Юрий Давыдович Левитанский. Окно, горящее в ночи (стихотворения) (стр. 1)

* * *

Грач над березовой чащей.

Света и сумрака заговор.

Вечно о чем-то молчащий

неразговорчивый загород.

Лес меня ветками хлещет

в сумраке спутанной зелени.

Лес меня бережно лечит

древними мудрыми зельями.

Мягкой травой врачует —

век исцеленному здравствовать,

посох дорожный вручает —

с посохом по лесу странствовать.

Корни замшелого клена

сучьями трогаю голыми,

и откликается крона

дальними строгими гулами.

Резко сгущаются тени.

Перемещаются линии.

Тихо шевелятся в тине

странные желтые лилии.

Гром осыпается близко,

будит округу уснувшую.

Щурюсь от быстрого блеска.

Слушаю. Слушаю. Слушаю.

* * *

Откуда вы приходите, слова,

исполненные доброго доверья?

По-моему, оттуда, где трава.

По-моему, оттуда, где деревья.

Нам переходы света и теней

за древними лесными деревами

покажутся резными теремами,

возникшими из света и теней.

А дальше будет глуше и темней,

и тропка лисья станет неприметной.

Она и вправду стала неприметной,

а все-таки давай пойдем по ней,

пойдем на ощупь,

ветки раздвигая.

Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?

«Слова, слова!..» —

вздыхают робко листья,

и тропка поворачивает лисья

туда, где в листьях прячется сова.

А может, так же прячутся слова

за пнями

и замшелыми камнями?

Слова – они, наверное, корнями,

как дерева,

уходят в глубину.

И тропка нас уводит в старину,

туда, где бродит пращур волосатый

по травам, не имеющим названья,

где снег летит, не названный еще,

поет еще не названная птица

и звезды,

у которых нет названья,

в дремучих отражаются очах.

И пращура охватывает трепет,

едва доходит до его сознанья,

какая тяжесть на его плечах.

В нем глухо пробуждается художник,

и, сладкие испытывая муки,

он ждет вас, нерожденные слова.

Он что-то удивительное лепит,

мешая краски, запахи и звуки.

Сначала это только смутный лепет,

и вдруг он превращается в слова.

Тогда травой становится трава,

а этот сумрак зыблющийся – лесом,

а этот холод падающий – снегом,

а это чудо маленькое – птицей.

И я беру из рук его слова.

Они еще звенят, как тетива

и как стрела,

что пущена из лука.

Они из цвета, запаха и звука.

На них еще не высохла роса.

В них травы отразились и деревья.

И у меня кружится голова,

пока я их несу тебе —

слова,

исполненные доброго доверья.

* * *

Каждое утро

ходит отец за хлебом.

В булочной рядом

он покупает хлеб.

Он возвращается

с черным и белым хлебом

и режет торжественно

черный и белый хлеб.

Сердится мама:

– Куда нам так много хлеба!

Вот и вчерашний даже

не съели хлеб... —

Но завтра опять берет он

две булки хлеба

и режет старательно

черный и белый хлеб.

Милые, полно,

чего уж тут пререкаться!

Ведь между вами

других разногласий нет.

...О, голодная память

далеких эвакуаций,

трудная память

наших военных лет!

* * *

Древнее,

неразгаданное пространство

смотрит на землю

холодно и бесстрастно.

В темных глубинах

маленькой светлой точкой

спутник сейчас проходит

орбитой точной.

Чтоб заглянуть

в безвестные те высоты,

ни к чему ни двадцатый этаж,

ни сотый.

Лучик зеленый,

парящий в туманных сферах,

виден отчетливо

в этих осенних скверах,

где под грибком раскрашенным

из фанеры

утром играют в шашки

пенсионеры,

где возле булочной

пахнет горячей сдобой —

здесь, на земле этой будничной,

строгой и доброй.

А помню еще —

за звездным полетом

я наблюдал и в поле однажды

летом.

