- Инес из Парижа, - сказал Александр.
      - Откуда?
      Перкин буркнул:
      - Сказано тебе.
      - Лева, не хами. А я подумала, что вы нашли себе... Средство передвижения, как говорится. По-русски девушка не понимает?
      - Я понимаю, понимаю, - заверила Инеc.
      - Ой, извините... Лев, надень панамку! Удар сейчас хватит. Остановите его, Александр...
      Перкин отбросил руку:
      - Все меня вытолкнуть хотят. Неужели даже ты не понимаешь, что это родина?
      Ему было семнадцать, когда Александр с ним познакомился на лекции. Голова у него была забинтована. Он только что похоронил отца, а вдобавок был избит шпаной. Ударили кастетом, а потом ногами. Но он держался, этот вечно небритый мальчик, вещь-в-себе. "Ночь хрустальных ножей" на факультете стояла все пять лет. Он был единственный, кто выжил. Для того, чтобы оказаться с "красным" дипломом в тупике. На выжженном пространстве Ленинских гор.
      Под черным солнцем.
      Толпу нахмуренных красавиц возглавляла Пола.
      - Мы к Инеc.
      - Она в Москве.
      - Ничего, мы подождем.
      В квартиру вторгся запах традиционной женщины. Косметики, лаков, духов. От чая польки отказались.
      - Можно курить?
      Щелкая зажигалками, они озирались и переглядывались, выгибая выщипанные брови. Брюнетка взглянула на пишущую машинку.
      - Говорят, что вы писатель...
      - Не врут.
      - Что, и публикуетесь?
      - Где?
      Пять лет прожив в условиях соцреализма, она настаивать не стала. Сигаретный дым плыл за окно. От чаю они снова отказались. Когда Александр вышел за пепельницей, польки разом заговорили, артикулируя чувство, вызванное выбором Инеc.
      Брюнетка встретила вопросом:
      - "Защиту Лужина" читали?
      - Естественно.
      - А шахматы есть?
      Из серванта он достал хозяйскую коробку. У белых не оказалось королевы. Она вынула из сумки флакончик с перламутровым лаком и убрала руки за спину. Ему достались черные.
      - Мат... Еще?
      Александр напрягся так, что все извилины заныли. Но продержался он не дольше. Третью он тоже проиграл. Брюнетка спрятала лак и защелкнула сумку.
      - Набоков, кстати, играл не хуже, чем писал.
      Неверными руками он собрал шахматы.
      - А в карты не играете?
      - Смотря во что.
      - В очко?
      Они играли только в бридж.
      Инеc вернулась и сломала лед. Он застегнул ширинку и вышел. Они заговорили наперебой. Шипящие, которые, как змеи, обвивались вокруг него, советского: или ты шизанулась, стара? Стоя на кухне, он смолил "Север". Пришла Инеc, чтобы сделать им привезенный кофе на французский манер - через воронку с фильтром Меlitа.
      - Обидно. Я всегда был поломАн.
      - Разве?
      - Свобода. Всегда просачивалась через польский фильтр.
      Ушел он по-английски.
      Запах красавиц еще стоял в квартире, когда он вернулся с ночного дежурства. Инеc сидела на кухне в трусах и лифчике.
      - Не спишь?
      Она улыбнулась.
      - Что ты пишешь?
      Она закрыла красную тетрадь.
      Польки приходили прощаться. Вместе пять лет, но остались загадкой. Это только с виду они такие беззаботные. Накупили электротоваров, которые в Польше дороги. Пылесосов, стиральных машин, холодильников. Отправляя малой скоростью, промучались весь май. Зачем? Так ведь выйдем замуж. Когда? Когда-нибудь придется, говорят. Уезжают, оплакивая МГУ. Хотя у каждой такой здесь опыт, что бригаде психоаналитиков за десять лет не исцелить. Пола вообще свихнулась. После аборта на шестом месяце, когда по кускам из нее вынимали, а потом сказали: "Девочка была". Эльжбета к врачам не обращалась. Сначала ногу вывихнула, прыгая со стола, потом чуть не сварилась в ванне. А виновник выкидыша - турок, поэт и террорист - грозит с собой покончить, если бросит его в Москве. Марыля, та за диплом переспала с профессором-башкиром. Теперь он напивается и спит у ней под дверью: "Як швинья!". Муж Лидки доводит ее манией к порядку - найденный в МГУ садист из ГДР. Он не хочет в Польшу, она в Германию. Это которая, брюнетка? В шахматы трижды обыграла. Но она же гений. Чемпионкой Польши была. Не будь еврейкой, могла бы и мировой звездой... Еще кофе хочешь?
