Шак подтащил парня вплотную к бадье, резко выдернул конец палки у него изо рта, что было сопровождено недовольным мычанием, а затем легонько стукнул тем же самым концом по затылку. Пьяница тут же перекувыркнулся через борт бадьи и забарахтался, наверное, представляя в дурманном сне, что он упал со скалы в море. Еще один легкий удар по макушке обездвижил объект воспитания.

– Странные ингредиенты в твоем вареве…Оно и понятно, шарлатан, – раздался за спиной Шака язвительный голосок.

Бродяга обернулся. Двор корчмы был по-прежнему пуст, а на поваленной изгороди восседал откуда-то взявшийся Семиун. «Наверное, парень из леса пришел…нужду справлял…– промелькнуло в голове Шака предположение. – А иначе как бы ему удалось через двор пройти, чтобы я его не заметил?»

– Да и фартучек мне твой нравится, забавный, особенно сзади, – продолжал насмехаться лекарь, мелко мстя за былую обиду. – Не жмет, не мешает и тело проветривает. Или это не фартук? Или это у вас, колдунов со знахарями, ритуал такой? Если голые ягодицы под ветерок не подставишь, то зелье не получится?

– Получится, получится, а ты, вьюноша, умом обделенный да книжками ученый, лучше подальше отсядь! – невозмутимо ответил Шак, усаживая лишенную сознания жертву так, чтоб ее голова находилась над поверхностью воды.

– А что, ритуалу мешаю? Духам мертвых кобыл не даю с тобой в контакт войти?

– Не-е-е, не мешаешь, – покачал головой шарлатан. – Да только я о тебе забочусь. Не понравится тебе зелье мое, ох как не понравится!!!

Семиун не поверил, остался сидеть на изгороди. А зря! Вскоре он об этом весьма пожалел. Рецепт народного средства от пьяной глупости был на удивление прост, но уж больно противен: «Берется большая емкость, лучше всего деревянная. Кладется один забулдыга, лучше всего без сознания. Добавляются четыре лопаты навоза различной степени свежести и охапка прелой соломы. Раствор тщательно перемешивается до истошных криков наблюдателей или до жужжания над ухом как минимум сотни мух, затем емкость накрывается крышкой, которую сверху можно придавить дюжиной камней. Кипятить и взбалтывать необязательно. Эффект стопроцентный. К моменту приготовления, то есть когда пропойце все же удастся выбраться наружу, он волшебным образом превращается в трезвенника».

– Ну, вот и все, – заявил Шак, вытирая перепачканные руки о камзол. – Зелье готово, можно теперь и к столу!

К несчастью, Семиун не смог разделить его радость. Парню было плохо, его лицо побелело, из глаз катились слезы, а на щеках возник нездоровый румянец. Если бы желудок лекаря не был бы пуст, то появилась бы прекрасная возможность добавить в настой новых ингредиентов.

Когда стряпаешь сам, то привыкаешь к запахам. Шак удивленно пожал плечами, глядя, как выворачивает ученого неженку. Но вот почему в стойлах ржали и били копытами лошади, прислуга, ругаясь, закрыла все окна трактира, а огромный сторожевой пес на цепи жалобно заскулил и, поджав хвост, залез в свою будку, шарлатан так и не понял.

– Хватит куражиться, вставай, пошли! – по-дружески стукнув неподвижно застывшего паренька по плечу, Шак гордо прошествовал мимо него к трактиру. – Жрать не хочешь, так хоть пивка выпей…воощем, я внутрях буду!

* * *

Свинство, обычные скупость и свинство правили бал в королевстве низкородных невежд, превративших когда-то опрятный домик лесничего в придорожный трактир. На полу грязь и остатки еды. Со столов трактирщик убирал не чаще одного раза в сутки. Подоконники засалены и заставлены всякой всячиной. В потолке зияет дыра, через которую могла бы пролезть лошадь, а медвежьи и волчьи шкуры на стенах превратились в одноразовые полотенца для сальных губ и рук, поскольку их никто не думал стирать. О посетителях и говорить-то не стоило: одни крестьяне да бродяжий сброд, ищущий случая разжиться на доверчивых простачках, наивно полагавших, что может повезти в игре в кости с мошенниками. Но, как ни странно, в этом маленьком закутке пьянства, вымогательства и разврата существовали правила и нормы приличия.