И был он так ясен

в поле

под черным небом,

в поле,

где сладко пахло

печеным хлебом,

где и доселе

темные эти дали

все еще что-то помнили

о Дедале,

смутное что-то, темное

об Икаре,

что-то о божьем гневе,

о божьей каре.

Там, над обрывом,

тополи шелестели,

словно бы крылья

в небо взлететь хотели,

словно бы крылья

в небо взлететь пытались,

путались,

расплетались,

переплетались,

и за ночным овином,

за старой ригой,

где-то за дальним лугом,

над темным логом,

все раздавалось —

прыгай, Иване, прыгай! —

все шелестело —

с богом, Иване, с богом!

* * *

Промельк мысли. Замысел рисунка.

Поединок сердца и рассудка.

Шахматная партия. Дуэль.

Грозное ристалище. Подобье

благородных рыцарских турниров —

жребий брошен, сударь,

нынче ваш

выбор – пистолеты или шпаги.

(Нотные линейки. Лист бумаги.

Кисточка. Палитра. Карандаш.

Холст и глина. Дерево и камень.)

Сердце и рассудок. Лед и пламень.

Страсть и безошибочный расчет.

Шахматная партия. Квадраты

белые и черные. Утраты

все невосполнимее к концу.

Сердце, ты играешь безрассудно.

Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.

Это уже пахнет вечным шахом.

Просто крахом пахнет, наконец.

А рассудок – он играет точно

(ход конем – как выпад на рапире!),

он, рассудок, трезво рассуждает,

все ходы он знает наперед.

Вот он даже пешку не берет.

Вот он даже сам предупреждает:

что вы, сударь, что вы,

так нельзя,

шах, и вы теряете ферзя —

пропадает ваша королева!..

Но опять

все так же

где-то слева

раздается мерный этот звук —

тук да тук,

и снова —

тук да тук

(сердце бьется, сердце не сдается),

тук да тук,

все громче,

тук да тук

(в ритме карандашного наброска,

в ритме музыкального рисунка,

в ритме хореической строки) —

чтоб всей силой

страсти и порыва,

взрыва,

моментального прорыва,

и, в конце концов,

ценой разрыва

победить,

рассудку вопреки!

* * *

К птичьему прислушиваюсь крику.

Вижу только море вдалеке.

Море ходит. Море пишет книгу.

Книгу о себе. О старике.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.

Медленно стихающий прибой.

Что такое старость? Поединок.

С берегами. С временем. С судьбой.

Днища рассыхаются у лодок.

Черный борт ракушками оброс.

Призрачность улова. Сеть уловок.

Кто кого? Неведомо. Вопрос.

Как в корриде, перед мордой бычьей.

Та же несущественность улик.

Быть с добычей – или стать добычей.

Только это. Выбор невелик.

Только это. Прочее – подробности.

Этим и подробности полны.

Ощущенье краткости и дробности.

Напряженной сжатости волны.

Только волны. Волны, за которыми

набегают волны, в свой черед.

Это все подчеркнуто повторами.

Взад-вперед. И снова – взад-вперед.

Белый – синий. Белый цвет и синий.

Дни и годы. Годы и века.

Та же повторяемость усилий.

То же повторение рывка.

Поплавок неверен и обманчив.

По воде расходятся круги.

И тогда на свет выходит мальчик.

Он глядит на свет из-под руки.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.

Слабенькая детская рука.

Вьется леска. Длится поединок.

Лишь вода – темна и глубока.

* * *

Вот мною не написанный рассказ.

Его эскиз.

Невидимый каркас.

Расплывчатые контуры сюжета.

А самого рассказа еще нет,

хотя его навязчивый сюжет

давно меня томит,

повелевая —

пиши меня,

я вечный твой рассказ,

пиши меня

(и это как приказ),

пиши меня

во что бы то ни стало!..

Итак, рассказ о женщине.

Рассказ

о женщине,

которая летала,

и был ее спасительный полет

отнюдь не цирковым аттракционом,

а поиском опоры и крыла

в могучем поле гравитационном

земных ее бесчисленных тягот...

