Но и это было давно. Теперь у него не было воли ни мысленно улыбаться, ни мысленно хмуриться, ни думать вообще.

Немудрено, что Крус потом никак не мог вспомнить, о чем он все-таки думал, когда это случилось. Первое, что он почувствовал, было ощущение огромной яростной волны. Она с ревом ворвалась в их тихий мир едва качающихся теней, оглушила их, подняла, швырнула вниз, отступила, чтобы с новой неистовостью кинуться на них

Конечно, сравнение с волной пришло ему на ум позже Тогда же он просто понял, что что-то произошло, чего никогда прежде не случалось в их тихом мерцающем мире. Разом, мгновенно исчез покой, привычное оцепенение. Какая-то сила толкала их, раскачивала, обрушивала на них грохочущий водопад странных образов и забытых эмоций.

Потом, много времени спустя, Касир, его старинный товарищ по двум жизням там, внизу, и в Хранилище, скажет ему, что это было похоже вовсе не на громадную волну, внезапно ударившую в тихую лагуну, а скорее на диких парушей, попавших в западню. А Галинта, один из первых обитателей Хранилища, сравнит случившееся с внезапным извержением вулкана.

Но все согласятся, что в их сравнениях было и нечто общее: ощущение мятущейся яростной силы.

Крус не испугался, когда на него обрушился этот во­доворот. В Хранилище не было места для страха. Страх всегда производное от угрозы потери, будь то потеря какого-нибудь предмета, свободы или жизни. В Хранилище терять им было нечего, они уже давно все потеряли, кроме мерцания своего разума, потери которого они не только не боялись, они, скорее, даже мечтали о ней.

Было лишь безграничное изумление. Оно, это изумление, соединилось с чьим-то клокочущим бешенством и мгновенно вырвало Круса из привычного полузабытья. Какое-то время мысли его, отвыкшие от движения, смятенно топтались на месте, но, получив еще с дюжину толчков, дернулись, двинулись, потекли. Он понял, что в Хранилище появились новые обитатели. Они не раз встречали новых переселенцев в магнитные кольца Хранилища, но никогда никто не являлся к ним с таким гневом, таким ужасом, таким нежеланием смириться. Конечно, переселенцы из той, реальной жизни внизу бывали разные: одни приходили с восторгом избавления от вечного небытия, другие – с кроткой печалью. Но все тихо и покорно скользили в магнитных дисках. У них, у вертов, и внизу-то, в реальной жизни, давно уже не осталось сил и воли для гнева, для восстания против судьбы. Но самое главное – все верты поднимались сюда по своей воле. Это были те, кто страшился бездонной пропасти и готов был ждать обещанных мудрецами новых тел. Позади было умершее тело, и каким бы ни был верт при жизни, он знал, что отправляется в мир временный, где будет храниться лишь его сознание.

Крус сразу понял, что новые обитатели Хранилища не готовились к нему, не жаждали спасения в нем, а были как бы силой ввергнуты в него.

Это были не верты, и сознание этого лишь уплотняло изумление. Мало того, что в Хранилище давно уже никто не являлся, меньше всего они могли ждать каких-то чужеземцев, которые метались по Хранилищу, будили дремавшие тени вертов, толкали их, ослепляли яркостью неведомых образов, оглушали яростью неведомых чувств.

И возвращалось толчками, казалось, прочно забытое любопытство: кто они? Сострадание: как они мечутся! Волнение: что это может значить?..