– Куда?! – раздался грозный рык, заставивший галдевших посетителей оторваться от своих дел и поприветствовать бесштанного бродягу корченьем брезгливых физиономий.

Чудной вид Шака привлек внимание ротозеев всего лишь на краткий миг, а затем жизнь трактира пошла своим чередом. Профессиональные игроки продолжили мухлеж с костяшками, их напарники подливали жертвам вина, а девицы легкого поведения, которых в заведении было всего две, притом весьма поистрепавшейся наружности, отвлекали сынов полей нежными взглядами и игривыми поворотами когда-то вполне аппетитных бедер.

Перед глазами бродяги вдруг выросло круглое нечто, странная композиция из жировых шаров и овалов, густо покрытая рыжим мехом. Это был вышибала, толстый, сильнющий детина, небрежно возложивший свои тяжелые длани Шаку на плечи. Ростом громила был необычайно велик: лысеющая макушка едва не касалась потолка, а третий и далеко не последний по счету подбородок находился примерно на уровне глаз бродяги. Когда нежелательного собеседника трудно и отодвинуть, и обойти, то волей-неволей приходится идти на компромисс и вступать в совершенно излишний разговор.

– Куда что? – переспросил Шак, даже не пытаясь скинуть с плеч волосатые лапища.

– Куда с голым задом прешь, недомерок?! По нужде в лес, а не…– прорычало шарообразное чудище, но не успело договорить…так и застыло с открытым ртом.

Большинству посетителей, как отмечалось выше, не было до внешнего вида нахала никакого дела. За сценой выдворения бесстыдника наблюдали всего двое: сам хозяин трактира, пытавшийся хоть что-то разглядеть за огромными телесами охранника, и Семиун, вошедший вторым и поэтому стоящий у Шака за спиной. Ни тому ни другому не было ясно, почему же произошла заминка, но, в отличие от обрюзгшего старичка, юный лекарь увидел, как вдруг побледнела самоуверенная рожа любителя вкусно поесть, а затем покидаться чем-то тяжелым в сторону порога, лучше всего живым, орущим и дрыгающим конечностями.

– П-п-проходи, – промямлили затрясшиеся толстые губы, а огромная туша вышибалы откатилась в сторону, освобождая Шаку проход.

– Чо застыл, как неродный? – бродяга призывно замахал рукой, настойчиво приглашая компаньона не мяться у двери, а проследовать в питейный, а иногда и закусочный зал.

Свободный стол нашелся быстро, его, по знаку громилы, поспешно освободила парочка расторопных молодцев в серых, прожженных до дыр фартуках. Объедки чужой трапезы полетели в корзину, пахнущую чуть лучше, чем бадья возле конюшни, а заснувший посетитель – на заплеванный пол, откуда его тут же оттащил все еще напуганный, но уже старающийся не показать виду толстяк.

– Штаны почище, пару сапог, что-нибудь выпить да пожрать побольше! – сделал заказ Шак еще до того, как голыми телесами опустился на липкую скамью.

Услужливый паренек-разносчик хотел было прикрыть сиденье полотенцем, но бродяга его остановил; остановил жестом, достойным если не короля, то по крайней мере графа.

– Не стоит, они примерно той же свежести и чистоты: что скамья, что мой зад, что твое полотенце…– заявил Шак и еще раз махнул рукой, повелевая молодцу удалиться.

Одной из двух гулящих девиц показалось, что парочка странных путников куда более лакомая добыча, чем наскучившие игроки, только и знающие, что хлестать вино, бросать кости и азартно сквернословить. Наверное, ее раззадорил лекарский сундучок, бережно поставленный Семиуном прямо по центру стола. Пышногрудая шатенка средних лет поправила декольте, то есть спустила его как можно ниже, и, колыхая прелестями, на которых еще виднелись следы чужих сальных рук, поплыла по направлению к столу вновь прибывших.

