Валерий и сам это видел. Уровень допуска у бойцов разный, но нормальный парень с головой на плечах не может не отмечать неумолимо подступающего изменения бытия. А безголовых в расширившемся Отделе уже нет.