Надеждин проснулся разом, мгновенно, с ощущением еще не осознанного ужаса, и открыл глаза. Нужно было немедленно увидеть апасность, чтобы противостоять ей, а не дать ей толкнуть себя в спину. Он открыл глаза, но кошмар приснившегося не исчез, наоборот, он как бы хлынул из сновидения в пробудившееся сознание. Он открыл глаза, но ничего не увидел. Он уже чувствовал недавно нечто подобное, мелькнула у него мысль, которая – он догадывался, надеялся – должна была принести успокоение. Да, конечно, когда «Сызрань» попала в гравитационную ловушку и он приходил в себя, лежа на полу. Там тоже он никак не мог выбраться на поверхность сознания, там тоже был удушающий ужас, из которого любой ценой нужно было вынырнуть на поверхность, чтобы не захлебнуться им. Да, конечно, нужно только набраться терпения на несколько мгновений, и он выплывет. Сейчас тьма просветлеет, зазеленеет, взорвется светом, брызгами, теплом солнца, он лениво перевернется на спину, и поплывет неспешно к берегу, и будет смотреть в голубое небо, побледневшее от истомы полуденного зноя, на чаек, и крики ребят на берегу сольются с обрывками музыки с прогулочного корабля, и над ним совсем низко пролетит на велолете девчонка с длинными, развевающимися на ветру рыжими волосами, и она засмеется, глядя на него, и высунет язык, а у него дрогнет почему-то маленькое сердечко, тронутое неясной, словно предчувствие, печалью…

Сейчас, сейчас, нужно только подождать, пока не всплывешь на поверхность. Как, однако же, глубоко он нырнул! Он все подымается и подымается – он чувствовал, знал, что он в воде, в невесомости, – а темнота никак не просветляется.

Ладно, может, он действительно нырнул глубже, чем обычно, а может, солнце зашло за тучку – и сразу все потемнело. Нужно только помочь подъему: несколько взмахов руками, помощнее сделать ногами ножницы. Он послал приказ рукам и ногам двигаться, но они не ответили, словно приказ не дошел до них, затерялся где-то по пути.

Все ясно, это был сон. Сон во сне. Матрешки спрятанных друг в друге разновеликих кошмаров. «Спокойно, Коля, – сказал он себе. – Тебе только кажется, что ты проснулся, на самом деле ты спишь и тебя мучают кошмары».

Мысль эта успокоила его, но лишь на малое мгновение, потому что в этот момент он разом вспомнил круглую камеру, пустые, страшные глаза Сашки, тянущего его робота, острую боль в руке, ярость, что бушевала в нем.

Нужно было просыпаться, любой ценой открыть глаза, потому что нельзя бороться с этим железным чудовищем с закрытыми глазами. Он крепко зажмурился и сразу приподнял веки.

Время потеряло привычный масштаб. Он знал, что акт открытия глаз требует ничтожной доли секунды – отсюда, наверное, выражение «в мгновение ока», – но сейчас почему-то он поднимал веки бесконечно долго, но все равно никак не мог поднять их. «Поднимите мне веки…» Так, только так нужно думать, потому что крошечным раскаленным буравчиком сознание сверлило нелепое подозрение: «Тебе только кажется, что ты не поднял веки, на самом деле ты поднял их, просто ты ничего не видишь, ты ослеп, что-то они сделали с твоими глазами, что-то еще худшее, чем с глазами Сашки, из которых они откачали все, оставили только пустоту».

Господи, да что это с ним? Совсем потерял от паники голову! Надо же просто поднять руку и коснуться пальцами век – и сразу все станет ясным.

Он попытался поднять руку, и новый взрыв паники парализовал его: он не мог поднять руку. Он попытался сжать кулак, но не мог, он даже не ощущал руки, у него не было кулака.

«Встать, вскочить, бежать, спрятаться…» – билось в сознании короткими болезненными толчками, но не было нервов, чтобы послать приказ, не было мускулов, чтобы сократиться, не было сухожилий, чтобы потянуть за кости скелета. У него ничего не было, кроме липкого, холодного ужаса. Весь мир, вся Вселенная состояла из плотного ужаса, который давил, душил, не давал вздохнуть, путал и останавливал мысли. «Я умираю», – пронеслась в меркнущем сознании Надеждина коротенькая мысль, но он почти не обратил на нее внимания: ужас и без того был слишком плотным, чтобы что-либо еще вместить в себя. «Конец, – вяло подумал он. – Вот так все кончается…» Мысль почти не испугала его, в пей чудилось даже избавление от невыносимого кошмара.

