Я убил Степана Бандеру

На митинг-панихиду, посвященный перезахоронению праха стрельцов, погибших в 1915 году на горе Макивка, на Яновском кладбище во Львове собралось около 20 тысяч человек. Одновременно состоялся 10-тысячный траурный митинг на горе Лисоня под Бережанами.

Там, где не обнаруживались мощи павших, возводились насыпные символические могилы, увенчанные казацкими крестами. Слова «Слава Украине!» – «Героям слава!» звучали как своеобразный пароль-заклинание и отзыв для посвящённых.

Польские власти, как водится, не придумали ничего более умного, нежели приказать полицейским отрядам «навести порядок», а заодно направить наиболее ярых инквизиторов, непримиримую, шовинистически настроенную шляхетную молодёжь на уничтожение могил сечевиков. Захоронения сравнивали с землёй, выкорчёвывали и сжигали кресты.

Чего добились ясновельможные паны? Могильный холм нетрудно срыть, деревянный крест в щепы изрубить и бросить в огонь. Но после уничтоженные погребения «героев Украины» превращались в места тайного поклонения, а ненависть униженных западноукраинцев к шляхте, глумившейся над прахом предков, укрепляла их фанатичную веру в свою безусловную правоту[3].

Карлсруэ, Федеральная судебная палата. 8 октября 1962

– Подсудимый, расскажите о себе, – предложил президент Уголовного сената доктор Ягуш.

Сташинский поднялся со скамьи и, заложив руки за спину, тихо, монтонно, как вызубренный урок, стал повторять (в который уже раз за месяцы следствия – десятый, пятидесятый, сотый?!) факты своей небогатой биографии:

– Я родился 4 ноября 1931 года в селе Борщовичи на Львовщине. В те годы Львов и данная территория подчинялись польским властям, соответственно я тогда являлся гражданином Польши.

– Громче, пожалуйста, – прервал его председательствующий.

– Гражданином Польши, – кашлянув, повторил Сташинский. – Отец мой был крестьянином. Наша усадьба величиной полтора морга[4], приблизительно ³/₄ гектара, была довольно малой, и мы относились к беднякам. Отец был столяром. До 1939 года он работал во Львове на стройке, а потом дома – по хозяйству, выполнял столярные работы в селе Борщовичи. В селе было приблизительно пятьсот домов, из них половина украинских, а вторая половина – польских. Всех жителей насчитывалось около тысячи душ… Школу я начал посещать в 1937 году. Полтора года я учился в польской школе с украинским языком обучения… Наше село находится на расстоянии семнадцать километров восточнее Львова. В 1939 году Западная Украина была освобождена и объединена с Россией. С 1939 года до самой войны она находилась под властью России. В школе были введены русские порядки, школа была перестроена по советскому образцу.

– Подсудимый, что вы имеете в виду, говоря «русские порядки»? – потребовал уточнить президент.

Сташинский облизнул пересохшие губы.

– Это касается предметов обучения, ваша честь. Тогда у нас был введён русский язык как иностранный. Польский был отменён. Позже, с 1941-го до середины 1944-го или 43-го, школой управляли немцы, и планы учёбы были приспособлены к немецким школам. Языком обучения был украинский, но теперь у нас ввели другой иностранный язык – немецкий… В 1944 году пришли русские, фронт откатился дальше, и школа опять стала русской…

– Где и на какие средства вы продолжали своё образование?

– В 1945 году, закончив сельскую школу, я уехал во Львов. Родители хотели, чтобы я продолжил учёбу, и записали меня в десятилетку. Оплата за обучение в этой школе составляла около десяти рублей в год, а продукты я привозил себе из дома. Во Львове я жил у родственников… В 1948 году сдал экзамены на аттестат зрелости, но точного представления о своей будущей профессии не имел… Не было никаких особых устремлений. Я, собственно, не знал, чем дальше хочу заниматься… Случайно получилось так, что я попал в русский пединститут…

Когда между нами, выпускниками школы, шли разговоры о будущем, то все в классе мечтали стать врачами.