      Инеc поставила воду на газ.
      - Знаешь? Кажется, и я подзалетела.
      - Что?
      - Разве не так по-русски?
      ОГОНЬ
      Старуха заглянула на стенные часы: нет, не опоздал. Он опустил свою сумку на мраморный пол.
      - Чего там у тебя?
      Машинка, которую он вынул, вызвала гримасу отвращения.
      - Зачем?
      - Писать. Я же скубент.
      - Шпиенская какая-то... Ты вот что. Девок больше не води. И в библиотеку не шастай. Смотришь, откуда бабка знает? А ключик-то? Бородкой не в ту сторону повесил. Вот доложу куда следует, враз рассчитают. А деньги-то, небось, нужны?
      Обогнав старуху, он галантно отворил ей дверь. На бородавчатом и редкоусом лице появилось подобие улыбки:
      - Боишься...
      Он сидел, вытянув ноги. Над ним качался маятник.
      Спустилась Тося и сняла халат.
      - "Мерзавчик" поставишь, отсосу.
      Татарка за ее спиной опустила глаза.
      - Ты не смотри, что глаз подбит. Я женщина опытная. Вот сделаю "испанский воротничок" - небось, и не слыхал? Давай рупь сорок семь.
      - Знаешь, Тося...
      - Обратно "в другой раз"?
      Он сжал себе виски.
      - Да тошно мне. Не видишь?
      - Ох, и уклончивый мужик пошел... Что с таким делать, Аза?
      Уборщицы ушли.
      Накурившись до омерзения, он впал в прострацию. По мрамору зацокали сапоги патрульного милиционера.
      - А дверь закрыть, сторож?
      Заложившись на крюк, Александр вернулся. Под стенными часами висел застекленный ящик с ключами Комитета. Он открыл. Прежде чем снять с гвоздика, запомнил позицию бородки.
      Библиотека была на втором этаже. В свете уличного фонаря он свел шторы, потом включил лампу. Сквозь стекла замерцали корешки фолиантов. Черная готика старинных шкафов. Он обошел их и открыл дверь на винтовую лестницу. Ступеньки под ним затрещали. Слыша, как стучит в висках, он всходил во тьму, все выше. Потом споткнулся. Скользнув вниз, книга шлепнула о ступеньку. Он вынул коробок, чиркнул спичкой. Из чердака, заклинив обитую жестью дверь, книги вываливались на лестницу. Целая свалка Библий.
      Он сидел под маятником. Родившись не вчера, цену этому томику он знал. До ста. Это уже спасение. А если прихватить десяток? В поисках решения он открыл, ткнул пальцем:
      Он схватил кусок и вышел?
      а была ночь...
      Все верно. Именно кусок - тысяча рублей.
      Но речь тут об Иуде...
      Что делать? Да, нет - постукивал маятник.
      В три ночи патрульный мотоцикл въехал прямо на тротуар. Поднявшись в седле, за оконцем возник милиционер. Проверил наличие и газанул прочь.
      Нет или да?
      Полшестого. Он поднялся. Взошел.
      Томик, брошенный во тьму, вызвал обвал. Обгоняя, Библии хлынули вниз по лестнице. Дверь навстречу потоку он успел перекрыть. Но что делать теперь?
      В стекло постучали, когда оставалось еще полчаса. За незнакомцем спортивного вида вошел начальник отдела кадров.
      - В здании кто-нибудь есть?
      - Никого...
      - Так все в порядке?
      - Вроде.
      Незнакомец посмотрел на сумку.
      - А чей багаж?
      Начальник отдела кадров увел глаза.
      - Мой.
