2

Когда я был маленьким, разбудить меня в школу было непросто. Папа или мама, а то и оба, трясли меня, вытаскивали из-под одеяла, подергивали за уши. С годами я, конечно, научился просыпаться, но все равно выныриваю из сна с трудом. Так я и не разобрался: то ли я сплю на большой глубине и подымаюсь к бодрствованию медленно, опасаясь кессонной болезни, то ли сны мои такие густые и тягучие, что выбираюсь я из них с трудом.

Но на этот раз я выскочил из беспамятства мгновенно. Точнее, не я выскочил; кто-то-выдернул меня из уютной мягкости сна. Выдернул, поставил на ноги и привел в состояние величайшего внимания. Я ждал чего-то, как не ждал ничего никогда: каждая клеточка тела напряглась, все органы чувств работали на полную мощность. Голова была пуста, в ней не было ни одной мысли. Было лишь ожидание. Я был полон ожидания.

И возник голос. Он пришел не извне, он не звучал. Я не мог сказать, низок ли он, высок, каков его тембр. Он словно рождался в моем мозгу, бесплотный, но отчетливый. Беззвучный, но полный оттенков:

— Здравствуй, Юрий Шухмин, — сказал голос, и мой мозг отметил в голосе некую шутливость. Все, что угодно, мог ожидать я: от торжественного трубного гласа до сладкоголосого пения сфер. Но шутливость… Я молчал, пораженный.

— Не бойся, ты не сошел с ума. И мы просим прощения, что вторглись без разрешения в твой мозг. Но мы никогда ни у кого не просили ни на что разрешения, и чтобы вступить с тобой в контакт, мы все равно должны были проанализировать студенистую массу, что находится в твоей голове. Надо сказать, дорогой Юрий, что плотность упаковки информации в этом губчатом веществе довольно велика для столь примитивного существа…

Автоматически я отметил, что выражение «примитивное существо» не очень-то лестно для меня лично и всего рода человеческого, но на обиду не было ни времени, ни сил, ни желания.

— Молодец, — продолжал голос, — ты не обиделся, хотя мы постепенно предоставляем твоему разуму возможность функционировать в авторежиме, без нашей регулировки… — Голос сделал небольшую паузу. — Хотя, с другой стороны, трудно, конечно, обидеться, когда нет обидчика. Что делать, Юрий, не можем мы пока предстать перед тобой в некоем материальном виде, нет для этого материи. Разумеется, мы можем спроецировать себя в твое воображение, придумав для этого случая какую-нибудь форму. Но то был бы лишь призрак, вроде тех, что ты видел, пока мы знакомились с твоим мозгом. А нам не хотелось бы начинать знакомство с таких несерьезных и зыбких образований, как призраки. Да и обманывать тебя не хочется. Не хочется также ничего приказывать тебе, нам нужна только твоя добровольная помощь. Чтобы ты поверил, предлагаем маленький эксперимент. Ты знаешь, что находишься сейчас на Элинии, беседуешь в подземелье с неким бесплотным духом. Так? Смелее, Юрочка.

То ли неожиданное «Юрочка» встряхнуло меня, то ли я уже и сам выбирался из транса, но только я вновь обрел голос и хрипло каркнул:

— Да, так.

— Отлично, молодец, — воскликнул голос, и я опять разобрал в нем необидную насмешливость. — Смотри, а где ты теперь?

Я сидел на скамеечке во дворе своего гелиодомика в подмосковной Икше. Солнце уже клонилось к горизонту, но теплота его еще чувствовалась на лице. Домик чуть скрипнул, повернулся на несколько градусов за садящимся солнцем, и я подумал, что надо добавить смазки в поворотный круг. Со шлюза донесся рык теплохода. Он был низок и нетерпелив. Лавируя между соснами, медленно летел велолет. У мальчишки, весело крутившего педали, были ярко-рыжие волосы.

— Ко-о-оля, — звал его женский голос, должно быть, мама, — спускайся, ужинать пора.

— Похоже? — услышал я голос. — Смотри теперь, как мы будем возвращать тебя в реальность.

Коля на велолете дернулся, на долю мгновения я испугался, что он упадет, искривился и растаял. Вслед за ним таяли сосны и небо, родное, теплое земное мое небо, и сквозь него уже проступали мерцающие стены подземелья. Скукожился и исчез домик, а Юрий Шухмин, сидевший только что на скамеечке, поплыл, сохраняя сидячую позу, которая без скамейки казалась удивительно нелепой, поплыл и влился в меня.

— Эффектно? — спросил голос.

— Да, — вздохнул я.

