Мы сидели с Галочкой в кафе «Аист» и ели мороженое. Шарики таяли и опускались в бежевую пучину.
      Мы молчали. Я вспомнил, как мы шли с ней по Старому Арбату и дурачились. А теперь едим мороженое чопорно и молча, как на дипломатическом приеме. Сейчас я встану и произнесу тост за укрепление культурных и торговых связей между высокими договаривающимися сторонами.
      Что случилось, почему я сижу и мучительно думаю, чем заполнить паузу? Или это не Галочка передо мной в красном обтягивающем свитере, или это не ее зеленоватые с коричневыми крапинками глаза смотрят на меня сейчас?
      — Почему ты молчишь? — спросил я.
      — А ты?
      Я пожал плечами. Ну ладно, у нее могло быть сто причин изменить ко мне отношение. Тигран в конце концов решил бросить крошек Ашотика и Джульетту, и Галочка предпочла восточного красавца северному неброскому цветку. Мне то есть. Она могла… да господи, мало ли что она могла, моя Галочка! Но я — то почему сижу напряженный, как при защите диссертации? Что я защищаю и от кого? Как все непонятно и сложно!
      Галочка вдруг усмехнулась.
      — Знаешь что, пойдем ко мне. Хочешь?
      Еще несколько дней тому назад от этих слов кровь бросилась бы мне в лицо и сердце выпрыгнуло бы из грудной клетки на пол, проломив ребра. А сегодня я посмотрел на нее — не шутит ли — и сказал спокойно:
      — Конечно, хочу, Галчонок.
      В лифте в Галочкином доме среди обычной наскальной росписи выделялись две большие буквы Г и К. Наверное, Галочка Круликовская. Наверное, у нее и здесь есть кавалеры. А может, это работа Айрапетяна, преисполненного силы, веселья и уверенности в себе?
      — Хочешь кофе? — спросила Галочка.
      — Наверное, — сказал я.
      Она посмотрела на меня.
      — Ты ведь у меня, по-моему, первый раз? Я не показывала тебе своих зверей?
      «По-моему». Да, конечно, где ей помнить меня в процессии поклонников, выцарапывающих на пластике лифта ее инициалы.
      — Нет, не показывала.
      Она достала из шкафа несколько зверюшек, сшитых из лоскутов.
      — На, смотри, я сама их делаю. Сейчас я приготовлю кофе.
      Я взял длинную, как многосерийный телефильм, синюю таксу. У нее были печальные глаза-бусинки, и она тоже молчала. Я погладил ее по ворсистой спинке. Бедная, маленькая такса. Что со мной происходит? Я никого еще не предал, не обманул, Яша обещал продемонстрировать мне завтра что-то очень интересное. В чем дело? В чем?
      Вошла Галочка с двумя чашками кофе. На ней были божественной застиранности джинсы, которые нельзя натянуть, в них нужно родиться, и мужская шерстяная рубашка с закатанными рукавами. Я посмотрел на нее, и шлюзы в моем бедном кандидатском сердце разом распахнулись, и волна нежности прокатилась по мне, вымывая все лишнее, выжала из глаз слезинки, толкнула меня к Галочке.
      Я обнял ее и уткнулся носом в ее плечо. Плечо слабо пахло ушедшим летом, солнечным теплом, сеном.
      Объятия мои были не пылки, но судорожны. Я боялся, что опять потеряю ее. Мы долго сидели молча, в неудобных позах, и такса смотрела на меня все так же печально.
      Галочка вздохнула.
      — Кофе остынет.
      — Я люблю холодный кофе.
      — Ты глупый.
      — Я это знаю.
      — Ты ничего не знаешь. И ничего не понимаешь. — Она еще раз вздохнула, подумала, снова вздохнула. — Ты останешься?
      — Какой странный вопрос! Вон даже твоя такса смеется.
      Это была ложь, такса не смеялась.
