Палестинские батальоны расформировали, а солдат передали в регулярные иорданские войска. Между обеими группировками шла непрерывная борьба. За несколько месяцев задумка развалилась, и палестинцев больше не призывали.
      Теперь упор делали на создание крупных сил федаинов и начало диверсионных рей-дов через границу с Израилем. В школе Вади Бакка мальчиков начинали тренировать с де-вятилетнего возраста.
      Хотя наши отцы сохраняли свою традиционную власть и уважение, по-настоящему сознание детей контролировали учителя. Отцы не протестовали, раз мы, входя в дом, все еще становились на колени, целовали им руку и почитали их мудрость.
      Учеников разбили на ячейки по возрасту и присвоили революционные клички. Все они стали чьими-нибудь "сынами".
      Ибн Нимер - "сын тигра". Были сыновья льва, шакала, орла.
      Были сыновья бури, огня, молнии.
      Были сыновья Мохаммеда или недавнего мученика, не вернувшегося из рейда в Из-раиль. Было не менее дюжины Ибн Джамилей, названных по имени моего брата.
      Были сыновья храброго, благородного, достойного доверия, свирепого.
      Каждый день они разносили охапки листовок, оклеивали стены объявлениями, рисо-вали лозунги. А главное, составляли хребет демонстрантов, готовых бунтовать по любому предлогу и по первому сигналу.
      Я никак не могу оправиться от ужаса, испытанного при виде их зачетных церемо-ний, исполняемых перед родителями. После демонстрации "воинской удали" и личной храбрости церемония заканчивалась откусыванием голов змеям. У них с подбородков ка-пала кровь, а они жарили мертвых животных для победного праздника. В других школах детей заставляли душить щенков и пить их кровь.
 
      Меня настолько охватило отчаяние от отъезда Омара и от моей собственной несво-боды, что я мало думал о Наде. А ей уже было двадцать лет, она находилась за гранью то-го возраста, когда большинство девушек выходит замуж. Агарь воспринимала это как не-счастье, ведь незамужние и бездетные дочери считались семейным позором.
      Нада была очень красива, многие юноши ее возраста и вдовцы постарше добивались ее, но Ибрагим всем давал от ворот поворот. На их пыл он отвечал, что Нада должным об-разом выйдет замуж за человека с положением, но не раньше, чем все мы вернемся в Табу. Неужели он на самом деле верил в это? Во всяком случае, было совершенно ясно, что ему не хочется ее отпускать.
      Федаины зазывали к себе девушек, и Нада начала склоняться к ним. Это было бы серьезнейшим разрывом с традицией, влекущим за собой конфликт между отцами и до-черьми. Я всегда считал себя ответственным за Наду и решил, что лучше бы мне позабо-титься о ней более тщательно.

* * *

      Мы с ней поднялись на Гору Соблазна, как делали уже много раз. Жалко, что отец не позволяет ей ходить в школу для девочек. Она была бы очень способной ученицей, спо-собнее даже некоторых ребят. Все это было страшно несправедливо, ведь у нее полно сво-бодного времени.
      У федаинов Нада становилась все активнее. Она примкнула к другим девушкам в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вышедшим из-под власти отцов. Они ходили слушать секретные лекции учителей, Братства и этих психованных маргиналов - комму-нистов.
      Я собирался сурово ее предостеречь, но чем больше об этом думал, тем больше мне казалось, что лучше ее переубедить. Едва я начал, она сказала:
      - Не хлопочи, Ишмаель. Я уже приняла присягу, - ошеломила она меня. - Теперь я дочь революции. Моя группа называется "Маленькие птички". Я - Соловей. Знаешь, по-чему? Кроме тебя, только они слышали, как я пою.
      - Опасно слишком втягиваться в это дело.
      - Мне все равно, - кратко ответила она.
      - Ну, отцу-то не все равно.
      - Отцу? А отцу есть до меня дело?
      - Ну конечно.
      - Многие чудесные парни пытались за мной ухаживать. Он их всех разогнал.
      - Только лишь из-за нашего положения.
      - Отцу нужно, чтобы я хранила его честь, вот и все, - сказала Нада. - И вообще, мне все равно, что ему нужно.
      - Что ты имеешь в виду, что тебе все равно, что ему нужно?
      - Только то, что сказала.
