Я любил музыку. Однажды я познакомился с русским князем, который представил меня польскому графу. Я забыл его имя, потому что этого хотел. Я не хотел ранить его семью. Этот граф купил мне рояль. Я его не любил. Я любил того князя, а не графа. Айвор представил меня Дягилеву, который предложил мне прийти в отель "Европа", где он жил. Мне он не понравился из-за его слишком самоуверенного голоса, но я пошел искать своего счастья. Я нашел мое счастье. Сразу я позволил ему заняться со мной любовью. Я дрожал, как лист. Я ненавидел его, но притворялся, потому что знал, что иначе моя мать и я умрем с голоду. Я понял Дягилева с того первого момента и сразу притворился, что согласен с ним. Нужно было жить, и поэтому мне было все равно, какие жертвы должен я принести. Я тяжело работал над своими танцами и был всегда усталый. Но притворялся, что я не устал, чтобы Дягилеву не было со мной скучно. Я знал, что он чувствует, он любил мальчиков и поэтому не мог понять меня. Я не хочу, чтобы люди думали, что Дягилев – негодяй и что его надо посадить в тюрьму. Я бы плакал, если бы люди обидели его. Я не люблю его, но он человеческое существо… все будут шокированы, читая эти строки, но я хочу опубликовать их при моей жизни, зная их эффект. Я хочу дать впечатление чего-то живого и правдивого.
      ***
      Леонид Федорович отпил из бокала минеральной воды “эвиан”. Без газа. “Плоской” в дословном переводе. Промокнул губы и продолжил:
 
      – Это у меня сильней всего теперь – простота. Я думаю, что по этому пути надо идти и явится новая форма, так, как я ее чувствую. "Борис Годунов" дает мне надежду думать, что я не собьюсь с дороги.
      Теперь я хочу сказать о теории. Моей теории хореографического творчества.
      Геометрия: разделение на интервалы. Совершенные и несовершенные (которые обладают большей гармонической ценностью, чем совершенные). Отсюда следующее – в моем понимании я вижу… э… общность нашего тела подобно очень маленькому оркестру, который, однако, служит в будущем; прибегая к этому принципу и к расширению всех правил… Необходимость правила… и к массовому движению.
      Так как я нашел твердую музыкальную опору – замечательную книгу Иоганн Fux, который разбирает композицию. Движение против движения, два против одного… контрапункт – универсальное понятие. Синкопа. "Цветущий контрапункт" – который дает возможность самой интересной форме, потому что нет уже никаких границ, лишь бы было исключительно хорошо представлено. Отсюда: идя по этому пути, мы принуждены ограничиться одним движением части тела против одного движения другой части тела. Музыкальные моменты, которые известны всем, кроме балета.
      "Цветущий контрапункт" – это вопрос воображения. Бизе "Кармен", скажем.
      Секвенция – короткая форма, которая повторяется много раз, пользуясь планами сцены.
      Искать контрапункт в теле.
      Гармония несовершенных движений?
      Все движения на 45 градусов, на 90, на 135 – их можно считать совершенными. Все, что между ними, считалось несовершенными. Это был спор в балете.
      Не спорили.
      Fux упоминает не только о несовершенных движениях. Он дает советы, как перейти от одного совершенного движения к одному несовершенному, от несовершенного к совершенному… все наши движения характеризуются тремя видами – oblique – наклонное, параллельное и контрэр – расходящееся. Одна часть тела есть круглая нота.
      Лигатура/связка.
      Движение и музыка – здесь нет прямого соответствия, но постоянная аналогия. И "цветущий контрапункт" открывает поле воображению. Ритм есть, но нет гармонии. В Калифорнии "Снегурочку" Корсакова.
      Обязательно достаньте эту книгу. Запишите себе:
      Johann Joseph Fux "Steps to Parnassus, The Study of Counterpoint", 1943.
      Моя жизнь проходит в одиночестве. Поиск был бесперспективен, пока не встретился с Хиндемитом (Йель, 1943). Его музыкальные указания.