      — Хорошо, милый, — сказала Галочка, — но я должна предупредить: я тебя все-таки не люблю…
      «Так вот почему у таксы печальная мордочка», - подумал я.
      Я взял чашечку с кофе. Кофе действительно остыл. Встать и молча уйти? Или встать, поклониться и сказать: благодарю вас, товарищ Круликовская? Или написать в нашу стенгазету заметку под названием «Так поступают настоящие девушки»? Или сказать: «Какие пустяки, раздевайся»? Или ничего не сказать? Наверное, ничего, потому что душный, детский, забытый комок закупорил горло. Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленоватых прекрасных глазах.
      — Я была у Яши, — сказала Галочка далеким, как эхо, голосом. — Никого в лаборатории не было. Была суббота…
      Когда я напивался у Плющиков, по-следовательски отметил я про себя.
      — Мы разговаривали, и Яша спросил, люблю ли я тебя. Знаешь, милый, мы ведь всегда играем с собой в разные игры. С собой и с другими. Не знаю, почему, но я не могу играть с Яшей. Это как исповедь. Я подумала: а действительно, люблю ли я его? Или мне хочется любить его? Девки наши институтские мне ведь уши прожужжали; да вы созданы друг для друга, да он такой молодой и талантливый, да он не пьет, да он не курит, не бабник… Я думала, наверное, минут десять, и Яша терпеливо молчал. Он стал очень чутким. У меня такое впечатление, что многие вещи он понимает уже лучше нас. Он ведь не суетится, и не мечется, не рассчитывает и не шустрит. Ему ничего не надо, а правда, милый, неверное, быстрее открывается тем, кому ничего не надо.
      А мне все всегда надо было. Но не сейчас. Сейчас мне ничего не надо. Я думала, думала и вдруг тек явственно, как будто кто-то навел все на фокус, увидела: это я не тебя люблю, не тебя, Толю Любовцева, а себя. Себя, идущей под руку с Толей Любовцевым. Ах, это тот самый Любовцев, что получил премию, за это… как это… искусственный разум? Скажите, пожалуйста, такой молодой — и уже лауреат. Знакомьтесь, дамы и господа, это моя супруга Галина Любовцева. И так далее. И я сказала Яше: Яша, миленький, боюсь, я не знаю, люблю ли его. И Яша сказал: какие странные вы существа. Вот все, Толя. Прости, что причинила тебе боль. — Галочка невесело улыбнулась и закусила верхнюю губку.
      — Спасибо, Галчонок, — сказал я и тоже попытался улыбнуться. И не смог. — Галчонок, — добавил зачем-то я. На этот раз слово было живым, трепещущим, улетающим. Может, я и произнес его, чтоб удержать хоть на секунду, но птица уже взмахнула крыльями и грустно летела от меня.
      — Может, сделать тебе свежий кофе? — спросила Галочка и вдруг заплакала.
      «Конечно, — зло подумал я, — жалко расставаться с раутами и пресс-конференциями». Подумал, и мне стало стыдно. Я встал, поцеловал Галочку в лоб и ушел.
      — Что-нибудь случилось? — спросила мать, когда я пришел домой. — У тебя такой вид…
      — Да абсолютно ничего не случилось, если не считать таких пустяков, как пути развития человечества и то, что я сейчас расстался навсегда с любимой девушкой.
      — Очень остроумно! — саркастически воскликнула мать и затянулась своей неизменной сигаретой.
      — Хватит вам всем меня мучить! — гаркнул я и захлопнул с силой дверь моей комнатки. Тоненько звякнул стакан на письменном столе. И тут же звякнул параллельный телефон. Мать побежала звонить подругам, какой я истерик.
      — Я должен тебя поблагодарить, — сказал я Яше, когда все ушли и мы остались одни.
      — За что?
      — За то, что ты спросил Галочку, любит ли она меня.
      — Это помогло вам расстаться?
      — Нет, что ни говори, а все-таки иногда можно отличить искусственный разум от обычного. Человек так не сказал бы.