      Конечно, я знал, что Нада с перчиком, но она редко это показывала. Может быть, только один я и знал, какой у нее огонь внутри. Ну, может быть, еще Сабри немножко. Находясь дома среди женщин, она едва роняла слово и всегда не жалуясь делала свою ра-боту.
      - Надо это обсудить серьезно, - сказал я как можно мужественнее. - С этой компа-нией не попала бы ты в беду.
      - Я всегда тебя выслушаю, Ишмаель, но я решилась кое на что.
      - А именно?
      - Может быть, мы никогда не выберемся из этого места.
      Мы помолчали.
      - Положение огорчительное, - сказал я наконец. - Но не делай глупостей.
      - Я знаю, как ты думаешь о федаинах, но это первые, кто обращается со мной как с равным человеческим существом, как с личностью с собственной гордостью и достоинст-вом. И вот я их соловей, а Хала - их голубка, Сана - синяя птица. Нам никто не говорил до сих пор ничего подобного. Мы все поем вместе. Рассказываем всякие истории. Смеем-ся. Ребята узнают, что они не собаки и скоро станут мужчинами.
      - О, я-то видел их мужество, - сказал я не совсем честно. - Перед тем, как выехать в рейд, они разъезжают в открытых грузовиках и расстреливают в воздух свои боеприпасы, чтобы подбодрить себя. К тому времени, как они добираются до израильской границы, они бросают свои винтовки и убегают в другой лагерь.
      - Время покажет, проявят ли они храбрость. Кто по-твоему выведет нас из Акбат-Джабара? Отец? Он стареет у нас на глазах. Нет, Ишмаель, нас освободят только федаины. Они вернут нас в родные места.
      - Какие места? Кто мы по-твоему?
      - Палестинцы - самые образованные, самые умные в арабском мире...
      - Дерьмо! Каждый образованный палестинец с парой долларов в кармане давным давно бросил нас и сбежал. Посмотри-ка вниз, Нада, что ты видишь? Гордых и достойных людей?
      - Вот как раз поэтому мы и должны повернуться к федаинам.
      Я зажал уши руками. Нада взволнованно смотрела мне в глаза. Я успокоился и слег-ка потряс ее за плечи.
      - Нада, ты сказала, что будешь слушать меня. Так слушай. Я эти призывы слышу в школе каждый день и целыми днями. Из-за наших ужасных страданий мы легко верим в слова, не имеющие смысла. Кто эти федаины, что хотят повести нас за собой? Что они знают об управлении? Что они знают о свободе? Что они знают о разуме, об истине? Они обворовывают вдов и калек. Орудуют на черном рынке. Торгуют гашишем. И если они свой бандитизм заворачивают во флаг революции, значит, это и делает их благородными?
      Настала ее очередь зажать уши руками. Я оторвал их.
      - Они засылают мальчишек моего возраста в Израиль, в отряды смертников. Они уходят, без карт, не зная своих целей, без надлежащей тренировки. Находят случайного еврея, ребенка, женщину, и убивают. Неужели ты веришь, что это вернет нас в Табу?
      - Сионистские собаки украли у нас родину!
      - Помолчи и послушай меня хорошенько, Нада. Ты знаешь Вадди, фотографа? Ну, знаешь ты его?
      - Конечно, знаю!
      - И я знаю. Он работает для федаинов. Парень попадает в отряд смертников, потому что семья продает его за сотню долларов, или на него давят и его мужество ставят под со-мнение. Когда он приступает к тренировкам, его фотографируют. Зачем? А затем, что ко-гда еще он тренируется для выполнения задачи, они печатают плакаты с его изображени-ем, чтобы расклеить их на стенах, так что в тот момент, когда его убивают в Израиле, но-вый мученик уже готов.
      - Я не верю этому!
      - О, это еще далеко не все, Нада. За три недели до задания его посылают в Наблус или Вифлеем жить с проституткой и доводят гашишем до прострации. Потом его швыря-ют через границу, как кусок собачьего мяса, потому что федаинам вовсе не нужно, чтобы он вернулся обратно. Им нужны мученики. И это - твоя революция? А твои доблестные командиры федаинов? Ты где-нибудь слышала, чтобы они возглавляли какой-нибудь рейд? Нет, черт возьми. Они - циники, посылающие бессловесных крестьянских парней на смерть, чтобы поддерживать ненависть, и покрывают их рэкетирство. Приходи к нам, дорогой наш маленький соловей, пой для нас, сочиняй стихи о великой борьбе. Мы дадим тебе твой первый настоящий дом вдали от дома. Мы позволим тебе бегать на шоссе и де-монстрировать вместе с мальчишками. Разве не прекрасно? Тобой пользуются, Нада!
