Военные приключения - Торпеда для фюрера

Юрий Иваниченко, Вячеслав Демченко

Торпеда для фюрера

Памяти защитников и освободителей Крыма

© Иваниченко Ю.Я., Демченко В.И. 2012

© ООО «Издательский дом «Вече», 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Офицеры-товарищи

Лето 1943 г. Туапсе

Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. Но без малейшего намёка, – даже не дрогнула ни единая жилочка в лицах, – изобразили полное неузнавание и соответственное равнодушие. Хотя оба они, и Войткевич, и Новик, встречи ждали, – даже мечтали, чтобы военная судьба предоставила ещё одну возможность встретиться, посмотреть друг другу в глаза, поговорить…

Но не в такой ситуации, не в коридоре лабаза дореволюционной постройки, кое-как приспособленного под тюрьму Смерша. Тюрьму, по коридору которой они шли под конвоем дюжих сержантов в разные стороны, но к одинаково неопределенному будущему.

Знали они друг о друге больше, чем спецслужбы СССР и Германии, вместе взятые, – по крайней мере, больше, чем было зафиксировано в документах на русском и немецком языках. Хотя причины неполноты информации в службах были весьма различны.

С Яковом Войткевичем всё было вообще и сложно, и неоднозначно. Начиная хотя бы с фамилии. Она была не та, с которой двенадцатилетний Яшка сбежал из родительского дома в Одессе и прибился к приморской шпане. И не та, под которой он чалился, а потом и всерьёз перевоспитывался в макаренковской колонии, затем учился и ушёл в армию. Вообще не настоящая, а выдуманная. Он, тогда младший командир погранчасти в Забайкалье, по одному ему известной аналогии назвал её весной 1934 года[1], когда встал вопрос о выдаче новоиспечённому секретному агенту ОГПУ чистых документов.

Где-то в архивах эти все эволюции непременно отражены, но, пожалуй, Якова мало волновало, когда и как всё это распутается. Гораздо больше занимал его вопрос, как и почему его до сих пор минует частый бредень чисток и проверок, – бредень, который раздирал и просеивал чекистский аппарат все эти годы. Пострашнее ведь, чем в собственно армии, перетряхивали все ступени «важнейших органов». С важным, впрочем, отличием: армейские, перелетая на пару-тройку ступенек в командной лестнице вверх, всё-таки были в главном, в человеческих качествах, не хуже тех, кто исчез, – хоть и не обладали, в большинстве своём, ни знаниями, ни умениями для новых высот. А вот те, кто приходил на смену «орлам» Ягоды, затем Ежова, а особенно многие из тех, кто трудился сейчас под крылом Лаврентия Павловича, были в главном – хуже.

Во всяком случае, все, с кем приходилось сталкиваться, прямо или косвенно, Якову Осиповичу почти за десять лет, каждый раз оказывались хуже предыдущих.

Те, кто с ним «работал» в Забайкалье, кто сумел доказать ему, бывшему малолетнему урке, затем воспитаннику трудовой колонии, чуть позже – комсомольцу и студенту, а в те годы образцовому бойцу погранвойск РККА, важность и сложность, но и увлекательность агентурной работы, – были из лучших. Как понял со временем Яков, они были из «старой гвардии», и вряд ли кто из них пережил волны больших чисток.

Двойная жизнь Войткевича продолжилась в Одессе. Там никто не узнал его после десятилетней отлучки, которая пришлась на годы физического роста и взросления. Яша совмещал успешную учёбу в ОИПП с игрой за футбольный «Пищевик» и с предписанной кураторами относительной «свободой». Нарабатывал «легенду». Так вот, те, кто «вёл» его в Одессе, были работниками уже из новой волны, явно похуже прежних. Но хоть более-менее порядочные мужики, с подготовкой, пониманием задачи, знанием элементарных правил работы с агентурой. Кстати, все поголовно, с кем Яков контактировал, были не одесситы, часть – из Ленинграда и Москвы, якобы как сосланные на периферию. Хотя и в разведывательном, и в контрразведывательном плане Одесса, равно как всё Северное Причерноморье и Крым, была очень даже непериферией.

В Ровно, куда агента Войткевича, легально – молодого специалиста, направили «красным директором» на пищекомбинат, собранный из полудюжины мелких и средних фабрик, брошенных предусмотрительными владельцами или отнятых у политически неграмотных, Якову Осиповичу пришлось пережить две смены кураторов. Первую – пережить буквально, т. е. физически, – расстреляли их, бедолаг (хотя у этих бедолаг к тому времени руки были уже замараны кровью), а вторую – скорее тактически.

Впрочем, этих, последних довоенных (у которых руки были в крови уже по локоть, и зачастую в крови невинной), он, лично и непосредственно, не узнал. Может, потому и дожил аж до лета 1943 года, что не сунулся тогда восстанавливать связь, утраченную с арестом его предыдущего ровенского куратора. Остерёгся – потому что уже составил представление о них по делам, которые он видел сам и о которых узнавал от агентуры.

Агентуры немецкой разведки, в которую он и внедрился на завершающем этапе долгой своей операции. То есть как двойной агент…

Но прежде чем мы продолжим представлять главных героев этого повествования для тех, кто не знаком с предыдущей нашей книгой, «Разведотрядом», расскажем о нескольких событиях, отделённых от встречи в тюремном коридоре годами войны. Но и днями – тоже. Будем считать, что это

Вместо пролога

1. Совещание в Ставке Гитлера, 23 июля 1941 г.

…Редер: Меры, предпринимаемые против русских на Чёрном море, следует признать недостаточными. Минирование подходов и непосредственно Севастопольской бухты силами авиации не дают ожидаемых результатов. Крейсеры ЧФ могут вот-вот повторить бомбардировку нефтехранилищ Констанцы…

Геринг: На этот раз им не удастся даже приблизиться к побережью Румынии. Авиаразведка контролирует все их манёвры в северо-западном секторе.

Гитлер: А ночь, а дождь, а противодействие их авиации?

Геринг: Не стоит преувеличивать…

Гейдрих: Пока что они находятся под воздействием нашей дезинформации. Они ожидают высадки крупного десанта в Крыму – и не предпримут активных действий.

Редер: Мы настаиваем на необходимости создания на Чёрном море группировки кригсмарине, для эффективного противодействия ЧФ. Нельзя зависеть от погоды и вечно надеяться на успехи дезинформации.

Гитлер: И как вы себе это представляете? Турция пока что не готова открыть проливы.

Редер: Дунай уже контролируется нами. Перебросим комбинированным способом и по Дунаю бригаду подводных лодок и флотилию торпедных катеров, – я уверен, что этого будет достаточно.

Гитлер: Вы полагаете, что ваша «комбинированная операция» совершится быстрее, чем сухопутные войска превратят Чёрное во внутреннее море Германии? Дёниц, что скажете?

Дёниц: Каждый потопленный транспорт противника сохраняет жизнь сотням, если не тысячам, немецких солдат. Мы должны прямо сейчас дать задание проработать транспортную операцию.

Гитлер: Давайте-давайте, но не будем отвлекаться от главного, от Атлантики и Северного фланга. Лодки? Шнельботы? Очень хорошо. Пусть на Чёрном море этим займутся союзники. Мы же, кажется, строили торпедные катера и для болгар, и для румын?

Редер: Так точно, мой фюрер. На наших и на голландских верфях всего восемь катеров серии S.

Гитлер: И подготовьте меморандум дуче: наверняка он найдёт хоть с полдюжины своих хвалёных субмарин для переброски на Чёрное море. Катеров, кстати, тоже…

2. 19 января 1940 г., Париж

Премьер-министр Франции Даладье обратился с просьбой к генералу Гамелену и начальнику морского Генштаба адмиралу Дарлану: «Подготовить свои соображения о предполагаемой операции по вторжению в Россию с целью уничтожения нефтяных источников».

При этом одним из вариантов действий, направленных на срыв снабжения Германии нефтью из Советского Союза, рассматривался вопрос поддержки освободительного движения народов Кавказа.

И в его рамках, по инициативе командующего «восточным оперативным фронтом» генерала Вейгана, в составе армии, дислоцированной во французской Сирии, планировалось формирование грузинского батальона.

3. Сентябрь 1941 г. Крым. Якорная бухта

…Над «изделием» этим Хмуров трясся, как над собственным дитятей.

С виду – обычное «изделие 53–38 ЭТ». Но разрабатывалось оно спецгруппой профессора (если по-военному, то старшего военспеца) Павла Григорьевича Бреннера по специальному поручению «свыше» и в режиме секретности, чрезвычайной даже для секретного «Гидроприбора». И, следовательно, иначе как «изделием» не называлось. Тем более, за пределами завода.

Впрочем, на самом заводе после самых первых, модельных ещё, испытаний, как-то само собой укоренилось и другое название: «Вьюн». Потому как ходило это сверхсекретное «изделие» зигзагом, шло синусоидами и ещё бог весть какими кривыми, ориентируясь, вроде бы, на шум корабельных двигателей и винтов, но, может, и ещё на что-то. И хрен от этого «речного угорька», «Вьюна» то есть, увернуться неповоротливой артиллеристской барже, прыткой десантной, вроде немецкого «Зибеля». Поди угадай, куда он вильнёт через секунду. А для «работы» с конвоем – а уже наслышаны были спецы «Гидроприбора» и морячки, что транспортники теперь всё больше большим и организованным стадом да под охраной всяких там фрегатов и даже крейсеров, «конвоем», значит, ходят, – так ему вообще цены нет.

И вот с «вьюном» у товарища Хмурова, Лёвки-Левши, была любовь особая. Хоть и не первая. Лёвка-Левша вообще любил всякие новинки в своих «минно-торпедных средствах», чтобы было куда приложить своё творческое «зубило». А тут Москва такую задачу поставила «Гидроприбору», что «зубилу» его и покоя не было. Потому как, одно дело, заставить модель в лабораторной ванне плескаться, а другое – готовое «изделие» в море выпустить. Это всё равно, что корабль на воду спустить. И не так уж важно, что не гордого красавца со стапелей, а полуторатонную болванку с «решётки». Не простую ведь болванку и не просто быстроходную, а которая такого красавца если догонит, то…

Так что и дневал, и ночевал в цеху местный Левша. И даже вот в последние пять минут от точки «броска», – то есть точки в море, откуда шлёпнется она на воду и побежит на сорока двух узлах, то есть куда быстрее скорого поезда, к бонной мишени, – и в эти минуты кряхтел воентехник Хмуров над мудрёной головой «Вьюна». Потому как мечтал, чтобы, ориентируясь на шум корабельных двигателей и немаленькую массу настоящего корабля, не «купился» «Вьюн» ни на кавитационный след, ни на ложные шумовые мишени, ни на разрывы от заградительного огня и глубинных бомб, а прямиком, то бишь, зигзагом – да под брюхо вражине. Как говорится, так, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия под присмотром товарища Сталина – и, как надеется товарищ П.Г. Бреннер, под присмотром Особого отдела…

4. Лето 1943 г. В шестистах метрах над Крымом. Борт «Ли-2»

Забираясь в планшет комиссара госбезопасности, Яков почти не сомневался, что найдёт там что-нибудь нелестное о своей особе, какую-нибудь «телегу», груженную чекистской бдительностью. Но находка превзошла все его ожидания. «Что за…?» – подобрал лейтенант Войткевич фотографию, вирированную в рыжеватом тоне и с зубчатым кантом, выпавшую из оккупационной газеты «Голос Крыма». Такие фотокарточки раньше в художественных фотоателье, где-нибудь подле пляжа, печатали: «Привет из Ялты, Гурзуфа…» Яков перевернул фотографию. Так и есть: «Jewpatoria»… – было подписано с обратной стороны по-немецки, знакомым убористым почерком: «Am 7. Juli 1943».

«То есть?!» – ошеломленно уставился на надпись Войткевич.

«Недели две назад…» – с убийственным хладнокровием документа подтверждала подпись.

Неожиданное воскрешение его бывшего «куратора» от абвера ошеломило Якова…

5. Туапсе. Лето 1943 г. Штаб КЧФ

…Продолжил начальник Смерша уже в коридоре, без посторонних ушей:

– Потащат ли Бреннера немцы к себе или тут склонять к сотрудничеству начнут, за этим и мои ребята присмотрят. А ты своих готовь к заброске в Крым… – Полковник Овчаров остановился и, морщась от табачного дыма, присущего Гурджаве, как фимиам языческому истукану, потянул начальника разведотдела за локоть. – Немцы «Вьюна» не должны получить, даже если выяснится, что это просто учебная болванка. Может даже, особенно поэтому.

– Почему это «поэтому»? – нахмурился Гурджава.

– Потому, что с обнаружением инженера Бреннера поиски содержимого головы «Вьюна»… – снова постучал себя по лбу пальцем полковник Овчаров, как и в первый раз, когда речь зашла об «умном изделии». – Поиски на этом не закончены. Нами – так точно не закончены. А вот немцами… – он вздохнул. – Хотелось бы, чтобы они, не достав ни «Вьюна», ни нашего Бреннера, угомонились.

– Ну так в чём дело? – мрачновато усмехнулся полковник Гурджава. – Торпеду найти и взорвать разведгруппу пошлём, Бреннера сами расстреляете. И ни нам, ни немцам.

– Ты меня не понял, – снова остановился начальник Смерша. – Нами – не закончены, потому что инженер Бреннер – не единственный и даже не самый главный, как выясняется, творец «Вьюна»…

И не свой, и не чужой

…Яков Осипович хорошо сыграл отведённую ему роль в Ровно. Не так чтобы уж слишком выделяясь профессионально в лучшую сторону из прочих «назначенцев» – на руководящую работу в освобождённые области Западной Украины (равно как и в Белоруссию, в Прибалтику) направляли людей преимущественно квалифицированных и с деловой хваткой, – он заметно выделялся свободой поведения. Алкоголь в этом был на последнем месте; а вот карты, музыка, прекрасное знание языков, безбоязненные разговоры и куртуазность не могли не привлечь внимание вербовщиков.

Главным из них был Карл-Йозеф Бреннер, кадровый немецкий разведчик и большой любитель оперы, который умело пользуясь либеральным режимом в духе сначала боевого содружества СССР и Германии против зарвавшейся Польши, а потом и Московского договора, часто посещал Волынь и Полесье. И к осени 39-го Яков, окончательно завербованный по классической схеме «медовой ловушки» с активным и заинтересованным участием фольксдойче Инги, стал де-факто резидентом германской разведки по кличке Spiller, Игрок.

Он к тому времени уже узнал, – и своевременно информировал об этом своего куратора в областном управлении НКВД, – почти всю «старую» агентуру; а в течение последующих полутора лет заметно расширил вражескую агентурную сеть. И усилий от него это требовало тем меньших, чем активнее «работали» специальные товарищи из последней предвоенной чекистской смены.

Особенно страшно было в последнюю предвоенную зиму, холодную и снежную. На «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.

Брали по доносам и внешним признакам, по национальному и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию, и для выполнения плана.

Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.

Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя – за то, что слишком умные. Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать, может, не придётся – да ещё и благодарить за это. Их – за тупоумие.

Бывших харцеров – за харцерство, бывших пластунов – за пластунство.

Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены советской властью.

Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам – соответственно, в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве, евреям – в Палестину. «Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.

Но вот выявленную Войткевичем немецкую агентуру чекисты, нацеленные на искоренение антисоветских и националистических элементов, почти не трогали, разве что в том случае, когда фигурант попадал под общую гребёнку массовой зачистки. Сначала – вроде как до поры до времени, ожидая руководящих указаний из Киева. Потом – от стремительности кадровых чисток в аппарате областного НКВД (и обкома партии), в результате которых исчезали ответственные люди. Попадали в застенки или просто к стенке, не успев, не пожелав, а более всего – не сумев передать дела.

И, наконец, потому, что Войткевич, потеряв последнего «своего» куратора, принял решение действовать самостоятельно. Не идти на смертельный риск, раскрываясь перед «новой волной», не ждать быстрых и справедливых решений от бериевских выкормышей, – и не обрекать на верную погибель в лагерях для «чесеиров» годовалую дочурку и молодую жену. Понял он, что до нападения Германии, которое наверняка приведёт пусть ко временной, но оккупации западных земель, остаются считаные недели. И когда получил 19 июня 41-го извещение от геноссе о точном времени вторжения и заданиях агентуры, выполнил свой долг.