Восемь или десять юношей из нашего класса послали свои документы в мединститут. И я тоже. Экзамены сдал, но баллов не хватило, чтобы меня приняли… На одно место приходилось от двадцати до тридцати кандидатов… За четыре или пять дней перед началом семестра я услышал, что можно успеть устроиться в пединститут. Я отнёс туда свои документы, доедал ещё два экзамена, и меня приняли… Я проучился в институте два с половиной года, когда, в 1950 году, впервые столкнулся со службой госбезопасности. Мне тогда было девятнадцать лет…

– Расскажите, каким образом вы связались с МГБ.

Сташинский запнулся и уставился в спину адвоката. Доктор Зайдель, не оборачиваясь, кивнул, мол: говорите всё как было…

Дни открытых убийств

Так уж получалось, что всякий провал в деятельности организации чудесным образом обращался на пользу политической карьеры Степана Бандеры.

Когда 10 апреля 1931 года после побоев и пыток в местной тюрьме скончался львовский сотник Экзекутивы Юлиан Головинский, Бандера превратил его похороны в общегородскую политическую демонстрацию против ненавистной шляхты. Манифестация сделала Степана популярной фигурой среди местной молодежи, которая с почтением стала именовать его «старшим братом».

Несчастному Головинскому нашлась замена в лице Степана Охримовича, который хорошо знал Бандеру ещё по учёбе в Стрые. Новый проводник немедленно приблизил к себе однокашника, введя в состав Краевого провода на украинских землях, оккупированных Польшей. Степан Бандера получил под начало разветвлённую референтуру (отдел) по пропагандистской работе.

Прошло совсем немного времени, и после событий в Городке Ягеллонском Охримовичу пришлось уйти в отставку. Место проводника оказалось вакантным, и на эту должность был выдвинут, конечно, Степан Бандера, шаг за шагом приближавшийся к осуществлению своих заветных мечтаний. Вскоре Пражская конференция Провода ОУН официально утвердила двадцатичетырехлетнего протеже Коновальца проводником Краевой экзекутивы.

Правда, некоторые оуновцы всё же шушукались между собой, намекая на некие «дворцовые интриги». Даже верный Степану Мыкола Климишин подозревал неладное: «Знаю наверняка, что были какие-то внутренние распри между Бандерой и Охримовичем, какая-то опасная ссора… Бандера даже хотел отдать приказ застрелить Охримовича…»

Возглавив Экзекутиву, Степан Бандера распорядился приостановить проведение экспроприаторских акций. Возможно, появились иные источники (закордонного происхождения) финансирования деятельности Организации. Громкие политические убийства, карательные операции, теракты будут иметь значительно больший общественный резонанс, полагал новый проводник: «Акты террора против наиболее значительных представителей оккупационной власти – это пример акций, в которых их непосредственный эффект и политически-пропагандистский капитал как их следствие мы ставим на равных». Ибо «последовательным террором врага и сосредоточением внимания масс на непосредственной борьбе создаётся положение, которое приближает волну народного взрыва. А вместе с этим ряд таких акций постоянно ослабляет врага морально и физически, подрывает его авторитет».

Рупор Бандеры – журнал «Юнак» – подводил идейную базу под грядущие политические убийства: «Эти революционные акты бьют по всяким соглашательским мероприятиям, пробуждают в душах масс вражду и ненависть к оккупантам, создают непреодолимую пропасть между ними и нами».

Летописец деятельности Организации Ярослав Сватко утверждал, что «боевые акции… были обязательным элементом воспитательного процесса общества, которое, по мнению руководителей ОУН, необходимо было подготовить к реальной войне за независимость, особенно к необходимости проливать свою кровь в борьбе за интересы народа. Как считал Бандера, именно неготовность украинцев защищать свои интересы в освободительной войне привела к таким многочисленным жертвам во время голодомора. Инициаторы этноцидов, этнических чисток и иных подобных акций, направленных против украинцев, должны были знать: за это их настигнет неминуемая кара».