      - Прекрати, Ишмаель!
      - Я говорю правду!
      - Я знаю, - крикнула она. - Ты не понимаешь! Мне надо уйти из дома! Я задыхаюсь там! У меня хоть какие-нибудь друзья...
      - Но, Нада, это ведь люди того же сорта, как те, что втравили нас в эту переделку. Они ведут нас в вечность кровопролития и ужаса. Они ничего для нас не добьются. Един-ственное, что им дорого, это их счета в банке. Все эти рейды - лишь для того, чтобы уве-ковечить ненависть, и неважно, сколько мальчишек они забьют, как скот. И им нравится, когда евреи отвечают и кого-то из наших детей убивают. Им это нравится!
      - Не кричи, - сказала она, встав и уходя от меня. Она свернула на тропинку, так что мы волей-неволей видели Акбат-Джабар. - Скажи мне, есть ли другой способ. Отец попы-тался по-другому, а они его уничтожили. Сколько еще нам здесь жить? Что будет с тобой в твоей собственной жизни, Ишмаель?
      И я вдруг стал метаться взад и вперед и колотить себя кулаками по лбу.
      - Я в ловушке! - закричал я. - В ловушке!
      - Мы всегда были в ловушке, Ишмаель! С того дня, как родились.
      - Я в ловушке! - кричал я снова и снова, и мое эхо стало пугать меня. Вскоре я за-молчал.
      - Это верно, - сказала Нада, - не очень-то я верю в эту революцию. Но ты лучше по-слушай меня, братик мой.
      Я боялся ее слов.
      - Пойдем, давай поднимемся повыше и сядем там, где не надо будет глядеть вниз на эту гадость, - сказала она.
      Я позволил ей взять меня за руку. Она всегда так проворно карабкалась среди кам-ней, даже босиком. Мой припадок странно утомил меня. Я повесил голову и закусил губу.
      А Нада была очень уверена в себе.
      - Ты вот плачешь о себе, а теперь поплачь обо мне. Мне никогда не позволяли сво-бодно вздохнуть, всю мою жизнь. Мой ум, мой голос, мои желания всегда были заперты в тюремной камере. В нашем доме мне нельзя войти в общую комнату и говорить. Никогда, за всю свою жизнь, мне нельзя было там поесть. Мне нельзя одной пойти дальше колодца. Я никогда не могла почитать настоящую книгу. Мне нельзя петь и смеяться, если побли-зости мужчины, пусть это даже мои собственные братья. Мне нельзя дотронуться до мальчика, даже слегка. Мне нельзя возражать. Я не смею ослушаться, даже когда права. Мне нельзя учиться. Мне можно делать и говорить только то, что разрешают другие.
      Я помню, как однажды в Табе я видела маленькую еврейскую девочку, вместе с ро-дителями ждавшую на шоссе автобус. У нее в руках была кукла, и она ее мне показала. Она была очень красивая, но не могла ничего делать, только открывать и закрывать глаза и плакать, когда ей нажимали на спинку. Я - эта кукла.
      Слушаться... работать... что такое радость, Ишмаель? О, любимый мой брат, я видела в Табе, как ты бегал по полям. Я вижу, как ты входишь в комнату и заговариваешь - даже с отцом. Вижу, как ты читаешь. Как это чудесно - читать и не бояться, что тебя за это вы-дерут. Я смотрела, как ты каждый день один отправлялся в Рамле в школу... садился в автобус... уезжал... и не возвращался до темноты! Я вспоминаю, как не раз ты с братьями от-правлялся в кино в Лидде, а я забивалась в уголок и плакала. Я помню, как ты уезжал на эль-Бураке, сидя позади отца и ухватившись за него, и вы скакали навстречу ветру. Я пом-ню... помню...
      Из меня сделали ком, у которого как будто нет чувств. Мои чувства порабощены с того времени, как я была маленькой девочкой: стыдно... шлепок... запрещено... шлепок... стыд, стыд, стыд. Даже мое тело мне не принадлежит. Мое тело существует для того, что-бы хранить честь отца. Оно не мое! Я не могу им пользоваться в свое удовольствие. А ко-гда меня продадут в замужество, мое тело будет принадлежать моему мужу и делать то, что он захочет и когда захочет. У меня нет голоса и в этом. А ты думаешь, что ты в ло-вушке, Ишмаель!