Наверное, на какое-то время он выключился, потому что ужас и ярость куда-то отступили, оставили лишь бесконечную печаль. Но ненадолго. Ужас и ярость передохнули и снова нахлынули на него, закрутили, швырнули, понесли куда-то. И снова отступили.

«Может, я все-таки сплю?» – как-то равнодушно подумал он, но никак не мог уцепиться за эту спасительную мысль: то ли она ускользала от него, то ли у него не было сил и воли к спасению.

Он не помнил, сколько времени душил его ужас, сколько раз вспенивалась в нем ярость, ревела, бросала его, спадала, но пришел момент, когда все стихло, и в бесконечной тьме, лишенной измерений, без надежды, он понял, что это и есть конец. Он просто-напросто умер. То, что подсознательно существует только в применении к другим, случилось с ним. Его нет. Остались лишь какие-то судороги уходившего сознания. Вздор, вздор, что будто в эти мгновения проносится перед тобой вся жизнь. Ничего перед ним не пронеслось, только метался, тщился выскочить из липких объятий кошмара его разум. Но костлявая держала его крепко, из ее объятий не вырвешься. «Что ж, – пытался призвать он все смирение, на которое был способен, – не было еще человека, которому не удалось бы умереть». Но странно, странно как-то он умер, даже старинные афоризмы припоминает.

Неужели же были правы тысячи поколений его предков, которые верили, надеялись, что дух не умирает с телом? И этот вопрос был бесплотным, вялым, словно его, Надеждина, он совершенно не касался.

И именно в этот момент – он хорошо это запомнил – он почувствовал прикосновение. Не физическое, ибо у него не было чем почувствовать прикосновение, но тем не менее реальное: мысль коснулась мысли. И та, что приблизилась к нему, прошептала неуверенно:

– Коля…

– Саша, – ответил он. Не. словами, ибо ему нечем было артикулировать звуки, а встречным трепетом мысли.

Какое-то время они молчали. Они не сговаривались, но одновременно почувствовали, что надо помолчать, потому что опять поднялся вихрь, опять ринулись, завертелись мысли.

«Что это? – билось в голове Надеждина. – Как это может быть? Пусть я умер, но Сашка… Мы умерли вместе… А может, мы не умерли…» Мысль эта не принесла облегчения, скорее, наоборот, потому что смерть означала укрытие от душившего ужаса, который снова надвигался на него. Да, умереть было бы в тысячу раз легче, чем сопротивляться черному кошмару, когда и сопротивляться ему нечем.

Скорей всего, он бы и умер – слишком страстно в эти загустевшие секунды он звал на помощь костлявую с косой, но спасательный круг бросила все-таки не она.

В изумлении и смятении наблюдал Крус яростное борение двух новых обитателей Хранилища, словно зачарованный следил он за вспышками гнева. И неожиданная печаль нахлынула на него, когда он увидел, что пришельцы теряют силы в бессмысленной, но почему-то так волновавшей его борьбе, что сознание их начинает мерцать, вот-вот отлетит, не выдержит, не справится с покоем Хранилища.

Казалось бы, что ему, уже раз умершему и снова умиравшему, до этих конвульсий. Они только мешали ему тихо пульсировать в памяти Хранилища. Он давно расстался с надеждой, он даже не помнил ее слабого голоса, а без нее все потеряло смысл. И если уж что-то ему снова следовало испытать при виде двух мятущихся сознаний, то, скорее, недовольство. Когда второй раз в жизни готовишься уйти в вечное небытие – на этот раз уже наверняка в вечное, – ничто не должно мешать. Если не очень удалась жизнь, пусть по крайней мере уход будет лишен суеты. Но что-то все-таки вдруг заставило Круса приблизиться к путникам из забытого мира. Это было странно. Забыв надежду, он, казалось, остался в сухом, равнодушном одиночестве. Она, надежда, увела с собой все его чувства, даже память о них, и теперь он должен был спокойно смотреть на мерцание душ пришельцев. Или не смотреть. Какая, в сущности, разница…

Но где-то, в каких-то дальних уголках того упорядоченного облачка электронов, пульсация которого и составляла его сознание, оставалось, очевидно, и то, что казалось ему безвозвратно потерянным. Выплывшая откуда-то жалость и подтолкнула Круса к пришельцам.