Ингу он убивать не собирался – только допросить, выжать из неё то, что не знал сам об агентуре и подполье. Да так получилось, что и не убил – она погибла от пули своей напарницы-любовницы, не успев ничего сказать; а эту «тишайшую» Марту Яков убил, не раздумывая, «на автомате», в порядке самозащиты. Затем в течение долгого июньского дня и части дня последующего навестил всех агентов, кого знал и считал особо опасными, вызывал их на явки и расстреливал.

Следующим этапом была эвакуация. В служебную директорскую эмку поместились жена с годовалой Валечкой и их дядя, одноногий, но достаточно молодой и разворотливый Йося Остатнигрош, заместитель Якова Войткевича по пищекомбинату.

Взяли только самое необходимое, помимо личных вещей и документов: печать, главную книгу и кассу пищекомбината, и выехали со всем этим в Киев.

В субботу главк, что естественно для того времени, работал, и Войткевич, вовсю используя, где надо, мощное мужское обаяние, где – наглость, артистизм и умение убеждать, а при случае и отменные навыки подделывать подписи, – за полдня уволился, сдал печать, документы и кассу.

В 21.45 отправлялся поезд на Свердловск. Наглости проскочить в кабинет начальника киевского вокзала, артистизма, двух батонов сырокопчёной колбасы и сувенирного флакона «Полесской» плюс, конечно, полная стоимость билетов, – хватило на два места, купе в литерном вагоне. Прощание с перепуганной и заплаканной Софочкой и спящей дочкой заняло не больше пяти минут – поезд уже отходил. С бледным и всё понимающим одноногим Йосей, которому Войткевич доверил семью на всё грядущее лихолетье, уже ничего не обговаривали напоследок – не было необходимости. Переговорили в дороге.

…Эмка так и стояла перед вокзалом. Яков Осипович, осторожно выруливая и притормаживая у трамвайных путей, проехал полпути к военкомату, остановился у тёмного скверика и переоделся. Ещё битый час просидел в машине, обдумывая произошедшее и грядущее и сосредотачиваясь. Затем подкатил поближе к бессонному военкомату, вышел, одёрнул гимнастёрку, надел армейскую фуражку и уверенным шагом направился внутрь.

– Лейтенант Войткевич для получения назначения прибыл!

* * *

Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и поезд отправился дальше, простояв только положенные минуты.

Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты знакомства, и больше, чем кому бы то ни было, – но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.

Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считаные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. То есть отметили его прибытие 21 июня, пристроили эмку в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили ему топчан в дежурке – мол, утром придёт зам военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…

Отдых, конечно, требовался, – с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, – но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад.

Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…

Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале – железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считаные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.

…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона, лейтенант Войткевич уже строил взвод наскоро экипированных призывников.

К одиннадцати утра девятка «Ю-87» выстроилась в карусель от Мизоча до Здолбунова – и была неожиданно для пилотов встречена совсем не целеуказаниями, а хоть и редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить что попало в бомбовый прицел – и важная узловая станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня.

А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался новый воинский эшелон. На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал бойцов в контратаку возле Каменца. И даже представить себе не мог, что где-то в трехстах вёрстах на северо-запад жиденькую колонну легковушек и фургонов НКВД, выбиравшуюся из Ровно, застукает крыло «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки. Возвращаться с грузом бомб и нерастраченным боезапасом героям люфтваффе не хотелось – а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты «Ю-87», как на учениях, «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности, с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все доносы и сигналы, все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунка», равно как и его многочисленные сообщения и рапорты, с конкретикой, об активности германской разведки…

А у Якова Осиповича последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия. В середине сентября – Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, сводная рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.

Вновь отступление – и контратака с Керченского полуострова, во спасение осаждённого Севастополя. Наступление ради того, чтобы вытянуть на себя из смертельного полукольца вражеского окружения города-крепости немецкие самолёты и танки, вызвать на себя удары умелых, обстрелянных и стойких вражеских пехотинцев образца сорок первого. Наступление, которое захлебнулось западнее Старого Крыма.

А на острие красноармейской контратаки, даже чуть дальше на запад, уже в ближнем тылу «победоносных германских войск», оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.

И не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…

* * *

…Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. И без малейшего намёка, даже не дрогнув ни единой жилочкой в лицах, изобразили полное неузнавание и соответственное равнодушие друг к другу…

Старлей Саша Новик был не только на десять лет младше Якова Осиповича, но и прошёл совершенно иной боевой путь: всё открыто, однозначно и легально. Более того, начинал он в славных рядах НКВД…

И вряд ли когда-то предполагал, что может оказаться в ведомственной тюрьме в качестве арестованного. Но об этом позже.

* * *

…А Яков Войткевич всё-таки вернулся, и не один, хотя их встретили не объятия однополчан, а пулемётный огонь, – а тут и немцы, опомнившись от внезапности дерзкого прорыва, накрыли остатки разведроты из миномётов; к счастью, это заставило бравого командира «наших» скомандовать своим пулемётчикам прекратить огонь.

Контуженого Войткевича отправили в госпиталь, немного затем помордовали в Особом отделе, но выпустили с минимальными потерями. Уж слишком всё было очевидно, и все уцелевшие бойцы свидетельствовали о своём командире однозначно. Так что весну 42-го Яков Осипович встречал уже старшим лейтенантом на Ак-Монайских позициях и командовал ротой, собранной из весьма разношёрстной и в известной мере сомнительной публики.

В её комплектации – так и хочется сказать: хоть в чём-то, – тогдашнее руководство дивизии опередило общевойсковые тенденции.

А когда немцы сосредоточенным ударом прорвали фронт на Керченском полуострове и началась паника, приведшая к небывалым потерям, Яков повёл свою «особую роту» (название «штрафная» появилось чуть позже, после выхода Приказа № 227) не на восток, в погибельную сумятицу отступающих частей и соединений, а на запад, в тыл врага. И, отбиваясь от преследователей, румын и «добровольцев», через почти полторы сотни километров прибыл в расположение партизанского отряда в горнолесном массиве западнее Судака. И затем уже вместе с Калугинским партизанским отрядом прошёл между Демерджи и южным склоном Чатырдага на Бабуган-яйлу.

К тому времени Войткевич уже командовал отрядной разведкой, отобрав, в дополнение к своим проверенным в боях морпехам и четырём младшим командирам из разбитых ещё в сорок первом частей, дюжину местных пареньков – не бог весть каких бойцов, но шустрых, знающих местность и умеющих ходить по лесу и по горам.

В боевую работу отрядной разведки входило и установление контактов с подпольем. Организованным, оставленным в городах и поселках соответствующими горкомами и райкомами (оно оказалось, к счастью, не всегда, не везде и не полностью вычищенным немецкой и румынской контрразведкой), и неорганизованным – с просто нормальными людьми, которые к тому времени уже очень хорошо прочувствовали все прелести оккупации.

На явочной квартире у «неорганизованной», но настоящей патриотки Марии Казанцевой, во Фрунзенском, они и встретились впервые с Александром Новиком.

В первый, но не в последний раз.

Выглядело это примерно так…

И не чужой, а вроде бы и не свой

– Хотите чаю? – впустив в дом полуночных гостей, назвавших пароль, с равнодушным церемониальным гостеприимством предложила хозяйка и, не дождавшись запоздалого «Отчего бы и нет?» Новика, вышла на кухню.

Послышался частый стук поршня, и к золотистому свету керосиновой лампы добавилось бледное голубое зарево, – свет огня керогаза из дверного проёма.

– Итак? – вернувшись и поставив вазу с яблоками на стол, спросила «графиня», Мария Казанцева, точно приступая к экзаменам.

Подумав немного, Саша Новик встал.

– Командир 1-й разведгруппы 2-го разведотряда штаба флота старший лейтенант Новик, – представился он и коротко кивнул, будучи «не по форме».

– Старший лейтенант НКВД? – неприязненно уточнил чей-то голос из-за спины. – То есть, не краснофлотский, а краснопёрый, прошу прощения… Товарищ старший лейтенант?

Голос Новику не понравился. Было в нём что-то развязное, с блатным душком, знакомым с курсантской поры, когда караульную службу курсанты школы НКВД несли в ведомственной тюрьме. Саша внимательно посмотрел на хозяйку, словно надеясь увидеть в чёрных агатах зрачков, что ждёт его позади, за спиной, но ничего не смог вычислить.

– Допустим… – наконец, проворчал Новик и, обернувшись, наткнулся взглядом на дуло ППШ в дырчатом кожухе, наведённое на него с ремня, переброшенного через плечо в чёрном бушлате.

– А ты кто таков, морячок? – хладнокровно поинтересовался у обладателя автомата старший лейтенант и демонстративно опустился на стул.

– Командир особой роты 7-й бригады морской пехоты лейтенант Войткевич… – ответил вместо автоматчика такой же, до тридцати, как и Новик, разве чуть постарше, крепкий мужик в армейской гимнастёрке с распахнутым воротом, в котором проглядывала чёрная, – морских пехотинцев, – тельняшка.

Скривив насмешливую гримасу, лейтенант Войткевич выдернул из-под застигнутого врасплох Кольки-царя табурет и уселся напротив Саши.

– Ну… как лейтенант с лейтенантом пить я с тобой не буду… – выложил он на стол командирский куцый наган. – Потому как я строевой командир, а ты легавый. Тем не менее прежде чем решить, что с вами делать, спешу представиться – Яков, для своих Яша, но насколько вы свои – нам ещё предстоит выяснить. Так что, для вас Яков. Можно просто, Яков Осипович…

– Ну и какое отношение вы имеете к партизанам?.. – спросил Новик, иронически покосившись на матросов и морпехов, объявившихся как чёрт из табакерки: кто из-под столовой скатерти с бахромой, кто из-под кровати в соседней комнате, а один так даже скрипнул дверцей платяного шкафа в полутёмной прихожей…

Ответа не последовало.

– Каким боком вы к партизанам?.. – переспросил Новик и выложил со своей стороны на стол табельный «ТТ». – А?.. Яков Осипович?

– Самым непосредственным… – не сразу и как-то лениво отозвался «строевой».

«Даже не обернулся на своих… – неохотно отметил Саша слаженное, будто отрепетированное, явление пятёрки чёрных бушлатов. – Шустрые какие, сто процентов разведчики…»

– На данный момент командую разведгруппой… – подтвердил его догадку «строевой», – …1-го отряда 1-го партизанского сектора…

– Майора Калугина… – закончил за него Саша.

– Допустим… – вальяжно откинулся на стуле Яков Осипович и заложил руки в карманы галифе. – Только ваша осведомлённость… коллега… – процедил он почти брезгливо, – никак не развеет моих сомнений…

Лейтенант Войткевич принялся раскачиваться на жалобно скрипящих задних ножках стула, словно размышляя вслух в плетёном кресле-качалке где-нибудь на дачном припёке, – лениво и неспеша.

– Можно ли вам доверять? Хотя бы в той степени, в которой, вообще, можно доверять важнейшим «органам» Родины-матери. Уж слишком, знаете ли… – поморщился Яков Осипович. – Слишком от них подванивает…

– Так тебе, может, нюхало починить?.. – громыхнул табуретом, грозно поднимаясь, Колька-царь, но не успел до конца распрямиться, как его тут же усадили тяжёлые ладони, лёгшие на плечи. – Чтобы не мешал дерьмо с ромашками… – сердито сбросил он с плеч руки морпехов, но, остановленный взглядом Новика, подрываться больше не стал. Только уставился в профиль «строевого» пристально и крайне недружелюбно.

Тот и ухом не повёл, продолжал, игнорируя жгучий взгляд преданного новиковского адъютанта.

– …Слишком уж вы, чекисты, любите пользовать людей вслепую. У вас что ни слово – «легенда», что ни шаг – обманные манёвры. Вы ж что с чужими, что со своими, – всё втёмную. А я этого не люблю…

– Не любит он… – развёл Саша руками и, насмешливо щурясь, перегнулся через стол к «строевому». – А я, по-твоему, что должен? Каждому оборзевшему фраеру все карты скидывать?

– Где наблатыкался? – в свою очередь, подался навстречу ему «строевой» лейтенант со злобно суженными зрачками. – Когда на допросах немецких шпионов лепил из окруженцев?! – хлопнул он ладонью по вышитой скатерти.

– Хватит… – раздался вдруг высокий девичий голос, негромкий, но решительный…

Это была Настя, Анастасия, единственная любовь Саши Новика, чудом спасённый в вихре смертей и страданий огонёк счастья.

Но до счастья было ещё далеко. Предстояли ещё бои, погони, перестрелки, гибель товарищей и неправедные обвинения.

Самым страшным, наверное, было то, что на Большой земле, в Туапсе, куда удалось через два дня добраться на допотопном баркасе потрёпанной разведгруппе Новика, Настю заподозрили в измене и не выпускали из круговерти допросов и провокаций до того самого времени, когда удалось разоблачить настоящего врага.

Сумел это сделать, вычислить оборотня, радистку Асю, так получилось, что самолично приведённую Новиком к партизанам, Войткевич, – и, наверное, именно тогда окончательно поверил Александр этому партизану-разведчику-морпеху-двойному агенту.

А до того, даже во время и после отчаянного налёта на офицерский санаторий Гелек-Су, подозрения не оставляли старлея; да ещё и Яков Осипович нет-нет да и приоткрывался с неожиданной, непривычной и очень для чекиста подозрительной стороны.

Товарищи офицеры

Туапсе. Лето 1943 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

– Могу я всё-таки узнать, за каким чёртом контрразведке понадобились мои разведчики? – проворчал Гурджава, проводя взглядом телефонную трубку, опущенную полковником на рожки аппарата.

Полковник Овчаров посмотрел на него с некоторым сомнением.

– Такое дело вырисовывается, Давид Бероевич… Дело довольно-таки давнее. Ты помнишь, у нас на мысе Атлам под Феодосией был такой интересный заводик? «Гидроприбор» назывался?

– Забудешь тут, – проворчал Давид Бероевич. – С его эвакуацией столько шороху вышло…

– Вот… – поднял указательный палец начальник флотской контрразведки, надо понимать, акцентируя внимание «разведки». – А накануне эвакуации, буквально в сентябре 41-го, успели на секретном полигоне того «заводика» провести весьма любопытные и очень секретные испытания. Срочную эвакуацию завода откладывали до последнего момента. Из-за изделия «38–41 ЭТ». Его испытания подошли к концу, оставались учебные стрельбы и далее, по итогам, представление в наркомат вооружений… – Полковник вернул очки на переносицу и ещё некоторое время морщил мясистый нос, устраивая поудобнее. – Эвакуация, естественно, была бы тем самым долгим ящиком, в котором потом хрен чего сыщешь. Как, собственно говоря, и получилось, – вздохнул он. – Хоть немцы, что, кстати сказать, весьма и весьма подозрительно… – подчеркнул бывший комиссар 3-го ранга, – практически не бомбили «Гидроприбор», который буквально до последнего дня выпускал для флота торпеды, а для армии – ручные гранаты. Но поскольку после прорыва Перекопа и выхода немцев на Ак-Монайские позиции другого пути эвакуации последней очереди завода, кроме как морем, не было, а все суда до последней шаланды пошли на спасение 51-й армии. И распоряжались погрузкой, сам понимаешь, как… – Овчаров махнул пухлой ладошкой. – С боем палубы брали…

– Это понятно… – поморщился Давид Бероевич Гурджава, и сам хорошо помнивший осень 41-го: «Эвакуация… Если это и можно как-то назвать, то разве что «героическим бегством». – Однако взорвать-то завод, насколько я помню, успели?..

– Не успели… – вздохнул Овчаров и, прежде чем лицо Гурджавы вопросительно вытянулось, успокаивающе поднял ладони. – Там пустые цеха остались, успели железяки вытащить. Да ещё буквально в тот же день, как немцы вошли, разбомбили оставшееся всё детальным образом. Армейская авиация помогла.

– Всё-всё? – невинно поинтересовался Гурджава, чуткий к ноткам голоса коллеги.

– Разбомбили всё, – после некоторой паузы повторил Овчаров, – …что было на причалах не вывезенного. И сами причалы… частично, – значительно добавил он и уставился на Давида Бероевича поверх тонкой оправки…

– А что-то было и в море… – констатировал полковник Гурджава.

– То-то и оно, – неохотно согласился Овчаров. – Монитор «Синоп», царский ещё. Собственно, потому и приписанный к «Гидроприбору» для стрельбищных испытаний, что староват… Да нет, конечно, не на расстрел приписанный, – хмыкнул Овчаров в ответ на недоверчивый взгляд Гурджавы. – А то искали бы мы его, надо очень. На нём пару торпедных аппаратов обновили специально для испытаний серии «53–40».

