Кто-то предложил тогда:

– Давайте соберем те аккумуляторы, в которых еще осталась сила, и отдадим их самым лучшим и сильным, чтобы они…

Объяснять не нужно было. Все знали, что нужно любой ценой добыть свежие аккумуляторы. И все знали, что склады охраняются.

– Вы понимаете, друзья, – сказал тогда он, – что, отдав свои аккумуляторы, мы теряем память?

– Почему? – спросил кто-то из новых дефов. – Мы же меняли аккумуляторы, когда были обычными кирдами, и никогда ничего не забывали.

– Мы все устроены так, что память, лишенная питания, хранится совсем недолго. Этого времени вполне достаточно, чтобы сменить аккумулятор, но не намного больше. Потом память стирается.

– Что значит потерять память? – спросил Малыш, один из тех дефов, кого так и не удалось полностью восстановить. Он был добр и терпелив, но с трудом понимал простейшие вещи.

– Это значит, что, когда ты очнешься после перемены аккумуляторов, ты ничего не будешь помнить. Ты услышишь имя Малыш и не спросишь, кто тебя зовет, потому что ты не будешь знать, кто это.

– Малыш – это я, – гордо сказал Малыш. – Я это знаю.

– А тогда ты не будешь знать, кто это.

– Я хочу быть Малышом. Это мое имя, я люблю его. Утренний Ветер почувствовал, как проплыла по его проводникам тяжкая печаль. Он понимал бедного Малыша. Дефы не просто любили свои имена. Имена были для них священны. Выбранное самим имя вместо данного тебе невесть кем номера было знаком освобождения, утверждения своей воли, символом принадлежности к племени свободных дефов. Как, как объяснить Малышу, что лучше потерять память, чем жизнь. «А может быть, это и не так? – вдруг подумал он. – Может быть, жизнь без памяти – это не жизнь и незачем цепляться за нее?»

Все молчали в тягостном раздумье. И тогда Рассвет вдруг сказал:

– Пусть каждый из нас, кто останется здесь, подумает, что у него в памяти самое дорогое. И расскажет одному из нас, кого мы оставим здесь с хорошим и сильным аккумулятором. Он запомнит. И когда бойцы принесут новые аккумуляторы и бедный Малыш пробудится от небытия, ему скажут: «Ты – Малыш, ты любишь смотреть на желтые облака, что по вечерам так быстро скользят по небу, ты любишь Инея, который так терпеливо учил тебя думать, когда ты приполз к нам после боя со стражниками, тебе было грустно, когда Теплый – вы помните ведь Теплого? – погибал на наших глазах и мы ничего не могли сделать».

– Я все помню, – прошептал Малыш. – Я не хочу забывать.

– Ты обо всем этом расскажешь тому, кого мы выберем хранителем памяти. И даже те, кто пойдет в город, пусть поделятся самыми драгоценными своими воспоминаниями. Они могут погибнуть, но пусть сохранится их память. Не только память о них, но и их память. А может быть, нам когда-нибудь удастся раздобыть новые тела, и тогда мы сможем вернуть погибших героев к жизни.

Рассвет всегда был мудр. Они так и сделали. Они выбрали его хранителем памяти, хотя он рвался идти в город.

– Ты нужен нам, нам нужна твоя мудрость, – сказали ему дефы. – Ты старый, твое тело не очень быстро, но мысли твои стремительны, ты должен остаться.

Утренний Ветер вспомнил тот отчаянный бой. Они все знали, что, скорей всего, не вернутся. Их было всего четверо – столько они мог­ли найти относительно сильных аккумуляторов. Четыре дефа и две трубки, потому что ведь и оружие тоже требует энергии.

Они решили атаковать склад рядом с проверочной станцией. Правильнее, конечно, было бы напасть сразу на все три склада, что­бы сбить стражников с толку, но их было всего четверо, четверо де­фов с двумя трубками. А склад охраняют пять стражников. Пять страж­ников – это пять трубок. И не полуразряженных, как их ору­жие, а способных одним световым всплеском вывести из строя цепи их мозга.