      Короткий рукав рубашки обтянул бицепс незнакомца, который собрал замшевые ручки и поставил парижскую сумку на стол. "Кирпичи у вас, что ли? Можно?" Александр молчал. Открыв "молнию", чужая рука извлекла покетбук под названием Cannibals and Cristians*. "На языке читаете?" Задерживаясь на карандашных пометках, незнакомец его просмотрел, отложил. Вынул машинку и подмигнул. "Эрика" берет четыре копии?" - "Это не "Эрика". - "Разве?" Он расстегнул и откинул. Из кармана футляра выдернул лист и ввинтил. Втыкая свой палец, снял образец шрифта. Заклинив, перестучал и заглавные. Выдернул, сложил и в нагрудный карман. "Хорошая портативочка. - Вынул и перевернул так, что выпали рычажки. - Мэйд ин Свитцерланд? Эти умеют".
      И уронил.
      * "Каннибалы и христиане" (книга Нормана Мейлера).
      От удара по мрамору брызнули слезы.
      - Вы что?!
      Человек отвернулся. К Александру он потерял интерес. В отдалении его рот шевелился по-рыбьи. Сталинский кадр в ответ багровел затылком морщинистым и бритым.
      Они ему дали уйти.
      Дверь душевой распахнулась, лампа вспыхнула. Иванов дымился и сверкал.
      - Друг? Что ты здесь делаешь?
      - Ищу пятерку.
      - Посреди Апокалипсиса?
      - О чем ты?
      Взявшись за клеенчатую занавеску, Александр поднялся с кафельного порожка. В общежитии был промежуток пустоты. Абитуриенты еще не нахлынули, студенты разъехались. Кроме Иванова, который взаперти "работал на батуте" полтора часа без перерыва.
      - Ничего, что я в раковину?
      Перебивая воду струей и оглядываясь, Иванов информировал о том, что на Москву прет огонь со всех сторон. Леса, торфяные болота, земля - все вокруг пылает. Поднимись к себе в башню, увидишь. В кольце огня столица коммунизма. Как тигр. А ты не знал?
      - Нет. У тебя пятерка есть?
      - Ты подожди. Есть новость похуже... - Для акустической защиты вдобавок к воде из-под крана Иванов на полную мощность раскрутил душ.
      - Испанку проводил?
      - Нет еще.
      - Друг. Чем скорей, тем лучше. Катят бочку на тебя.
      - Откуда?
      - Оттуда.
      - Что, вызывали?
      - Не только меня. Не дошло еще?
      - Нет.
      - Соблюдают. Обязали не разглашать.
      Сквозь дыры занавески били струйки, но Александр не утирался.
      - Ну?
      - Под колпаком ты. Как я понял, составляют твой портрет. Что, где, когда, кого и почему. Особенно насчет Инеc. По любви с ней или виды имеешь?
      - Какие?
      - Известно... В западном направлении.
      Александр влез с головой под кран. Вода была тепловатой, но когда он отбросил мокрые волосы назад, чернота в глазах прошла.
      С полотенцем Иванов вынес червонец.
      - Хватит? Предки на Сочи мне прислали, но я на каникулы отсюда ни ногой.
      - "Железный занавес" штурмуешь?
      - Э, нет. На Родину я развернулся. Девиз теперь: "Не вынимая по Стране Советов". А в этом году их небывалый ожидается наплыв. Гуманитарный бум! Причем, смена, скажу тебе, приходит... Акселератки. Еще не поступили, а как дипломницы: и в хвост тебе, и в гриву. Давай завязывай, Сашок, и на подмогу. Этнос разнообразный, причем, лучшие кадры сверхдержавы. Взгляни хоть на эту, на первую ласточку...
      Он нажал ручку у себя за спиной.
      Запрокинув оплетенную бутыль из-под "Гамзы", нагота в кровати обливалась, глотая воду. Полоски снятого бикини сверкали так, что Александр схватился за грань и зажмурился. Удостоверившись, что с кадрой все в порядке, Иванов обратил на него изумленные глаза:
      - Не нравится?
      - Прости. Просто период такой, что впору "Крейцерову сонату" сочинять.
      - Случилось что-нибудь?
      - Угу. Разбит мой Эрос в пух и прах.
      - Смотри. Где Эрос отступает, там сразу этот, как его - Бог смерти... Сам же говорил. Возвращайся, друг. Сашок?