– И что он? Почему ищем?.. – Проникаясь дурным предчувствием, начальник разведштаба выстучал папиросу о крышку «Казбека».

– Да вот потому и… – сердито передёрнул плечами новоиспеченный начальник флотского Смерша. – Потому и ищем, что пропал. И пропал, кстати сказать, во время последних испытаний.

– Вместе с испытуемым «изделием»? – глухо промычал Гурджава, подкуривая.

О том, что пропажа дореволюционного монитора случилась отнюдь не «кстати», он уже догадался.

– Оно вроде как булькнуло без следа. Нет, вместе с одним очень непростым воентехником. Таким себе Хмуровым… – подался назад Овчаров.

Несмотря на долгую свою штабную бытность, он так и не обвыкся с революционными манерами накуренных дворцов.

– Нехорошо как-то… – отмахнулся от дыма Георгий Валентинович. – Пропади он в море как бесхозный «Синоп», так пропади и пропадом. А то ж ведь на берегу исчез, зараза, и как раз в дни немецкого наступления.

– На берегу… – поморщился, в свою очередь, и Гурджава, и уточнил свои дурные предчувствия: – А где именно?

– А чёрт его знает, – развёл руками полковник Овчаров. – В том-то и дело…

Крым. Осень 41 г. Якорная бухта. Полигон завода «Гидроприбор»

Тучи клубились над морем, словно железная окалина отражалась в клинковой полированной стали полного, типично предштормового штиля.

– Пал Михалыч, а где Пал Григорич? – деловито, вытирая руки замызганным передником, поинтересовался кок, выглянув откуда-то из-под локтя капитана.

Несмотря на «инвалидскую», выражаясь старорежимно, выслугу во флоте, ни привить, ни вбить в бритую голову кока, старшины первой статьи Юлдашева, понятие субординации было невозможно. С чем кавторанг Верховицкий, по правде сказать, давно уже смирился, но под наивно-недоумённым взглядом представителя отдела боевого обеспечения флота всё равно было как-то неуместно и неловко…

– Я ему болтушка сделал, как он любит… – с семейной заботливостью ворчал кок, озираясь вокруг и не придавая значения ни грозно сведённым бровям капитана, ни изумлённо поднятым – представителя штаба флота.

– Старшина Юлдашев… – попытался «вытрезвить» его кавторанг Верховицкий подчёркнуто форменным обращением. – Вам что, на камбузе делать нечего?

Да где там…

– У него желудок болной… – вполне исчерпывающе, как с его точки зрения, пояснил своё присутствие на испытаниях кок и уже готов был подвинуть голыми, раскрасневшимися на холоде, руками каперанг-инженера, то есть, представителя, но…

– Инженера Бреннера нет, – поторопился развернуть его кавторанг Верховицкий восвояси. – На берегу остался.

– Как остался?.. – всплеснул руками Юлдашев. – Опять?!

С одной стороны, не могло быть, чтобы ведущий инженер «секретки» – секретного участка завода – не участвовал в испытаниях собственного детища, «изделия». С другой… В конце августа, сразу после выхода малоизвестного указа[2], Павел Григорьевич уже раз не дошёл до трапа «Синопа» – старорежимного монитора, приспособленного под испытания новых «изделий». На полпути его перехватила характерно угрюмая пара в фуражках с васильковым околышем. Пара из Особого отдела «Гидроприбора», – крайне зловредные товарищи, как с точки зрения Юлдашева, так, пожалуй, и со всех прочих.

Но тогда дирекции завода товарища Бреннера удалось отстоять как ведущего специалиста.

– Займитесь, наконец, своими прямыми обязанностями… – раздражённо посоветовал кавторанг.

Но, глянув на постную мину тибетского монаха, которая прописалась на лице волжского татарина, смилостивился и пояснил:

– На НП твой Павел Григорьевич. Наблюдает… – пояснил капитан 2-го ранга ещё раз, хотя вроде как на таком объекте, как «НП», ничего другого и делать нельзя было.

– А… – облегчённо протянул татарин, но с места не сдвинулся: стал озираться, кому бы ещё предложить свою фирменную «болтушку», незаслуженно почитаемую им как замечательное лечебное средство по части гастроэнтерологии.

Следующим по юлдашевскому ранжиру мог быть только Лёвка Хмуров.

Ничего, что вслед за главным инженером «секретки» Юлдашев величал и праздновал, ну и прикармливал по мере возможности, простого воентехника. Лёвка Хмур того стоил. И это было не только его личным мнением.

Собственно, дипломированным инженером воентехник Хмуров по прозванию Левша не был. Как-то не сложилось то ли с институтом в нужное время, то ли с самим этим временем (пять войн и три революции – шутка ли?), а потом уже и не до того было. И среднее специальное образование успел он получить едва-едва, почти что экстерном, что, в общем-то, в «оборонке» никак не праздновалось, но допускалось иногда.

На Руси таких мастеров со времён сказочных называли «Левша». Должно быть, с такой легендарной прозорливостью и назвали его родители Лёвкой. То ли Лев, то ли Лаврентий – этого он уже и сам не помнил, поскольку было давно, в 1891-м. Но Левша из него вышел прямо-таки по Лескову, фольклорный. Искусности необычайной. Привезут из Питера или, как по-новому, Ленинграда какой-нибудь мудрёный эпроновский прибор, который там, или на жутко засекреченном номерном заводе, может быть, и работал исправно, вытворял, чего следует, – а тут, в цеху «Гидроприбора», наотрез упирался. Высококвалифицированные, в синих халатах, руками разводят. Зовут тогда Лёву Хмурова, не инженера, но пайка ради «специалиста минно-торпедных средств». И он точно, как в том анекдоте, с зубилом и «божьей матерью» вмиг… Ну, во всяком случае, в разумные сроки приводит мудрёную хреновину в чувство. Где надо – мигает, чего надо – жужжит да переключает исправно.

В этот раз вроде бы и не звали Лёву «спецы», более того, пожалуй что и не подпустили б к «изделию» перед самым пуском. Но нашёл кок первой статьи Левшу именно там, где и предполагал найти – у бакового торпедного аппарата в позе глубокой сосредоточенности. В случае Хмурова это значило – в ракообразной позе, при которой он чем-то железно поскрипывал и постукивал в голове семиметровой «сигары» с бронзовым гребным винтом в кольце хвостового оперения.

– Лёвка, слушай, болтушка есть, Пал Григорьичу хотел… – начал, было, Юлдашев, постучавшись в тощий зад, потерявшийся в мешковатых матросских штанах.

– Сгинь, уважаемый… – гулко прозвучало откуда-то с другой стороны. – Не до тебя, ей-богу. До точки запуска пять минут ходу…

И тут не повезло заботливому коку. Он тяжко вздохнул и посмотрел на далёкий НП. Да что там увидишь! Еле фигуры опознать можно. Тем более, не услышишь. И, конечно же, не поймёшь, что там на уме у всеми нелюбимого комиссара Овсянникова.

А понял бы – так ещё меньше симпатии бы к особисту почувствовал.

«Правда, и на нашей улице бывает праздник, – молча кривился в тот момент начальник Особого отдела «Гидроприбора», комиссар госбезопасности Овсянников. – Только сделай шаг вправо-влево. Случайную, будто бы, осечку, аварию, срыв сроков. Чтобы вражья твоя образина наружу проявилась, ведь враг же, враг. Даже по этой самой образине видно».

Особист на товарища Бреннера давно, как говорится, точил зуб.

Удивительного в этом немного. Публику такого рода всегда раздражала, да что там, бесила, определённая независимость всяческих спецучастков, секретных цехов, где народ будто и не в Стране Советов живёт и чхать хотел на власть или на представителей важнейших органов Родины-матери. Пройдёт такой очкарик мимо, аж зубы сводит… Втоптать бы в лагерную пыль, заглотать живьём да отрыгнуть – а оно ещё и здоровается через раз, потому как вша эта кальсонная, видишь ли, особо ценная, мозги у неё, мать её этак, из особого теста замешаны. Дать бы по этим мозгам с носка сапога…

Наружность Павла Григорьевича Бреннера, то бишь Пауль-Генриха, – достоверно знал Овсянников, – и впрямь была плакатно вражья. Хоть на страницу «Пионерской правды» рисовать: «Убей буржуя, порадуй Сталина!» Желчная физия, будто его мама немецкая не молоком из титьки поила, а уксусом через пустышку. Наглая, заносчивая, с брезгливыми складками вокруг рта, вечно недовольно поджатого. Даром что и родился в России, из здешних немцев, екатерининских переселенцев.

«Видно, с молоком матери… хрен там, с уксусом! – впитал вражина ненависть ко всему русскому, читай, советскому…» – сводило щёточку «наркомовских» усов у комиссара. Потому и топтался Овсянников на досках вышки «НП» за сутулой спиной в чёрной флотской шинели. Потому и косился на красный кружок на бреннеровском рукаве, кружок с торпедкой посредине; а ниже – не набор годовых уголков, а один золотой, с двумя кантами и звёздочкой! Вон сколько уже таится с ножом в руке за спиной у советской власти, больше десяти лет выслуги… И ведь дождался же?! Пришли его кровные родственнички! Вон, уже в Перекоп стучатся танками Манштейна.

«Следовательно… – полагал особист, поднимая к глазам полевой бинокль. – Вот-вот выглянет его звериная сущность предателя…»

И она и впрямь выглянула в точке запуска. Да так выглянула, что счастью своему, глазам своим не поверил комиссар госбезопасности.

С правого полубака «изделие» плюхнуло в воду, как многопудовая майская форель, и обещанными зигзагами порскнула под водой, словно тень в подполье, к видневшейся в отдалении мишени. Порскнуло скрытно, проворно и почти бесследно, как та же рыба; но, всё-таки, следить за ним можно было – НП и сам по себе порядочно возвышался, и на высотке располагался: местность, окружавшая бухту, была холмистая.

Все и следили. Заводская свита начальства – в стереотрубу, расставившую «улиткины рожки» под навесом смотровой площадки. Инженер Бреннер, «само собой», в немецкий монокуляр Цейса. И комиссар госбезопасности в «честный» полевой бинокль «ЛОМО». И даже без всякой оптики таращились с рыжих, после жаркого лета, холмов те из рабочих и техников секретного участка, кого, надо понимать, преступно провёл через оцепление главный инженер. И все увидели, как, чуть морща серое шинельное сукно осеннего моря, «Вьюн» достиг дощатой мишени, весьма достоверно симулирующей шум корабельных двигателей и весьма приблизительно символизирующей вражеский дредноут: можно сказать, ткнулся в него, и…

Ничего не произошло. Трехсоткилограммовая боевая часть промолчала. Бесследный «Вьюн» вырвался на свободу и ушёл куда-то вдаль. Канул в воду.

Опережая события, отметим: канул так, что после его не нашли ни «торпедоловка», ни контрольная водолазная группа.

Впрочем, при его запасе хода и его, хода то есть, непрямолинейной особенности, это как-то и не особо удивительно. А на долгие и тщательные поиски времени не хватило.

Конечно, надо непременно сказать, что не совсем удачные и даже совсем неудачные испытания новых торпед случались у всех, кто эти торпеды производил. Американцы – так, вообще, после первых провальных повторные испытания не производили (торпеда-то у них 14-й модели стоила аж десять тысяч долларов, в ценах 1939 года, разве можно такую дорогую впустую гонять?), и почти три года кряду пытались топить японцев «изделиями», из которых попадала в цель и срабатывала только каждая двенадцатая. Но у них там демократия и военно-промышленный комплекс, а у нас… У нас же щёточка усов комиссара 3-го ранга ГБ Овсянникова самодовольно дрогнула. И прежде чем застывший инженер Бреннер опустил цейссовский монокуляр, Овсянников наконец-таки произнёс фразу, которую мечтал произнести уже очень давно, а после 22 июня – особенно:

– Пройдёмте, гражданин Бреннер.

Именно так, позорно утраченный для советского общества «гражданин», а не его жизнерадостный «товарищ».

Правда, сразу же на съедение в гарнизонный Особый отдел (уже тыла фронта) П.Г. Бреннера не отдали. Проводилось служебное расследование в присутствии представителя отдела боевого обеспечения флота, – то есть расследование особо тщательное. Но как только выяснилось (на третий день), что сразу по возвращении монитора «Синоп» в заводской порт пропал небезызвестный, да что там, почти легендарный «специалист минно-торпедных средств» Лёвка Хмуров, тот самый воентехник, который рылся накануне, чуть ли не во время испытательных стрельб, в сверхсекретной начинке «Вьюна», и пропал так же бесследно, как «Вьюн»… то заговор для военного прокурора стал очевиден, как 58-я статья Уголовного кодекса.

Соответственно, пропал и товарищ Бреннер.

Зато со временем и на другой стороне фронта появился господин с той же фамилией…

Хроники «Осиного гнезда»

…Но упреждало его появление событие вроде как не слишком значительное, хотя и связанное, в перспективе, с мысом Атлама и Якорной бухтой, откуда в спешном порядке было эвакуировано почти всё оборудование минно-торпедного завода и почти все его работники, кроме мобилизованных и призванных, а также арестованных и пропавших без вести.

Называлось это событие «сосредоточение в Констанце», происходило 18 июня 1942 года, и участвовали в нём всего девяносто шесть моряков кригсмарине.

…Последние наставления корветтен-капитан Хейнц Бирнбахер, командир 1-й флотилии торпедных катеров, давал на свежем воздухе, на площадке в двадцати метрах от пирса, к которому попарно были пришвартованы все шесть шнельботов. На палубе любого из них места хватало только для собственной команды, и то не на ходу, а так, возле пирса.

Хотя эти катера, в сравнение хоть с английскими, хоть с русскими, были не только «габаритнее», но и намного более грозными и солидными. Шутка ли: сто с гаком тонн водоизмещения, торпедные аппараты, упрятанные под фальшбак, бронированные рубка и люковая турель бакового 30-мм орудия, два пулемёта и сдвоенный 20-мм зенитный автомат за невысокой скошенной антенной. При такой же, как у противников, разве что кроме русского Г-5, предельной скорости хода: 40 узлов по спокойной воде. Ни морские охотники, ни сторожевики с ними реально тягаться не могли, а эсминцы… От большинства эсминцев не представляло особого труда оторваться. Пять узлов преимущества в скорости! Снаряды, конечно, летят быстрее, но попробуй попади, попробуй выставь правильно упреждение на предельных скоростях, да ещё при маневрировании!

Красивыми «шнелльботы», конечно же, не назовешь – эдакие низко сидящие в воде тридцатиметровые «утюги», – но катерники считали их самим совершенством. Да и в боях они показали себя вполне достойно. Пусть пока не снискали ни Тёнигес, ни Кюнцель, ни Бюхтинг, ни остальные капитаны шнельботов 1-й флотилии такой славы, как подводники Гюнтер Прин или Херберт Вольфарт. Пусть не повторяли с бессильной яростью, даже после удачных действий 1-й флотилии в Ла-Манше и у норвежского побережья, английские моряки номера катеров так, как повторяли названия «жуткой парочки сестричек», линкоров «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Но ведь из всех схваток шнельботы выходили победителями, и на счету каждого в 1-й флотилии числились уже торпедированные суда и даже сбитые самолёты.

И, кроме небольших пробоин, повреждений не было; как сказал недавно командир «S-40», капитан-лейтенант Шнейдер-Пангс, «самым серьёзным испытанием был марш от Гамбурга до Констанцы».

В самом деле, переброска была чрезвычайно непростой. Получив приказ от адмирала Шнеевинда, Хейнц Бирнбахер в декабре 1941 года собрал флотилию в Гамбурге; не все катера сразу – шестой, «S-72», только к февралю вышел из судоверфи «Люрсен», где проходил профилактику. К самому Рождеству катера начали разгружать (сняли вооружение, часть механизмов и, наконец, самое тяжелое – двигатели), затем – уже в феврале и начале марта 42-го, – буксировали вверх по Эльбе до Дрездена. Там их уложили на специальные четырехосные автомобильные платформы и потихоньку-полегоньку, со скоростью спорого пешехода, по три тягача каждую повезли по прекрасным автобанам в Ингольштадт. Груженый «караван» шел пять дней, все-таки 450 км – не шутка. «Тяжести», менее габаритные, везли по железной дороге дальше, до Линца. В Ингольштадте облегченные катера, не укомплектовывая, спустили на воду и на буксирах повели по Дунаю. В Линце техники, командированные с верфей Люрсена, установили часть снятого оборудования и приборов, – почти всё, за исключением орудий и двигателей. Дальше предстояло движение вниз по Дунаю до Галаца. Там, наконец, всё те же техники с минимальной помощью румын вернули катерам двигатели, но не артвооружение и торпеды – их привезли спецвагонами прямо в Констанцу.