— Это к вопросу о фантомах. Очень долго сохранять мы их не можем — слишком велик расход энергии. Представляешь, какое количество информации нужно было обработать, чтобы воссоздать этот милый пейзаж, отдельные элементы которого мы нашли в твоей памяти. Разумеется, упрощенная картинка создается легче, и, соответственно, мы можем сохранять ее дольше. Вот, например, знакомый тебе Юрий Шухмин, которого мы только что видели на скамеечке.

Навстречу мне шли два моих двойника. Один был в моем цирковом костюме с блестками, другой — в любимом свитере грубой ручной вязки, серого цвета, — мамин подарок.

— Как ты? — спросил с улыбкой цирковой двойник.

— Как тебе копия, нравится? — спросил двойник в свитере.

Тысячи раз, да какой — тысячи, десятки тысяч раз видел я, наверное, себя в зеркале, но только сейчас заметил, как, в сущности, я зауряден. Кольнуло короткое нелепое сожаление.

— Честно говоря, — вздохнул я, — я ожидал увидеть нечто более симпатичное.

— Что делать, брат, — пожал плечами циркач, вздрогнул и растаял. А за ним и Шухмин в свитере.

— Теперь продемонстрируем тебе возможности прямого воздействия на твою волю. Сейчас ты стоишь. Постарайся во что бы то ни стало стоять на месте. Не бойся, это лишь эксперимент. Готов?

— Да.

— Обязательно стой, сопротивляйся желанию сесть, Понимаешь?

— Да.

Я стоял и хотел стоять. Но одновременно мне очень захотелось сесть. Желание сесть было всеобъемлющим, ему нельзя было сопротивляться. Оно было таким сильным, что рядом с ним намерение остаться стоять казалось беспомощным и жалким. Я не мог сопротивляться желанию сесть. Ум мой функционировал. Я понимал, что ничего столь желанного в твердом полу быть не может, что это опять вторжение в мой мозг. Но осознание этого не ослабляло страстного, острого желания сесть. И я подчинился ему, опустившись на пол.

— Видишь?

— Вижу.

— Повторяем: мы могли бы легко заставить тебя сделать то, что нам нужно. Но мы предпочитаем добровольное сотрудничество — оно гораздо эффективнее. У тебя в голове мы столкнулись с довольно большим количеством нравственных принципов. Нас они не интересуют. Пока ты сотрудничаешь с нами, можешь придерживаться любых принципов. Ты, разумеется, спросишь, как мы собираемся добиться твоего сотрудничества, если не будем принуждать тебя к нему. Так?

— Да.

— Очень просто, Юрий. Ты полюбишь нас. Мы предпочитали не запугивать, а влюблять в себя. Гораздо проще.

— Гм…

— Ты полон сомнений, мы понимаем. Любить неведомо кого, неведомо за что, неведомо для чего. Но ты сейчас познакомишься с нами, и ты почувствуешь, что что-то в нас есть необыкновенно притягательное, что-то симпатичное, что-то отвечающее каким-то твоим движениям души. Причем все, что ты узнаешь, будет вначале казаться тебе чуждым, может быть, даже неприятным. Но ты быстро разобьешь корочку поверхностной неприязни, и сердце твое потянется к нам. Хотя все, что мы сейчас говорим, должно пока что представляться тебе нелепым. Так, Юрий?

— Да.

— Молодец, не пытайся кривить душой, разговаривая с нами. Это, ведь смешно. И знаешь почему?

— Догадываюсь, — пробормотал я.

— Правильно. Во-первых, тебе ничего не спрятать в мозгу, когда в нем нет ни одного тайничка для нас. Он весь высвечивается, просвечивается, просматривается. Мы ведь уже побывали в нем, прощупали каждую извилину. Это раз. А во-вторых, забавно было бы кривить душой, когда душа тоже в нашей власти и в любое мгновение может быть распрямлена или, наоборот, завязана в узел. Надеемся, ты ценишь нашу откровенность?

— Гм, больше мне ничего не остается.

— Браво, пришелец! Ты сохранил способность шутить в экстремальных условиях, и это замечательно.

Я стоял в подземелье, смотрел на мерцающие стены, за которыми прыгали, мелькали, струились какие-то пятна света, слушал странные речи бесплотного, но могущественного голоса и испытывал некую приятность от комплимента. Чушь, сказал я себе, но слово не спугнуло легкую теплоту в груди.