      Оставляя единственного кредитора в недоумении и тревоге, Александр, пятясь, вышел в коридор и закрыл перед собой эту дубовую дверь с четырехзначной латунной цифрой.
      Бесконечную сумму страданий государство свело к цифре 5 (пять) рублей. Несмотря на очередь из распаренных женщин, в сберкассе не преминули возвысить голос:
      - За аборт?
      Смотрели на него, как на убийцу. Оставляя след пальцев на черной пластмассе, он соскреб бумажку.
      Пустые дворы. Земля трескалась, как асфальт. Пух тополей вдоль бордюров свалялся грязной ватой. Из-за серо-кирпичных углов тянуло то карболкой, то помойным гниением. Пятиэтажки унылого цвета. Одна нежилая.
      Он вошел и вернул проштампованный счет.
      - К ним нельзя.
      Медсестра взяла передачу - в полиэтиленовом мешочке два кроветворных граната. Приобретенных у таджика на рынке.
      - Писать не будете?
      Она подозвала других сестер, чтобы показать, как, сидя на ступеньке, он выбивает на машинке то, что самому показалось больше похожим на угрозу:
      Я люблю тебя. Не разлюблю никогда.
      - Будете ждать ответ?
      Он был по-французски и от руки:
      Моi поп plus. Donne-lui troisroubles*.
      * Не я тебя. Дай ей три рубля (фр.)
      Трех уже не было, но он отдал последний.
      Вышел, увидел скамейку.
      Перебитая рейка приподнялась под ним.
      В зарешеченных ямах полуподвала и на первом этаже окна были забелены. Выше из них, навалившись, смотрели соотечественницы. Простоволосые. Выдавив груди в разрезы рубах. Не все тяжело и угрюмо. Некоторые улыбались и что-то о нем говорили, отчего над головами у них возникали соседки.
      Он скрестил руки и сжал себе бицепс.
      Как по команде, окна опустели.
      Инеc не появилась.
      Он поднялся и взвалил на спину тяжесть машинки. Между домами потягивало гарью. Асфальт проспекта отражал закат, который догорал в стеклянных крышах рынка.
      Закат был жуткий над Москвой - багрово-черный.
      * * *
      Четверть века назад в дорогое поместье Парижа влетел "ситроен". Он был облеплен неболь-шими мужчинами в черных костюмах и кепках. Они соскочили с подножек. Одни бросились к дверце, другие к дверям фешенебельного "Матерните".
      Вперед животом вышла женщина.
      Она родилась в Мадриде. Отец там работал на цементном заводе. Потом перевез их к морю. В рыбном городе Бильбао он купил лавку - зелень, овощи, фрукты. Девочка разносила корзинки с заказами. Каждый плод вымыт, корзинка накрыта крахмальной салфеткой. Девочка тоже была аккуратной.
      Когда начался контрреволюционный мятеж, Пасионария стала ее героиней. Революция - это женское дело. Те же цели. Только победа революции в Испании может освободить женщину так, как свободна она на заре коммунизма - в СССР. Если погибнет революция, снова будет как прежде. Насилие. Одеждой! широкими юбками до щиколоток, рукавами до запястьев, высоким и строгим воротничком. Религией! журналы, романы - только с церковного дозволения. Театр, кино только после консультаций с католическим цензором. Танцы на публике только местные и народные.
      Современных будет нельзя. Ни косметики, ни губной помады. Об этом писали газеты, которые читала девочка - Muchachas, Mujeres, Emancipation*.
      Обещая права на работу, равную зарплату, открытие яслей и детских садов и далее - иногда - легализацию аборта, эти газеты, однако, считали, что мужчина все равно впереди. И особенно на войне. Только любимый еженедельник Mujeres libres** шел дальше, утверждая, что надо покончить с подчинением женщины интересам других. Фронт для нее не только, где стреляют. Враг не только франкисты. За спиной у каждого свой "внутренний враг". Родители, дети, мужья. Семья - вот второй ее фронт. Социальная революция - только начало. После ее победы испанские женщины должны совершить свою собственную.
      * "Девушки", "Женщины", "Эмансипация" (исп.)
      ** "Свободные женщины" (исп.)
      В 15 она ушла из дома на курсы медсестер. Было много работы - но Бильбао пал.