Остаток пути по Дунаю и морю, до главной базы румынского флота, на счету которого громких побед не числилось, шнельботы шли своим ходом. Уже к 1 июня полностью готовы к бою были «S-26» и «S-28», но начинать боевые действия только двумя катерами в штабе посчитали преждевременным.

Полная комплектация флотилии завершилась к середине июня, когда уже итальянские подводники добились нескольких побед, а на счету пилотов бомбардировочной авиации набралось уже два десятка потопленных или безнадёжно повреждённых судов. Преимущественно – транспортников и малых военных кораблей, но были и эсминцы, и большой старый крейсер.

– Наша задача, – продолжал Бирнбахер, ощущая, несмотря на июньскую жару, лёгкий холодок вдоль напряжённой спины, знак осознания церемониальной важности построения всего личного состава флотилии, – полностью блокировать Севастополь с моря. Ни один борт русских не должен ни войти в его бухты, ни выйти из них. Действуем ночью: в светлое время суток акваторию контролирует авиация. Реляции их штаба, конечно, преувеличены, но русские теперь избегают дневных прорывов. Перекроем и ночное «окно» – и Севастополь падёт как перезрелый плод!

Равные по званию, разные по заботам

Туапсе. 1943 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

То, что приказы положено выполнять, а не обсуждать, полковник Д.Б. Гурджава невесть сколько раз уже за годы службы говорил и подчиненным, и равным по званию, и даже – хотя и с иной интонацией – командованию. И сейчас, после третьего прочтения постановления СНК, обсуждать и не собирался, вот только вертелась и вертелась в бритой голове неуставная фраза: «Три Смерша на одну голову».

Вот что он прочёл:

«…согласно секретному постановлению Совета Народных Комиссаров от 19 апреля 1943 года Управление особых отделов НКВД преобразовано в Управление контрразведки Смерш Народного комиссариата обороны СССР, Управление контрразведки Смерш НКВМФ и отдел контрразведки Смерш НКВД СССР. Главное управление контрразведки Смерш в Наркомате обороны СССР, начальник Виктор Абакумов, комиссар госбезопасности 2-го ранга. Подчинение непосредственно главнокомандующему Иосифу Сталину. Управление контрразведки Смерш Наркомата Военно-Морского флота, начальник генерал-майор береговой службы П.А. Гладков, в подчинении наркома флота Н.Г. Кузнецова. Отдел контрразведки Смерш Наркомата внутренних дел, начальник комиссар госбезопасности С.П. Юхимович, под непосредственным руководством наркома Лаврентия Берии».

Приложение к документу: «Органы Смерш являются централизованной организацией: на фронтах и округах, в других частях действующей армии и флота органы Смерш подчиняются исключительно своим вышестоящим органам».

Решаемые задачи:

а) борьба со шпионской, диверсионной, террористической и иной подрывной деятельностью иностранных разведок в частях и учреждениях Красной Армии;

б) борьба с антисоветскими элементами, проникшими в части и учреждения Красной Армии;

в) принятие необходимых агентурно-оперативных и иных (через командование) мер к созданию на фронтах условий, исключающих возможность безнаказанного прохода агентуры противника через линию фронта с тем, чтобы сделать линию фронта непроницаемой для шпионских и антисоветских элементов;

г) борьба с предательством и изменой Родине в частях и учреждениях Красной Армии (переход на сторону противника, укрывательство шпионов и вообще содействие работе последних);

д) борьба с дезертирством и членовредительством на фронтах;

е) проверка военнослужащих и других лиц, бывших в плену и окружении противника;

ж) выполнение специальных заданий народного комиссара обороны.

Органы Смерш имеют право:

а) вести агентурно-осведомительную работу;

б) производить в установленном законом порядке выемки, обыски и аресты военнослужащих Красной Армии, а также связанных с ними лиц из гражданского населения, подозреваемых в преступной деятельности;

в) проводить следствие по делам арестованных с последующей передачей дел на рассмотрение соответствующих судебных органов или Особого совещания при НКВД СССР;

г) проводить специальные мероприятия, направленные к выявлению преступной деятельности агентуры иностранных разведок и антисоветских элементов;

д) вызывать без предварительного согласования с командованием в случаях оперативной необходимости и для допросов рядовой и командно-начальствующий состав Красной Армии.

…Органы Смерш комплектуются за счет оперативного состава бывшего Управления особых отделов НКВД и специального отбора военнослужащих из числа командно-начальствующего и политического состава Красной Армии. В связи с чем, «работникам органов Смерш присваиваются воинские звания, установленные в Красной Армии», и «работники органов Смерш носят форму, погоны и другие знаки различия, установленные для соответствующих родов войск Красной Армии…»

«Последнее распоряжение тем более не лишено смысла, – подумал начальник разведотдела Черноморского флота полковник Гурджава, щурясь через пелену табачного дыма на новенькие, не ломаные ещё полковничьи погоны Овчарова. – Что особисты НКВД в их фуражках с васильковым верхом в армии пользовались такой лютой любовью, что с самого начала войны эти фуражечки потихоньку, но откровенно дырявили. Причём, по понятной причине, сзади – куда чаще, чем спереди».

Георгий Валентинович Овчаров – как раз и есть бывший начальник Особого отдела флота. Вчера ещё комиссар госбезопасности – звание, соотносимое со званием теперешнего общевойскового полковника не более, чем чин архангельский с чином протодьякона: чёрт его знает, как и приложить. В любом случае, явное понижение в должности, поэтому…

– Даже и не знаю, товарищ полковник, поздравлять вас с новым званием или как? – пожал плечами полковник Гурджава. – Мы теперь с вами вроде как в одном звании…

И не удержался, чтобы не ввернуть:

– А я слыхал, что от комиссара НКГБ и выше ваш брат и в этом вашем новом ведомстве остался при своих персональных регалиях.

– А мне ни здравицы твои, ни помины не нужны, – с плохо скрытым раздражением заметил бывший комиссар 3-го ранга, глянув на разведчика также искоса, но вполоборота, по-хозяйски расположившись в кресле напротив. И закончил, подчёркнуто не обращаясь по званию: —…Давид Бероевич. И, вообще, чего это ты вприсядку пустился?.. – развернулся он наконец окончательно и навалился на стол грудью, словно у себя в следственном кабинете. – Выкаешь тут, как на званом приёме. Я ж к тебе не погоны обмывать, а по делу, Давид Бероевич.

Овчаров выкатил на начальника флотской разведки желтоватые судачьи глаза и, точно за давней жандармской традицией, направил в лицо пыточную лампу. Давид Бероевич даже поморщился невольно и подумал: «Похоже, что и в этой, выделенной из НКВД и переподчиненной контрразведке… Как её там, прости господи? «Смерть шпионам»? Гадючье какое имечко… Нравы будут царить те же». Поэтому ответил категорически (раньше, чем окончательно сообразил, откуда в голосе такая категоричность):

– Я своих людей в этот ваш гадючник не дам…

– Ну ты давай бережней как-то… – недовольно удивился бывший особист. – С важнейшими органами Родины-матери… Слыхал уже, что ли?[3] А то я тебя и с этими погонами, – кивнул Георгий Валентинович на собственное покатое плечо, – …особо спрашивать не буду. Дело-то не в том, чьи перья краше, а кто летает выше. А то индюк, знаешь, такой николаевский сенатор, как надуется, а ворона ср… чхать на него хотела. Причём заметь: с высоты птичьего полёта, так-то…

Гурджава даже наморщил угловатый бритый лоб, следя за живописными выкрутасами особистской логики.

– Или ты хочешь… – вернулся из «живописи» на грешную землю Георгий Валентинович, – чтобы я через твою голову за-ради какого-то драного лейтенанта к адмиралу обращался?

Давид Бероевич неспеша вынул из коробки «Казбека» новую папиросу, выстучал её о крышку. Пауза соответствовала мыслям: «Похоже, прав был начальник оперативного отдела, когда в ответ на новость об учреждении отдельной от НКВД контрразведки только выразительно закатил глаза. Кто знает, как оно пойдёт, – может, этот их Смерш и впрямь будет больше дело делать, чем лозунги оправдывать. Но в любом случае…»

– Вас кто-то конкретно интересует? – нахмурился полковник Гурджава.

– Интересует… – кивнул новоиспечённый начальник новообразованного флотского Смерша. – Был у тебя, помнится, лейтенантик один, шустрый такой. Он ещё весной 42-го чуть пол-Крыма не разнёс к хвостам собачьим, непонятно по какой надобности…

– Ну почему «непонятно». – Сунув в губы картонный мундштук папиросы, Гурджава невольно дёрнул углом рта, что должно было означать улыбку, и промычал, подкуривая: – Лейтенант Новик сорвал введение в строй немецкой секретной базы малых подводных лодок 30-й флотилии. Как вы помните, конечно… – добавил он значительно.

– Помню… – согласился полковник Овчаров. – Но также помню, что и достаточного подтверждения этого его геройского подвига приведено не было.

Полковник-контрразведчик отмерил не менее значительную паузу.

– Зачем же вам такой, – раздражённо фыркнул табачным дымом Давид Бероевич, – …недоказанный герой?

– А вот именно потому, что такой… – брезгливо поморщился на дым некурящий начальник Смерша. – От которого, как от чёрта, один дым остаётся. Безо всяких прочих доказательств… Где он у тебя сейчас?

Давид Бероевич задумался. Задумался так основательно, что Овчаров даже удивлённо приподнял белесую бровь: «Не знает, что ли?»

Но начальник разведотдела не вспоминал, где находится старший (теперь опять)… лейтенант Новик, командир отдельной разведгруппы второго разведотряда его отдела флота. Это он, как раз таки, знал достоверно. Потому и обдумывал сейчас, стоит ли об этом знать и начальнику флотского Смерша. И в конце концов решил, что стоит, потому что…

– Зачем искать чёрта тому, у кого чёрт за плечами… – процитировал Давид Бероевич ведьмака с «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Бабка у грузина Гурджавы, что не так уж и странно для Российской империи, была петербурженка родом из Малороссии.

– Это ты к чему сейчас? – вздохнул Овчаров.

Сей вздох означал примерно такую сентенцию: «Поговорили… Разведчик с контрразведчиком. Ни слова в простоте…»

– Да к тому, что у тебя он сейчас, – неспеша выпустил струю дыма Гурджава. – В Особом отделе сидит.

Несколько секунд Георгий Валентинович смотрел на начальника разведки судачьими глазами самого рыночного выражения: «По рублю». Наконец, подтянул к себе чёрную коробку телефонного аппарата.

– Это старлей Новик А.В.? Вообще-то, не у меня он теперь.

– А у кого?

– Боюсь, что эта новость покажется тебе поганой, – скривившись, проворчал Овчаров, накручивая дырчатый диск набора. – Ты моего мамелюка, следователя Кравченко, хорошо помнишь?

– Вот б… – невольно процедил Гурджава, не донеся до рта папиросу.

– Да, в общем-то, и я такого же мнения, – мельком глянул на него Георгий Валентинович. – За что хоть сидит? Дисциплинарное?..

Тяжело вздохнув, начальник флотской разведки отрицательно покачал головой:

– С этим бы я и сам разобрался…

И на немой вопрос Овчарова неохотно закончил:

– За содействие националистической агентуре фашистов.

Не дожидаясь ответа коммутатора, начальник флотской контрразведки осторожно опустил трубку на рожки аппарата.

– Вы что тут, охренели все?

Хроники «осиного гнезда»

Недавно, чуть меньше года тому назад…

То есть по нормальным меркам недавно, а по военным – бесконечно давно, комплектовал лейтенант А.В. Новик разведывательную группу в осажденном Севастополе. Тогда в Севастополе хватало и оружия, и боеприпасов, и техника тоже оставалась кое-какая. Работали заводы (правда, к тому времени уже всё больше в подземельях) и заходили в бухты боевые корабли. Швартовались и, пока выгружали пополнение, боепитание, медикаменты и прочее, и грузили раненых и эвакуированных, добавляли мощь своего главного калибра к артогню сухопутных батарей.

Теперь же в городе оставались только измученные голодом и жаждой моряки и солдаты, считаные пушки и считаные патроны на каждый ствол винтовок и автоматов. А корабли пробирались только ночью и в непогоду (нечастую в июльском Крыму), – бесконечно длинным днём их клевали и клевали «юнкерсы» и «хейнкели».

Но в ночь 19 июня 1942 года пришли ночные хищники…

Выйдя из Ак-Мечети, катера крейсерским ходом пошли на юго-восток. Севастополь обогнули тремя милями мористее; очень приметное место, заметное издалека лучше любого маяка. Даже сейчас, в полночь, прокатывались по невидимым издали линиям обороны огненные шары разрывов, тлели кое-где кострища ночных пожаров, а чуть в стороне, где-то на траверзе мыса Фиолент, с интервалом в пять минут косо втыкались на несколько мгновений в звёздное небо оранжевые факелы: била последняя севастопольская батарея тяжёлых орудий. И вот в свете очередного залпа 15-дюймовок зоркий командир «S-40» Шнейдер-Пангс разглядел силуэты кораблей русского конвоя.

Капитан-лейтенант передал по рации:

– Вижу конвой зюйд-зюйд-ост, две мили шесть кабельтовых. Три эсминца и три сторожевика. Транспорт – примерно пять тысяч.

– Атакуем! – отозвался капитан-лейтенант Тёнигес, командир «S-102».

Заревели дизели, наливаясь мощью. Катера заложили разворот и, стремительно набирая скорость, пошли на сближение. Пенные буруны вздыбились и широко разлетелись чуть позади острых форштевней…

Похоже, именно на них и среагировали на кораблях конвоя. Над едва различимыми на фоне тёмного берега бортами заметались орудийные вспышки, и поперёк курса шнельботов выросли не слишком высокие, но многочисленные пенные снопы разрывов снарядов.

Катера пошли «змейкой», отчаянно кренясь с каждым поворотом; осколки и пули просекали корпуса и рикошетили по броне. С восьми кабельтовых выпустили торпеды и тут же заложили разворот «все вдруг».

Спустя полторы минуты, выпутавшись из гущи близких разрывов, поняли: все пять торпед прошли мимо. Ни одного разрыва. Ещё четыре минуты – и стало ясно: не нашли даже случайную цель и опустились на дно, выработав запас хода. Шнельботы развернулись и снова легли на боевой курс. А русские тем временем поменяли ордер: два «охотника» выдвинулись навстречу атакующим и открыли отчаянный огонь. Ответили им комендоры «S-27» и «S-72», «связали боем», а катер Тёнигеса промчался на полном ходу, обойдя их по дуге, и почти на встречном курсе выпустил последнюю свою торпеду в транспорт.

Мощный взрыв стал сигналом для всех катеров на выход из боя. Не прошло и пяти минут, как, разорвав дистанцию, они на малом ходу отошли ещё на две мили мористее, а потом, разглядев-таки, что транспорт, подсвеченный прожекторами кораблей эскорта, ушёл под воду, направились на базу.

Из радиоперехвата установили, что потоплен был санитарный транспорт «Белосток», с ним на дно ушло почти полтысячи раненых. Ещё 157 человек подобрали тральщик и «морские охотники», – те самые, которые Шнейдер-Пангс принял за эсминцы и сторожевики…

Робин Гуд и «мамелюк»

1943 г. Туапсе. Новое в обращении с А. Новиком

Сумрачным коридором бывших складов «Пряхинъ и сыновья» старший лейтенант шёл в виде куда как более божеском, чем можно было ожидать от узника. Как-никак не на гарнизонной гауптвахте, а том самом Смерше НКВД, внутреннем, то есть бериевском, уже успевшем заработать репутацию предбанника ада, «чистилища», находился.

Хоть никого, отметим справедливости ради, ни к тюремному заключению, ни, тем более, к расстрелу сами по себе органы Смерш не приговаривали. Приговоры выносил с их подачи военный трибунал или Особое совещание НКВД. Но всё равно. Запросто могли проволочь старшего лейтенанта А.В. Новика босыми ступнями по половицам, обвисшим на руках дюжих сержантов, в одних исподних портках, вполне возможно, что и мокрых, красно-синим, да ещё харкающим кровью. А так – ничего, молодец огурцом, даже при погонах – не сорвали. Вот только рыжеватая гимнастёрка выпущена из галифе и мотню надо поддерживать руками – ничего такого, на чём в камере вздёрнуться можно, «не положено».