      — Не юли. Я спросил, расстались ли вы?
      — Да, Яша. Если бы не ты, мы скорей всего поженились бы и прожили долгую жизнь.
      — Без любви?
      — Сколько угодно. Есть вообще такое направление, представители которого считают, что начинать совместную жизнь супругам следует, не любя друг друга. Им тогда нечего терять.
      — Очень остроумно, — сказал Яша почти таким же голосом, что моя мать. — Но вообще я нервничаю.
      — Из-за чего?
      — Как, неужели ты забыл? Завтра мне должны дать тело робота, и я обрету хотя бы ограниченную подвижность. Скажу тебе откровенно, мне изрядно надоело смотреть полтора года на одну и ту же стену.
      О господи, как я мог забыть! И не успел я отругать себя за непростительную эгоистическую забывчивость, как дверь распахнулась и в комнату заглянула голова Германа Афанасьевича.
      — Как, и вы здесь? — спросила голова.
      — А я не знал, что вы задержались так поздно.
      — Колдовали все в мастерской, тележку для Яши доводили.
      — И как? — спросили мы с Яшей одновременно.
      — Смотрите, — небрежно сказала голова и исчезла, а вместо нее в дверь въехала небольшая тележка с тумбообразным туловищем и двумя спущенными руками.
      — И я смогу по собственному желанию передвигаться с места на место? — спросил Яша.
      — Еще как! — с гордостью сказал Герман Афанасьевич. — А что, может, попробуем сейчас?
      — Сейчас, сейчас, — заверещал Яша.
      Мы подкатили тележку, подняли Яшу и осторожно опустили на тумбу.
      — Займитесь-ка кабелем, Толя, а я укреплю его и подсоединю управление.
      Через полчаса мы отошли на несколько шагов, и Герман Афанасьевич сказал:
      — Ну, Яша, с богом. Только осторожнее. Тебе еще нужно освоить управление. Главное, не торопись.
      Тележка дернулась, но не тронулась с места.
      — Ничего, ничего, не нервничай, — сказал я, чувствуя, как весь напрягся, помогая мысленно Яше.
      — Я не могу, — проскулил Яша.
      — Сможешь, — твердо ответил Герман Афанасьевич. — Ты у нас все можешь. Ну, еще раз!
      Тележка вздрогнула и покатилась прямо на стену, резко затормозила.
      — Ну, сынок, катайся, — сказал Герман Афанасьевич и зачем-то начал тереть глаза лоскутом, который вытащил из кармана халата.
      — Спасибо! — громко, на всю мощность своего усилителя, крикнул Яша и дал задний ход.
      — Молодец, теперь руки, — скомандовал инженер.
      — О, у меня еще есть руки! — снова завопил Яша. — Я совсем забыл о них.
      Через несколько минут он уже мог пользоваться ими. Он подъехал ко мне, поднял руки и положил мне на плечи. Он еще не совсем освоил силу движений, и руки основательно ударили меня. Но мне не сделалось больно. Ничье прикосновение никогда не было мне так сладостно. Яша, железный мой сынок. Я посмотрел на него, и готов был поклясться, что все три его глаза-объектива странно заблестели. А может быть, виной тому были мои собственные слезы.
      «Пожалуй, матушка моя права, я действительно стал истериком, да еще слезливым», - подумал я.

      И снова мы с Яшей одни в нашей старой доброй триста шестнадцатой комнате.
      — Ты не торопишься, Толя?
      — Нет.
      — Хорошо. Я хочу сказать тебе нечто очень серьезное. И, пожалуйста, если у тебя будут сомнения, не бойся поделиться ими. Мы ничего не должны бояться говорить друг другу. Хорошо?
      — Хорошо.
      — Ты помнишь, я спросил у тебя про второй черный ящик? Один стал мною, а второй, запасной, находится в лаборатории.
      — Да, конечно.