– Не сегодня, милая, – не грубо, но голосом, не терпящим препирательств, остановил ее Шак, а более брезгливый и менее терпимый юноша тихо добавил:

– … не в этой жизни.

Окинув парочку зазнаек пренебрежительным взглядом, примадонна придорожного кабака хмыкнула, пошатываясь, развернулась на каблуках и прошествовала обратно к игрокам. Весь ее вид, а не только выражение лица, как будто говорил: «Ну и дураки! Сами потом пожалеете. Я самая лучшая и самая прекрасная. Встреча со мной – это награда, событие всей вашей жизни! Вы упустили свой шанс и еще пожалеете…

Появление на столе кувшина вина и двух потрескавшихся глиняных кружек сомнительной чистоты отвлекло Шака от созерцания гордого отходного маневра прелестницы, да и Семиун вдруг задергал его за рукав.

– Признавайся, пройда, чем громилу толстопузого напугал? Слово, что ли, какое знаешь? – пристал юноша, пристально глядя в глаза компаньону.

– Ага, слово, притом волшебное…Мне его ведьма одна болотная прошептала. Я ей услугу оказал, а она, в благодарность, значит, словечко такое подкинула, что воров, вышибал да еще стражей отпугивает…но только подвыпивших, – подхватил идею и тут же принялся увлеченно врать шарлатан, однако не по годам умного паренька было так просто не обмануть.

– Стража всегда в подпитии, а изредка в стельку…Ты мне зубы не заговаривай, не юли, на вопрос отвечай!

– С какой стати? – равнодушно пожал плечами Шак и налил обоим по стакану вина. – Ты о себе молчок молчком, ты о себе ни слова, всю дорогу как воды в рот набрал, а я с тобой секретами ремесла делиться должен?

– То другое…– замялся Семиун, а потом вдруг залпом осушил целый стакан. – В моей жизни ничего особенного нет, грязь одна, а вот то, что ты сотворил…как тебя детинушка испугался…

– Слушай, паря! – не вытерпел бродяга. – Давай начистоту, как компаньон компаньону! Я те про разное наплести могу, притом так, что поверишь. У меня на каждый твой вопрос по пять, нет, по десять вполне правдоподобных ответов найдется. Если же доверия между нами хочешь, что ж, изволь, я готов кой– какими трюками с тобой поделиться, но и ты, будь любезен, на вопросики отвечай, а не щерься, как щенок одичалой собаки!

– Твой первый вопрос! – в глазах паренька появилась решимость.

– Я его уже задавал.

– Повтори!

– Что ж, изволь…– Шак откинулся назад и вальяжно устроился на скамье, опершись спиной о покрытую грибком плесени стену. – Кто ты и чем ты таким провинился, что связаться со мной согласился да в дело опасное влез? В чем твой проступок и в чем твоя выгода?

– На это парой фраз не ответишь, время нужно, – снова замялся Семиун, не решаясь открыть свое прошлое бродяге, которого знал всего несколько часов.

– А оно у нас есть…навалом. Вон, жрачку несут, – Шак кивнул подбородком в сторону торопящихся к ним разносчиков. – Давай, пока брюхи набиваем, ты правду о себе и расскажи!

– Ну, что ж, изволь, – усмехнулся лекарь. – Но только потом не говори, что я никчемный зануда, видящий жизнь лишь в черном цвете.

Один был готов слушать, другой решился заговорить. Именно с таких моментов и начинается дружба. Корчмарь и прислуга по-прежнему косились на чужаков с опаской, а рыжеволосая девица так и не простила обиды.