Странно только, что вместо начищенных до антрацитового блеска сапог топает старший лейтенант по половицам бывших складов легкомысленными домашними тапочками. Да ещё, вместо выбитых зубов и затёкшего глаза, – этаких едва ли не обязательных печатей на титульной странице «дела», открытого в производство на «ст. л-та Новика А.В.», – всего-навсего облизывает Новик А.В. нижнюю губу, разбитую почти случайно, можно сказать, от неожиданности. И это всё не потому, что матёрые вертухаи НКВД – таинственные Смершевцы, если они фигуряют в пивной или на танцах в портовом клубе, и костоломы при ближайшем рассмотрении, – такие уж сердечные ребята. Скорее, опытные. А опыт подсказывал им, что если накануне разметал задержанный Новик полувзвод «тыловиков» – войск НКВД по охране тыла, – то и с ними, простыми вертухаями, вряд ли станет церемониться.

– И, кстати сказать, напрасно… – Подполковник Трофим Кравченко (тот самый, которого командир его, полковник Г.В. Овчаров, устойчиво именовал «мамелюком» – не за верную ли службу против «бывших своих»?) пережевал мундштук папиросы из одного угла сухих губ в другой. Затем, скрипя дерматином, «восстал» из чёрного провала дивана, не вынимая рук из карманов галифе. – Напрасно так ерепенишься, старшой.

Подполковник безопасности, «мамелюк», которому аббревиатура Смерш, особенно если букву «ш» заменить на «кого ни попадя», подходила как нельзя лучше, подобрался поближе, уселся на край столешницы, оббитой зелёным плюшем и, нависая над Новиком, изрёк доверительно:

– Или ты забыл, как от флотских особистов выскочил в прошлом году с распаренной задницей? Так наша баня ничем не хуже… – Он ещё больше навис над Новиком, невольно отпрянувшим на табурете. – Тоже, знаешь, так растопить умеем, что чертям жарко…

Здесь подполковник Т.И. Кравченко сделал паузу, предназначенную для вразумления допрашиваемого, и продолжил:

– Или ты думаешь, Александр Васильевич, что ты тот самый высоко упомянутый кадр, «который решает всё»? Хрен там. Как верно подметил тот же источник, «незаменимых у нас нет…»

После таких вольных эволюций цитатами вождя, бывший следователь флотского Особого отдела невольно покосился на белёную стену, где Иосиф Виссарионович, в белом же кителе, встретил взгляд Кравченко прищуром несколько ироническим: «От кляті хохли, і чому ви такі невгамовні?..» Глянул вождь, будто оторвавшись на миг от чтения «личного дела» самого «Кравченко Т.И. 1897 г.р.», нынешнего следователя и начальника отдела Смерш НКВД и бывшего «слідчого» петлюровской контрразведки. Тогда подъесаула, а не далее как на днях – подполковника госбезопасности.

– Кто б сомневался, – искренне признал Новик. – А толку-то?

– Добре, – с наигранным сочувствием вздохнул Трофим Иванович. – Ты хоть понял, в какое ты дерьмо вляпался, а? Робин Гуд ты недоделанный.

Жила-была царица…

Туапсе. 1943 г. Район завода «Грознефть»

Это Новик, как раз таки, понимал.

И не сейчас понял, а ещё тогда, когда в тесном заполошном дворике на «Грознефти», где лейтенант Новик проживал, – если так можно назвать набеги в самоволку и редкие ночёвки в увольнении, – со своей молодой женой Настей.

…Старшему лейтенанту Александру Новику «напрямую» не выпало столько сложностей и двусмысленностей, сколько Якову Осиповичу. Всегда он был на одной, «нашей» стороне, с врагом общался всё больше через прорезь прицела, проявлял бдительность и стойкость, ну и всё прочее, что там ещё пишут в наградных листах. Разве что две большие тени витали над его красивой, «породистой» и отчаянной головой.

Одна звалась Асей Приваловой, ловким и убеждённым агентом абвера. Её он ещё в Севастополе самолично отобрал в свою разведгруппу, не выявив и даже не заподозрив в этой сержантке-радистке, орденоносице, врага. Да не просто в разведгруппу: ещё и на явочную квартиру привёл, а затем – прямиком в партизанский отряд, до тех пор один из самых активных и, соответственно, опасных для оккупантов. И разоблачил её в конечном итоге вовсе не он, а Яша Войткевич, доставив напоследок Новику только сомнительное удовольствие непосредственного ареста вражины.

Вторая тень тоже принадлежала женщине, Насте, Анастасии, главной и, возможно, единственной радости в эту нерадостную пору.

Влюбленный в неё с предвоенного лета, Саша нежданно нашёл её в тылу врага и вывез вместе с разведгруппой на Кавказ. А там началась мука тоски, неизвестности и сострадания, поскольку бдительные его коллеги по НКВД всё выясняли, по каким мотивам и по чьему заданию Настя «провалила» в Симферополе группу патриотов-комсомольцев, которые жаждали бороться с оккупантами. И не она ли является тем самым гнусным абверовским агентом, на деятельность которого против КЧФ указывает целый ряд военных неурядиц.

Только раскрытие части вражеской разведсети, свидетельства парочки уцелевших Настиных соратников по молодежному подполью и документы айнзацкоманды, захваченные во время дерзкой вылазки, вызволили Настю. А следовательское чувство ведомственной солидарности с Новиком, не исключено, что замешанное на опасении жесткой реакции лихого разведчика, позволили ей выйти из застенка без особых физических травм. И они с Александром Новиком были счастливы непозволительно долго, по военным меркам, – целых три месяца, встречаясь в своём доме на съёмной квартире чуть ли не каждую неделю, когда совпадали перерывы в госпитале с увольнительными из близлежащей базы.

Если чего-то и боялся сейчас отважный и, надо прямо сказать, удачливый разведчик, так это подвергнуть Настю, теперь Анастасию Новик, законную жену! – новой опасности. Но не зря же говорят: хочешь рассмешить Бога – поделись с ним своими планами…

Понял, или скорее почувствовал, Саша Новик беду, когда только появился у них во дворе смуглый, как античная терракота, худющий пацанёнок с забавным грузинским именем Мамука.

Тихий, как мышь, сторонившийся чуть ли не собственной тени, в битье окон единственным на весь двор латаным мячом незамеченный. И в воровстве изюма с балконов незамеченный тем более. Тогда только и замечал его Саша, перекуривая у открытого окна, когда соседские мальчишки затевали во дворе очередную «войнуху с фрицами». Во «фрицы» пацаны шли неохотно, поскольку во дворе остались только те и дети тех, кто не подлежал брони или эвакуации, как работники круглосуточно пыхтящего на нужды фронта и флота нефтеперегонного завода «Грознефть». А значит – те, чьи отцы на фронте, бьют сейчас «немца» по-взрослому. И, соответственно, похоронок разнесено по квартирам заводского дома уже немало. Так что «западло», скажем, Кольке Русакову, у которого и отец, и два старших брата сгинули ещё в 41-м, в «фашисты» идти, пусть даже понарошку. Иное дело – молчаливый чужак с низкой, чёрной, как воронье крыло, чёлкой, точно как у Гитлера, что, насупившись, сидит за нехитрым узором резьбы на веранде перед квартирой бабушки Стелы да и по-русски объясняется через пень-колоду. «Гитлером» Мамука назначался априори, без всякого своего на то согласия, – как, впрочем, и безо всякого своего участия в дальнейшей судьбе гитлеризма.

Один раз, правда, лоботряс Колька вздумал ему углем усики пририсовать для пущего портретного сходства с карикатурным Адольфом, но, увидев, как Мамука, сумрачно глянув исподлобья на приближающегося «портретиста», потянул со стола бабушки увесистую чугунную сковороду, не обращая внимания на её содержимое, замер и…

– Ну его на хрен, – крепко почесался Колька в давно нечёсаном рыжем загривке. – Придём в Берлин, тогда…

А пока что Мамука бережно, ладошкой, сгребал рыжие ломтики жареной картошки несытого своего обеда, рассыпанного со сковороды, и оставался по-прежнему независим, горд и одинок. И, забывшись, егозил и сучил ногами на своей пустой веранде, глядя, как, сигая по ветхим сараям, «наши» наступают, паля из «ППШ», то есть из палок с подбитыми снизу консервными банками так, что слюней не хватает. И видно было, как подмывает его выдать ещё одного невольного «фрица», Марка Финштейна, коварно укрывшегося в бочке из-под солидола. Впрочем, Финьку мать и без того казнит, когда с работы придёт…

– Ты не знаешь, Настёна, чего он меня боится?.. – спросил как-то Саша, давя окурок в блюдце на подоконнике.

– Кто? – невнятно промычала Настя со шпилькой в зубах, усмиряя на затылке смоляной вихрь чёрных волос, так чтобы влез потом под белую косынку.

До её смены в госпитале оставалось полчаса без минуты.

– Да этот малый. – Саша прикрыл окно, задёрнул нитяным тюлем. – Мамука. Смотрю, целыми днями один сидит на веранде, как мышонок в норе, с прочей детворой не водится, хотя видно, что неймётся поиграть… А вчера мы с ним столкнулись на лестнице…

Хоть дома для «Грознефти» и строились в 1928 году со всеми подобающими архитектурными излишествами в виде гипсовых вензелей серпов и колосьев, молотов и наковален, как-то не очень привязанных к нефтяной промышленности, но изнанка внутренних двориков была у них сугубо кавказская. Чуть ли не старый Тбилиси в русскоязычном Туапсе. Общие веранды с дверями квартир, разбег скрипучих ступеней до второго и третьего этажа, хаос сараев и сараюшек, лепившихся к стенам дома, как глинистые ласточкины гнёзда. Поэтому и неудивительно, что жилец кв. № 43 поневоле сталкивался с жильцом из кв. № 3 на одной железной лестнице на чугунных столбах, хоть и разнесены они были по разным подъездам.

Саша с будничной торопливостью грохотал по вытертым до лоска ступеням, спеша на полуторку, отходившую от бывшей городской управы на Ашкой, базу разведотряда, когда заметил мальчишку, вжавшегося в узор перил. Разминуться им не было никакой возможности. Пацанёнок в замызганной майке, провисшей в подмышках так, что виднелся смуглый «баян» худых рёбер, с самодельной удочкой на плече и куканом с бычками в сером глянце слизи. Мамука остановил Сашу не приветствием, о котором можно было только догадаться по едва шевельнувшимся губам, он остановил Новика взглядом. В чёрных расширенных зрачках, как у загнанной в угол собачонки, было столько ужаса и затравленной злобы, что лейтенант поневоле остановился.

– Ты чего, боец? – попытался он потрепать смоляную чёлку мальчишки, но тот прянул назад и, уронив на железные ступени клейких бычков, с громом ссыпался по лестнице вниз…

Так что, на этот вопрос его «Ты чего?» Саше ответила уже Настя, и только сейчас.

Она опустилась на дореволюционную софу, задумчиво помяла в пальцах только что отутюженную белую косынку с красным крестом и подняла на Сашу настороженный взгляд угольных зрачков:

– Он не родной внук бабушки Стелы…

– Вот как? – присел рядом и Новик.

– Его к ней привезла её старая подруга, тётя Мамуки, а к ней – его родная бабушка по матери, а к ней – дядя. – Настя, как-то по-детски скривившись, махнула рукой. – Прямо колобок…

– От кого это он так бегает? – нахмурился Саша, предчувствуя что-то недоброе в возможном ответе.

– Он заложник, Саша…

Немногие по эту сторону линии фронта и на этом берегу Чёрного моря знали это секретное распоряжение:

«Абвер. Отдел иностранной разведки № 53/41. Берлин 20 июня 1941 г. Для выполнения полученных от 1-го оперативного отдела военно-полевого штаба указаний о том, чтобы для использования нефтяных районов обеспечить разложение Советской России, рабочему штабу “Румыния” поручается создать организацию “Тамара”, на которую возлагаются следующие задачи:

1. Подготовить силами националистически настроенных грузин организацию восстания на территории Грузии.

2. Руководство организацией возложить на обер-лейтенанта Крамера (2-й отдел контрразведки). Заместителем назначается фельдфебель доктор Хауфе (контрразведка 2).

3. Организация разделяется на две агентурные группы:

А. “Тамара-I” – состоит из 16 грузин, подготовленных для саботажа (С) и объединенных в ячейки (К). Ею руководит унтер-офицер Э. Герман (учебный полк “Бранденбург” ЦБФ 800, 5-я рота).

Б. “Тамара-II” – представляет собой оперативную группу, состоящую из 80 грузин, объединенных в ячейки по признаку происхождения из тех или иных районов Грузии. Руководителем данной группы назначается обер-лейтенант доктор Крамер.

4. Обе оперативные группы “Тамара-I” и “Тамара-II” предоставлены в распоряжение “1 С” АОК (разведотдел Главного командования армии).

Вооружение организаций “Тамара” проводится отделом контрразведки.

Начальник отдела спецопераций абвер-II

генерал Э. Лахузен».

Об этой «грузинской царице» командир 2-го разведотряда штаба флота Новик, разумеется, был наслышан. Не знал только, что вообще-то пальма первенства организации диверсионного батальона из числа грузинских националистов принадлежала нынешним нашим союзникам, французам. Ещё в период так называемой «странной войны» 1939–1940 годов, войны Франции и Англии с Германией, войны без единого выстрела со стороны союзников. Впрочем, тогда ещё так не называемой. А для советского человека это был период всеобщего предчувствия: «Если завтра война!»… А пока дело ихнее и, честно говоря, малопонятное; понятно только, что без нас не сегодня, так послезавтра непременно не обойдётся. Вопрос только, с кем «Если завтра…»? С Англией или Францией, или всё ж таки с новым смертельным «другом»?

Дико звучит с непривычки, но в то время руководство СССР, истово следуя германо-советскому пакту о ненападении от 23.08.1939 г., из своих каких-то недоступных смертным соображений[4], безостановочно снабжало Третий рейх экономическими ресурсами, в том числе и кавказской нефтью, имеющей для Берлина стратегическое значение. А грузинские добровольцы из числа эмигрантов, осевших во Франции, примерно в это время изъявили желание принять участие в планируемых на Ближнем Востоке боевых операциях французских войск против СССР.

Грузинский батальон, переброшенный к тому времени в тренировочный лагерь в Восточных Пиренеях, после капитуляции Франции так и не смог завершить своего формирования. Но уже вскоре…

«На глазах у каждого из нас выступили слёзы радости. В эти минуты мы чувствовали себя счастливыми. Нам предстояло освободителями вернуться на Родину. Наряду с этим рушилась русская империя. Наша надежда, что вскоре Грузия будет свободна от русского рабства, была настолько сильна, что все мы, в случае необходимости, готовы были погибнуть во имя Отечества» – вспоминал свою присягу на верность рейху и лично Адольфу Гитлеру Михаил Кедиа, занимавший в 1940–1941 годах должность руководителя Грузинского бюро в Париже.

Немцам французская «заготовка» оказалась весьма кстати.

4 сентября 1942 года, в 7 часов вечера, первая группа «Тамары» вылетела в Грузию с крымского аэродрома Саки. После трехчасового полёта добровольцы в униформе вермахта (форма одежды – с целью создания у местного населения представления о близости фронта) стали высаживаться в Цхалтубском районе.

По свидетельству членов группы, её командир Э. Германн был уверен, что на территории Грузии добровольцам придётся действовать от одной до трёх недель. По расчётам немецкого командования, именно столько времени требовалось соединениям вермахта для вступления в республику. Но уже 8 сентября, спустя пять дней после высадки, отнюдь не оставшейся незамеченной органами районных отделов НКВД, членами истребительного батальона был обнаружен и убит в бою недалеко от с. Цхункури командир группы «Тамара-I» фельдфебель Э. Германн. А 9 сентября такая же участь постигла и радиста А. Грюнайса, в задачи которого входило поддерживать связь с радиостанцией абвера в Симферополе. И вместо двух-трёх недель оставшимся в живых грузинским диверсантам пришлось прятаться по горным селениям несколько месяцев. Пока, окончательно не разуверившись в скором приходе немцев, местные жители не выдали их НКВД. Тех, конечно, кто ещё не сдался к тому времени сам.