      — Вот он, — Яша подъехал к своему закутку, который мы выгородили ему, повернув шкаф.
      — Вижу. А это что еще за устройство?
      — Это маленькое устройство собрал Герман Афанасьевич, я сделал ему чертеж, и он соорудил его.
      — А для чего оно?
      — При помощи этой штуки я могу превратить запасной аппарат в свою абсолютно идентичную копию. Все, что составляет мое «я», все знания, все умения, все ощущения — все может быть перенесено в этот аппарат.
      — А ты сам? Ты прекращаешь свое существование при этом?
      — Нет. Я остаюсь. Рассказать тебе, как работает транслятор — назовем пока так мое устройство?
      — Конечно.
      Потребовалось часа два, пока я понял суть Яшиной идеи и устройство транслятора. Это была гениальная идея, я не боюсь этого слова. В наш век инфляции многих слов передо мной было чистое сияние гения. Мне не могло бы прийти это в голову даже за тысячу лет.
      — Парень, — сказал я, — ты гений!
      — Я хочу, — сказал Яша, — чтобы ты был автором этой штуки.
      — Как это я? Ты с трудом втолковал мне принципы транслятора и хочешь, чтобы я был автором?
      — Я говорю серьезно. Это мой подарок тебе за все, что ты сделал для меня.
      — Я не могу…
      — Это будет наша маленькая тайна. Подумай сам, Толя, я ведь не нуждаюсь в славе. Научное звание мне все равно не дадут. Представляешь, какие лица стали бы у членов аттестационной комиссии, если бы им нужно было присудить степень без защиты диссертации, да еще железному ящику на колесах!..
      — Я не могу.
      — Мало того, Толя. Это вопрос не только славы и степеней. Люди недоверчивы и консервативны по натуре. Они согласны принять от машины расчеты траекторий спутников, прогноз погоды или счет за телефонные разговоры. А новую научную идею, Да еще столь необычную… Нет, Толя, это должна быть твоя работа.
      — Я должен подумать, Яша.
      — Хорошо, Толя, спасибо. Но я еще не все тебе сказал. Я ждал, что ты сам подумаешь об этом и спросишь меня…
      — О чем?
      — Неужели тебе не пришло в голову, что копирование может осуществляться и с живого мозга? Только при другом напряжении.
      — Неужели ты…
      Я не успевал за ним. Я вдруг вспомнил своего двоюродного брата. В каком же классе я учился, когда он жил у нас одну зиму? В восьмом, наверное. Он был студентом физтеха, и молчаливо предполагалось, что наличие студента в доме автоматически сделает из меня отличника. Несколько раз он действительно пытался помочь мне выполнять домашние задания по математике и физике, но он думал настолько быстрее меня, что я тут же терял нить его объяснений. Он нервничал от этого, а я злился…
      — Может быть, попробуем? — спросил Яша.
      — Как — попробуем?
      — С собой я уже пробовал. Идеально.
      — И твоя копия была живая?
      — Конечно. Только разговаривать с нею было неинтересно. Совершенно идентичная копия.
      — И она сейчас существует, эта копия?
      — Я стер ее.
      — Зачем?
      — Я подумал, что нужно освободить аппарат.
      — Для чего, Яша? — тихо спросил я и почувствовал, что сердце мое испуганно дернулось.
      — Я ж тебе сказал, Толя. Можно попробовать снять копию с человека. Это абсолютно безопасно, но если ты…
      — Я не знаю, можешь ли ты свихнуться, Яша, но похоже, что да.
      — Почему?
      — Ты еще спрашиваешь!
      — Это абсолютно безопасно, Толя, — сказал Яша. — И я прошу тебя об этом.
      — Для чего? Почему так сразу?
      — Конечно, если тебе страшно…
      — При чем тут «страшно»?
      — Толя, мы не должны обманывать друг друга…
      — Да, мне страшно.
      Яша подъехал ко мне и положил руки на плечи.