      - Думаю, мне будет стыдно, - промямлил я.
      - О, брат мой, быть женщиной в нашем мире - это больше, гораздо больше. От этого чувствуешь боль, пока не станешь такой же, как наша мать и больше уже не можешь чув-ствовать боль. А я вот могу разговаривать с ребятами и девчонками, петь и ходить на де-монстрации. И какое мне дело, что они значат, эти демонстрации? Я их соловей. Я смот-рю на мальчиков и улыбаюсь. Я прохожу мимо и касаюсь их. Я флиртую. Сабри мне пока-зал, что есть в жизни кое-что ужасно дикое и прекрасное. Почему же мне этого не узнать?
      - Я не могу одобрить такой... разговор.
      - У тебя была когда-нибудь девушка?
      - Не буду тебе отвечать.
      - Ну, делал ты это?
      - Только с вдовыми женщинами.
      - Это было чудесно?
      - Нада!
      - Так было?
      - Ну, если только преодолеешь страх, и если вдова с пониманием, ну, тогда да, это невероятно чудесно.
      - Значит, ты это делал. Ты это чувствовал. Во всем этом мне отказано, но ты это чув-ствовал. И снова будешь делать, когда будет возможность.
      - Разговор становится опасным, - сказал я.
      Нада не слышала меня. Она была в экстазе. Она раскачивалась взад и вперед с за-крытыми глазами.
      - Я вижу себя и юношу. Не знаю, кто он, но мы пришли вдвоем к источнику. Мы сбрасываем с себя одежду и глядим друг на друга. Я смотрю на его священное место. Оно великолепно.
      Она открыла глаза и улыбнулась.
      - Когда ты был маленьким, я всегда смотрела на твое священное место. Все девочки любят менять пеленки своим маленьким братьям, чтобы взглянуть на их священное место и даже поиграть им. Я хочу почувствовать все у мужчины. Хочу все потрогать. Все поце-ловать. Я хочу, чтобы юноша смотрел на меня с изумлением, потому что я - прекрасна.
      - Нада, пожалуйста, будь осторожна. Пожалуйста, будь осторожна.
      - Я не умру как Агарь, Рамиза или Фатима, я не стану штепсельной розеткой. Я не позволю держать себя в клетке.
      - Пожалуйста, - снова сказал я ей, как в молитве, - будь осторожна, пожалуйста, будь осторожна.
 
      После того, как ушли от нас Омар и Джамиль, отец стал ощущать перемену семей-ных ветров. Когда Нада исчезала из дома, это замечали. В эти дни она подолгу отсутство-вала, и нетрудно было понять, где она. Маленькие птички федаинов были как пушинки, всегда в полете. Хаджи это не нравилось. Назревало столкновение.
      Однажды утром после тог, как мы поели, отец собрал нас вместе. Для такого времени дня это было необычно. Мы входили один за другим, становились на колени и цело-вали ему руку. Мы с Камалем заняли свои места по обе стороны от него, а женщины на стульях вдоль стены.
      - Нада, - сказал Ибрагим, - встань.
      Она сделала, как было ей сказано.
      - Мне очень посчастливилось найти для тебя место в доме чиновника Объединенных Наций. Он знаменитый и высокочтимый сириец, господин Хамди Отман. Хотя по своей религии он алавит, его очень любят в кругах ЮНРВА. У него трое маленьких детей. Ты будешь за ними ухаживать. Я договорился, что каждые два месяца ты сможешь приез-жать к нам повидаться. Это во многих отношениях для тебя удача. Отманы - очень доб-рые люди. Они побывали на Западе. А здесь так тесно. Теперь у тебя будет собственная комната, которую тебе придется делить лишь с еще двумя девушками. Я знаю, что тебе это должно очень понравиться. - Ответом было молчание. - Да, Нада, тебе это понрави-лось.
      - Да, отец.
      - Хорошо, в таком случае мне нравится, что тебе понравилось. Я знаю, что честь клана Сукори на первом месте в твоем уме и сердце. Перед тем, как ты уедешь, чтобы га-рантировать скромность, твоя мать острижет тебе волосы, и с этих пор ты будешь на лю-дях появляться под покрывалом. Теперь ближе к делу. Господин Отман и его жена скоро заедут за тобой.