Но, несмотря на то, что особого проку для немцев от «Тамары» не получилось, беспокойства управлению НКВД «по защите тыла армии» доставили они немало. Прежде всего, обнаруженным у диверсантов изрядным запасом алюминиевых эмблем в виде кавказского кинжала…[5]

Примером или подтверждением тому, что данное предписание не было бредовой идеей штабных фантазёров абвера, была деятельность аналогичной чечено-ингушской разведывательно-диверсионной организации «Шамиль I–II». Наладив радиосвязь повстанческого временного правительства Чечни с абверкомандой-21 майора Г. Арнольдта, РДО «Шамиль» сумела организовать снабжение с воздуха чеченских повстанцев оружием, снаряжением и медикаментами. В результате, начавшись с сугубо диверсионной, деятельность повстанцев дошла до полномасштабных боёв с войсками особого назначения НКВД и кадровыми частями Красной армии.

С оглядкой на деятельность «Шамиля», руководство НКВД особенно тревожило, что такой солидный запас алюминиевых кинжалов «Тамара» тащила за собой не зря. Поддержка диверсантов грузинским населением поначалу оказалась довольно широкой, вплоть до того, что укрывательством одной из групп диверсантов занимался председатель местного сельсовета. Поэтому и меры, предпринятые органами НКВД, были самые по-военному адекватные. Для устрашения местного населения диверсанты расстреливались непосредственно в местах их высадки. Это имело смысл, поскольку германская разведка, рассчитывая использовать родственные и иные связи добровольцев, как правило, отправляла их в районы, откуда те были родом. Публично также расстреливались и местные жители, оказавшие содействие диверсантам. Таким образом, населению однозначно давали понять, какая судьба ожидает тех, кто деятельно ожидает прихода немцев. При выяснении родственных связей, семьи членов организации «Тамара» арестовывались как заложники. Такая же судьба ожидала и семьи тех, кто только подозревался в причастности к её деятельности. В первую очередь это касалось семей эмигрантов, замеченных «иностранным отделом» НКВД в антисоветской деятельности за рубежом. В этом списке и был отец Мамуки, полковник царской армии Симон Лилуашвили, один из неисчислимого множества грузинских князей, с династической преданностью служивших в русской армии и прошедших ад Перекопа, и с нею же бежавших в Турцию, во Францию. Закономерно – активный член эмигрантской РОВС.

Кое-что, конечно, из этого знал и старший лейтенант Новик. Знал, что завелась такая «царица» и что бороться с нею следовало «несмотря и невзирая». А уж про славную чекистскую традицию выжигать, вытаптывать и искоренять до энного колена, знал и подавно. Кое-что ему рассказала Настя, которая наслушалась и в госпитале, и от соседки.

– Но ведь прямых доказательств его причастности… – начал было Саша, и сам осёкся, махнул рукой: «Кому они нужны, те доказательства…»

– Он даже не знает, за что, – вздохнула Настя, досказав мужу последнее, что он не знал по роду своей службы: о княжеском происхождении мальчика со взглядом затравленного зверька. – За что арестовали мать, учительницу русского языка, других родственников, которые укрывали его по очереди?..

Настя недоумённо повела плечом.

– А его, вот, до сих пор каким-то чудом удавалось спасать. А то был бы сейчас в каком-нибудь голодном детдоме для ДВН[6] за Уралом…

– До сих пор? – хмуро переспросил Новик.

– Пока кто-нибудь не узнает, кто он такой, и не выдаст… – Настя, стараясь не смотреть мужу в глаза, вдруг спохватилась, что скомкала только что выглаженный платок, и бросилась к утюгу.

Саша и сам проводил её смущённым взглядом, краснея отчего-то и злясь. И чем старательнее Настя раздувала безнадёжно остывший старинный угольный утюг, тем больше душила эта постыдная злость. Он видел, как её подмывает переспросить, чтобы увериться…

– Я не скажу, – буркнул Саша вполголоса. – Я не воюю с детьми.

Настя выдернула косынку из-под чугунного утюга и, давясь по-бабьи невольным всхлипом, уткнулась в неё раскрасневшимся лицом.

– Ну что ты. – Едва не опрокинув гладильную доску, Саша метнулся к жене, обнял её сзади за плечи. – Ну неужели ты сомневалась?

– Ни капельки! – отчаянно замотала головой Настя, рискуя растрепать едва укрощённый чёрный вихрь волос. – Ни на секундочку. Поэтому и рассказала.

– Ну, ты ладно… – улыбнулся Саша, зарывшись лицом в её волосы и по привычке шумно потянув носом.

Любил он этот непередаваемый запах, который ни угаром скверно топившейся печи не вытравить, ни хозяйственным мылом, частенько заменявшим что-либо более изящное в парфюмерном смысле…

Любил. «Как лошадь сено» – не раз комментировала Настя.

– Ты-то ладно, – вырвавшись из душистого плена, повторил старший лейтенант. – А вот бабушка Стела как решилась тебе рассказать?

– Не знаю, с какой стати, – искоса и чуть игриво глянула на мужа Настя. – Но бабушка Стела считает нас порядочными людьми.

– Действительно, – пожал плечами Саша. – Безосновательное, ничем не подтверждённое убеждение. Или чем-то всё-таки подтверждённое? – Не выпуская из объятий жену, он внимательно осмотрелся вокруг, повёл носом. – Например, четвертушкой халвы, которую я тебе вчера привёз из Ашкоя?

– Конечно, нет! – картинно возмутилась Настя, вырываясь. Впрочем, вырвавшись, уточнила: – И если хочешь знать, Мамука халвы у меня не взял, насупился букой и ни в какую. Наверное, из-за этих твоих солдафонских галифе, – добавила она с улыбкой.

– Ну он же не знает, что без галифе я просто душка… – скромно потупившись, возразил Новик.

Настя прыснула и продолжила только минуту спустя, успокоившись:

– Пришлось отнести халву бабушке Стеле. Она расчувствовалась и всё такое… И ещё, – Настя внимательно посмотрела на мужа, накручивая на палец выбившийся таки из чёрного узла локон. – Бабушка Стела очень долго мялась, но потом попросила, вернее, только спросила попросить, вернее, попросила спросить… – жена замялась в свою очередь, и Саша, понятливо кивнув, закончил за неё:

– …не могу ли я как-то помочь?

Настя кивнула.

– Но как?..

Задумавшись, Саша отошёл к окну, снова отдёрнул нитяную шторку и поискал глазами порыжелую некрашеную веранду бабушки Стелы. Прилизанная чёрная головешка, как обычно, темнела в прорезях резьбы. Мальчишка жмурился, подставив смуглое личико утреннему, скудному ещё, солнышку, словно кенарь в клетке, попавший в случайный лучик на подоконнике…

– Как, как… – отчего-то раздражаясь сам на себя, проворчал лейтенант. – Как-нибудь, да…

Он осененно хлопнул себя ладонью по высокому лбу аристократической лепки:

– Нужен грузин! Всего-навсего грузин, один из наших разведчиков с родословной, потерявшейся в Кахетии со времён Дарвина. Они – отличные парни. Кто-нибудь из них с радостью найдёт и примет своего пропавшего племянника…

Саша вдруг осёкся. Несколько секунд, замерев у окна в напряжённой позе, он молчал и, только обернувшись, закончил озабоченным тоном:

– Грузин – это потом…

Саша схватил с валика софы Настину сумку, с которой она обычно ходила в госпиталь, и бесцеремонно повесил на шею жены.

– А сейчас нужно, чтобы ты как можно быстрее отвела Мамуку на площадь перед управой. Там сейчас Плетнёв из отряда. Они… – Саша мельком глянул на ящик настенных часов, – …через 15 минут повезут на базу парашютное снаряжение. Скажи Плетнёву, чтобы по дороге оставил мальчика у тетушки Матэ в Ашкое.

«Плетнёву – у тетушки Матэ…» – повторил лейтенант назидательно, как шифровку.

Настя закивала головой согласно, и тут же отрицательно.

– Он со мной не пойдёт, он даже халву не взял!..

– Надо будет, бери с собой и всю халву, и бабу Стелу, она старуха бодрая, добежите, – глухо отозвался Саша из-под гимнастёрки, которую стягивал через голову. Старую гимнастёрку, порыжелую. Гражданский гардероб его ограничивался сборным костюмом.

– А ты?! – всполошилась Настя уже возле дверей.

Она ни разу не переспросила мужа: «А что, собственно, случилось?»

Это и так было ясно…

По тарахтенью мотора, такому неожиданному для захолустного затишья двора, по коротким, невнятным, но отчего-то вполне понятным командам и железному грохоту лестниц, ведущих на общие веранды, под сапогами. Бойцы охраны тыла в порыжелых, но не слишком трёпаных гимнастёрках разбегались по витиеватым наружным лесенкам дома с проворством и целеустремленностью тараканов, хорошо знающих своё воровское дело. Словно их на минуту впустили в дверку буфета со словами:

– Найдёте кусок рафинада – ваш!

И заскрипели трухлявые половицы, застонало рифлёное железо ступенек, заколотили приклады трехлинеек по мелькающим голенищам…

Командовал ими капитан в фуражке с малиновым околышем. Азартно барабанил пальцами по фанерной крыше полуторки, озираясь на цыпочках на подножке кабины. «Где тут у нас кв. № 3? С подлым предателем дела и учения, проживающим без прописки?» – читалось в его злобно-озабоченном взгляде, вдруг зацепившемся за дрогнувшую шторку.

– А я их задержу… – отпрянул от окна Саша.

– Как, господи?.. – испугалась Настя.

– Ну ты же жена разведчика, ты знаешь, – сбросив гимнастёрку на пол и сунув босые ноги в шлепанцы, Саша зачем-то распахнул застеклённые дверки деревенской работы буфета. – Мы, армейские, «тыловиков» терпеть не можем.

Новик выхватил из-за скромного фарфора бутылку с газетной пробкой.

– Особенно… – выплюнул пробку старший лейтенант Новик, – …когда выпьем. Твоё здоровье…

Хроники «осиного гнезда»

25 июня 1942 г.

– Вижу крейсер, курс норд-норд вест, скорость предположительно 25, – прокричал в микрофон всё тот же «глазастый» Шнейдер-Пангс.

В голосе его, хоть и искажённом аппаратурой, слышалась радость.

Оно и неудивительно: после первой удачи три последующих выхода к Севастополю оказались безрезультатными. Да ещё в прошлый раз, уже на рассвете, когда пришло время возвращаться на базу, откуда-то появились два русских истребителя («ЛАГГ» – опознал, неизвестно насколько точно, Кюнцель, командир «28-го»). Пришлось отстреливаться и резко маневрировать, уклоняясь от пулемётных очередей. Гремели спаренные «эрликоны» всех трёх катеров; одному из русских пробили крыло, но самолёты, – возможно, расстреляв боезапас, – ушли на восток. Потерь у катерников не было, только пять пуль прошили полубак «40-го», никого не ранив и ничего серьёзно не повредив, но всё же столкновение оставило неприятный осадок. Хотелось реванша, хотелось показать, что где-где, а в море они – истинные короли.

Крейсер увидели и все остальные. Да и как было не увидеть: приняв их за свой эскорт, с него принялись семафорить.

– Атакуем! – приказал Кюнцель (на этот раз он командовал соединением).

Шнельботы пошли на сближение. Расстояние стремительно сокращалось (катера шли наперерез и выжимали уже почти полные сорок узлов), а посреди едва различимого во тьме летней ночи крейсера всё мигал и мигал сигнальный прожектор. Но, когда до дистанции неотвратимого торпедного удара оставалось не больше тридцати секунд хода, семафор погас, и тут же вспыхнули пламенем полтора десятка дульных срезов орудийных стволов.

Торпеды, по одной со всех катеров, врезались в воду, буквально вскипевшую от разрывов. В одну из торпед, видимо, сразу попал снаряд или осколок; она не сдетонировала, но просто пропала из виду. Два белопенных следа, заметные даже в гуще всплесков и перемежающейся тьме, потянулись к крейсеру, но он, вынужденно прекращая на время манёвра артогонь, заложил два крутых поворота, так что едва не ложился на борт, – и обе торпеды умчались во тьму, в направлении невидимого и недостижимого для них берега.

– Отходим! – закричал в переговорник Кюнцель.

Шнельботы развернулись на полном ходу и помчались в открытое море.

Русский крейсер (как потом узнали катерники, это был, по классификации ВМФ СССР, лидер эсминцев «Ташкент») ещё какое-то время преследовал их, пока тьма не поглотила катера окончательно и вести огонь стало бесполезно[7].

Два сапога, да не пара

Туапсе. Лето 1943 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

– А всё-таки, будь добр, Георгий Валентинович… – потянулся полковник Гурджава за новой папиросой, хоть и предыдущая ещё не дотлела в пепельнице. – Прорисуй ты мне, некомпетентному, ту генеральную линию, на которой мой командир разведотряда с твоим торпедно-свечным заводиком пересекается, а?

– Линию… – хмыкнул Овчаров. – Тут, Давид Бероевич, где линия, а где такой зигзаг, что башку уследить вывернешь, а то и вовсе пунктир, едва намеченный.

Начальник флотской контрразведки внимательно, словно решаясь нанести средней тяжести должностные увечья, посмотрел на начальника флотской разведки. И всё-таки решился.

– Но в целом картинка такая складывается. Вроде бы, и нечего немцам на том «Гидроприборе» выискивать. Во-первых, и вывезли мы оттуда всё, чуть не до последнего болта. Во-вторых, и рылись они там уже в 41-м. Прям под веник мели, да ничего не намели. Оно и понятно – после эвакуации да бомбёжки. А тут вдруг такую бурную деятельность развели, что аж не верится.

– Из-за той торпеды, что ли? – нахмурил густые брови Гурджава. – Что уплыла из-под носа секретки? Как её там… «изделие 53–41 ЭТ»?

– «Вьюн», – покачал головой Овчаров. – Они её «Вьюном» прозвали, ну а мы переименовывать не трудились.

– Нашли? Ищут? – попытался прочитать Гурджава на флегматичной с виду физиономии контрразведчика.

– Не нашли и, думаю, что хрен найдут. Уплыла куда незнамо и по какой нужде неведомо. Такая у неё, видишь, конструктивная особенность. – Полковник прочертил по зелёному плюшу стола ребром ладошки замысловатый зигзаг. – Не попала, – всё, пропала.

– Ну и к чему тогда такие нервы?

– Нервничать заставляет то, – главный контрразведчик подпер ладошкой складки подбородка и воззрился на главного разведчика с соболезнующей гримасой, – что инициатором этих, вроде как заведомо безнадёжных, поисков является «Марине Абвер айнзатцкомандо» капитан-лейтенанта Ноймана. А говоря по-человечески: команда морской фронтовой разведки. Не хухры, понимаешь, мухры… – Полковник извлёк вчетверо сложенный блокнотный лист, исчёрканный стенографической скорописью и, опустив на мясистый нос очки, зачитал: – Входит в состав… такое и выговоришь-то только под дулом… «Нахрихтенбеобахтер», – тем не менее довольно запросто воспроизвёл Георгий Валентинович, невольно поднаторевший в немецкой грамматике.

– Вот так-то, если за дело взялись такие сурьёзные фрицы – то неспроста это.

Для сведения:

Разведывательные операции по линии «Нахрихтенбеобахтер» (морской разведки) в прифронтовых районах на черноморском театре боевых действий проводила «Марине Абвер айнзатцкомандо» (команда морской фронтовой разведки), руководитель – капитан-лейтенант Нойман.

Продвигаясь с передовыми частями немецкой армии, команда Ноймана собирала документы с уцелевших и затонувших судов, в учреждениях советского флота, опрашивала военнопленных и добывала разведывательные данные через агентуру, забрасываемую в советский тыл.

Команда собирала разведывательные данные о Военно-морском флоте Советского Союза на Чёрном и Азовском морях и о речных флотилиях Черноморского бассейна. Одновременно вела разведывательно-диверсионную работу против Северо-Кавказского и 3-го Украинского фронтов, а в период пребывания в Крыму – против партизан.

Начала деятельность в мае 1942 года и действовала на керченском участке фронта, затем под Севастополем (июль 1942 года), в Темрюке (август – сентябрь), Тамани и Анапе, Краснодаре (с октября 1942 года до середины января 1943 года). С конца февраля 1943 года айнзатцкоманда, оставив в Темрюке головной пост, переехала в Керчь и разместилась по 1-й Митридатской улице.