      Отказался от упрямства. Помимо того, что замечательный композитор, теоретик, Хиндемит играл на многих инструментах, 12 медных инструментов (Италия. Амальфи).
      ***
      – Вы не устали?
      – Нет, но, – сделал я жест. – Прошу прощения…
      Я вышел на лестничную площадку, извлек из нагрудного кармана пачку "житана".
      Вторая дверь вела в душевую комнату, довольно запущенную. Умывальник выглядел еще более старомодно из-за выложенных предметов туалета. Баллончик пены, бритвы. Я выглянул в окно. В саду на шезлонге лежала голая и выбритая до молочной белизны канадка в солнцезащитных очках.
      Я пустил воду на окурок и завернул кран.
      ***
      Нижинский, дневник:
      Голова у Дягилева больше, чем у других, но в его голове плохие чувства. Ломброзо сказал, что нельзя судить о чувствах по форме головы… Я не ученый, но хорошо понимаю людей. Я знаю трюки импресарио, Дягилев тоже импресарио, у него труппа. Дягилев умеет обманывать других импресарио. Он не любит, чтобы его называли импресарио, так как думают, что все импресарио воры. Дягилев хочет, чтобы его называли "покровителем искусства", он хочет войти в историю. Дягилев обманывает людей и думает, что никто не видит его насквозь. Он красит волосы, чтобы выглядеть моложе. Волосы у Дягилева седые. Он покупает черную краску и втирает ее в них. Я видел эту краску на подушках Дягилева – его наволочки черны от нее. Я ненавижу грязное белье, поэтому был отвращен этим видом. У Дягилева два передних зуба вставные. Когда он нервничает, он толкает их языком. Дягилев напоминает мне сердитую старуху, когда он двигает этими двумя вставными зубами. Прядь волос спереди он красит в белый цвет. Он хочет, чтобы его замечали. Однажды эта прядь стала желтой, потому что он купил плохую краску. В России она выглядела лучше…
      Дягилев любит, чтобы о нем говорили, поэтому носит монокль. Я спросил его, зачем он его носит, потому что я заметил, что видит он очень хорошо и без него. Дягилев сказал, что одним глазом он видит не очень хорошо. Я понял, что он солгал мне, и почувствовал себя глубоко уязвленным. Дягилев обманывал меня. Скоро я перестал ему верить во всем и начал развиваться независимо, притворяясь, что остаюсь его учеником. Он чувствовал это, и не любил меня, но он знал, что он тоже притворяется, поэтому продолжал меня держать. Я стал ненавидеть его открыто, и однажды на улицах Парижа я толкнул его, чтобы показать ему, что я его не боюсь. Дягилев ударил меня тростью, когда я захотел уйти от него. Он знал, что я хочу его бросить, поэтому побежал за мной. Я перешел на медленный шаг. Я боялся, что обратят внимание. Я видел, что люди смотрят. Я почувствовал боль в ноге и толкнул Дягилева, не сильно, потому что то, что я чувствовал к Дягилеву, было не гневом, а скорбью. Я плакал. Дягилев оскорблял меня. Он скрежетал зубами, и я чувствовал себя угнетенным, как будто кошки скреблись на душе. Я не мог больше контролировать себя и начал идти медленно. Дягилев тоже. Мы шли медленно. Я не помню, куда мы пришли.
      После этого мы жили вместе долгое, долгое время. Я жил грустно, и горевал в одиночестве. Я плакал в одиночестве… Я боялся жизни, потому что был очень молод. Более пяти лет я не был женат. С Дягилевым я жил тоже более пяти лет… Я знаю, что мне было девятнадцать лет, когда я встретил Дягилева. Я искренне восхищался им, и, когда он сказал мне, что любовь к женщинам – ужасная вещь, я ему поверил. Если бы я ему не поверил, я бы не сделал эти вещи, которые сделал. Массин не знает жизни, потому что его родители преуспевающи. Они не испытывают нужды ни в чем.
      ***
      – Вы из Москвы?
      – В том числе, – сказал я.
      – Я в Москву вернулся почти через пятьдесят лет после того, как уехал. В шестьдесят первом году.