…В конце курортного сезона 1931 года в трускавецком санатории Сестёр Служебниц было совершено дерзкое убийство известного депутата польского сейма, близкого к правительственной коалиции Тадеуша Голуфки. Особенно возмутило набожное великопольское общество место преступления. Ведь при освящении созданной конгрегации Сестёр Служебниц Непорочной Девы Марии святые отцы внушали пастве: «Угнетённый морально народ жаждет обновления духом, обновления и облагораживания сердца…»

Криминалистам удалось восстановить картину убийства. Субботним вечером 29 августа дальние грозовые раскаты, доносившиеся с Карпатских гор, а после хлынувший дождь распугали немногочисленных курортников, прогуливавшихся по парку. Отдыхающие вернулись в спальные корпуса и стали готовиться к ужину – старинные напольные часы уже пробили половину восьмого.

Депутат Голуфка решил не спускаться в общий зал и попросил принести ужин к нему в номер. Отужинав в одиночестве, пан Тадеуш уютно устроился на диване, просматривая свежую прессу. В этот момент дверь в его комнату бесшумно отворилась, и в номер проскользнули два молодых человека. Один из них поднял револьвер и трижды выстрелил в безмятежно отдыхавшего Голуфку, а второй для верности вонзил в грудь жертвы кинжал. Уходя, убийцы оставили клинок в кровоточащей ране.

Как позже выяснили следователи, многие отдыхающие видели, как по коридору в сторону выхода быстро удалялось двое юношей. Но никому и в голову не пришло их остановить. Что же до выстрелов, то ужинавшая публика просто приняла их за раскаты грома. Только после случайно обнаруженного обслугой залитого кровью тела в санатории поднялся переполох.

Сразу откликнувшийся на трагедию видный польский политик, экс-министр Станислав Тугута выдвинул версию: «Голуфку убили не обычные бандиты… а украинская террористическая организация… На этом фоне трагедия Голуфки вырастает до трагедии всего польского народа…»

Львовская газета «Слово польске» подхватила патриотический посыл и, не жалея эпитетов, возвела жертву теракта в ранг «хорунжего веры и согласия с украинцами, апостола исторической миссии на востоке Польши. Будучи искренним и деятельным сторонником зазбручанской Украины, стоял Голуфка твёрдо и непоколебимо на нерасторжимости Восточной Малополыпи и польского государства…».

Следующей жертвой революционный трибунал ОУН избрал директора Львовской украинской гимназии, профессора филологии Ивана Бабия. В вину ему вменялось понуждение своих учеников к оказанию помощи польской полиции в выявлении тайных членов Организации, а также то, что он лично сдал в руки властям одного из учащихся, который раздавал сверстникам антипольские прокламации. Приговор Бабию был приведён в исполнение.

Очередным осуждённым на казнь стал студент Яков Бачинский, подозреваемый в сотрудничестве с польской полицией. За ним последовали комиссар львовской полиции Чеховский, школьный чиновник Собинский и ряд других…

Позже, на суде над террористами Бандера попытался объяснить «дни открытых убийств»: «Прокурор сказал, что я не привёл доказательств вины директора Бабия и студента Бачинского. Я даже не старался этого делать, ибо их вину рассматривал революционный трибунал, который на основании конкретных данных и материалов и вынес приговор… Каждый понимает, что из конспиративных соображений я не мог здесь приводить доказательства вины этих людей. Мы стоим на той позиции, что долг каждого украинца есть подчинение своих личных дел и своей жизни интересам нации. Если же кто-то добровольно и сознательно сотрудничает с врагами в борьбе с украинским освободительным движением, то считаем, что это преступление – национальная измена – должно караться только смертью… Трибунал имел на то мандат от ОУН».