– Морская разведывательная абверкоманда… – закончил полковник Овчаров, но взгляд его, вроде бы, по-рыбьи равнодушных, судачьих глаз не сходил с лица полковника Гурджавы. Будто было нечто недосказанное.

– Что-то ещё? – после терпеливо неторопливой затяжки спросил Гурджава.

– Ага… – кивнул Овчаров, сложив на воротнике кителя пару лоснящихся подбородков. – Помнишь, кто был ведущим инженером проекта «Вьюн»? Я тебе говорил.

– Бреннер Пал Григорьевич… – не слишком задумываясь, припомнил начальник флотской разведки. – Или Пауль-Генрих. Попадал он нам уже в поле зрения… особенно, когда пропал из него.

– Вот именно, – значительно покачал головой Овчаров. – А знаешь, кто возглавил работу «Марине Абвер» на многострадальном «Гидроприборе» в качестве, так сказать, привлечённого кадра?

Давид Бероевич раздражённо пожал плечами, мол: где нам, сирым?

– Тоже Бреннер! – почти торжествующе припечатал полковник Овчаров по столу пухлой ладошкой.

– Что? Тот же? – недоверчиво поморщился полковник Гурджава.

– Тот, да не тот… – снова покачал головой Георгий Валентинович.

Живучая змея

Оккупированный Крым. Евпатория. Июль 43-го. Ещё один Бреннер…

Своего старого знакомого, штурмбаннфюрера Габе, гауптштурмфюрер Карл-Йозеф Бреннер встретил там, где меньше всего ожидал – в Евпатории. И встретил, когда меньше всего хотел этого.

Карл-Йозеф как раз вышел на ступени гостиницы «Мойнаки», уровень комфортности которой, даже после интендантских забот полковника медицинской службы Шламе, красноречиво отображала лепнина на фронтоне «1897 г.», когда увидел худощавую, с запоминающейся канцелярской сутулостью, фигуру штурмбаннфюрера.

Впрочем, эта его видимость гражданского чиновника никак не сказывалась на боевой репутации командира армейской зондеркоманды Feldpolizei[8] Дитриха-Диц Габе. Бывший дрезденский полицейский инспектор вписался в карательную экспедицию вермахта как нельзя удачно. Он вполне мог бы претендовать, к примеру, даже на «колотушку» – сугубо солдатскую нашивку «за участие в рукопашной схватке», то есть был решителен и храбр. Но при этом не потерял и сугубо полицейской хватки, умения «проявлять оперативную инициативу». Точнее сказать, инициативу карьеристскую и, что особенно скверно, непрогнозируемую. Поэтому…

– Так, говорите… – поспешно дёрнул Карл-Йозеф полковника Шламе за нарукавную нашивку с гиппократовой гадюкой на васильковом ромбе и ненавязчиво развернул его грузную фигуру так, чтобы прикрыться от случайного взгляда Габе, – …это дерьмо должно помочь?

– Это не дерьмо, господин гауптштурмфюрер, а минерализованная, в высшей степени биологически активная лечебная грязь, – по-детски обиженно поджал нижнюю губу Шламе. – Но, если вам так уж угодно – пусть сизо-чёрное дерьмо, то дерьмо воистину царя Мидаса!

– Прямо-таки, золотое? – не слишком заинтригованно и не слишком натурально удивился Бреннер, выглядывая из-за покатого плеча полковника.

…В общем-то, у него не было повода бояться встречи с Габе. Можно сказать, бывшим коллегой. Поскольку «абвершелле»[9], которой руководил гауптштурмфюрер Бреннер в мае этого года, была, как и зондеркоманда «Geheimefeldpolizei»[10] Габе, прикомандирована к отделу контрразведки 1 «С» 11-й армии, оккупировавшей Крым. Вот только прибыл Карл-Йозеф на днях из отпуска к прежнему месту службы, не долечившись как следует, отнюдь не из чрезмерного рвения и не в прежней своей ипостаси. Поэтому и не хотел, чтобы о его прибытии узнал кто-то ещё, кроме тех, кому следует. По крайней мере, пока. Пока это ему самому не понадобится.

Дела тут, в Крыму, были еще у Карла-Йозефа Бреннера, важные дела…

– Ещё в 1814 году доктор Ланге описал её свойства, – тем временем воодушевлённо тряс красным зобом медицинский полковник. – Впрочем, что там Ланге? Первые упоминания о целебных грязях этого озера мы встречаем у античных авторов. Геродот, Плиний Старший, Клавдий Птолемей говорят о них, можно сказать, наперебой…

Вопрос, что делал здесь, в такой дали от Гурзуфа, места дислокации своей зондеркоманды, её фюрер Габе, вскоре отпал сам собой. Контора грязелечебницы – несколько пузатых колонн с насупленной на них наполеоновской треуголкой фронтона с тройным медальоном бородатых «Фавнов Коммунизма», как прозвал для себя Карл-Йозеф «святую троицу» октябрьской русской революции, находилась прямо напротив гостиницы. За гипсовым бассейном фонтана, знакомо безликого, как и всякая провинциальная отрыжка столичной помпезности. Что твоя гипсовая Матильда с веслом где-нибудь в дальнем берлинском форштадте, что Маша с тем же веслом в Подмосковье… Теперь тут, в паре вёрст от западной окраины Евпатории, располагался небольшой танкоремонтный заводик, поскольку в самом городе, после отчаянного рейда севастопольцев в декабре 41-го, мало что осталось в смысле камня на камне. Церковь, костёл, кенасса и ещё нечто ритуальное, вроде как и фундаментальное, но для размещения оборудования малопригодное. «Текие дервишей» – лучше (то есть хуже) и не скажешь.

Догадку, что именно на завод, а не в самодеятельную грязелечебницу Шламе поваляться в целебной грязи да засолиться в целительной рапе, прибыл Дитрих-Диц Габе, подтвердило явление ещё одного старого знакомца Бреннера по тем страшным майским событиям. Со скрежетом разъехались на рельсах железные ворота с легионерским орлом на широких створках, под надписью: «Kampfwagen Werk»[11], и на бульвар, вздыбив клубы глинистой пыли, вырвался полугусеничный бронетранспортер «Schwerer». Скорее всего, именно тот «der Krokodil», что увёз тогда, в мае, в русский плен личного адъютанта Бреннера, долговязого СС-штурмана Стефана, а потом был сброшен то ли русскими диверсантами, то ли партизанами? – как это у них говорится: «Хрен не вкуснее редьки»…[12] – в пропасть. И, видимо, только теперь вышел «Schwerer» из ремонта.

И вот, надо же, выкатился день в день, минута в минуту, как только Карл-Йозеф Бреннер ступил за порог грязелечебницы Шламе, открытой при благожелательном попустительстве Гиммлера как один из прообразов будущего Готланда.

И вышел Карл-Йозеф тоже, можно сказать, из ремонта.

– Даже если это у вас так называемые фантомные боли, – продолжал разглагольствовать потенциальный министр здравоохранения будущей «земли» великого рейха, – возьму на себя смелость утверждать, что не сразу, конечно, но месяца через три-четыре они пройдут.

– За это время, как мне сказали в Вене, они и сами проходят с божьей, а не врачебной помощью… – почти дружелюбно заметил Бреннер.

Он почувствовал облегчение с той минуты, как штурмбаннфюрер Габе в сопровождении двух солдат направился к пятнисто-зелёному, как жаба, бронетранспортеру.

– Может, это прозвучит как-то не слишком по-христиански, но я не приходской врач, герр Бреннер, а военно-полевой хирург, – снова поджал губу Шламе. – Поэтому утешать вас не стану. Болезни опорно-двигательного аппарата весьма коварны и разнообразны. Ваши симптомы могут свидетельствовать и о банальном радикулите или ревматоидном артрите, как инфекционном, так и дистрофическом. Но в качестве остаточных явлений травмы это может быть и повреждение периферической нервной системы…

– Да ну вас к чёрту, Шламе, – проворчал Карл-Йозеф. – Теперь вы мне эпитафию сочиняете.

– Отнюдь, – почти торжествовал полковник, – только диагноз. Пусть не самый оптимистический, но, с учетом обстоятельств, вам неслыханно повезло, поскольку бальзам и панацея от всех возможных ваших болячек у вас под ногами. Бодрее, господин гауптштурмфюрер, вы на курорте, которому нет аналога во всей Европе. Или вы думаете, напрасно Геринг вывозит эту грязь целыми вагонами в Альпы? Там, в пещерах, специально вырубаются ванны.

«Пошёл ты со своими ваннами…» – раздражённо подумал Карл-Йозеф, поймав себя на том, что пытается утешить правую руку.

Похоже, этот докторский стих латынью, – ревматоидный артрит… дистрофический… периферическая… фантомные… – раздраконил едва унявшуюся с утра боль. То ноющую, то нестерпимую, как при обновлении первичной перевязки.

«Фантомная боль, или сигнал повреждённой нервной периферии?..» – Поскольку гладил гауптштурмфюрер Бреннер левой рукой правую перчатку, натянутую на протез.

Ещё и поэтому освежение столь малоприятного знакомства, – знакомства с командиром «полевой жандармерии», – в планы Карла-Йозефа никак не входило. Как бы там ни было, но именно он, штурмбаннфюрер Габе, командовал тогда прикрытием его встречи с бывшим агентом «Игроком». Встречи, на которой гауптштурмфюрер Бреннер был убит, – по замыслу «Игрока».

Три месяца тому назад. Оккупированный Крым. Гора Аю-Даг

– Auf Wiedersehen… Прощайте… Во всех смыслах… – добавил Войткевич, уже канув в лесную глушь, как в небытие. Только отступил куда-то в сторону, выйдя из серебристо-дымного луча лунного света, – и ни шороха.

Бреннер не сразу даже спохватился, да и не пытался отследить, куда подевался бывший его агент «Spiller», «Игрок». Его внимание приковал дуб, дупло, темневшее на уровне его головы. Отмахнув рукой в сторону дебрей, дескать: «Halt!» – не хватало ещё, чтобы штурмбаннфюрер Габе рванулся задержать Войткевича, – Карл-Йозеф поднялся. Он не мог допустить, чтобы «расстрельный список», оставленный ему «Игроком» Якобом, попал в чьи-либо руки. Список завербованных им, «Игроком», сотрудников абвера в период с 1939 года по 1941-й. Как выяснилось, агент «Игрок» неплохо справлялся как с ролью завербованного агента абвера, так и с амплуа советского разведчика. И если кто-либо узнает об этой его, Бреннера, ошибке… («Какой, к чёрту, ошибке?! Провале! Три года курировать агента ИНО НКВД?!») то удастся ли ему, Бреннеру, доказать, что это был только провал, а не предательство? После похищения русскими его собственного адъютанта Стефана Толлера к нему и так вопросов больше, чем хотелось бы. Поэтому никто, даже этот мальчишка Габе, что сидит сейчас в засаде со взводом своих «фельдполицай» чуть поодаль поляны, не должен знать. А он, может быть, тем более. «Очень смышлёный, и очень некстати, мальчик», – подумал Бреннер, сунув руку в чёрный зев дупла.

– Записка?! Мой бог, да здесь их столько!..

Он вынул целую горсть то ли бумажек, то ли жёсткой дубовой листвы. «И впрямь, пока найдёшь нужную, можно не то что скрыться, а занять оборону и окопаться в полный рост…» – глянул вдогонку исчезнувшему Якобу Карл-Йозеф и, зацепившись локтем за край дупла, полез свободной рукой в карман за фонариком. «Впрочем, кажется, повезло», – облегченно вздохнул он, высветив скромным огоньком содержимое горсти.

Первая же бумажка в комке пожелтевших и даже полуистлевших посланий была исчёркана угловатым латинским шрифтом.

«Стефан любит Мусю. 13.07.26 г…» – успел разобрать немецкое «Ich liebe Musja…» Карл-Йозеф и вдруг ослеп. Боль, страшная и странная боль, – локоть, оставленный в дупле, будто продёрнуло электричеством…

…Нервный смешок по поводу того, что вместо компромата на самого себя, он обнаружил в дупле пионерского «почтового дуба» любовную записку своего адъютанта, – «Die volle Idiotie!» – не оставлял Бреннера всё время. Больше часа, пока его, контуженого, шокированного и окровавленного, но почему-то не потерявшего по-акульи стоического сознания (даром, что выпотрошили – живёт и готова кусаться тварь морская!) – спускали со спины Медведь-горы. И ещё полчаса, пока везли в гурзуфский госпиталь. И даже потом, в Вене, уже с протезом на руке, частенько вспоминал он за покером, как бравурный фронтовой анекдот: «Вообразите, без малого двадцать лет прошло, как мой болван, упокойте черти его душу, оставил в дупле дуба записку пионерской вожатой, в которую был влюблён без памяти. Что вы удивляетесь? Он тоже был пионером. Рыжий, с оттопыренными ушами «спартаковец» Веймарской республики отдыхал в советском пионерском лагере по приглашению Сталина. Как у них там, «Die Proletarier aller Lander verbinden Sie sich![13] Пить водку…»

О том, за каким дьяволом сам гауптштурмфюрер на крымской Медведь-горе сунулся в дупло «почтового дуба», он многозначительно умалчивал. «Не те собеседники» были, чтобы расспрашивать об этом контрразведчика, и сами понимали, что они «не те».

– Бедный Стефан… – подытоживал армейские байки Карл-Йозеф, прежде чем разговор снова возвращался к новинкам сезона Венской оперы. – Русские его убили.

По крайней мере, Карл-Йозеф на это надеялся…

Надежды оправданные, не очень – и очень не…

Оккупированный Крым. Район действия 2-го партизанского сектора. Июль 43-го

Приплюснутое рыло бронетранспортера разнесло деревянные останки телеги на краю поля, как городошную фигуру, но тут же зарылось в бугор ржавой земли, вдруг поднявшийся под его передними, в рубчатых автомобильных скатах, колёсами. Сопровождаемый раскалённо-белым пунктиром пуль, Сергей Хачариди кубарем откатился с пути «Scherer». Вздыбленная земля и клочья стерни уже через мгновение опали, и Войткевич с облегчением заметил, что одно колесо бронетранспортера соскочило с оси. Граната Сергея пришлась как нельзя впору. Из кузова «Scherer» посыпались мешковатые фигурки в каменно-серой форме фельдграу.

Но перевести дух Яша не успел. Подбрасывая на рытвинах коляску с пулемётчиком, из-за бронетранспортера выкатился «BMW» полевой жандармерии, затем другой.

Первый наткнулся на длинную очередь Войткевича, не глядя махнувшего в его сторону стволом «шмайссера», но второй успел озариться огненным рваньём, полыхнувшим из щелей ствольного кожуха «MG». Очередь выбила фонтаны земли совсем рядом.

Яков перекатился в сторону и вновь нажал спуск. И только через несколько секунд, а может, минуту, – в горячке перестрелки разве поймёшь, – в сознание лейтенанта проник и заставил обернуться чей-то вопль:

– Горит!

Первый транспортник «Ли-2», груженный и даже перегруженный, к тому времени уже взревел двигателями и, тяжело вскидывая элеронами хвостового оперения, стронулся с места, набирая ход, – и тут из заслонок охлаждения вырвались чёрные вихри копоти и длинные языки пламени.

– Стефан! Стеша! – драл глотку Войткевич, слепо продираясь в свалке человеческих тел, то ли рвущихся на свободу, то ли уже агонизирующих в задымленной крематорской камере, в которую превратился грузовой отсек «Ли-2». – Стеша, сукин сын, голос!.. – бесцеремонно отбрасывая с пути чьи-то тела, невидимые в удушливом дыму, орал лейтенант. – Аська, б..!

– Кто бы говорил… – прохрипело над самым ухом, и Яша инстинктивно пригнулся.

Пригнулся раньше, чем успел вообразить, на какие тяжкие может пуститься «абверовская…», чтобы бежать, воспользовавшись суматохой. И как сумела освободить руки? Сам же связывал.

Оказывается, – никак. Подкованный каблук «кирзача» махнул над спиной Войткевича маятником и наверняка свалил бы кого-нибудь в этой давке, если бы, также рефлекторно, Яша не поймал задник сапога, задрал к своему плечу и двинул кулаком в пах. Опять-таки, не успев сориентироваться, что вроде как и незачем, не фельдфебельский пах, ничего там такого. Ну да всё равно помогло. Больше оскорблённую, чем оглушённую болью, зловредную «радистку» лейтенант выбросил из загоревшегося самолёта уже беспомощной тряпичной куклой.