Но у них не было выбора. Они шли ночью. Было темно, но кир­ды видят и в темноте, потому что глаза их воспринимают весь спектр излучения. Нагретые за день камни развалин источали свет­лые дрожащие облачка – это они отдавали тепло.

Дрожало облако и вдали – это был город. Вернется ли кто-нибудь из них оттуда? Было страшно, воображение снова и снова ри­со­вало короткие голубые всполохи, которые вскоре вырвутся из тру­бок стражников. Было страшно, но нужно было идти, потому что вы­бо­ра не было. Их товарищи были обречены без запаса заряженных ак­­кумуляторов.

Они добрались до города без труда. Без особого труда они про­никли и в город. С тех пор как стражники начали охранять каж­дый склад аккумуляторов, войти в город стало уже не так сложно. Они не могли набрать столько стражников, чтобы окружить город непроницаемым кольцом.

У них было только одно преимущество. Они никому ничего не должны были докладывать и ни от кого не должны были ждать приказов, что и как делать.

Они решили пробираться к складу с разных сторон. Один их них, без оружия, должен был спокойно направиться к зданию. Он был обречен, он должен был погибнуть. В тот момент, когда стражники набросились бы на него, должен был выскочить второй деф, тоже безоружный. Он тоже был обречен. Стражники невольно должны были разделиться на две группы. На одну из них должны были напасть оставшиеся два дефа с трубками. Если бы им удалось быстрее вывести из строя одну из групп стражников, они бы смогли завязать бой с оставшимися. У них было только одно преимущество: они были чуточку быстрее, потому что не должны были докладывать и получать приказы. Но все равно это был самоубийственный план. Другого у них – не было.

Еще по пути в город они решили бросить жребий, кто должен отвлечь на себя стражников и кто нападет на них. Жребий нужно было бросать не потому, что никто не хотел жертвовать собой, а потому, что все хотели этого.

Молодые дефы, только что бежавшие из города, часто не понимали этого.

– Как можно жертвовать собой, – спрашивали они, – когда дефы, в отличие от кирдов, ценят жизнь? Ведь, жертвуя собой, ты, едва осознав себя, едва получив свободу воли, должен сам, по своей новой воле, потерять все. Кирды – другое дело. Им все безразлично, они не знают себя, а потому равнодушны к бытию или небытию.

– Именно поэтому, именно поэтому, друзья, – терпеливо объясняли им. – Осознав себя, получив имя, ценя новую свободу, ты начинаешь уважать, ценить и любить волю и свободу товарищей. Защищая их, ты защищаешь себя.

Понять это не так-то просто, и молодые дефы задумчиво кивали, но были полны сомнений. И все же понимали в конце концов, ибо в этом высшая мудрость.

Они шли и думали, что должны были погибнуть в ту ночь, когда земля, трава, камни развалин, дома отдавали запасенное за день тепло.

Они шли и думали, что вот так же и они должны отдать запасенное в муках сознание и рухнуть в черный бездонный провал небытия. Это было невообразимо страшно, хотелось повернуться, ринуться назад, бежать куда угодно, лишь бы не видеть перед собой мрака бездны.

Но нужно было идти, нужно было спрессовывать в себе страх, держать его, чтобы он не вырвался наружу. Нужно было заставлять себя идти к небытию.

Но чем ближе подходили они к цели, тем ярче разгорался в них крошечный огонек печальной гордости единственного утешения тех, кто жертвует собой.

Все шло по плану. Рухнул от вспышки, пронзившей его голову, Камень. Трое стражников нагнулись над ним, оттаскивая его в сторону, чтобы удобнее было бросить его на тележку, которую они, очевидно, уже вызвали.

Утренний Ветер и Иней приготовились. Сейчас примет на себя удар Облако. Из-за угла послышался тяжелый топот, щелчок выстрела, и в то же мгновение вспышки нескольких выстрелов окрасили стену склада мертвенным фиолетовым цветом.

Они открыли огонь. Утренний Ветер сразу попал в ближайшего к себе стражника. Он не успел еще разогнуться, оттаскивая упавшего Камня, и, пораженный выстрелом, ткнулся головой в землю.