В своей деятельности молодой Проводник интуитивно следовал испытанной большевистской практике, сердцевину которой составлял «подбор, расстановка и воспитание кадров». Степан Андреевич уточнял: если прежде «кадрово-организационная работа шла в основном по линии бывших военных и студенческой молодёжи, то теперь её проводили среди всех общественных слоев, с особым вниманием к селу и пролетариату». Он определял «три основные уровня воспитания: идеолого-политический, военно-боевой и подпольной практики (конспирация, разведка, связь и т. д.)». Отдавая приоритет «пропагандивной» и боевой деятельности, Бандера нацеливал подчинённых на «массовые акции, в которых принимали бы активное участие широкие круги общества, действуя по инициативе, согласно указаниям и под идейным руководством Организации».

Знакомые задачи, известная лексика, фразеология, в которой даже «идейному руководству» нашлось место. Создаётся впечатление, будто ярый антикоммунист, как прилежный школяр, слово в слово переписывал инструкции ВКП(б).

Организация нуждалась в специалистах. Степан Бандера, к которому в близком кругу уже обращались Баб (в переводе с хинди – «отец»), договорился об организации в Данциге курсов военного дела. Интенсивное обучение в Берлине прошли радиотелеграфисты. Дипломированные связисты, вернувшись домой, сами стали наставниками и начали обучать азбуке Морзе будущих повстанцев. Только во Львове действовало десять подобных школ, в которых радиограмоту постигали сотни курсантов.

В качестве противодействия дальнейшей «пацификации» краевая Экзекутива в начале 1930-х годов занялась созданием особых отрядов, названных «Зелёные кадры», как предтечи будущей Украинской повстанческой армии (УПА).

На памятной для Бандеры Пражской конференции было принято решение о создании особого подразделения – «контрольно-разведывательной референтуры». Кроме сбора всесторонней информации о деятельности государственных учреждений, о тайном и явном сотрудничестве с ними украинских граждан, спецслужба должна была также обеспечивать систему внутренней безопасности, приглядывать за поведением и настроениями членов Организации, соблюдая «чистоту партийных рядов».

Как вспоминал ветеран движения Степан Мечник, сам он, будучи кандидатом в члены ОУН, «проходил проверку: правдив ли, не имеет ли дурных привычек и злых намерений, какие негативные черты ему присущи. За мной, кроме явной проверки, незаметно наблюдал ещё некто, мне неизвестный…» Новобранца неоднократно провоцировали, устраивали нештатные ситуации, дабы убедиться в его лояльности, проверить степень выдержки и верности идее. Об одной из подобных унизительных проверок Мечнику стало известно лишь через несколько лет: «…Я узнал, что в ту ночь в лесу я имел дело не с польской полицией, а с переодетыми членами ОУН, которые должны были меня проверять…»

Западный Берлин. 13 августа 1961

Американский полковник по-прежнему пристально смотрел на Сташинского.

– Говори, Богдан, – тихо-тихо, почти шёпотом, одними губами попросила Инге мужа, – всё подробно рассказывай герру полковнику. Ничего не таи, говори обо всём, что они с тобой вытворяли за эти годы. Смелей…

Она с надеждой смотрела на мужа, который сейчас производил впечатление человека, окончательно потерявшего почву под ногами, растерянного, неспособного вымолвить ни одного слова. Она ощущала себя сильнее его.

– Я родился 4 ноября 1931 года в бедной селянской семье под Львовом. Это на западе Украины, то есть в СССР, – начал частить Сташинский, словно стремясь поскорее выплеснуть из себя назубок заученную «исповедь». – Учился нормально, успевал… Но это, наверное, малоинтересно для вас…

– Ну почему же? – искренне возразил американец. – Мне интересно абсолютно всё, что вы рассказываете. Не стесняйтесь…