Таков сюжет,

уже который год

томящий мою душу неотступно —

не оттого ль,

что, как сказал поэт,

я с давних пор,

едва ль не с детских лет,

непоправимо ранен женской долей,

и след ее,

как отсвет и как свет,

как марево над утренней рекою,

стоит почти за каждою строкою,

когда-либо написанною мной?..

Таков рассказ. Его сюжет сквозной.

О чем же он? О женщине. Одной.

(И не одной.)

Навязчивый сюжет,

томящий мою душу столько лет,

неумолимо мне повелевая —

пиши меня,

я вечный твой рассказ,

пиши меня

(не просьба, а приказ),

я боль твоя,

я точка болевая!..

И я пишу.

Всю жизнь его пишу.

Пишу, пока живу. Пока дышу.

О чем бы ни писал —

его пишу,

ни на мгновенье не переставая.

* * *

Лес лопочет у окна

в полудреме.

Женщина живет – одна

в чужом доме.

Дом не брошен, не забит.

Войди в сени —

и почувствуешь: забыт,

забыт всеми.

Полумрак и тишина,

ничего кроме.

Женщина живет – одна

в чужом доме.

На диване дремлет кот

ожирелый.

Муж ей дарит в Новый год

ожерелье.

Он ей много покупал,

много купит.

Тянутся к ее губам

его губы.

Занавешено окно,

постель постлана.

Все вокруг занесено.

Уже поздно.

Лес бормочет у окна

в ночной дреме.

Женщина живет – одна

в чужом доме.

* * *

Стало многое изменяться —

видно, было, что изменять.

Стали многие извиняться,

не привыкшие извинять.

Люди сразу и подобрели,

Обретая свои права,

распрямляются,

как в апреле

оживающая

трава.

Стали меркой иною мерить,

без опаски вступают в спор.

Стали больше поэтам верить,

чего не было до сих пор.

И глазами глядят другими

на открывшееся вокруг —

были маленькими такими,

великанами стали вдруг.

Распаляются, как вулканы,

выражают мненья свои...

Ах вы, грозные великаны!

Ах вы, маленькие мои!

* * *

Все сущее мечено временем.

А вот замечается вновь,

что время рифмуется с бременем,

с любовью соседствует кровь.

Старинные связи не сломлены

и медленно сходят на нет —

так прочно они обусловлены

всем опытом прожитых лет.

Нам годы минувшие помнятся,

не так наша память слаба.

А все же смотрите, как полнятся

значением новым слова.

Иные уходят в предание,

иные лишь стали верней.

Я в будущем вижу братание

не схожих по виду корней.

Надежными узами связаны,

сроднившись на все времена,

там пальмы рифмуются с вязами,

с планетою нашей – луна.

И больше не кажется странностью, —

то детям известно давно, —

что время рифмуется с радостью,

что людям созвучно добро.

Езда в незнаемое

Никогда не наскучит

езда в незнаемое.

Днем и ночью идут поезда

в незнаемое.

Кто-то молча табак у окна

раскуривает.

Кто-то шумно бутылку вина

раскупоривает.

Кто-то пишет письмо,

где клянется в верности.

И на всем —

загадочный отблеск

вечности.

Это грустное дело —

езда в незнаемое.

Ведь не каждый приедет туда,

в незнаемое.

Кто-то ночью сходит

на тихой станции

и уже остается

на этой станции.

Полыхает небо

в туманной млечности.

И на всем —

обманчивый отблеск

вечности.

Но прекрасное дело —

езда в незнаемое!

За какой-то березкой,

давно знакомою,

в тишине открывается вдруг

незнаемое —

неизвестное,

странное,

незнакомое.

Осторожно вглядываемся

в незнакомое,

будто видим что-то в нем

незаконное.

А оно все ширится,

незнакомое,

еще в рамки привычности

не закованное.

О, сигнал отправления!

Ветер скорости.

Вечный путь от скованности

к раскованности.

Обновление жизни.

Езда в незнаемое.