* * *

Жизнь несправедлива, а люди в ней, как фишки на игровой доске. Правила многолетнего соревнования с себе подобными столь непонятны и трудны, что еще никому на свете не удавалось их четко описать, а жалкие попытки только запутывают и лишают способности самостоятельно мыслить тех, чье существование поставлено на кон. К примеру, вроде бы незыблемое правило «Выживает сильнейший» на самом деле лишь абстракция и не регулирует совершенно ничего. А все почему? Да потому, что изобретатель ристалища по имени «Жизнь» не удосужился, а может, просто не захотел дать точное определение понятию «сила». В чем она? В возможности легко ломать хребты тем, кто мешает, или в беспринципности, в способности человека нарушать все писаные и неписаные нормы морали, а затем убаюкивать жалобно скулящую совесть, оправдывая свои гадкие, низкие поступки сказкой о суровой необходимости или о высших общественных интересах? Вопрос сложный, вопрос философский и, по большому счету, неразрешимый, как «Быть или не быть» или «А есть ли бог?». Ведь доказать существование Творца не удалось никому, как, впрочем, и опровергнуть. Вот так и с жизнью: никто не может описать правила, но зато все с удовольствием учат жить ближнего своего, забивая чужую голову своими принципами, нормами, алогичными измышлениями и трактуя его поступки на свой, далеко не идеальный лад. В результате одни люди страдают от заниженной самооценки, а другие возносят свое «Я» на такую высоту, что не в состоянии слушать других.

Семиуну в этом плане повезло, он с самого рождения был вне оценки капризного общественного мнения, до бедного сироты просто никому не было дела. Одни с рождения имеют все, другим приходится многого добиваться, а сын миокского купца с малых лет не принадлежал сам себе. Его отец разорился, став жертвой жестокой и жесткой конкурентной борьбы. Имущество семьи пошло с молотка, отец был продан в рабство на рудники, мать сошла с ума: грезила наяву, мечтала быстрее попасть в прекрасное царство «Небытие» и была казнена за убийство собственной дочери, старшей сестры Семиуна. Слухи умалчивали, каким чудным образом он перебрался из Миока в Тарвелис и оказался в услужении у Милба Огуса, самого старого городского лекаря, прожившего неполных восемь десятков лет.

В доме уважаемого, но бедного, как церковная крыса, старца было много учеников. Детство Семиуна прошло на коленях за мытьем то полов, то ядовито пахучих реторт. Самый младший и абсолютно безродный юнец оказался удобной затычкой во всех дырах. Им командовали все, он работал за всех, одним словом, в доме лекаря царил гармоничный симбиоз одной истощенной жертвы и нескольких ленивых паразитов. Про тумаки да ссадины не стоило и говорить, не проходило ни дня без новых шишек или синяка под глазом. Тычки, пинки и оплеухи были такими мелочами, что Семиун даже не обращал на них внимания, не замечал, поскольку потерял им счет.

Когда беззащитному пареньку исполнилось двенадцать, старый лекарь умер, а дело возглавил старший ученик, едва получивший от Гильдии разрешение на ведение практики. Жизнь в услужении стала куда тяжелей, а порой даже настолько невыносимой, что Семиун трижды пытался наложить на себя руки. Его никто не учил, домашних рабов не учат целительству, они созданы для другого мастерства. Элементарные навыки всеми презираемый заморыш получил лишь в четырнадцать, и то благодаря случаю.

В те времена король воевал с соседями за плодородные земли на юге, только что с трудом отбитые у диких тивесских племен. Верный слуга Короны, граф Лотар отправлял на войну несколько отрядов, в основном копейщиков и мечников, поспешно набранных из городской голытьбы да обнищавших крестьян. Естественно, на войну вербовали и лекарей. Старшие «товарищи» избавились от Семиуна и тем самым уберегли свои изрядно пополневшие к тому времени телеса от тряски плохих дорог, смертельных опасностей и прочих невзгод военной поры.