      – Стоило того?
      – Не знаю. Москва показалась мне грустной, серой и без радости. Я жил в "Метрополе" – тот самый отель, где Дягилев пригласил меня заграницу. Посетил Звенигород, где живет племянница. Ее отец, муж моей сестры, имел неосторожность в середине тридцатых, сказать, что, по его мнению, в СССР не абсолютное равенство, а "относительное". Забрали на следующий день. Во Францию мне дошло письмо: "Саша умер от собственных мук". Брат мой Михаил Мясин, офицер, которому в революцию спасли жизнь солдаты, стал ученым по физике. Его выпустили в Лондон, где он просил меня помочь выбраться заграницу. Я обратился к Маркони, но, несмотря на все усилия, Миша не смог попасть в Лондон. Он умер в 1963. Но кое-кто еще был жив. Из наших. Чудинов… Оставил его прекрасным юношей, а встретил совсем седым. Марина Рейзер. Я так боялся ее в училище, я ложился на перила, чтобы съехать и не видеть ее… Бессмертная, познакомился с ней, был на выпускном ее. Мне тогда обещали два спектакля, в Москве и Ленинграде. – Он засмеялся. – До сих пор жду, когда назначат дату. Ну, да это не главное.
      – А что главное?
      – Самое главное – найти себя, и тогда работа идет большими шагами вперед. Что бы я ни делал в смысле формы, той или иной, я обращаюсь к поэзии. Я хотел бы, чтобы рядом со мной был серьезный автор, который дает мне все для развития. Помогите мне найти такого автора.
      Раздался звонок.
      Дженнифер передала ему трубку. Звонили из Гран Опера. Секретарша библиотеки Виолетт Верди заверяла, что готова оказать мне всяческое содействие.
      Я втягивался в обязательства по работе, которая казалась мне безмерной, но вопрос о финансовом обеспечении все не возникал.
      – Что же, – сказал Массин. – Продолжим работу у меня на острове?
      – Когда?
      – Можете ехать с нами. Завтра ночным с Лионского вокзала.
      Дочь была в Швейцарии, в скаутском лагере "Витязь", куда ее устроил Никита Струве. Но у меня путевого документа, позволяющего пересекать границы, еще не было.
      – Жаль. Приезжайте, когда сможете. Там, на острове, я все вам расскажу.
      Массин взял у меня свой блокнот и на последней страничке написал адрес:
 
      Ufficio Postale
      S.Agata sui Duebolfi (NA)
      Italia
      Tel (89)878 02 95       Атлетически сложенная канадка с бабочкой на плече и русский старичок с глазами, живыми, как изюм, они стояли внизу в дверном проеме, имея на заднем плане неубранную старомодную кровать с высокими железными отвалами, под которой я заметил сплющенные кожаные шлепанцы – две пары.
      Я поднял глаза на Дженнифер.
      Спутница Массина слегка улыбнулась, подтверждая то ли мою догадку, то ли свой выбор в этой жизни.
      ***
      Из Парижа мы выбрались только через год, но с собой я вез тяжелую машинопись, которая имела шансы превратиться в книгу.
      Пересадка в Риме.
      И на юг.
      На Центральном вокзале в Неаполе, где нужно было пересаживаться на паром, я купил “Интернэшнл Геральд Трибюн”, которую развернул в отеле "Казанова" на сон грядущий. На последней странице, внизу, извещалось о кончине героя моего труда. Не на островах Галли в заливе, до которого мы добрались, а почему-то в Западной Германии:
      " Американский танцор и хореограф русского происхождения, родился в Москве в 1896. Воспитанник Московской Императорской балетной школы, был принят в компанию "Русские балеты" и…"
 
      – Гибель Помпеи.
      Да простит мне бог Огня дурную символику того жеста, но свой манускрипт я бросил в кратер, и то, что вы прочли, не есть, конечно, никакой роман – просто составленная в надежде на небезынтересность компиляция из клочков, после всех переездов каким-то чудом сохранившихся в многострадальном архиве эмигранта.
      Больше с балетом я дела не имел.