Верты, когда они жили в том невозможном мире, что имел три измерения – непредставляемую теперь реальность, умели помогать страждущим братьям. Крус вдруг вспомнил, как он, совсем еще маленьким, тяжко болел. Он страдал и позвал на помощь своих трех родителей. Они пришли и сказали, чтобы он закрыл все глаза. Он послушался их и почувствовал, как кто-то – нет, не кто-то, а они – нежно перебирает содержимое его головы. Прикосновение их пальцев приносило успокоение, оно было сладостно, и он заснул. А когда проснулся, родителей уже не было, маленькие верты встречались с родителями толь ко тогда, когда действительно нуждались в их помощи.

Это древнее умение как бы само собой сосредоточилось сейчас в тонких щупальцах, которые Крус выпустил из себя. Они легко вошли в чужие облачка. Крус не пытался что-то делать. Им двигали какие-то древние инстинкты, какие-то умения, о которых он не подозревал.

Какие не похожие на их собственное сознание были облачка путников извне! Но у него не было ни времени, ни желания думать, в чем же состоит разница. Облачка путников мерцали, слабели. Частицы, что складывали их и в чьей мозаике закодировано было их «я», вот-вот готовы были разбрестись, и тогда никто и никогда не смог бы помочь им, потому что только сама мозаика индивидуальна, частицы, из которых она сложена, безлики.

Его щупальца коснулись двух облачков.

Потом Надеждин будет вспоминать:

– Понимаете, несмотря на все успехи науки, мы, земляне, наверное, все-таки еще очень примитивны. О многих вещах нам легче думать сравнениями. Так вот тогда мне вдруг почудилось, что в кромешной без проблеска тьме, в безбрежном, без конца и начала океане ужаса и отчаяния, в котором я тонул, я почувствовал прикосновение спасательного круга. Я даже не обрадовался. Я был слишком обессилен неравной схваткой с ужасом, я уже смирился со смертью, даже звал ее. Помню, что мелькнула нелепая мысль: «А как же я ухвачусь за спасательный круг, если я не умею управлять своим телом? Если его вообще у меня нет?»

Но кто-то помог мне перевалиться на круг, почувствовать опору. И этот кто-то – я ясно ощущал его присутствие и даже близость – начал… как бы это выразить… Ага, знаю. Одно из самых счастливых и томительно-сладостных воспоминаний моей жизни: мы с Леной сидим на берегу канала, где я родился и вырос. Теплый летний день. Я положил голову ей на колени, так, чтобы не надавить на ее раздутый живот, где доживал в заточении последние недели Алешка. Конечно, мы знали, что она родит мальчика, догадывались, что он будет Алешкой, но еще не были в этом уверены. Но не в этом дело. Алешка присутствовал тогда как бы незримо, отделенный от нас Лениным жи­вотом. Были она и я и мир вокруг. И солнце. И скрипучие крики чаек вовсе не казались скрипучими.

Я спросил: «Тебе удобно сидеть?»

Она промолчала. Я знал, почему она молчит. Счастье сделало меня проницательным. Ей было слишком хорошо, чтобы отвечать. Она не раз говорила мне, что никогда не нужно пытаться определить счастье. Оно слишком хрупко, мимолетно и не выносит классификаций и рубрикаций. Подобно тому как в физике нельзя точно определить местонахождение отдельной частицы – само измерение уже влияет на нее, – так и попытка измерить счастье убивает его.