      А потом и вся Республика.
      За Пиренеи, во Францию, она эмигрировала пешком. В концентрационном лагере для испанских беженцев в Перпиньяне научилась по-французски. Освобожденная в 19 по причине войны, она пошла в Резистанс. Я знаю только два эпизода из этой войны моей матери.
      По радио из Лондона отряду сообщили, что немцам известна его дислокация. Отряд стал заметать следы по местности, абсолютно равнодушной к идее Сопротивления. Для ночевки мужчины выбрали идиотское место - дом у отвесной скалы. И уснули, оставив ее на часах. Пистолет был слишком тяжелым для прицельной стрельбы. Но все обошлось.
      Партию оружия она везла в сопровождении двух испанцев. Проходящий человек им шепнул, что подходит патруль. Парни выпрыгнули на ходу. Она стала тащить чемодан по вагонам. Поезд остановился. "Могу я вам помочь, мадемуазель?" Немецкий офицер спустил чемодан на перрон. "Не слишком тяжелый для такой девушки?" - "Все мои книги, - ответила она. - Коньки, утюг. Я к бабушке переезжаю". Офицер козырнул ей из тамбура. Город был незнакомый. Никто не пускал ночевать. Потом ей сказали адрес, где принимают "таких, как вы". Деньги там попросили вперед. Чердак был с безумной старухой, привязанной к кровати. Старуха рвалась и орала всю ночь.
      Утром она потащила автоматы дальше.
      И довезла.
      В год Освобождения она проводила своего друга по Сопротивлению. Он вернулся в Югосла-вию - строить социализм. Она осталась в Париже. Невысокая, четкая женщина. Эспаньолита*. Черные глаза блестели. Волосы тоже - с гребнем и локонами. Каблуки черных туфель выгибали ступни. Черная юбка и блузка из парашютного шелка.
      Однажды в Латинском квартале на митинге вышел Висенте Ортега.
      Руководителю было тридцать. Он умел зажигать.
      В конце речи он поднял кулак.
      Ей пришлось выбирать между ним и любимым своим пистолетом. Никелированный "Вальтер" с щечками из перламутра. Американский летчик ей подарил. Декабрьским вечером Сорок Пятого года, когда переходили Pont-Neuf**, Висенте вынул руку с пистолетом из кармана и завел ее за парапет.
      * Испаночка (исп.)
      ** Новый мост (фр.)
      Первого Мая был праздник. Танцевали под аккордеон. Гость из Венгрии подал руку, она поднялась. Этим танго Висенте остался весьма недоволен. Ругал аморальных (почему-то) славян. Впервые пришлось ей оправдываться что его не было рядом, как всегда, он с товарищами...
      Она была уже на пятом месяце.
      Отец был в Испании, когда я родилась. В первой своей нелегальной поездке. Благополучно вернувшись, он предложил дать мне, лежащей в чемодане на рю Монмартр, 5, имя Долорес - в честь Председателя партии. Но мать уже выбрала.
      Инеc.
      Четверть века спустя меня готовят к аборту в СССР.
      Полуподвал. Пол цементный. Стены в подтеках. Бельмо окна со следами малярной кисти а ля Пикассо.
      Здесь хозяин по кличке дядя Вася-П...брей. Мстя за профессию, пьет. Так, что руки трясутся, когда наклоняется с бритвой. При этом, однако, извлекает прибавку к зарплате, сшибая за добавочный комфорт. Во-первых, за смену лезвий. Если деньги не взяли, извольте, мадам, бриться старыми (когда даже новыми их, под названием "Спутник", ранить нельзя разве что офицерскую щеку, и то сомневаюсь... Знала бы, захватила "Жилетт"!). Дальше - за мыло, за намыливание несменяемым помазком (а без денег - терпите всухую). При конвейерной этой системе к концу дня набирается даже больше, чем на бутылку, которую он распивает, выдавая себя среди собутыльников за ветерана войны. Так говорят соседки, прошедшие через этот подвал много раз.
      Вся палата смеялась, когда я сказала, что первый. Норма пять-шесть. До тринадцати. Одна пожилая - после двадцатого. Об этом говорится со странным каким-то превосходством.