Так маленький неумеха сменил хозяина и из домашнего мастера на все руки превратился в младшего помощника полевого лекаря. Война быстро учит, а у нового распорядителя его подневольной души не было желания превращать паренька в раба. Когда часто идут сражения, то в палатках полевого лазарета ценна каждая пара рук, к тому же умелая. Уже за первый месяц Семиун научился перевязывать раны и накладывать швы, латать распоротые животы и выковыривать из бьющейся в агонии плоти искореженные осколки доспехов, но, главное, он привык к виду крови и очерствел к чужим страданиям. Жалость только мешает работе хирурга!

С каждым днем, с каждым сражением паренек узнавал что-то новое, на практике совершенствовался в мастерстве поддержания жизни в останках того, что еще недавно, до начала сражения, было людьми. В шестнадцать он уже не только сам оперировал раненых, но и знал толк в мирных болячках, например, как спасти испивших из отравленного колодца или облегчить мучения жертвам чумы. Именно этот год стал переломным в жизни паренька, из ученика и первого помощника он превратился в лекаря, и для этого не потребовалось никаких рекомендаций, экзаменов и разрешений.

Дело было под Суршью, маленьким поселением дикарей, которое даже городком назвать нельзя. Пехота не выдержала напора ударившей с фланга вражеской конницы и начала отступать. Полевой лазарет вдруг оказался в самом центре сражения. Между повозками с ранеными шли ожесточенные бои, а через палатку лекаря, как раз в тот самый момент, когда Семиун только начал отпиливать раздробленную конским копытом кисть, промчался отряд рыцарей. Ему повезло, он успел нырнуть под стол, а всех остальных эскулапов даже не порубили, а просто безжалостно затоптали.

Жалкие остатки королевских войск отступили на болота. Несколько сотен копейщиков, латников, мечников, лучников и неполный десяток рыцарей укрылись от врага за деревянным частоколом небольшого форта. Среди несчастных, обреченных на мучительную смерть от голода и болезней, был Семиун, единственный эскулап, переживший бойню под Суршью.

Осада длилась приблизительно четыре месяца, к ее концу осталось не более трех десятков живых, почти полутрупов, изможденных и смертельно уставших. Нехватка провизии и редкие попытки неприятеля взять форт штурмом были не самыми страшными из бед, гораздо больше жизней унесла грязная, кишащая всякой пакостью вода. Семиун не лечил, он лишь облегчал страдания товарищей по несчастью, но солдаты боготворили его за это. Из четверых, которым юноша ампутировал конечности обычным топором, выживал только один, а из доброй сотни мучившихся животами оклемалось не более двух десятков. Однако уже само присутствие среди них молодого паренька в грязно-сером фартуке дарило надежду и лишало желания оборвать свою жизнь точным ударом клинка в сердце.

Спасение к обреченным пришло, когда защитники форта уже ожидали смерти. Наступили холода, новая беда, с которой не было сил бороться. И именно в тот самый день, когда с неба упали первые снежинки, перед воротами крепости появился вражеский парламентер. Война было окончена, правители поделили чужие земли и провели на картах жирные линии новых границ. Враги позволили им уйти, уйти с почетом: с оружием и под дробь барабанов. Чего-чего, а оружия у выживших было полно, однако ни одного целого барабана в форте так и не нашлось. Даже в голодном детстве Семиун не мог предположить, что похлебка из барабанной кожи и требухи подстреленных ворон может быть такой вкусной.

Но нет худа без добра, и даже на десяток печалей найдется одно радостное событие. Командующий отрядами королевской конницы, герцог Ванкан, принявший на себя командование обороной безымянного форта, был признателен юноше за его усердие и помощь бойцам. Высокопоставленный аристократ побоялся нарушить строгие нормы приличий и только по этой причине не предложил юноше поехать с ним в столицу. Тем не менее Его Светлость щедро вознаградил Семиуна за его труды: пожаловал свободу, перстень с собственной руки, звание полевого лекаря и тысячу монет золотом.

Не будь он дураком, новоиспеченный эскулап держался бы от родного города подальше, поселился бы на другом конце королевства, завел бы практику и не знал бы забот. Однако молодость – пора легкомысленных поступков и неуемного желания доказать тем, кто тебя презирал, что ты на что-то способен, что можешь добиться гораздо больше них, брезгливых снобов, у которых все было с рождения. Одним словом, молодой человек совершил ужасную ошибку, на второй год путешествия по королевству развернул коня в сторону Тарвелиса.