Она лишь протянула руку и начала перебирать мне волосы. И прикосновения ее пальцев были невыразимо, даже тягостно сладостны. Ее пальцы пахли солнцем и влагой. Я перестал дышать. Время остановилось, и я слышал лишь биение двух сердец, Лениного и моего. А может, и маленького третьего, Алешкиного. Дышать было нельзя, потому что счастье было так огромно, так невозможно, что я чувствовал: любые движения, любое слово может спугнуть его.

Вот так же невыразимо ласково, осторожно и терпеливо кто-то касался моей головы в этой проклятой тьме. В ней не было ни нагретых камней берега, ни Лениных коленей, ни голубого неба, ни сварливых криков чаек. Была лишь противоестественная тьма. Она не исчезла, не исчезло ни отчаяние, ни ужас, ни душащий кошмар. Но был спасательный круг и некто, кто нежно перебирал содержимое моей несуществующей головы. И невозможная успокоенность, поистине невообразимая, потому что слову «спокойствие», казалось, просто не было места в этой чудовищной фантасмагории, нисходила, нисходила на меня.

Я не знал, кто спасал меня, кто протянул мне спасательный круг, но я доверился ему. Никогда больше не буду я бездумно повторять старое клише «братья по разуму». Разум еще не критерий для братства, слишком часто он бывает таким, что не располагает к братству. Скорее наоборот. Ведь разум может быть и жестоким, и коварным, и равнодушным. Сострадание вот критерий. Оно неизмеримо ближе нам, чем просто разум, потому что всегда имеет один знак – плюс… Разум в нравственном отношении нейтрален, сострадание же всегда высоконравственно.

Вот так Крус – конечно, тогда я еще не знал, что это именно он пришел нам на помощь, – спас нас в самые страшные первые часы заключения в Хранилище.

Отрядом командовал Утренний Ветер. Их было восемь. Восемь самых сильных дефов, снабженных лучшими трубками и самыми свежими аккумуляторами.

Они шли уже давно и теперь, приближаясь к городу, соблюдали особую осторожность. В любых развалинах могли таиться стражники. Они уже вступали в зону действия приказов Мозга, здесь все грозило опасностью.

Они шли осторожно, включив глаза на полную мощность. Было темно, и они видели все вокруг в инфракрасных лучах. Нагретые камни излучали тепло, и над ними дрожали еще яркие облачка. К утру они остынут, облачка потускнеют, исчезнут, но тогда уже можно будет перейти на оптический диапазон.

Странное дело, думал Утренний Ветер, они идут, каждое мгновение ожидая, что откуда-нибудь выскользнет луч, мгновенно прочертив темноту яркой смертельной линией, и вопьется в чью-нибудь голову, а он думает вовсе не о вечном бытии, а о том туннеле с непроницаемым мраком, образ которого не раз уже смущал его покой. Должно ведь, должно было быть нечто большее, более важное, чем вечная забота об аккумуляторах и ненависть к городу. Они ведь не кирды, которые пробуждаются и засыпают по приказу, не маленькие туни, которые сидят на камнях и подпрыгивают, чтобы схватить челюстями пролетающую мелкую живность.

Может быть, пришельцы знают тайну, которая прячется в черном туннеле. Они мудры, они видели множество миров, они странствуют в межзвездном пространстве в огромном корабле, они должны знать отгадку.

Конечно, он должен был поговорить с Володей, но Рассвет посоветовал ему не торопиться. Рассвет, как всегда, прав. «Ты хочешь от них высшей мудрости, – сказал Рассвет, – потому что нет большей тайны в мире, чем смысл существования разума, пытающегося понять смысл своего существования. Но высшая мудрость нуждается в покое. Дай Володе прийти в себя, оглядеться, и тогда ты спросишь его о своем туннеле».