      Не знаю, что испытала в Париже Кристин.
      Здесь это - как насадка на миксер. Тебя разнимают, пристегивают и наваливаются. Вставляют железо и распяливают до отказа. Миксер включается. На очки и на грязный халат брызжет новая кровь. Это твоя. Ты орешь. И орут на тебя.
      Снимают, уводят и следующую. Конвейер. Фабрика-кухня. Как куриц каких-нибудь потрошат.
      Только живьем. Без наркоза.
      Mais a fait mal*...
      * Но это так больно... (фр.)
      Бледность ее лица потрясла Александра.
      Она вернулась внезапно, за день до выписки. Одна. На транспорте, с тремя пересадками - хотя у него было отложено на такси.
      Касса рабочей столовой была внизу, зал на втором этаже. Комнатной величины. Голый пластиковый стол с исцарапанной алюминиевой обивкой. В углу компания разделась под выпивку до пояса, кирпично-обожженные по шею и локти, а в промежутке бледнотелые, на предплечьях наколки, не сложнее по символике сердца, пробитого стрелой. На липучках шевелились мухи. Оставив на тарелке блестящую гречневую кашу с подливкой, пиво Инеc допила. Теплое. Прощальный обед в СССР.
      Солнце жгло сквозь пелену.
      Когда они встретились, кинотеатр по эту сторону Спутника еще строился, а сейчас, несмотря на неубранный мусор вокруг, в нем уже шел фильм. Болгарский. Про шпионов, срывающих коварные планы Запада: ее в последнем кадре убили из винтовки с оптическим прицелом, он благополучно вернулся в лагерь социализма. Указательным пальцем он вытер слезу, успев до света придать лицу ироническое выражение. Вместе со старухами, бетонщицами и мальчишками вплотную, которым не достались путевки в пионерлагеря, они вышли на солнце.
      Красное в дыму.
      Больше наружу они не выходили. Окна в квартире были закрыты, шторы задернуты. Потеряв напор, вода сочилась, ржавая и теплая. Они вымачивали простыню, выкручивали над ванной в четыре руки, расстилали и ложились плашмя. Рядом, но не соприкасаясь.
      Они говорили. Тем больше, чем меньше ей здесь оставалось. День и ночь напролет.
      Он пытался вообразить границу. Момент перехода. С начала начал - что есть Запад?
      - Запах.
      - Чего?
      - Чистоты. Чистоплотности, - подбирала она. - Зубной пасты. Мятных пастилок, чуингама. Туалетной воды. И духов.
      - А еще?
      Дезодорантов - Инеc не могла даже предположить, что возможна ностальгия по аэрозольным ароматам сортиров, пахнущих морем, лавандой, весной. То есть? Есть такой запах. "Весенняя свежесть". А сигареты? напоминал он. Настоящие? Конечно. Les Caporal. Les blondes*. Изредка трубочный дым. Или вот. Либеральной демократии запах. Типографская краска. Афиша. Газеты, журналы в киоске. Вертушки с "ливр де пош". Запах машин. Мягких, удобных сидений. Выхлопных даже газов. Кофе-экспресс. Круассанов аи bеиrrе**... Запах жизни. Имеющей ценность. Звук и цвет. Это можно еще осязать. Вкус. И покой. Состояние легкости. Как переход в невесомость. Каждый раз привыкаешь неделю.
      * Здесь: Из черного табака. Из светлого (фр.)
      ** На сливочном масле (фр.)
      - А потом?
      - Все возвращается в норму.
      - Какой она будет?
      - Сначала? Моя комната. Солнце весь день. На лоджии кадка с апельсиновым деревцем. Холм вдали. Там растут персики. Старинная церковь. Тишина. Они меня ждут.
      - Откуда ты знаешь?
      - Покрасили комнату. В белый цвет. Но не чисто, а с нюансом, которого не передать. Такого здесь нет. Blanc casse. Белый сломанный. Такой медидативный. Это Париж изнутри.
      - А снаружи?
      - Серый. Все оттенки. До жемчужного.
      - Цвета спермы?
      Молчание.
      - Еще будет лето, - домогался Александр. - Август. Куда поедешь?
      - Может быть, к подруге в Ниццу.
      - А потом?