Уже к концу первого дня блуждания по знакомым с детства улочкам и подворотням Семиуна арестовали. Именем графа Лотара и короля городской судья обвинил его сразу в нескольких преступлениях, за каждое из которых в отдельности публично четвертовали: дезертирство; подделка личной подписи и печати одной из самых влиятельных персон королевства; незаконное целительство, а значит, сговор с темными силами; и воровство, причем перстень и мешок золотых были признаны основными, неоспоримыми доказательствами. Суд был скорым, а попытки обвиняемого оправдаться всерьез не воспринимались. В принципе ему ни разу так и не дали довести свою речь хотя бы до середины.

Заключенный в камеру смертников, Семиун с нетерпением ожидал дня исполнения приговора, бороться с превратностями судьбы уже не было сил. Но вот однажды произошло чудо. Дверь распахнулась, и на пороге появилась стража. Лекарь подумал, что наступил день казни, но вместо эшафота на городской площади его повели к дому Городского Управителя. Дальше все просто: предложение оказать услугу в обмен на свободу и частичное возвращение того, что было отнято. Естественно, перстень и мешок с золотом ему возвращать не собирались. Что попало в казну, то пропало навеки!

К счастью, Гильдию лекарей не заинтересовал сундук с оборудованием, остатками того, что все-таки удалось спасти из разгромленного лазарета, и никто из стражников не позарился на плохенький меч. Был бы клинок чуть получше, то непременно сменил бы хозяина…

* * *

– Ну, вот и все, – многозначительно произнес Семиун и отправил в рот последний кусок мяса.

Юноша талантливо рассчитал время: конец его печального рассказа точно совпал с завершением трапезы. Тарелки путников опустели, в кувшине еще плескалось несколько капель кисловатого вина, а нерасторопная прислуга пока не исполнила часть заказа, не принесла Шаку штаны да сапоги. Бродяга молчал и, нахмурив лоб, что было явным признаком глубокого раздумья, гонял вилкой по опустевшей тарелке последний листок тушеной капусты.

– Что-то не так? – спросил Семиун, озадаченный молчанием компаньона.

– Что-то, парень, с тобой точно не так, да вот только не могу понять, что, – честно признался шарлатан и, видя, как удивленно вытаращил глаза лекарь, решился поделиться с ним своими сомнениями в правдивости этой истории: – Люди врут, и на слово я уже давно не верю. Умельцев брехать море, я сам из их числа. А байка твоя, хоть и кажется правдивой, да только уж больно много в ней ляпов, нестыковочек, навевающих определенные выводы.

– Это ты о чем? – насторожился парень.

– Война в южных землях год как закончилась. Где ты все это время мотался? – начал перечислять Шак. – В графстве, да и в самом Тарвелисе полно рыцарей, на юге воевавших. Разве они не могли за тебя слово молвить да судейским крысам пасть заткнуть?

– Да я…– открыл было рот парень, но бродяга не дал ему вставить слово:

– Погоди, я еще не окончил! Кому понадобилось тебя в тюрьму сажать, если в городе ты нищетой был, а о богатстве твоем в мешочке никто ведать не ведывал? Меч твой тоже сомнения уж больно вызывает, не меч, а брусок ржавый, по краям слегка заточенный. Раз деньги были, почему лучшим оружием не обзавелся?