Послышался испуганный писк, и два аня тяжело вылетели из развалин в быстром трепете крыльев – два теплых, трепещущих облачка на фоне черного неба. Аням не нужно думать о смысле жизни, им не приходится платить эту цену за разум…

Внезапно Звезда, который шел впереди, остановился. Утренний Ветер огляделся. Задние глаза не зарегистрировали ничего, кроме остывающих камней и остывающей земли, зато передние заметили какое-то движение. Вдалеке, почти у самого города, двигались еле различимые пятнышки. Они находились на пределе видимости, и нельзя было даже различить, сколько их.

Утренний Ветер весь превратился во внимание. Скорее всего, это были пришельцы, которые улучили момент, чтобы уйти из города. Кирды ведь по ночам, как правило, не выходят из своих загончиков. Идти им навстречу? Но неизвестно, они ли это. А может быть, это как раз засада, о которой говорил Рассвет? Надо выждать.

– Будем ждать здесь, – прошептал он.

Внезапно вспыхнули и погасли два лучика, движение пятнышек смешалось. Что-то там происходило, у города. Еще несколько вспышек.

– Я думаю, самый момент для нас атаковать, – прошептал Звезда. – Они не заметят нашего приближения, и мы сможем подкрасться незаметно.

– А ты уверен, что они не устроили это представление специально для нас?

– Откуда они знают, что мы здесь?

– Конечно, они не могут знать этого точно, но они могут предположить. Мозг грозный враг…

– «Грозный, грозный»… Чего мы сами себя запугиваем?..

– Ты слышал, что говорил Рассвет?

– Ну, слышал.

– Ты ему не веришь?

– При чем тут веришь или не веришь? Да, голова у него хорошая, но не может же он все знать. Я одно вижу: что-то там происходит. И самое время ударить по ним.

– Надо выждать.

– «Выждать, выждать»… Стражники нас ждать не будут. Чьи-то головы они уже, наверное, проплавили, сейчас вызовут тележки, швырнут на них свои жертвы, и все. А мы все будем выжидать здесь. Мы и без того ни на что не можем решиться: болтаемся в этих развалинах и все ждем чего-то. Ждем, пока не кончатся аккумуляторы, а потом все равно идем в город и гибнем там. Нет, я ждать бессмысленно не хочу. Когда-то нужно и действовать.

– А ты уверен, что мы не причиним вреда пришельцам?

– А я и не хочу быть уверенным или неуверенным. Я даже не знаю, там ли они. Зато я знаю, что там есть и трубки, и аккумуляторы.

– Звезда, друг, ты ведь давно знаешь меня…

– Ну?

– Ты знаешь, что я не боюсь трубок стражников?

– Ну?

– Я говорю: нам нужно выждать. Рассвет объяснил…

– Да что вы все «Рассвет» да «Рассвет»? Смотри!

Три пятнышка отделились от других и теперь быстро двигались от города. Они становились ярче и четче, и теперь уже можно было видеть, что два были ярче, а одно более тусклым.

– Может, это пришельцы? – прошептал Иней.

– Да, но пришельцев двое, – сказал Утренний Ветер, – а бегут трое…

– Я думаю, это Четыреста одиннадцатый, деф, о котором я вам рассказывал. Им нужно помочь.

– Может быть, но…

– Ты можешь ждать! – крикнул Иней. – Я иду.

– И я, – поддержал его Звезда.

Они помчались вперед, навстречу трем светлым облачкам, которые приближались к ним.

– Может быть, и мы… – неуверенно пробормотал кто-то.

Утренний Ветер не ответил. Ему самому хотелось броситься вперед, бежать, на ходу готовя трубку. Если это действительно два пришельца и деф, им нужно помочь. Стражники могут их перехватить, вон уже от города кто-то мчится за ними. Наверное, Звезда и Иней все-таки правы, больше ждать нельзя. Рассвет не мог всего предусмотреть.

Он уже приготовился было прибавить обороты своих двигателей и дать команду остальным следовать за ним, как вдруг увидел два луча. Они прорезали темноту, на мгновение ярко вспыхнули, ударившись о головы Инея и Звезды.