– …Однажды в выходной я решил съездить домой, проведать родных. Билет на электричку покупать не стал, откуда, скажите, у бедного студента лишние деньги? Думал, повезёт, зайцем прокачусь. До Борщовищей там езды всего минут двадцать, вот и надеялся, что проскочу. В общем, сэкономил на свою голову… Откуда ни возьмись – контролёры, патруль железнодорожной милиции[5]. В общем, попался, взяли меня за шкирку. Штраф, говорят, плати. Но какой может быть штраф? В кармане – ни копейки. Хотя контролёры, если честно, особо и не давили. Понимали: что с голытьбы взять?.. Потом посовещались между собой о чём-то, вывели меня в тамбур, а на ближайшей станции высадили и отвели в каталажку. Там меня держали часа три – не меньше, всё воспитывали… Но не били. Сооставили протокол и отпустили. Сказали, что подумают, сообщать ли о моём проступке в университет или нет. Короче, на крючок подвесили…

Полковник внимательно слушал рассказ парня, представлявшегося агентом КГБ и убийцей. На киллера он, конечно, совершенно не тянул. Скорее на героя-любовника. Эдакий Грегори Пек из «Римских каникул»… Только уж нервный очень, явно трусоват, лоб весь в бисеринках пота. Чего он дёргается? Может, перепил вчера?.. Или маньяк? Да нет, не похоже. Провокатор? Тоже нет, чересчур уж неловок.

– Продолжайте, пожалуйства. Только step by step, шаг за шагом, будьте добры, не спешите и поподробнее, – мягко предложил он перебежчику. – Что было дальше?

А что было дальше? Всё очень просто. Железнодорожный милицейский дознаватель был, по всей вероятности, человеком опытным, жизнью битым, с природным чутьём. Он быстро почувствовал, что мальчик «поплыл». Но не стал торопить события, заставил задержанного подписать протокол, по-отечески похлопал его по плечу:

– Ладно, хлопец, гуляй пока. Буду думать, что делать с этими бумаженциями. – Он помахал перед лицом Богдана парой серых листочков. Потом неожиданно широко улыбнулся: – Только больше не попадайся.

Обрадованный Богдан тоже улыбнулся в ответ и мгновенно испарился.

Хотя «думать» дознавателю было, в сущности, не о чем. Паренёк замарался, перепуган до смерти. Протокол уже в столе. Стало быть?.. Стало быть, пацана – «на карандаш». Его хоть сейчас можно брать голыми руками. Ведь как говорили умные люди? Человеком правит страх и желание жить.

Он поднял телефонную трубку, назвал дежурившей на коммутаторе толстенькой, тёплой и ласковой (знал достоверно) Катрусе известный им обоим номер местного управления МГБ.

– Щиро витаю (искренне приветствую) вас, Василю Петровичу, – бодро сказал дознаватель, едва абонент откликнулся. – Докладаю…

Мало-помалу, поскольку спешка в этом деле только вредна, стал раскручиваться маховик отлаженного механизма по вербовке потенциального стукача гражданина Сташинского.

Подняли установочные данные. Так-так, очень хорошо, просто чудненько. Родная сестрица Богдана, оказывается, уже была замечена в контактах с подпольем У ПА, крутит шашни с одним подозрительным пареньком. Прищучим. Что имеем ещё? Дядьку Сташинского, жаль, уже шлёпнули. Тоже был с гнильцой. Немножко поторопились ребята, можно было бы пошантажировать племяша. Хотя ладно, в «крутёжке» и одной сестры будет достаточно.

Парень забитый, всего на свете боится. Но в будущем может пригодиться. Как раз из таких вот злые волки и вырастают. А на первых порах его можно хотя бы как информатора использовать. А вообще-то чего тянуть? Пока этот – как там его?.. – Сташинский ещё под наркозом «родителевой субботы» в нашем отделении, нужно брать его за жабры…

Буквально через день-другой в дом, в котором Богдан снимал угол, пожаловал незваный гость «в штатском». Хозяевам объяснил, мол, однокурсник Богданов. Пригласил «приятеля» прогуляться. Попетляв старыми Львовскими улочками, они неспешно добрались до какого-то старого, неприметного двухэтажного дома. В квартирке наверху Сташинского уже ждали.