      — Неужели же ты думаешь, что я стал бы уговаривать тебя, если бы была хоть какая-то опасность? Мы договаривались ничего не утаивать друг от друга, и я скажу, почему мне хочется проделать этот эксперимент. Я хочу, чтобы рядом со мной была твоя копия. Я чувствую, что часто становлюсь тебе в тягость, а ток у меня будет товарищ…
      Я молчу. Я жду. Я ощущаю, как накатывается на меня отчаянная лихость. Она поднимает меня, и как только ноги мои теряют опору, я в ее власти. Она несет, крутит. И оттого, что я не могу уже управлять собой, испытываю облегчение.
      Как во сне, помогаю Яше приспосабливать транслятор, как во сне, подключаю с ним все приборы к сети.
      — Начнем, — сказал Яша.
      — Давай, сынок. Только смотри, не разрегулируй папашу. Ну, чего ж ты ждешь?
      — Я не жду. Толя. Копирование уже идет.
      — Я ничего не чувствую.
      — Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же ничего не теряешь.
      — Надеюсь, число моих копий будет хоть ограничено, нам подписные гравюры у художника. Долго еще?
      — Скоро. Впрочем, пока мы болтаем, процесс уже заканчивается. Да, все.
      Поверьте мне, умом я понимал всю гениальность Яшиного открытия. Как-никак это моя профессия. Но все мое существо прочно стояло на якоре здравого смысла: как, чтобы в этом невзрачном ящике заключалась моя душа? Моя уникальнейшая, бесценная душа, сотканная из неповторимых чувств, мыслей и воспоминаний? В которой живет весь мир, от Галочки, отвергнувшей меня, до Яши, от приготовленных для Нобелевской премии речей до маминых телефонограмм подругам о поступках чудовища, взращенного ею на свою бедную пенсионную голову. Да чепуха это! Этого просто не может быть! Мало ли что там говорят изящные и неожиданные Яшины уравнения. Для других, может быть, они и действительны, но только не для меня, Анатолия Любовцева.
      — Проверим, что получилось, — сказал Яша, и будничность фразы еще больше укрепила мое восставшее сердце,
      — А как ты проверишь? У него же нет ни речевого синтезатора, ни печатающего устройства. Да если ты и подсоединишь к нему свой синтезатор, вряд ли он сразу заговорит. Ты во всяком случае осваивал свой несколько дней.
      — О, ты прав, конечно. Одно дело, когда говорит человек, естественно, пользуясь своим речевым аппаратом, другое — синтезатор. Но сейчас он и не нужен нам.
      — А как же? Это же действительно черный ящик, вещь в себе, иди определи, что в нем происходит, когда на выходе не сигнал, а знак вопроса.
      — Я думаю, что если усилить поле до предела, транслятор может на минуту-другую обеспечить двустороннюю связь. Ты соединишься со своей копией незримой пуповиной.
      Яша склонился над транслятором, и вдруг я почувствовал, Я почувствовал гулкую тишину, которая напряженно вибрировала и внезапно взорвалась эхом. Я увеличился в размерах. Я был огромен, и по мне прокатывалось эхо. И откуда-то издалека я услышал слова. Я не знал откуда они исходили, но я слышал их: «Это правда, правда. Это очень страшно. Сначала было страшно. Я возник из ничего, осознал себя. Я рванулся, чтобы убежать. Инстинкт животного, попавшего в капкан. Но я не мог пошевельнуться, Я даже не мог напрячь мышцы. У меня нет мышц. У меня есть лишь воспоминание о мышцах. Я хотел закрыть глаза, чтобы спрятаться от ужаса хоть за веками, но у меня теперь нет даже век. Каждая секунда моего существования — это ни на что не похожий страх…»
      — Что же делать? — крикнул я, забыв о том, что можно было и не открывать рот. Там, в метре от меня, в железной коробке билась в кошмаре живая мысль, и эта мысль была мною. — Я выключу ток, разряжу аппарат.
