– Бонжур, месье!
      Взрослые формы, невинное лицо. Зеленое пальто с поднятым воротником. Рукой в перчатках с обрезанными пальцами блондинка придерживала под мышкой перетянутые сыромятным ремешком учебники.
      – Я сестра Кристель.
      – Бонжур, мадемуазель.
      – Кристель у вас?
      Я открыл дверь детской. Полный бардак. Электронные игрушки посреди смятых и сползших на пол черных простыней, которые дочь забрала у нас, воспользовавшись паузой в супружеских отношениях. Серый свет дня антрацитово поблескивал на этом предположительно эротическом сатине, частично уже продранном, а вокруг огромной кровати царил свирепый беспорядок. Черные соломинки в бутылках из-под кока-колы. Все навалом. Не знаю, что получится из этой дочери, подумал раздраженно я и тут же вспомнил, что обещал повести ее в Cirque d’Hiver.*
      Из-за моей спины мадемуазель заглядывала в детскую.
      – Нет их, – сказал я. – Собаки, кстати, тоже.
      – Пошли ее прогулять?
      – Надеюсь.
      – Модная у вас собака. Скоч-террьер?
      – Угу.
      – Его ведь Шогун зовут?
      Я взглянул с удивлением:
      – Шогун.
      – Имя необычное.
      – Японское.
      Со вздохом она оглянулась. Дом был средневековый, как и весь квартал. Потолки высоченные, комнаты небольшие. Книги на стеллаже, сработанном мной из винных ящиков. Вьетнамская ваза на мраморной полке в углу, под ней радиатор. Овальный столик, диванные подушки, этажерка. Высокое окно выходило во внутренний дворик. Там кружились хлопья снега.
      – Можно я подожду?
      Я пожал плечами. Перетянутые учебники легли на край стола, зеленое пальто на спинку стула. Пахнуло ученицей, отбывшей день в лицее, – и не первой в классе.
      Перчатки с обрезанными пальцами мадемуазель решила не снимать. Так и вошла за мной на кухню.
      – Вы работаете?
      На столе гудела электрическая пишущая машина, прерванная на полуфразе.
      – Пытаюсь, – взял кастрюльку, налил воды. – Кофе?
      – Спасибо. Если можно, чай.
      – Чай… – Распахнул дверцы навесного шкафчика. – Можно и чай.
      От непрерывного рокота машины мадемуазель сидела присмиревши. Я поставил перед ней фарфоровую чашку и щелкнул выключателем. Стало тихо. За окном на фоне серых стен кружился снег. Я распечатал пачку сигарет, и, помедлив, выбрал все же предложить.
      – Спасибо, – отказалась мадемуазель. – Кристель говорит, месье все время пишет…
      Крышу пристройки во дворе занесло добела. Я согрелся глотком кофе, зажег сигарету, затянулся, после чего ответил столь же неопределенно:
      – Жизнь у меня такая.
      – А что месье пишет?
      – Месье пишет роман.
      – Вы писатель?
      Я кивнул.
      – Но это очень интересно. Наверное… – Она покосилась на мою машину, на пластиковые наушники, положенные поверх исписанных страниц с высохшими полукружьями, столь вдохновлявшими когда-то Робб-Грийе. Впрочем, не от вина. Кофейные.
      Серые глаза поднялись:
      – Это ведь не по-французски?
      – По-русски.
      Неизвестно почему мадемуазель вдруг загорелась.
      – Вы русский?
      Я качнул головой.
      – Невероятно! Русский француз? То есть, я имею в виду… Вы русский из Парижа?
      – Нет.
      – А откуда?
      – Из Москвы.
      – Моску-у… – Выпяченные губки приоткрылись, глаза затуманились. – Это в России?
      – Да.
      – Ах! Месье такой счастливый.
      Особенных причин для счастья не имея, я хмыкнул, и она поспешила мотивировать:
      – Пишете романы, были в других странах… – Выражение восторга тут же сменилось грустью. – А я, кроме Парижа, нигде еще не была.
      Я решил взять реванш в смысле осведомленности:
      – Даже в Италии?
      Она взглянула испытующе: что, мол, еще тут наболтала вам сестрица?
      – Вы думаете, мой отец тоже итальянец? Нет. Итальянец только у Кристель. Я от француза, который умер. И в Италии, конечно,не была. Кристель, между прочим, тоже.
      – Все еще впереди.
      – Мне уже скоро пятнадцать, – возразила мадемуазель. – Можно у вас попросить сигарету?
      Митенки (вспомнил я родное слово) были замшевые, ногти покрыты зеленым лаком. Я дал ей прикурить. Губы были – два бледных лепестка. Затянувшись сигаретой, она снова настроилась на мечтательный лад:
      – Москва… Какая она?
      – Вон, – кивнул я на белую крышу пристройки. – Ничего особенного. В Москве ваши ровесницы считают, что повезло, скорее, вам. Париж, мадемуазель… Как вас зовут?
      – Эме.
      – Париж, Эме, это ведь целый мир.
      – Да ну…
      – Но это ведь так?
      – Здесь ничего не происходит.
      – Ну, как же, – воскликнул я. Поскольку только этим, отдельно взятым утром купил газету, увидев заголовок про ограбление банка в нашем квартале – причем, как раз на рю, где живет она с Кристель и матерью-уборщицей.
      Эме про это ничего не знала. Но слушала снисходительно. Событие, похоже, было не из тех, которые могли бы взволновать мадемуазель – несмотря на то, что я добавил про тоннель, прорытый злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара.