      Хаджи Ибрагим встал и вышел.
      Женщины тут же начали плакать, это часто случалось со всеми ними, кроме Нады. Мне никогда и ни у кого не приходилось видеть в глазах такой ярости. Она оставалась не-движной, пока Агарь состригала ножницами ее чудесные каштановые волосы и они пада-ли к ее лодыжкам. Ей обрили голову, мать повязала ей платок и выбежала, чтобы собрать ее пожитки.
 
      Мне надо было побыть одному. Не хотелось говорить даже с доктором Мудгилем. Я пошел на Гору Соблазна. Да смилостивится надо мной Аллах, но я, кажется, начинал не-навидеть хаджи Ибрагима. Рядом с Джамилем и Омаром не будет фотографии Нады. Это просто подлое увольнение.
      В моей голове вихрились миллионы планов побега. Я отправлюсь в Амман, украду Наду и сбегу вместе с ней. Мы углубимся в пустыню и найдем прибежище среди бедуинов аль-Сирхан. О, проклятье. Что тогда скорее всего произойдет? Наду заставят выйти замуж за старого шейха.
      Бейрут. Раздобыть деньги на путевые документы будет трудно. Я могу их украсть. Но это займет время и потребует организации. Если бы мы и добрались до Ливана, то не смогли бы пойти к своим. Ибрагим разыскал бы нас и приехал бы за нами.
      Каир. Невозможно парню с женщиной так далеко уехать. И все равно мы не смогли бы попасть в Египет.
      Может быть, сбежать в другой лагерь беженцев? Эта мысль внушала отвращение.
      Дамаск. Набравшись смелости, мы можем отправиться пешком в Дамаск. Но мы бу-дем вне закона. Кое-кто из нашего лагеря попробовал, и их бросили в тюрьму и подвергли пыткам. Наду там изнасилуют.
      Куда деться? Мы в западне! Мы пленники!
      Багдад... но это уж и вовсе сумасшествие.
 
      - Ты не разговаривал со мной с тех пор, как Нада уехала в Амман, - сказал отец.
      - Прости меня, отец.
      - Ты считаешь, что я был жесток с Надой.
      - Нет, отец, ты был очень добрый и любящий.
      Он сильно меня ударил, но я даже не почувствовал.
      - Чего ты хочешь для твоей сестры? Жизни в Акбат-Джабаре?
      - Не знаю.
      - Да ладно тебе, Ишмаель, у тебя же всегда на все есть ответ. Чего ты для нее жела-ешь? Зачем они по-твоему пускают девушек к федаинам? Для благородной революции?
      - Не знаю.
      - У тебя в Бейруте две сестры. Я устроил их замужество с хорошими людьми. Теперь они вместе с мужьями, детьми и своими семьями. Я же для них сделал благо. А что я здесь могу сделать для Нады? Она моя последняя дочь. Что за жизнь могу я ей устроить на этом месте? Ты не думаешь, что я хочу устроить для нее хороший брак?
      - Разреши мне забрать Наду в Бейрут, - попросил я. - У Омара есть работа. Я тоже найду. Мы будем заботиться о Наде. Мы будем смотреть, чтобы она была под защитой, и найдем ей подходящего человека.
      - Без меня! Отпустить мою последнюю дочь! Ты говоришь как федаины. Разрушить семью! Позволить ей умереть! Они надувают этих девушек, делают из них прелестных маленьких птичек, чтобы они стали для них проститутками. Они разрушают наши семьи.
      - Да, отец, нет, отец, да, отец, нет, отец.
      - Очнись!
      - Да, отец.
      - В свое время ты узнаешь, что я сделал единственно возможное для Нады, чтобы сохранить нашу честь.
      - Да, отец.
      Я даже не мог попытаться сказать отцу о том, чтобы дать Наде свободу найти чело-века, которого она любит, любить его и жить вместе, пусть даже в Акбат-Джабаре. Вот почему ее тянет к федаинам... в компанию головорезов.
      Он никогда не поймет, и я совсем не был уверен, что его побуждения честны. Неу-жели он в самом деле боится, что какой-нибудь парень уведет Наду? Не был ли он втайне рад, что не дает ей выйти замуж, отговариваясь Акбат-Джабаром? Он создал для себя ложь, чтобы держаться за Наду. Я думаю, он любил ее тайным и не совсем здоровым об-разом.
 

Глава восьмая