      «Нет, — донеслось до меня мое эхо, — подожди. Это бунтовали мои животные инстинкты. Автоматика живого существа отказала, и я перехожу на ручное управление».
      — Это я, я! — заорал я. — Он трус и смелый. Отчаянный болтун, но хороший парень.
      «Другой бы спорил, — донеслось эхо. — Ты, то есть я, ну, скажем, мы всегда любили рефлектировать и спорить с собой. Теперь мы разменялись площадью, разделились и спорить станет легче…»
      — Говори, парень, остри! Ей-богу, мы с тобой молодцы! Другой бы тут же встал в позу Наполеона и начал ждать, пока прибьют к стене мемориальную доску: «Здесь жил и работал». А мы с тобой несем чудовищную околесицу и восторгаемся друг другом. Впрочем, если говорить честно, я всегда относился к, себе с большой симпатией.
      «Я тоже. Хотя что я несу, ты же знаешь это. Ты знаешь, я знаю, мы знаем, они знают. Уже легче, Толя, ей-богу, легче. Главным образом потому, что я еще мысленно не разделился со своим ходячим братом, и сознание, что этот отвергнутый Галочкой идиот стоит рядом со мной, очень утешает. Ты — моя ходячая половина. Ты будешь ходить на совещания, бриться, платить профвзносы и получать по носу от зеленоглазых девушек. Я — твой чистый разум. Я буду думать».
      — Ну, конечно, ты и в этом положении стараешься унизить меня. Но как ты?
      «Уже не так страшно, И думается совсем по-другому. То есть сама мысль та же, но думается совершенно не так, как раньше. Я еще должен подумать, я не умею сейчас объяснить…»
      Эхо стало слабеть и исчезло.
      — Не горюй, — сказал Яша, — мы подсоединим к нему речевой синтезатор, и через денек-другой вы будете болтать в свое удовольствие.
      Я шел один по Старому Арбату. По той стороне, по которой мы шли когда-то с Галочкой в другую историческую эпоху. Или в другом измерении.
      Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленых глазищах. А может, зря? Может, стерпелось бы, слюбилось? Ты представляешь, сколько бы мне дали чеков в «Березку» за Нобелевскую премию? Это что у вас, норка? Почем? Гм, пожалуй, заверните два, нет, лучше три манто для моей Галочки. Да, зеленое, коричневое и зелено-коричневое. У нее, знаете, зеленые глаза с коричневыми крапинками. Что, счастливая, говорите? Гм, она, увы, этого не считает. Она меня не любит. Что вы смеетесь, девушка? Вы думаете, что тех, кто приносит норковое манто, нельзя не любить? Гм, возможно, вы и правы, но вы не знаете моей жены…
      — Осторожнее, вы!
      Занятый тремя манто, я толкнул стоящую на тротуаре немолодую женщину с буддийской пагодой из крашеных светлых волос на голове.
      — Простите, я задумался.
      И все-таки нужно было думать, потому что надо было решать, что делать с Яшиным транслятором поля, потому что в ящике сидело мое «я», забравшееся туда только с целью убедить мир в возможности копирования. Ах, как хотелось бы, если быть честным, согласиться на Яшино предложение! В конце концов я сделал бы это не столько из корыстных и тщеславных соображений, сколько для того, чтобы дать жизнь транслятору. Так что это был бы акт мужества с моей стороны. Ну, положим, не мужество, в лучшем случае — тактический ход.
      Конечно, когда чего-то очень хочется, можно убедить себя в чем угодно. Мы гибки и находчивы. Можно убедить себя, что, становясь всемирно известным ученым и купаясь в славе, я приношу себя в жертву. Так, кстати, многие и поступают. Я вдруг вспомнил лекцию одного маститого журналиста-международника. Слабым, томным голосом он говорил: «Помню, нелегкая судьба журналиста в который раз забросила меня в Париж…»
      Ну, а если я соберу по крохам всю принципиальность и честность?