Покатилась где-то звезда

в незнаемое.

Никакой законченности

и увенчанности.

Только этот

незыблемый отблеск

вечности.

Мое поколение

И убивали, и ранили

пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними,

стали от этого поздними.

Вот и живу теперь – поздний.

Лист раскрывается – поздний.

Свет разгорается – поздний.

Снег осыпается – поздний.

Снег меня будит ночами.

Войны мне снятся ночами.

Как я их скину со счета?

Две у меня за плечами.

Были ранения ранние.

Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение.

Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней

это люблю поколение.

Жесткое это каление.

Светлое это горение.

Сколько по свету кружили!

Вплоть до победы – служили.

После победы – служили.

Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь – поздний.

Лист раскрывается – поздний.

Свет разгорается – поздний.

Снег осыпается – поздний.

Лист мой по ветру не вьется —

крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится —

ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает —

поздний, уже не растает.

Кое-что о моей внешности

Я был в юности – вылитый Лермонтов.

Видно, так на него походил,

что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов! —

на дорогах, где я проходил.

Я был в том же, что Лермонтов, чине.

Я усы отрастил на войне.

Вероятно, по этой причине

было сходство заметно вдвойне.

Долго гнался за мной этот возглас.

Но, на некий взойдя перевал,

перешел я из возраста в возраст,

возраст лермонтовский миновал.

Я старел,

я толстел,

и с годами

начинали друзья находить,

что я стал походить на Бальзака,

на Флобера я стал походить.

Хоть и льстила мне видимость эта,

но в моих уже зрелых летах

понимал я, что сущность предмета

может с внешностью быть не в ладах.

И тщеславья – древнейшей религии —

я поклонником не был, увы.

Так что близкое сходство с великими

не вскружило моей головы.

Но как горькая память о юности,

о друзьях, о любви, о войне,

все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! —

где-то в самой моей глубине.

Флаги

Годы людей стирают.

Плачут они, стенают.

А люди живут как люди.

А люди белье стирают.

Подсинивают его синькой.

Крахмалят его крахмалом.

Развешивают над землею

фамильные свои флаги.

И вот на жердях забора,

над зеленью косогора,

висят штаны Пифагора

или трусы Платона.

И ветер его трусами

играет, как парусами.

И это не обедняет —

это объединяет.

О, дворники и министры,

как схожи у вас надежды!

Как схожи у вас одежды,

монахи и атеисты!

Стекают капельки влаги

с сорочек и комбинаций,

и вьются они, как флаги

объединенных наций.

Смерть

Я давно знаю,

что, когда умирают люди

и земля принимает

грешные их тела,

ничего не меняется в мире —

другие люди

продолжают вершить

свои будничные дела.

Они так же завтракают.

Ссорятся. Обнимаются.

Идут за покупками.

Целуются на мостах.

В бане моются.

На собраньях маются.

Мир не рушится.

Все на своих местах.

И все-таки

каждый раз я чувствую —

рушится.

В короткий миг

особой той тишины

небо рушится.

Земля рушится.

И только не видно этого

со стороны.

Ночью, за письменным столом

О сообщничество карандаша и бумаги!

Ты подобно содружеству путника и дороги.

А точнее – содружеству воина и равнины,

где под хрупким снегом хитрые скрыты мины.

О содружество карандаша и бумаги!

Ты причина множества

всевозможных последствий —

величайших бедствий,

дьявольских наваждений,

человеческих озарений и заблуждений.

О содружество

карандаша и бумаги!

Вот сидит человек. Что, безумец, берет он в руки!

Достает он пакетик с лезвием безопасным,

и оно становится с этой поры опасным.

Он опасным лезвием свой карандашик чинит.

Он любовно над ним склоняется. Он колдует.

Построгает слегка,

пыльцу аккуратно сдует,

и опять строгает, и дует, и снова чинит.

Вот он в сторону отодвинул листок со стружкой.

Придвигает поближе листик бумаги писчей.

Тут не думай его отвлечь ни пивною кружкой,

ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net