– Здорово, студент. Как дела в университете?

– Спасибо, всё хорошо, – заторопился с ответом Богдан.

– Хорошо, говоришь? Ладно. Молодец, так держать. А вот семинарские занятия вчера пропустил. Почему?

– Горло болело, к фельдшерице ходил. Полоскание прописала. Соду с тёплой водой…

– Хорошо, поверим. И проверим. Не возражаешь?

Взрослые «дяди» с лёгкостью разыгрывали давно отработанную схему, традиционно распределив между собой роли «злого» и «хорошего». Первый представился: «Капитан Ситниковский». Второй назвал себя Иваном Семёновичем.

Разговор оперативников со Сташинским продолжался долго. Хотя никаких особых грехов, кроме того случая на железке, Богдан за собой не знал, он смертельно боялся. Липкая волна холода поднималась от желудка и подступала к горлу. Он безостановочно потел. Во рту было сухо. То и дело Богдан пил воду из стакана, который подсовывал ему сердобольный Иван Семёнович.

– Как сестра себя чувствует? Всё в порядке? – мимоходом спросил он Богдана. – Её ведь Маричка, кажется, зовут, да?

Богдан обречённо кивнул:

– Да, Маричка. У неё всё в порядке. А что?

– Ты только вопросом-то на вопрос не отвечай! – резко оборвал его Ситниковский. – Про твою сестрицу мы и так всё прекрасно знаем. С кем она вожжается-кувыркается – тоже. Ей что, не терпится следом за твоим дядькой в сырую земельку раньше времени лечь, а?.. Нам важно, что ты об этом думаешь. Понял?! Да нам стоит только пальцем шевельнуть!.. Думаешь, мы не знаем, что твоя семейка харчами бандеровцев снабжает?! Ошибаешься, козлина! Знаем!

– Богдан, ты должен всё здраво взвесить и уяснить, – поддакнул Иван Семёнович, – что советская власть – это навсегда. Твои эти уповцы-оуновцы… или, может, не твои всё-таки, а?.. – Он сделал паузу, но, не дожидаясь ответа, продолжил: – Так вот, они последние дни доживают. Недобитки эти, шавки вонючие забились в свои норы за кордоном или в схроны в лесу и оттуда тявкают. Шансов у них – ноль. Не сегодня завтра все «вояки» пулю свою найдут. Или в Сибирь покатят лес валить. Будешь им помогать там вместе со своими родственничками… Не мечтал об этом? Подумай, Богдан, крепенько подумай. О себе самом, прежде всего. Ты – молодой, здоровый, умный парень, красивый. Девки небось за тобой помирают. А, Богдан? Чего молчишь? Бегают ведь? – весело подмигнул он. – Преподаватели о тебе хорошо отзываются (мы интересовались), говорят, способный студент, может дальше пойти, науку вперёд двигать. И всё это ты хочешь потерять, одним махом перечеркнуть своё распрекрасное светлое будущее?.. Нам ведь многого от тебя не нужно. Мы и так всё знаем. О каждом из вас. Кто чем дышит. Кто о чём думает. О чём мечтает. С кем спит. И так далее. Но нам очень важно знать твоё мнение. Что происходит в университете, о чём преподаватели говорят, про что твои друзья болтают на переменках, после занятий. Может, кто-нибудь чем-то недоволен, о «вольной, незалэжной» Украине бредит, Бандеру поминает «незлым, тихим словом», этого «великомученика Божьего», а? Что скажешь, Богдан?.. Ты только шепни нам вовремя, что там у кого на уме… А может, кто в беду попал какую, как вот ты недавно, «зайчишка серенький»… Так мы поможем, выручим… И всем будет хорошо. Иногда лучше сразу разрубить узел. Ты историю хорошо учил, надеюсь? Был в древней Азии или Африке царёк такой, Гордием его звали. Так вот, он умудрился запутать такой узелок, что никто его развязать не мог. Нашёлся один – Александр Македонский, который взял да и разрубил этот узел мечом. И – вся печаль. Помнишь такую историю? «Гордиев узел» та закавыка с тех пор и зовётся… Мы ведь вроде врачей или санитаров, – без устали гнул своё Иван Семёнович. – Любую болячку надо упреждать, профилактировать, так сказать. Если запустить, на лечение во сто крат больше времени и сил уйдёт. Согласен? Ну вот, ты же разумный хлопчина. Подумай о будущем, Богдан… Подумай.