— Вообще же, Юрий Шухмин, мы стараемся с самого начала знакомства быть предельно откровенными, даже если эта откровенность неприятна. Тогда в дальнейшем всегда легче. Но перейдем к делам. Поскольку ты существо более или менее разумное, тебя должны раздражать бесчисленные хвостики «что», «почему» и «как», которые то и дело появляются в нашем разговоре. Итак, что за голос ты слышишь сейчас. Вопрос номер один. Согласен?

— Конечно.

— Тогда немножко терпения. Мы древнее племя. Название наше звучит приблизительно так: эбры. Приблизительно, потому что мы пользуемся в общении между собой и такими элементами, которые вам чужды: мы меняем скорость обмена информацией, способы передачи ее.

— Не понимаю.

— И не нужно. Мы можем беседовать, обмениваясь звуковыми сигналами, соприкасаясь полями, вырабатываемыми нами, кодируя интонацию, превращая ее в абстрактные формулы и так далее. Но не в этом дело. Мы древнее племя. Многое знаем, многое видели. Мы давно освоили искусство межзвездных странствий. Мы побывали во многих мирах. Мы встречали цивилизации нарождающиеся, во цвете сил, умирающие, ибо все во Вселенной, включая и ее саму, изменчиво. Меняемся и мы сами. Но одну черту в своем характере мы сохранили с незапамятных времен: мы всегда не любили неподвижность. Мы всегда куда-то стремимся, чего-то добиваемся, с кем-то воюем. Мы, эбры, похожи на частички, которые не имеют массы покоя. Нам всегда казалось, что стоит нам остановиться, как мы тут же исчезнем. Мы всегда испытывали необъяснимое и непреодолимое отвращение к неподвижности. Мы испытывали суеверный ужас при мысли о покое. Самое понятие покоя противоестественно для нас. Когда-то в глубокой древности наши предки сложили миф о нашем происхождении. Мы — дети Великого Толчка, который обратил в бегство все вокруг, в одно непрерывное бегство. Наши предки — частицы, не имеющие покоя. Как и они, мы знаем, что, остановившись, мы погибнем. Мы исчезнем. Мы превратимся в нечто иное. Во что именно, знать нам не дано.

Мы всегда были необузданны во всем, мы всегда бросались очертя голову в любые авантюры, лишь бы не оставаться на месте. Мы покорили себе всю Элинию, потом основали колонии еще в трех мирах. Потом были изгнаны из этих миров, потому что везде и всегда мы стремились все переделать на свой вкус, а вкус наш был столь же переменчив, как и мы сами.

Нам постоянно нужна была энергия. И в конце концов мы подчинили себе силу притяжения. Это опасная сила, и не раз катастрофы сотрясали нашу планету.

И тогда впервые среди нас появились эбры, которые предупреждали, что мы можем уничтожить свою цивилизацию. Они ходили по нашим городам и проповедовали смирение. Они призывали эбров отказаться от вечной погони за вечно ускользающими целями. Они призывали отказаться от рыскания по межзвездным дорогам. Они умоляли оставить силу тяжести в покое, пока она не уничтожила нас. Они призывали оглянуться и увидеть тщету наших метаний. Мы, эбры, всегда умели изменять форму наших тел. Наши пророки ходили всегда с тремя глазами. Обычно мы вполне обходились двумя глазами. Их третий глаз был как бы символом — смотрите, эбры, и постарайтесь увидеть то, что вы не хотите замечать.

Мы смеялись над ними. И даже дети наши показывали на них пальцами: вон идут трехглазые слепцы. Мы называли их слепцами, потому что даже тремя глазами они не хотели видеть главного — мы не могли остановиться. Мы бы перестали быть эбрами.

— Остановитесь! — взывали они на улицах наших городов, и все три глаза их грозно сверкали. — Остановитесь, пока не поздно. Вы бежите за своей тенью. Ее нельзя поймать.

Мы улыбались, глядя на них. Они были как будто эбрами, но они казались нам более чужими и далекими существами, чем жители далеких миров. Они не хотели больше понимать главного: важно не поймать свою тень, важно лишь ловить ее.

Гравитация — коварная сила. Ею трудно управлять, и как мы уже говорили, порой она выходила из-под повиновения. Однажды толчок был так силен, что многие наши города превратились в развалины.

— Опомнитесь! — заклинали нас трехглазые. — Разве мало вам этого знамения? Остановитесь, пока еще не все обратилось в прах.

Но мы не слушали их. Мы всегда были бесшабашны, веселы и бездумно храбры. Мы не собирались останавливаться, открывать себе средний глаз и замирать в тупом изумлении перед безграничной Вселенной.

— Вы пугаете нас толчками и катастрофами, — говорили мы, — но мы их не боимся. Мы дети Великого Толчка, который дал нам энергию, и послал в бесконечный полет.