Иней тоже выстрелил и тоже попал, выведя из строя второго стражника. Если бы только их трубки были сильнее, если бы только между выстрелами не нужна была пауза, если бы только можно было уложить в это мгновение и третьего… Но уже бежали, громко топая, остальные два стражника, поднимая свои трубки.

Сейчас, сейчас вспыхнут на их полуразряженных трубках контрольные огоньки, показывающие, что они готовы к выстрелу, но было уже поздно. Они не успевали. Доли мгновения не хватило им, и эта доля мгновения будет стоить жизни не только им, но и всем дефам.

Утренний Ветер вскочил. И тут произошло непонятное. Оставшийся невредимым третий стражник поднял трубку, из раструба вырвался ослепительный в ночи тонкий луч выстрела. Но ударил он не в Утреннего Ветра, не в Инея, что стоял рядом с ним, приготовившись принять небытие, а в одного из двух приближавшихся стражников. Это было настолько неожиданно, что на мгновение Утренний Ветер оцепенел, но раздумывать было некогда. Он поднял трубку и прицелился в бегущего стражника. Лишь бы не попасть в того, что только что уложил товарища… Мгновенного этого колебания было достаточно, чтобы Утренний Ветер никогда потом не простил его себе. Надо было стрелять сразу. Их спаситель быстро нагнулся, чтобы схватить трубку, выпавшую из руки рухнувшего товарища – своя еще не была готова к новому выстрелу, – но не успел. Не успел и Утренний Ветер. Он выстрелил, и луч из его трубки попал врагу прямо в глаз, заставил его вздрогнуть, остановиться и с грохотом упасть, но их спаситель уже успел получить световой удар и тоже упал.

Думать было некогда. Времени не было. Вот-вот покажутся боевые тележки с дежурными стражниками. Они бросились к дверям, на бегу выплавляя выстрелами замок. Они двигались теперь в другом временном измерении: время неслось в лихорадочном темпе, и им нельзя было отстать от него. Двигатели их работали на предельных оборотах, поглощая из полупустых аккумуляторов последние порции энергии.

Они взяли столько аккумуляторов, сколько могли унести, и уже кинулись бежать, но Утреннему Ветру вдруг почудилось, что тело странного стражника, что стрелял не в них, а в товарища, слегка подергивается. Он знал, что не имеет права останавливаться и терять время, знал, что подвергает риску всю общину дефов, но ничего не мог с собой поделать. Он говорил себе: «Нельзя, иди», но словно какая-то высшая сила заставила его нагнуться над упавшим стражником. Выстрел оплавил часть головы, но он каким-то чудом не впал в небытие: ноги его подергивались, словно он пытался встать.

– Помоги, – попросил Утренний Ветер Инея, – может, он сможет как-то идти.

Иней понял все. Вдвоем они подняли стражника. Двигаться он почти не мог, и они молча переглянулись. Конечно, надо было оставить его. Конечно, если они будут тащить этого кирда, шансы их на спасение резко сократятся. Ведь где-то уже двигаются боевые тележки, и дежурные стражники готовят трубки. Оставить его было бы логично, но дефы потому и были дефами, что не были рабами логики.

Они то тащили его, то несли, чувствуя, как двигаться становится все тяжелее и тяжелее. Энергия их аккумуляторов иссякала с каждым шагом.

Они уже были за городом, когда Иней качнулся и упал. Он был полностью разряжен. Утренний Ветер оглянулся. Было все еще темно, и город светился остывающими строениями, и в мертвенном свете была холодная угроза. Он быстро сменил аккумулятор товарищу – благо теперь у них был запас новых, – и они продолжили путь.

– Дайте его мне, – сказал Рассвет, когда они добрались уже на рассвете до лагеря. – Я постараюсь выходить его.

– Он… – хотел было сказать что-то Иней, но Рассвет перебил его:

– Как вы не понимаете? Он же деф. Наверное, он еще не осознал это, не осознал себя, но в решающую минуту сделал выбор. – Он посмотрел на стражника, который лежал подле него на земле. – Давайте дадим ему имя Выбор. Согласны?