– Да что ты его, мудака, уговариваешь?! – неожиданно взорвался, вскочив и отбросив табурет, его напарник и протянул к лицу Богдана сжатый кулак. Не лапа – пыточный инструмент какой-то, тиски железные. – Это же натуральный волчонок!.. Гляди, как у него глазёнки бегают, шмыгает без конца, слезу из себя давит, а сам молчит, как будто в рот воды набрал. Выплюни, сучонок! Выплюни, тебе говорю! И вместе со слюной всё выплёвывай, всё, что про своих друзей-бандеровцев знаешь. Нет таких? Брешешь! У нас другие данные! Говори, тебе сказано!.. Выбор у тебя простой: или рассказываешь нам о связях своих односельчан с подпольем – или получаешь, в лучшем случае, «десятку» лагерей. За что? Есть за что! А батьку с мамкой твоих, само собой, сошлём на выселки в такие края, где всем места хватает!

Сташинскому этих «ласковых» внушений с головой хватило, чтобы вмиг почувствовать себя ничтожнейшей из козявок, которую и давить-то никто специально не собирается, просто так, походя наступит грязным сапогом – и все дела. А что там у тебя – есть ли душа или что другое, ровным счётом никого не волнует…

Он сидел на табурете, уставясь пустыми глазами в никуда, и вздрагивал всем телом при каждом ударе собственного сердца.

– Ты зубами-то не скрипи, хлопчик, – участливо говорил ему один из новых старших товарищей. – У меня была как-то одна бабёнка-медичка. Так вот, она мне говорила, что у тех, кто скрипит зубами, глисты водятся. Лечиться тебе надо, Богдан…

В конце концов ошалевшего студента отпустили со словами:

– Иди, Сташинский. К нашему разговору ещё вернемся. Лети, голубь сизокрылый.

«– Подсудимый, что требовал от вас Ситниковский?

– Он предложил мне выбор: или я сам выкручусь из этого положения и помогу своим родителям, или меня арестуют и осудят на 25 лет тюрьмы, а моих родных сошлют в Сибирь. Это он совершенно определённо сказал.

– Господин Сташинский, как вы поняли предложение Ситниковского „выкрутиться из этого положения”?

– „Выкручиваться” означало, что я должен был высказать готовность работать на Службу Государственной Безопасности.

– Каким образом?

– Он хотел получать информацию о селе и подпольном движении. Об этом я должен был в будущем давать сведения и отчитываться. Хотя он меня вербовал, но делал это осторожно, чтобы я в собственных глазах не выглядел предателем. Он сказал, что он почти всё знает, но не имеет достаточных доказательств. Мне было в то время 19 лет…»

Из протокола судебного заседания, Карлсруэ, 8 октября 1962 г.

Своё слово «дяди» из МГБ сдержали: вернулись. Следующая «беседа» состоялась через два дня.

– В конце концов я сломался и дал согласие на тайное сотрудничество с органами, – заключил Богдан свою исповедь перед американским полковником. – У меня взяли расписку о неразглашении. Они сказали, что могут закрыть глаза на мои грешки, раз я буду с ними работать. Мне тогда казалось, что у меня нет выбора… Они же говорили: «Ты помогаешь нам – мы помогаем тебе. Если вздумаешь водить нас за нос – не обижайся. Не ты первый, не ты последний…»

Очень скоро Сташинский понял, что от его вчерашнего, прежнего остаётся совсем чуть-чуть. Богдан перестал бывать в студенческих компаниях, реже встречаться с друзьями. Ему подсказывали, с кем поддерживать отношения, кого обходить десятой дорогой. Он чувствовал, что его будто заковывают в какой-то панцирь, ключ от которого в руках других людей. И только в их власти – отпереть этот замок или нет.