      – Я всегда считала, что квартал у нас плохой.
      – Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит.
      – Я имела в виду не это…
      – Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков.
      – Это чтобы слушать музыку?
      – Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой.
      – Когда пишете?
      – Угу.
      – Но как же тогда вы пишете?
      – Вслепую.
      – Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит…
      Не отрицая, я поднял брови.
      – Вы в разводе?
      – С какой же стати? – удивился я.
      – О, пардон. Мадам на работе?
      – На работе.
      – Скоро вернется, значит.
      – Вряд ли. На этой неделе мадам работает в Лотарингии.
      – Это где-то на севере?
      – Да.
      – Видите? – Сокрушенный вздох. – Я даже Францию не знаю. Только Париж. Да и то… Эйфелева башня? Всю жизнь вижу, а не поднималась.
      – Я тоже, – утешил я.
      – Давно вы в Париже?
      – Четыре года.
      – Видите? А я здесь родилась. Может быть, это я такая? Никуда не хожу, всего боюсь. В отличие от моей сестры, которая шляется Бог знает где. На рю Сан-Дени была, вы представляете? Вы знаете, что такое рю Сан-Дени?
      Я знал, конечно.
      – И что вы думаете? Проститутки оченьей понравились. Теперь она мечтает стать проституткой, когда вырастет.
      Мне Кристель, скорее, нравилась. Такой Гаврош. Правда, не очень адекватный. В саду Тюильри, засмотревшись на мальчиков, пускающих кораблики, упала в фонтан, и мы везли ее на такси – дрожащую в кое-как выжатом платье под моей кожаной курткой…
      – Ничего не значит, – взял я под защиту ее сестру. – Фантазм. У кого не бывает.
      – В девять лет? Нет, месье. У вас такая хорошая семья. На вашем месте я бы не очень поощряла дружбу вашей дочери… Скажите, у вас есть горячая вода?
      – Есть вроде.
      – Хотите, я посуду вам помою? А вы себе пишите и не обращайте на меня внимания.
      Посуду я мадемуазель не уступил, поскольку привык за мытьем обдумывать сюжетные ходы.
      Она деликатно затушила сигарету и потрогала свои волосы.
      – Колонка у нас сломалась.
      – Вот как?
      – Ага. На грани взрыва.
      Пепельные волосы мадемуазель, действительно, были грязноваты, и, глядя на меня, она, возможно, ждала предложения воспользоваться нашей ванной, куда вход за моей спиной был приоткрыт. Но я молчал. Ванна на львиных лапах была огромной, наполнялась медленно. Раздевшись, она бы околела под четырехметровым потолком, поскольку там, как комната – с окном во дворик и выходом на какую-то черную лестницу. Тайным. Им пользовались во время оккупации, но замок с тех пор не заржавел, что хозяин квартиры, месье Шнайдер, демонстрировал нам с женой без тени юмора: “Очень удобно в случае гестапо”.
      – О чем вы задумались, месье?
      Глядя на огонь своей сигареты, я заикнулся насчет les bains publiques*, но она возмутилась одному предположению:
      – Месье! Но там же…
      Даже порозовела. Пауза длилась, и в конце концов, допив остывший чай, мадемуазель Эме поднялась и обтянула новорожденные грудки свитерком:
      – Оревуар, месье!
      Сбежала по деревянной лестнице, и шаги заглохли в снегу, который за окном пошел гуще и одновременно начал таять.
      Машина моя гудела, но прерванной фразы я не мог закончить.
      Сапоги промокли сразу.
      В свете зеленого креста аптеки перешел улицу, свернул на рю Сант-Анж. За поворотом налево – на рю Бретань – был небольшой “Призюник”, миниатюрный такой супермарше. Входя туда, не заметил свою дочь, которую увидел, только когда обогнул продуктовые стеллажи и, держа блок пива за прочные дырки в картонной упаковке, занял очередь в кассу. Дочь моя работала. Отороченная серым мехом дубленка, которую привез ей из Баварии, была расстегнута, медно-рыжие волосы отлетали. Трудилась на пару с Кристель. Подруги набивали продуктами пластиковые мешки и подавали клиентуре. Будучи мартиниканкой с добрым сердцем, кассирша не возражала. Умиляясь столь раннему проявлению предприимчивости, клиенты давали им по франку, которыми карманы девочек были уже набиты: “Мерси, мадам! Мерси, месье!”
      Я поставил свое пиво.
      Подняв глаза, обе обмерли от страха.
      – А где Шогун?
      Собака была предусмотрительно оставлена на попечение подруги дочери. Более, чем взрослой. Разведенной хозяйки librairie – газетно-журнальной лавочки напротив. Кассирша смотрела на меня с укором, хотя я понизил голос:
      – Immediatement a la maison.*
      Доставая подковками каменные плиты, хлюпал за ними по тающему снегу, то розовому, то зеленому.
      Нет – в цирк ее. С подругой вместе. Завтра же. Бульвар Бомарше – о чем тут речь? Рукой подать. Да все тут близко.
      Рассказ, конечно, мог бы получиться. Но вряд ли будет он написан. Сомнительные обертоны. Всё на нюансах, а мы за брутальный реализм. Нет, думал я сердито. Не понимаю создателя “Лолиты”.
      Хотя прекрасно понимал. Свалив не слишком рано и будучи дочери отцом.
      Они от ужаса не застегнулись. Все разлеталось – волосы, шарфы и каблучки. Первый заработок отзванивал в карманах так, что люди оборачивались.
      Крепко взявшись за руки, девчонки неслись по рю Сант-Анж.