– Конечно, – кивнул Утренний Ветер.

Только теперь он начал чувствовать страх. Раньше прислушиваться к нему было некогда, а сейчас он содрогался от ужаса, вспоминая бой, спасение, бегство. Сколько раз все могло бы пойти не так, как случилось, сколько раз они должны были споткнуться на бесчисленных опасностях, сколько раз шансы на удачу готовы были пасть под ударами стражников… Ему казалось, что они бежали над пропастью по неверной паутине тонких до­щечек. Дощечки скрипели, прогибались, трещали. Они не могли перебраться через пропасть, но они вернулись.

Рассвет сделал все, что мог. Целыми днями он возился с бывшим стражником, выхаживая его, пытаясь вернуть к бытию. Но, очевидно, повреждения были слишком серьезны.

Выбор так и не заговорил. Он стоял, слегка покачиваясь, и смотрел на камни развалин, на дефов, и в уцелевших его глазах, казалось, стояло какое-то застывшее удивление, какой-то немой вопрос.

У Утреннего Ветра было ощущение, что бедный Выбор узнает его. Он подолгу стоял около него. Иногда он молчал, а иногда что-то тихонько бормотал. Он не мог потом вспомнить, что именно говорил он Выбору, потому что слова были не важны, важны были те чувства, что он пытался вложить в них.

Как-то раз – это было в полдень, когда желтые облака разбегаются, и оранжевое солнце греет особенно ласково, и все замирает в тихом довольстве, даже жесткая красноватая трава, которая в это время перестает шуршать под ногами, – он стоял около Выбора и, по своему обыкновению, что-то тихонько и ласково говорил ему. Бывший стражник вдруг посмотрел на него и сказал:

– Я… – Он замолчал, словно собираясь с силами, потом добавил: – Все…

Больше он не произнес ни слова. Через два дня он погрузился в вечное небытие. Все знали, что он тяжко ранен, все видели, как терпеливо возился с ним Рассвет, как подолгу ему что-то ласково бормотал Утренний Ветер, и понимали, что разум едва мерцает в его поврежденном мозгу. И конец его не был неожиданным. Но одна деталь потрясла Утреннего Ветра. Утром, когда кто-то увидел, что Выбор недвижим, обнаружили, что у него нажата кнопка отключения сознания. Сначала его пытались вернуть к бытию, но тщетно. И тогда все задумались: кто же нажал на кнопку? Все смотрели друг на друга, и все качали головами. И все верили друг другу. И потому, что дефы никогда не обманывают друг друга, и потому, что все любили бедного Выбора и знали, чем обязаны ему.

Утренний Ветер сказал тогда:

– Друзья, он сам отключил сознание. Мы никогда не узнаем, что именно происходило в его бедном полуразрушенном мозгу, но мне кажется, я догадываюсь. Он понимал значительно больше, чем нам казалось, он не хотел быть нам в тягость. Он знал, какой ценой достается нам энергия. И он решил сам уйти от нас…

Печаль, которую он испытывал, была так тяжела, так остро и болезненно зияла рана в нем, что он не мог продолжать.

Прошло уже много времени. Кто-то из дефов погиб под вспышками трубок стражников, пришли из города новые дефы, память о Выборе перестала причинять боль и приносила с собой лишь легкую грусть, и Утренний Ветер все чаще ловил себя на том, что посещают его неведомые раньше сомнения. Куда они идут? Что будет с дефами? Можно ли существовать в постоянном страхе, что завтра они не смогут добыть новые аккумуляторы, что их выследят стражники, что им нечем будет защищаться?

До этого он жил постоянными каждодневными заботами, которых всегда было великое множество, потому что дефы давно уже выбрали его своим предводителем, а теперь вдруг увидел мысленным взором будущее. Оно походило на длинный туннель с застоявшейся в нем темнотой. Может быть, где-то в самом конце его и был какой-то свет, но, если он и был, он не мог разбавить темноту.