С тех пор его тайные свидания с «кураторами» стали регулярными. Обычная практика: чем дольше сексот общается со своим «работодателем», тем надёжнее увязает в хитро расставленных тенетах. Со временем «просветительские» беседы о верности долгу стали перемежаться ненавязчивым знакомством с азами агентурной работы, исподволь переходящим в практические занятия по приобретению необходимых навыков наружки, вербовки. Потом у него отобрали имя, фамилию, биографию, родителей, практически всё. По внутренним документам ГБ Сташинский стал проходить как Олег. Почему Олег? Да кто же разгадает мудрёные фантазии гэбистов? Наипростейший ответ «А чтоб никто не догадался» вряд ли годится. В секретном ведомстве в цене многозначительность и тайный смысл. В 1950 году по решению руководства ОУН на территории Западной Украины была введена тактическая схема «Олег», предусматривавшая подготовку боеспособной молодёжи для пополнения рядов Организации. Вот МГБ и использовал подсказку…

Надежды, воздагаемые на Олега, оправдывались. В начале 1951 года ему удалось навести чекистов на след убийц известного украинского публициста и писателя Ярослава Галана. Всё получилось на удивление просто. Повезло, можно сказать. Когда сестра наконец-то познакомила Богдана со своим ухажёром, тот порекомендовал его друзьям, которые входили в состав лесной группы боевиков. Потолкавшись среди «своих», «чужой» Богдан совершенно случайно узнал об одном из участников этого громкого преступления и тут же проинформировал «кураторов». Сведения оказались своевременными, оценили. Кровь, пролитая писателем-коммунистом, стала дополнительным мазком к зловещему портрету вождя ОУН и его палачей. Ярослав Галан был нужен и красным, и красно-чёрным. Но мёртвым.

Тридцать злотых, или Тридцать сребреников

Напомним, с 1920 года земли Западной Украины были оккупированы Польшей. Однако легитимность власти Речи Посполитой над этой территорией, с точки зрения Антанты, оставалась под большим вопросом. Главными оппонентами шляхетного панства продолжали быть Великобритания и Франция. Обиженная Версальским миром Германия права голоса была лишена.

Свои надежды подневольные галичане, противившиеся жёсткой «пацификации», всё чаще связывали с Соединенными Штатами. Львовский священник отец Чемеринский, не выдержав, 22 октября 1930 года написал своему коллеге отцу Мартынюку в далёкий американский штат Южная Дакота:

«Может, и хорошо, что Тебя здесь нет, ибо то, что у нас происходит, – это просто мировая война. Коротко сообщу тебе страшные вести с нашей несчастной земли, и, если сможешь, передай их к сведению всем украинцам на земле Вашингтона; пусть знают, какая беда обрушилась на наш край и на народ. Я живой свидетель этому, объездил с капелланом Преосвященным Кир Иваном… сёла, в которых побывали карательные экспедиции, „замирявшие” население по поводу саботажей и терроризирующие перед выборами украинских избирателей, чтобы сломить единый фронт и террором скрепить правительственный блок. Голгофы выше то, что терпит наш народ… В Бережанах уничтожена Украинская Бурса (общежитие для школьников и семинаристов)[6], Беседа (помещение общественной просветительской организации „Родная Беседа”), Союз кооперативов, Украинский Союз, адвокатская канцелярия д-ра Бемка… Как выглядело это уничтожение?.. Изуродованные образа, столы, кресла, канапе с ободранной обивкой, подушки с выпотрошенными перьями, конфитюрами вымазанные стены, фортепьяно с выдранными клавишами, струнами, в кладовых всё перемешано и залито керосином – ни окон, ни печей, ни пола…