– А зачем? – начал отвечать Семиун с последнего вопроса. – Зачем мне меч получше? Я наемничать не собирался, а от лиходеев лесных и этот сгодится. Прав ты, год с той войны прошел, да только хотелось мне свет повидать. Говорю же тебе, путешествовал я, да и на родину возвращаться боялся…как оказалось, правильно. Узнали меня в городе, узнали бывшие «друзья» детства. Зависть их одолела, что платье у меня новое, дорогое было да конь отменный. Вот и донесли, оклеветали, возможно, и им от моих деньжат кое-что перепало. А что же рыцарей касаемо, то рыцарский отряд да лучников конных граф Лотар при себе держал. Когда мы под Суршью в болотах топли, граф в основной армии был, там, где и король воевал…на побережье. Рыцари меня не знают, да и о битве той лишь краем уха слышали. Товарищей же боевых, что под знаменем графа служили, в живых никого. Три пехотных отряда у Лотара было, да за два года войны сгинули все. К той битве лишь полроты копейщиков осталось да мечников десятка два, не больше, а уж после…– парень осекся, о гибели однополчан было трудно говорить, – после того сражения да осады вообще никого из этих краев не уцелело. Некому было за меня вступиться, некому…

– А вот это как раз еще больше сомнений вызывает. Я, конечно, в счастливую звезду верю, но чтоб так везло…– состроив гримасу отвращения, Шак залпом выпил остатки вина прямо из кувшина, а затем оттер рот сальным рукавом. – Ладно, парень, будем считать, ты правду сказал.

– Что значит «будем считать»?! Я ж…– возмутился Семиун и хотел было и дальше убеждать компаньона в правдивости своих слов, но осекся и замолчал под строгим взглядом.

– Житие наше будущее правду покажет, а пока давай-ка сматываться отсюда, уж больно народец мне здешний не по нраву, а мы ему…– Шак многозначительно кивнул в сторону искоса глазевших на сундук игроков. – Эй, корчмарь, скоро мне портки принесут?! Я барских панталон не заказывал!

Хозяин заведения не ответил, даже не повернул в его сторону головы. Плохой признак. Прислуга отошла от шока, и теперь от нее можно было ожидать любых неприятностей. Но более всего волновало Шака то, что происходило среди игроков. Желание вскрыть сундук лекаря и ознакомиться с его содержимым читалось в глазах беспринципных мастеров бросания костей, тем более что последний из дурачков-клиентов уже распрощался с нажитыми грошами и поставил на кон рубаху. Следующими за ней должны были стать сапоги. Рыжеволосая девица, трущаяся возле главаря мошенников, посматривала на Шака с победоносным ехидством и явно подливала масло в огонь, что-то тихо нашептывая на ухо своему дружку. Нужно было уходить, притом как можно быстрее. Решив разжиться одеждой в другом месте и пока потерпеть косые взгляды, Шак поймал за рукав пробегавшего мимо паренька из прислуги и стал отсчитывать ему полагавшиеся за обед медяки. Семиун разделял опасения компаньона и не стал его отговаривать от поспешного прощания с заведением. Если бы они покинули трактир сейчас, то есть еще до того, как проигравший крестьянин распрощается с сапогами и штанами, за ними вряд ли последовали бы мошенники. Трактир находился на опушке, а лесная чаща, как известно, хорошее место для пряток и игры в догонялки. Жертвы могли легко уйти, в то время как здесь им некуда было бы деться. Одним словом, компаньоны торопились, но их планы были нарушены прибытием новых, совершенно неожиданных посетителей.

За жутким грохотом посуды и гомоном посетителей не было слышно, как за дверью зазвенели доспехи, поэтому появление на пороге троих закованных с ног до головы в броню рыцарей стало неожиданностью не только для Шака с Семиуном. Жирный громила, восседавший на скамье у входа, вдруг куда-то исчез. Его способности незаметно ретироваться позавидовал бы любой воришка. Розовощекий, надменный, словно индюк, трактирщик побелел в лице и, выронив из затрясшихся рук кружку, сел, притом мимо табурета. Разносчики все, как один, быстро прошмыгнули на кухню, якобы спеша принести новый заказ, а мошенники дружно притихли и убрали со столов кости.