Он тщился что-то понять, что-то пробить своей мыслью, но туннель был длинный, и мысль вязла в его сырой мгле. И от этого его охватывала печаль. Мир был огромный, а он таким крохотным, сторон было много, а он не знал, куда идти. И охватывало, давило чувство бессмысленности всего сущего. Он знал, что нельзя всматриваться в тьму этого туннеля, потому что, кроме тщеты всех своих усилий, он ничего там не увидит, но не мог отвести мысленный взгляд от бездомной дыры. Она отравляла его и приковывала к себе.

И вот недавно они увидели чужой корабль, опустившийся над их планетой. Утренний Ветер никогда не видел посланцев иных миров, он даже не знал, существуют ли иные миры, он никогда даже не задумывался над возможностью их существования. Но теперь ему почему-то казалось, что пришельцы, если только он сможет поговорить с ними, помогут ему. В чем именно, он не знал. Он даже не знал источника своего беспокойства, но подсознательно чувствовал потребность в помощи. Должно же быть что-то еще, кроме забот о заряженных аккумуляторах. «А может быть, и не должно? – возражал он себе. – Откуда ты знаешь, что должно? Может быть, разуму и не дано проникать сквозь тьму туннеля. Может быть, туннель этот вечен и вечно смятение разума перед его тайной. У туннеля всегда будет преимущество перед разумом. Туннель не мечется, не ищет, его не снедает беспокойство. Он просто есть…»

Неясные мысли клубились где-то в самой глубине сознания Утреннего Ветра. Он не подгонял их, не пытался вытянуть на поверхность. От света – он это чувствовал они мгновенно съежатся, погибнут. Они должны были набрать силу, созреть, и тогда, тогда… Может быть, он все-таки сумеет увидеть хоть какой-то свет, даже не свет, пусть лишь отблеск света в тупой тьме туннеля.

Мозг думал. Он никогда не бездействовал, никогда не отдыхал, никогда не впадал в небытие. Он был цивилизацией, а цивилизация не могла остановиться. В любое мгновение он точно знал, где находится любой из тысяч кирдов, что он делает, что будет делать. Их доклады постоянно принимались им, регистрировались, классифицировались, сортировались, отправлялись в постоянную память, если были важны, или хранились в оперативной, сравнивались, анализировались, препарировались. Приказы отдавались им нескончаемым потоком, ибо без его приказов не делалось ничего. Без его приказов кирды могли лишь впадать в небытие и терпеливо ждать, пока он призовет их к действию.

Но вся эта бесконечная карусель, все невидимое переплетение тысяч и тысяч нитей, которыми Мозг был связан с кирдами, занимали лишь малую часть его внимания. Основная мощь его интеллекта была направлена сейчас на то, чтобы понять плюсы и минусы первой реакции, результаты перенастройки кирдов.

Да, кирды изменились. Он чувствовал это в их докладах, в их движении, в их взаимодействии между собой.

И он не видел пока никаких преимуществ. Наоборот, меньше стало четкости, меньше стало логики в действиях кир­дов, они медленно принимали решения, порой даже колебались, что никогда ранее не было им свойственно. Скорее всего, Крус ошибался. Долгое пребывание в Хранилище ослабило его разум, разрушило память. Они были жалкими, эти остатки вертов. Они были жалкими и тогда, когда создавали его, потому что нуждались в нем, а теперь то, что осталось от них, не заслуживало даже его внимания.

Да, похоже, что Крус ошибался. То, что он называл чувствами, ничего не давало кирдам. Скорее всего, их придется снова перенастраивать, вычищать из их мозгов этот нелепый страх. Но Мозг не торопился, он мог это сделать в любое время. Он никому не подчинялся, ни с кем не считался, ни перед кем не отчитывался, даже перед всей цивилизацией планеты, ибо он и был этой цивилизацией.

Страх ничего не дал кирдам. Почему? Может быть, потому, думал он, что страх их был абстрактным. Может быть, что-то конкретное должно вызывать у них первую реакцию. Чего боялись пришельцы? Небытия. Но что это могло дать кирдам? Они и без того избегали опасности, если только приказ не требовал обратного. Заставить их бояться дефов? Нелепость. Наоборот, страх сделает их беспомощными перед этими жалкими выродками.