Он было кинулся вперед, чтобы помочь товарищам, но заставил себя остановиться. Рассвет был прав: это была за сада. Почему, почему он не задержал их? Почему разрешил попасть в ловушку, подстроенную проклятым Мозгом? Если они бросятся на помощь, они погибнут все. Надо ждать. Видеть лежащих на земле товарищей и ждать. Будь проклят этот нелепый смысл жизни, поисками которого он занимался! Не о нем нужно было ему думать, а о своем от ряде, любой ценой остановить Звезду и Инея.

Тяжкое горе, казалось, не умещалось в нем и рвалось наружу. Если бы только можно было не стоять в этих камнях, а мчаться в ночи туда, к погибшим или поги бающим товарищам, тогда ярость и ненависть к стражникам потеснила бы горе. Нет, нужно ждать. Они только этого и ждут, проклятые стражники, притаились в своем укрытии, приготовили трубки. А потом доложат: приказ выполнен, дефы уничтожены.

– Друзья, – сказал он. И хотя голос его дрожал, он говорил твердо. – Мы скорбим о наших товарищах, но мы не имеем права прийти им сейчас на помощь. Мы не знаем, сколько там стражников. Я знаю лишь, что мы все попадем под лучи их трубок.

Они смогли подойти к телам Инея и Звезды только утром, когда рассвело. Стражников не было. Очевидно, они ушли в то время, когда остывшие тела уже не видны в тепловом диапазоне и еще неразличимы в диапазоне оп­тическом.

Иней лежал на камнях, страшно подогнув в падении ногу. Стреляли, очевидно, с близкого расстояния, потому что дырка в голове была большой, края оплавлены и две тонкие струйки металла скорбно застыли на бело-голубом шаре. Два глаза были разбиты, и белесые осколки линз поблескивали на камнях, а два смотрели в желтеющее небо. Он был мертв. Мертв был и Звезда.

– Друзья, – сказал Утренний Ветер, и слова были тяжелыми, он с трудом выдавливал их из себя. – Я знаю, что должен был удержать их, и знание это всегда пребудет со мной… Они были хорошими дефами, храбрыми и добрыми, и не могли не броситься в бой… – Он помолчал, потом добавил: – Мы не сможем унести их тела. Возьмем лишь их головы и вынем аккумуляторы.

Они уже собрались идти, когда услышали слабый шо­рох. Из-за стены показался пришелец. Увидев их, он вскрикнул и закрыл лицо рукой.

Недалеко они нашли и его товарища. Он лежал на камнях, подрагивал и не хотел вставать.

– Коля, – позвал Утренний Ветер. – Саша. – Он знал их имена от Володи.

Пришельцы не отвечали. Они стояли молча, тупо уставившись на землю, и глаза их были пусты, как глаза кирда, когда он погружается во временное небытие. Это было необъяснимо. Пусть у пришельцев было по два глаза, но, разговаривая с Володей, он видел, как постоянно меняется их выражение, словно они отражают все, что думают их владельцы.

– Что с вами… случилось? – спросил он.

Пришельцы не отвечали, как будто не понимали ни своего языка, ни то, что он обращался к ним.

Это было непонятно. Может быть, они просто напутаны? Ну конечно же, напуганы, как он сразу не сообразил! Ночь, побег, вспышки трубок, темнота…

– Пойдемте, – как можно ласковее сказал он и протянул руку тому, кто был выше. Он знал, что это На­деждин, командир их корабля.

Надеждин что-то промычал, отскочил в сторону. Крупная дрожь била его.

– Не бойтесь, – сказал Утренний Ветер. – Мы ваши друзья. Скоро вы увидите вашего товарища. Пойдемте.

Он сделал приглашающий жест, глядя теперь на Маркова. Но и Марков ничего не ответил, только тупо уставился на него.

Странно, странно, не так он представлял эту встречу. Как они могут так отличаться, Володя и они? Может, только Володя разумный пришелец, а эти двое как кирды? Но они и на кирдов не были похожи, и Володя рассказал бы об этом.