Но самые мудрые из нас сказали: в одном трехглазые правы. Нам кажется, что мы покорили силу тяжести, но она коварна. Она может в следующий раз уничтожить все созданное нами. Нам надо или отказаться от этой силы, или предусмотреть возможность нового, еще более сильного толчка, от которого мало что уцелеет. Мы бы не были эбрами, если выбрали первый путь. Это был путь здравомыслия, но мы всегда смеялись над ним. Вместо этого мы перенесли сознание нескольких десятков из нас в особые машины, поместив их глубоко под землей. Я один из них. Меня зовут Арроба.

Предосторожность, как ты знаешь, была не лишней. В один страшный день что-то случилось с нашими машинами, изменявшими силу тяжести. Авария оказалась лавинообразной, все регулирующие и предохранительные системы разом вышли из строя. На какое-то время сила тяжести на Элинии перестала существовать, а потом мгновенно усилилась стократно. В Страшном Толчке рушилось все. Разрушающийся мир, грохот, скрежет, пыль, закрывшая оранжевые облака. Последнее воспоминание перед моей гибелью — огромная тяжесть, навалившаяся на меня, хруст костей, яркая последняя вспышка гаснущего сознания. Ты пришел сверху, Юрий, мы видели в твоем мозгу картины Элинии. Все так, пришелец, все так.

— И… все это время ваше сознание… вы жили в машинах? — пробормотал я. — Это же… невыносимо.

— Нет. Мы не жили. Машины продолжали работать, но сознание должно было включиться только тогда, когда сюда кто-нибудь попадет. Этим кто-нибудь оказался посланец далекого мира Юрий Шухмин. И это прекрасно. Ибо окажись на Твоем месте трехглазый, мы не смогли бы найти общего языка. Смешно, но факт. Нам легче договориться с пришельцем, чем со своими же эбрами, но избравшими другой путь. Спрашивай, Юрий, мы готовы ответить тебе.

— Вам… знакомы чувства, эмоции?

— Конечно. Эмоции — катализатор разума, мы убедились в этом во время странствований во Вселенной. Спокойные цивилизации быстро гибнут. Мы видели расы, выродившиеся в полуживотных, хотя когда-то Они гордились своей философской невозмутимостью. Мы встречали цивилизации, которые так увлекались самосозерцанием, что не заметили, как они погибли. Мы сталкивались с мирами, спокойными до такой степени, что они в конце концов переступали грань между живым и неживым.

— Но сейчас… я не понимаю… как вы можете так легко общаться со мной… что-то рассказывать, даже шутить… Когда сзади гибель вашего мира, всего, что вы создали. Гибель ваших братьев, вашего народа, всех эбров. Гибель, о возможности которой вы думали… Вас же должно душить отчаяние, безмерное горе… Не понимаю…

— Ты не знаешь эбров, пришелец. Мы никогда не оглядываемся. Не смотрим назад. Нас всегда зовет мир впереди. Пройденная дорога просто перестает существовать. Прошлого не существует. В наших странствиях мы встречали цивилизации, которые похожи на кометы. Ты знаешь, что такое кометы?

— Да, наверное, — пробормотал я.

— У кометы крошечная твердая головка и гигантский пыльный хвост. Так и эти цивилизации: их жалкое настоящее блекло по сравнению с чудовищным хвостом пришлого. Если они и пытались плестись куда-то, то спиной вперед, ибо сердце их было в хвосте.

У нас нет хвоста. Мы мчимся вперед, не думая, не жалея о том, что осталось позади.

— Значит, у вас все-таки нет эмоций.

— Есть, Юрий. Просто наши эмоции не совпадают с вашими, и поэтому тебе кажется, что мы бесчувственны. Есть у нас чувства, есть.

— Какие же тогда?

— Жгучее нетерпение. Настоящий зуд. Мы сейчас бесплотны. Мой товарищ Бурри и я. Эбры не могут оставаться неподвижны. Мы должны обрести материальную форму, мы должны выйти на поверхность, мы должны обследовать другие места, где мы спрятали сознание остальных эбров. Может быть, кроме нас, выжили и другие. Мы должны расчистить развалины, построить новые города. Мы не можем ждать. В твоем мозгу мы видели наших роботов, ты называешь их неживыми. Они будут служить нам. Они помогут нам построить еще тысячи и тысячи новых роботов, и эбры снова будут мчаться сквозь толщу времен, потому что их срок еще не вышел.

— Но вам же нужны материальные тела.

— Да, конечно.

— И как же вы их приобретете? Разве тела ваши могут быть созданы?