И все же, все же… Мозг еще не понимал, но начинал смутно догадываться, что в страхе была все-таки скрыта некая сила, которая могла помочь его застывающей цивилизации.

Он думал, и его гигантская интеллектуальная мощь снова и снова перемалывала подобно жерновам всю информацию, которой он располагал. Он думал и думал, пока наконец в нем не появился крошечный центр кристаллизации. Это был обычно самый важный момент в его мыслительном процессе. Теперь нужно было время, чтобы первый проблеск новой мысли мог выкристаллизоваться и обрести четкость.

Их цивилизация, его цивилизация держалась только на нем. Кирды были его исполнительными органами. Быстрыми, послушными, но не более того.

Да, однажды он уже намеревался наделить их свободой воли, но свобода эта внесла бы лишь хаос. Может быть, хаос возник бы потому, что свобода воли не знает ограничений? Не исключено, что именно страх может быть тем руслом, которое направит большую свободу воли в нужном направлении. Да, страх должен быть ограничителем. Но он должен быть конкретным.

Теперь Мозг работал спокойно и быстро. Новая мысль созрела, приобрела форму, и теперь он рассматривал ее со всех сторон, и со всех сторон она казалась одинаково плодотворной. Кирды должны бояться ЕГО. А для этого они должны знать его. Нельзя бояться того, о существовании чего не имеешь ясного представления.

Это была на редкость интересная мысль. Она обладала неким магнитным свойством – притягивала к себе другие мысли. Вот и сейчас она тянула к себе весь ворох фактов, собранных им с момента, когда трое пришельцев оказались в круглом стенде.

Двести семьдесят четвертый, изучавший их, докладывал накануне о странной реакции двух пришельцев, когда он сжимал руку третьего. Третий подвергался угрозе, и его реакции были более или менее понятны: он пытался избежать опасности и для этого стремился воздействовать на источник опасности. Но почему два других пришельца бросились ему на помощь? Их же кирд не трогал. Мало того, они бросились на помощь, не зная, что сделает кирд. Не могли же они всерьез думать, что сумеют совладать с кир­дом. Все-таки они разумные существа, раз они странствуют в космосе, управляют своим кораблем, обмениваются между собой информацией. Значит, в них запрограммировано стремление любой ценой защищать друг друга.

Упрощение. Он вызвал из оперативной памяти доклад Двести семьдесят четвертого об анализе памяти пришельцев и воссоздании некоторых образов, хранившихся в ней. Если пришельцы разумны (а это уже можно считать фактом), они должны были понимать, что образы, воссозданные машинами, – фантомы, не более того. Но реакции всех троих на их появление были бурны. Почему? Очевидно, образы эти обладают в их сознании высокой ценностью.

Все становилось на свои места. Кирды должны знать, что существует Мозг, который управляет ими, их Создатель. Он должен внушать им первую реакцию, то есть страх. Но один страх будет оказывать лишь тормозящее действие, нужно, чтобы в сознании кирдов он, Мозг, обладал очень высокой ценой. Чтобы кирды боялись его и стремились защитить любой ценой. Чтобы образ Мозга вызывал в них такие же реакции, какие воссозданные машинами в круглом стенде образы вызывали у при­шельцев.

Это была сложная программа, Мозг понимал это. Он направлял цивилизацию в новое, неведомое русло. Да, конечно, была опасность, что новые программы окажутся неработоспособными, но нужно было пробовать.

Возможно, часть кирдов нужно было оставить в их обычном состоянии. Мало того, стоит убрать у них и страх, чтобы в случае неудачи было на кого положиться. Даже если перенастроенные кирды не смогут функционировать так, как он планирует, неперенастроенные всегда вернут их по его команде к обычному состоянию.

Он мгновенно спланировал все, что было связано с перенастройкой, и начал отдавать приказы. Он отдавал их стремительно, как выстрелы, и десятки и сотни кирдов, вызванных из временного небытия его волей, включали двигатели, покидали свои жилища и торопились переделывать мир.