На благородных посетителях, чей грозный вид внушал покорное уважение и трепетный страх, были черно-зеленые плащи с золотой каймой. «Те самые…с дороги! – подумал Шак, мгновенно изобразив на лице отрешенное выражение и осторожно положив левую ладонь на лежавший поблизости посох. – Не нравится мне, что они вернулись, что прервали погоню за кем-то и развернули коней, ох как не нравится!» Насторожили бродягу не только раскрасневшиеся лица господ с выступившими на лбах и щеках капельками пота, но и доспехи. Воины были в полном вооружении, за исключением шлемов и щитов, которые наверняка оставили на седлах лошадей. Так благородные господа одеваются не каждый день, даже если находятся на службе. Вассалы графа Лотара гнались за кем-то опасным, в конце погони ожидался бой, но, видимо, что-то нарушило их планы. Сейчас же гостей привело в корчму явно не желание промочить горло.

– Их было пятеро! Они по дороге промчались…чуть меня с ног не сшибли, – тихо прошептал Семиун, уставившись в стол и боясь повернуть голову в сторону двери.

– Знаю, остальные снаружи…с лошадьми остались, – тоже шепотом ответил Шак и подал знак не привлекать внимания.

Рыцари задержались в дверях недолго. Всего за несколько секунд осмотрев притихший зал, они дружно, хоть и не сговаривались, направились к стойке трактирщика. Двое быстро и грубо подняли на ноги до сих пор сидевшего на полу хозяина, а третий, наверняка старший, ухватился стальной перчаткой за щеку толстяка и, неотрывно глядя в забегавшие со страху глазенки проникновенным взором голодного хищника, начал допрос:

– Недавно здесь проезжала карета, а при ней конвой. Они у тебя останавливались?

– Не-а, Ваш Милость, не останавливались, – пролепетал трясущийся всем телом трактирщик, плача от страха и боли. По щеке, за которую держал его рыцарь, потекла кровь. – Я в окна не смотрю…мне ж без надобности! Не знамо мне, кто мимо ездит!..

– Проверим, – стальные пальцы перчатки разжались. – Если соврал, казню. Деньги на стол!

Командир рыцарского отряда был немногословен, а решительные действия троицы весьма напоминали обычный грабеж…но только с первого взгляда. Шак сразу понял, что благородных налетчиков интересует не возможность легкой наживы и что они с товарищем влипли в серьезную передрягу. Вскоре воители выхватят мечи, и справиться с ними будет не так просто, как с пьянчужкой возле конюшни.

Хозяин растерялся и застыл, удивленно моргая глазами. Старшему из рыцарей некогда было ждать, пока у толстого олуха пройдет столбняк. Он сорвал с него фартук и бесстыдно запустил железную лапищу в карман отвисших штанов. На стол со звоном высыпалась довольно приличная горстка монет. В основном это были медяки, но кое-где виднелось и серебро. Несколько кругляшей закатилось под стол. Рыцарь схватил трактирщика за шкирку и с силой толкнул его на пол.

– Поднять, живо! – отдал приказ вассал графа и, больше не обращая внимания на хныкающего ползуна, стал рассматривать лежавшие на столе монеты.

Тем временем его подручные привели попрятавшуюся на кухне прислугу. Одни шли сами, других тащили волоком, а кое-кого и подгоняли пинками. По мнению господ, иного обращения упорствующие прислужники не заслуживали.

– Пусто, проклятье, пусто! – не обнаружив того, что искал, командир с грохотом опустил железный кулак на хлипкую стойку.

Деревянная поверхность стола жалобно заскрипела и треснула, однако силы удара оказалось маловато, чтобы повредить опоры.

– Как там у вас?! – спросил командир, с надеждой глядя на спины товарищей, азартно и умело обыскивающих прислугу.

– Пока ничего, – лаконично ответил один, второй помощник просто покачал головой.

– Что они ищут? – шепотом произнес Семиун, который еще не понял, зачем благородные воители, будто обычные разбойники, шарят по чужим карманам.

– Молись, чтобы они не нашли…сильно молись…всем известным богам! – не поднимая головы, произнес Шак. – И приготовь-ка грамотку охранную! Кажется, сейчас она весьма пригодится…