– Пойдемте, – еще раз сказал он и потянул осторожно Надеждина за руку, но тот с криком вырвался и бросился бежать.

Они довольно быстро догнали его. Когда они шли в лагерь, Утренний Ветер был полон печали. Они потеряли двух товарищей, и с пришельцами тоже что-то случилось…

Четыреста одиннадцатый быстро шел по пустым ночным улицам. Он шел не посредине, как ходят стражники в ночном патруле, а прижимался к стенам. Если уж и встретится ему стражник, так меньше риска, что его за­метят. Конечно, у него есть дневной штамп, он скажет, что идет на проверочную станцию подготовить стенды, но кто его знает, стражник может оказаться дотошным. Упрется, что кирдам не положено ходить ночью. А то надумает связаться с Мозгом, дал ли Мозг приказ, и так далее. Тогда конец. Это было маловероятно, но не невозможно. Поэтому лучше не привлекать их внимания.

Два раза он слышал их шаги и замирал, прижимаясь к стенам, а один раз, когда стражник шел прямо на него, успел юркнуть в здание.

Конечно, думал он, неподвижно затаившись в темном проходе между загончиками, не нужно ему было так рисковать. В конце концов, дело даже не в нем, не в кирде Четыреста одиннадцатом, давно уже ставшем дефом и назначенном теперь начальником станции. Ползает он по городу или впадет в вечное небытие – не так уж, в сущности, и важно. Но у него был план, и он чувствовал себя ответственным за этот план. Если он впадет в вечное небытие, погибнет и план. А этого случиться не должно, он твердо знал это.

Шаги приблизились ко входу. Если стражник заглянет, он сможет различить, что один кирд стоит не в загончике, а в проходе. И тогда… Он не успел решить, что именно случится тогда, потому что шаги начали удаляться.

Он благополучно добрался до станции. Он прикрыл за собой дверь. Центральный зал с проверочными машинами казался в темноте огромным. Он не решился включить освещение – а вдруг кто-нибудь заметит? – и различал лишь ряды проверочных машин, которые тянулись по обе стороны прохода. Машины едва светились. Они неплохо потрудились накануне и сейчас излучали последние порции тепла, что скопили за день.

А вот и его стенд. Он вдруг сообразил, что не сможет найти на ощупь голову Двести семьдесят четвертого. И новенькие головы, и голова начальника стражи были совершенно холодны и поэтому не видны в инфракрасных лучах.

Не нужно было все это, все это было глупым вздором. Приказано ему было сунуть голову под пресс – значит, нужно было так и сделать, а не рисковать планом. На мгновение в нем возникло убеждение, что ничего из его плана не получится, что проклятый город как стоял, так и будет стоять в вечной своей тупости и бездумной покорности. Как может он всерьез думать, что он, жалкий одинокий деф, сможет уничтожить эту непоколебимую твердыню? Это убеждение заставило его замереть, как будто кто-то выдернул из него аккумулятор. Так оно в сущности и было. Ненависть к Мозгу, к системе и была аккумулятором, который давал ему энергию. Но леденящее сомнение исчезло. Он стоял в темноте, все еще напуганный, все еще скованный. Надо успокоиться. Да, город страшен и могуч. Тысячи бездумных кирдов в любое мгновение бросятся выполнять любой приказ своего повелителя. Но и он не один. Иней, который провел у него вместе с пришельцем ночь, рассказывал ему о лагере, о дефах. «И ты, – сказал он, – можешь выбрать себе имя. Не номер, а имя». Нет, не будет он сейчас выбирать себе имя, он так решил. Сначала он претворит в жизнь свой план. Так все сделает, что план сам начнет работать, так подкопает основание системы, что город рухнет. Вот тогда-то он выберет себе имя. То, о котором мечтал и на которое пока не имеет права.

А может быть, все-таки не зажигать свет?