Стефана он тоже нашел, но позже и поздно. Стефан скалился по-лошадиному длинными зубами и таращился на него стеклянным глазом в пустой глазнице пенсне.

«Неужели успел задохнуться?» – недоверчиво удивился Яков и рванул стоячий ворот чёрного мундира с эсэсовской петлицей. И совсем уже не удивился, когда увидел неестественно свёрнутый набок кадык на тощем горле пленного.

«Аська, сука, – хмыкнул про себя Войткевич. – Коленом, что ли? Довела-таки дело до конца… А Портнова?..» – отмахивая змеистый дым, он всмотрелся в фигуру подле неподвижного Толлера. Отрядный особист Портнов скорчился, будто торопился на вожделенные юга на четвереньках, да так вот и не поспел. «Тоже её работа?»

Разбираться в этом было уже некогда. Дымом и резиновой копотью тесный отсек заволокло настолько, что ещё несколько секунд – и придётся ему искать выход отсюда, как той крысе в незнакомом чулане, бессознательно. «А с опалёнными усами, – шарахнулся от пламенного вихря Войткевич, – и эти шансы равны нулю…»

Шарахнувшись, он натолкнулся на кожаный планшет особиста. Тот самый, с сопроводительными документами. Подхватил его машинально и рванул вслед слоям бурого дыма, плывущим к выходу.

* * *

Над понурившимся бронетранспортером «фельдполицай» тяжёлый «Ли-2» пронесся багровым апокалипсическим демоном. Днище, подсвеченное пламенем гигантского костра, в который уже превратился оставленный на враждебной земле собрат, заставило невольно пригнуться россыпь фигурок в серых мундирах. Две из них растянулись на рыжеватой стерне, две закружились на месте, прошитые крупными стежками свинца.

Стреляли с самолёта.

Затолкав последнего, кого мог – кого не попёр отчаянным матом пилот, – в брюхо второго транспортника, Войткевич уже хотел было и сам выпрыгнуть обратно. Туда, где оставшиеся с командиром разведгруппы партизаны откатывались в сторону леса. Но заметил, как наперерез валкому разбегу самолёта высыпала разношерстная толпа «оборонцев». В присутствии немцев расхрабрились-таки паладины, вылезли из подпаленного своего муравейника, и теперь кипят жаждой мести.

Яков Осипович выругался и, упёршись ногой в обрез люка, полоснул по халатам и длиннополым рубахам «шмайссером» от живота. Кто-то ещё, грузный, подсунувшись помочь, загромыхал «шпагиным», придавив колено Войткевича, – так, что драгоценные секунды, пока ещё можно было спрыгнуть туда, где оставались бойцы Хачариди, его отчаянные мальчишки и, возможно, оставался ещё Антон, были потеряны. Теперь, не свернув головы…

– Ти хоч і сокіл… – дёрнул его за штанину Руденко. Оказалось, это начштаба с «ППШ» завалил своей болезненно-рыхлой тушей люк. – Але літати не вмієш.

Транспортный самолёт уже пронёсся в предрассветном синеватом сумраке над рыжей «султанкой» минарета. Ещё через мгновение позолота полноценного дня облила фюзеляж. Собственно, утро в горах – явление топографическое, хоть карандашом вычерти.

Яков зло сплюнул через плечо в это пылающее, адское утро. Утро, которое и в случае самого успешного своего исхода, – если доберутся они до кавказской стороны без приключений, – не предвещает ему ничего особенно радужного.

– Доставишь пленную к своим, в штаб флота… – просипел Руденко, утирая рукавом лихорадочный пот, и даже, кажется, значительно подмигнул. – Бо я, бачиш, пораненый.

«Ну да… – криво усмехнулся лейтенант. – В кого Булатову потом чернильницей швыряться? Особист – убит. Начштаба – ранен. Прошла ещё одна пайка медалей прахом, мимо Крымского обкома. Вот только, – нахмурился Яков и потянул брезентовую петлю люка, – где на том берегу мои?..»

Но вслух сказал только:

– Служу трудовому народу.

– Планшет Портнова не забудь… – уже прикрывая воспалённые глаза, напомнил Руденко.

Подождав, пока начштаба окончательно забудется, Яша расстегнул пряжку кожаного ремешка на планшете.

– Должен же знать, что на ярмарку везу, – пробормотал он чуть слышно. – Тем более, что не опечатано, а значит – «зачитать приговор вслух перед строем»…

Хроники «осиного гнезда»

3 июля 1942 г. В районе мыса Ай-Тодор

Костёр Севастополя погас. На последних пятачках на мысах Херсонес и Фиолент последние тысячи защитников теряли последнюю надежду на эвакуацию. Помогали им её потерять пилоты люфтваффе – днем, итальянские и немецкие подводники и катерники – поздним вечером и ночью.

Последние «организованные» попытки эвакуации сорвали именно катерники. Патрулировавшие возможные пути отхода четыре шнельбота обнаружили уходящие на восток два «морских охотника»[14]. Два часа длилась артиллерийская дуэль (после того, как советские катерники блестяще уклонились от торпедных атак).

Но силы были слишком неравными: каждый СКА уступал по всем статьям шнельботу, а у немцев было ещё и двойное преимущество в численности. Преимущество было на стороне русских разве что в том, что дрались они с отчаянием обречённых, и победа не досталась немцам даром. 45-мм снаряд с русского катера попал в «S-40», пробил левую торпедную трубу и вызвал взрыв торпедного резервуара со сжатым воздухом. Сама торпеда не сдетонировала, но в носовом отсеке начался пожар. Пламя удалось сбить, но корпус катера получил серьёзные повреждения, шнельбот потерял ход. Трое матросов были убиты, ещё около десятка членов экипажа, включая и командира, капитан-лейтенанта Шнейдер-Пангса, получили осколочные и пулевые ранения. Были потери убитыми и ранеными также на «S-28» Кюнцеля. И всё же к исходу второго часа боя, когда уже посветлело небо над Крымом, оба советских «морских охотника» были потоплены.

Из воды немцы подняли 37 человек, в том числе командира 109-й стрелковой дивизии генерал-майора П.Г. Новикова, который возглавлял оборону Севастополя после того, как комфлота адмирал Ф.С. Октябрьский и генерал И.Е. Петров покинули (на транспортном самолёте, взлетевшем с последнего аэродрома на мысе Херсонес) обречённый город-крепость[15].

Тяжело повреждённый шнельбот «S-40» удалось отбуксировать в Ак-Мечеть, а затем в Констанцу. Ремонт затянулся на пять месяцев, а потом ещё полгода катер простоял в резерве без моторов и экипажа. Ремонт поменьше предстоял и «двадцать восьмому», хотя он тоже растянулся почти что до конца месяца. Требовали мелкого ремонта, испытаний и, конечно, пополнения боезапаса и остальные катера.

А тут ещё начались всякие передвижения и перестановки…

Июль 43-го. Борт «Ли-2». В предчувствии огня и дыма…

Комиссар Портнов не понравился Войткевичу с первого взгляда.

С его, Портнова, первого взгляда, которым он уставился на то «добро» из разбитой гондолы, которое флотские принесли с собой к партизанам. Немедленно приказал он: «Сдать всё в Особый отдел!» А «отдел» тот – он сам, Портнов, и есть. Да и потом, когда ни хрена, кроме четверти фляги спирта, в тот отдел не попало, всю дорогу косился, как раскулаченный. Так что, забираясь в планшет комиссара, Яков почти не сомневался, что найдёт там что-нибудь нелестное о своей особе, какую-нибудь «телегу», груженную чекистской бдительностью. Но находка превзошла все его ожидания.

«Что за..?» – подобрал лейтенант фотографию, вирированную в рыжеватом тоне и с зубчатым кантом, выпавшую из оккупационной газеты «Голос Крыма».

Такие фотокарточки раньше в художественных фотоателье, где-нибудь подле пляжа, печатали: «Привет из Ялты, Гурзуфа…» Яков перевернул фотографию. Так и есть: «Jewpatoria», – было подписано с обратной стороны. И чуть ниже, тоже по-немецки, знакомым убористым почерком: «Am 7. Juli 1943».

«То есть?!» – ошеломленно уставился на надпись Войткевич.

«Недели две назад…» – с убийственным хладнокровием документа подтверждала подпись.

С парадной стороны, с аверса фотки, этаким Наполеоном заправив правую руку в перчатке за борт эсэсовского мундира, надменно хмурилась жёлчная, с ещё более обострившимися складками, мина Карла-Йозефа Бреннера. Будто бы и впрямь недовольная необходимостью позировать в компании чопорного докторского халата и игривого фартучка медсестры.

Неожиданное воскрешение его бывшего «куратора» от абвера ошеломило Якова настолько, что даже затмилась как-то горячка только что прошедшего боя, только что минувшей опасности.

А бой был нешуточный и опасность немалая. И, по сути, нависла она с самого раннего утра.

С самого раннего утра…

– Ты чего это спирт лакаешь, как неверный? – иронически нахмурился Войткевич, заметив поползновение татарина к фляге на ремне.

– Да я просто… – смутился Шурале Сабаев, возвращая руку на приклад пистолета-пулемета Шпагина. – Замёрз немного.

Широкоплечий татарин, который, казалось, едва умещался в карстовой «дырке» – округлом провале на краю скального отрога, и в самом деле ёжился и вздрагивал. Но вряд ли только от ночного промозглого тумана, плывущего над краем провала белёсым дымком. Тумана, в грибную прель которого вплеталась едва различимая гарь сигнальных костров. Костров, не заметных ни отсюда, почти от подножия склона, ни вообще с земли, поскольку горели они в глубоких ямах на давно непаханом поле.

– Не психуй, всё будет красиво, как на параде, – подмигнул татарину Яков.

…Хотя, по правде сказать, особой уверенности в том, что всё произойдет именно так, как обещал по рации командир отряда, вылетевший на Большую землю месяцем раньше по вызову ЦШПД[16], не было. Уже потому, что настоял на эвакуации Беседин наверняка через голову представителя Центрального штаба по Крымской АССР и первого секретаря Крымского обкома Булатова. Можно сказать, в пику. Хотя, формально, тот «взял на себя» исполнение приказа Центрального штаба. Не только этого. Но на «обкомовских» сейчас, после стольких месяцев голода, крови, потерь и лишений, вообще у большинства настоящих партизан полагаться привычки не было. Одно название только, что Крымский штаб партизанского движения.

«Греют там себе пузо в Сочи, шашлыки нарзаном запивают, – скрипнул зубами Яша. – И всех только забот, чтобы не достались кому другому лавры. Кому? А нам, тем, которые тут, и лаврового листка не нюхавши, со сведённым от голода брюхом, выгрызают Крым у немца из глотки…»

Впрочем, едва ли от таких штабных тонкостей бил мандраж даже такого матёрого и далеко не робкого десятка партизана-разведчика, как Шурале Сабаев. Немцы, крепко получив этой зимой по зубам под Сталинградом, вообще озверели. Дошло до того, что, едва ли не впервые с 41 года, в охоте на партизан, ранее отданной на откуп татарским добровольцам и румынам, приняли участие и кадровые части вермахта. Раньше-то, случалось частенько, даже местное командование «фельдполицай», получив от татарских «оборонцев» сообщение: «Зажали-де партизан на окраине посёлка, присылайте расстрельную команду…», махали рукой: «Сами справляйтесь. Живодёрня – по вашей части…» А теперь и в самую мартовскую непогоду, в слякоть и метель, могли в горах объявиться цепи автоматчиков в каменно-серых куртках горных стрелков, подгоняя разношёрстную орду добровольцев.

С тех пор как немцы взялись за очередное «окончательное решение партизанского вопроса», горстка оставшихся в живых, ослабевших и измученных, партизан оказалась полностью блокированной в горах и фактически обречённой на вымирание. Вывоз больных и раненых на Большую землю почти прекратился, а редкие операции превратились, по сути дела, в бои за пропитание.

Хотя и тут трудно сказать, кто у кого харчи грабил. Для партизан отбить из румынского обоза лошадёнку на убой – и то было редким везением, поскольку татарские хозяйства, как осиные гнезда, трогать было себе дороже. А для самих татар охота за грузами, которые сбрасывались партизанам с парашютов, как манна небесная, дальними бомбардировщиками, – стало чем-то вроде национальной забавы. Меньше трети перепадало голодным партизанам: обычно заставали разведгруппы уже раскуроченные парашютные гондолы, а нередко и засады.

На таком безрадостном фоне принять сразу два транспортных «Ли-2», наверняка хорошо загруженных продуктами и боеприпасами, и обратным рейсом эвакуировать больных и раненых, – а это почитай две трети отряда! – да ещё пленных отправить, казалось удачей редкостной. Но и затеей крайне сомнительной. Да что там, почти невыполнимой. Двухмоторный солидный «Ли-2» – это, всё-таки, не кроха «У-2», снаряжённый пламегасителем и шумоизоляцией двигателя, который может беззвучно, как ведьмина ступа, приземлиться на любом скальном уступе.

Но и забрать, даже в шикарном штабном варианте «У-2ШС», может он не больше четырёх человек, как в последний раз, когда прилетели отчаянные девчата за Бесединым. А отправлять надо полсотни. Так что ожидалось два транспорта. Две немаленьких машины бывшей гражданской авиации. А в этих местах и одну посадить некуда. Куда ни глянь, – словно руины древнего замка, высятся в слоистой пелене тумана мрачные башни и зубцы скал, утёсы и уступы, куда только горные козлы, дразня голодное воображение, взбираются с лёгкостью дыма.

Примечания

1

Чуть позже ЦИК СССР принял, 10 июля 1934 г., постановление «Об образовании общесоюзного Народного комиссариата внутренних дел СССР», в состав которого вошло ОГПУ СССР, переименованное в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Первым наркомом внутренних дел СССР был назначен Генрих Ягода, бывший многолетний заместитель вовремя умершего (возможно, не без помощи зама) Менжинского. Затем наркомами становились Ежов и Берия.

2

Указ от 28 августа 1941 г. Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья, и меры по переводу военнослужащих-немцев в тыловые части».

3

С апреля 1943 года управление военной контрразведки передавалось из ведения Наркомата госбезопасности в ведение Наркомата обороны. Как следствие, при комплектовании органов контрразведки преимущество отдавалось офицерам из числа фронтовиков, прошедших краткосрочные курсы…

4

Ну не верится нам никому, ладно уж бы Суворову или Гарееву, а то и Старикову, и ещё дюжине умников, – из-за чего, почему и в чём смысл такого тщания кремлёвских властей. Даже Д. Андрееву, прости господи, нет сил поверить…

5

«Установив связь с национально настроенными лицами среди местного населения, создать на их основе повстанческие организации, способные оказать помощь вермахту во время вступления в Грузию… При осуществлении данного задания особое внимание уделить дезертирам грузинской национальности, обладающим оружием. Развернуть на данной основе массовое партизанское движение против советских оккупантов и организовать при приближении передовых частей вермахта массовое национальное восстание. С этой целью личный состав забрасываемых в Грузию групп снабжен, пронумерованными с обратной стороны, эмблемами в виде кавказского кинжала. Точно такими же, которые носят на левой стороне кепи горные егеря соединения особого назначения абвера “Бергманн”. Данные эмблемы должны выдаваться членам местных повстанческих организаций, служа отличительным знаком их причастности к повстанческому движению…»

6

ДВН – дети врагов народа, широко известная по тем временам аббревиатура.

7

На следующий вечер лидер эсминцев «Ташкент», загруженный «под завязку» ранеными и эвакуированными, вырвался из обречённого города. Он вывез, кроме людей, часть полотна Панорамы, гениального творения Рубо. Почти весь переход приходилось отражать воздушные атаки. Мастерство и «чутьё» капитана П. Ярошенко выручали, хотя уже в непосредственной близости от Новороссийска две бомбы всё же настигли корабль. Повреждённый «Ташкент» дотянул до причала и благополучно разгрузился. После ремонта вошёл в строй.

8

Feldpolizei – «Полевая жандармерия» (нем.)

9

Отдел абвера при штабе армии, группы армий, по сути – «абверкоманда».

10

«Тайной полевой полиции», на которую замыкалась «полевая».

11

«Танкоремонтный завод»

12

Der Meerrettich ist des Rettichs nicht leckerer – немецкая пословица.

13

«Пролетарии всех стран…»

14

СКА № 0112 и СКА № 0124.

15

П.Г. Новиков погиб в немецком концлагере в 1944 году.

16

Центрального штаба партизанского движения при ставке ГКО.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.