      - В сентябре весь Париж возвращается. La rentree.
      - Что значит?
      - Жизнь начинается. Романы, выставки, кино, скандалы. Я приеду к тебе через год, ты меня не узнаешь... Сигарет багажник привезу. И мы куда-нибудь поедем.
      - Куда?
      - Куда захочешь.
      - Разве что в Питер. Больше некуда...
      Ночью на кухне он открывал окно и, просыпая табак, разминал папиросу. "Север" - пятого класса. Из расползшейся пачки. Упираясь локтями, улетал в темноту, оставляя свой кокон в шлакоблоке. Ангел отчаяния. Всевидящий, отрешенный. Над горящим в ночи Подмосковьем. Над этой гангреной коммунизма вширь и вглубь. Каждый понял, никому не дано изменить. Только он червячок, человечек, вопрос. Продолжает пульсировать. Бьется, трепещет. Мол, зачем?
      Она не спала.
      - Ты не молчи...
      - А что тут скажешь?
      - А ты скажи. И я останусь...
      Он молчал.
      - Уехать мне?
      - Уехать.
      - Почему?
      - Потому.
      - Потому что не любишь?
      - Потому что, - сказал он, - люблю.
      За три дня до развязки заставили выйти - и на воздухе засаднило. Прячась за лакированной твердью двери, он приоткрыл на цепочке.
      - Кто это был?
      Он подал телеграмму из-за Урала.
      Вылетаю с любовью Альберт тчк
      - Странно, - сказала Инеc. - Так и не поняла я вас, русских. Действительно, может быть, тайна?
      - Может быть.
      - А какая?
      - Не знаю. Пустота...
      После второго захода - "Si tи те permets"* - Альберт расстегнул свой мундир, в вырезе майки белая кожа шла пятнами.
      - Разбавляет... Друг мой разбавляет. Водой. В литровой бутыли с притертой по-химически пробкой был спирт. Бокалы хрустальные.
      - Не могу, друг, позволить.
      - Раньше мог. Он на все был способен, Инеc. Кроме любви... - Выдохнув, он запрокинулся и приложился к своему кулаку. - Х-ха. Экзистансу искали мы в совреальности. Спросишь, как это выглядело? Видимой стороной? Крайним релятивизмом. Отношения, личность... Это все побоку. С кем попало. Ё...й мистик оргазмов. Мальчика с толку сбивал. Мол, границы - это только внутри. Инеc? Ти m'епtends?**
      - Je t'entends, Albert***.
      - И заметь, не Камю. Человек действия. Напрямую. Не его бы теории, я в другом бы мундире сидел. Legion etrangere****...
      * С твоего позволения (фр.)
      ** Ты меня понимаешь? (фр.)
      *** Я тебя понимаю... (фр.)
      **** Иностранного легиона (фр.)
      Он поет. Сначала без слов напевает пластинку, что крутилась когда-то по ночам у Нарциссо. - Ле солей э ле сабль... Но годы любви - тю мантан сэт ир-р-репарабль... Он не может. А я вот могу. Все! Не хочу, что могу, а могу, что хочу. Тю мантан?
      - А я нет. Не могу.
      - Почему?
      - Семя свое исцеляю. Хромосомы.
      Альберт вывинтил с хрустом.
      - Не поможет. Мутанты. Чтоб воскреснуть, должны умереть.
      - Ну, давай. Будет, будет...
      - Инеc, за тебя!
      90° это... это - глаза прикипают. К глазам.
      - Сейчас я скажу.
      - Что?
      - Что запретили. Чего мне нельзя... - Альберт ухмыльнулся и всхлипнул - изумленно. Глаза помертвели, стекленея.
      - Сделай что-нибудь, - говорила Инеc. - Ну... Изо тра у него вздулся и лопнул пузырь:
      - Друзья, я убил... Человека.
      Александр наложил свои руки ему на погоны.
      - Успокойся. Все тут свои.
      И захлебнулся. От удара под ложечку. Засмеялся, но внутренне. Вслух же не смог. Только выдавил:
      - Друг...
      И влетел в угол с вертикальной железной трубой. Пришел он в себя на проигрывателе. Из конверта со сверкающе потным от ярости -"It's a man's world!"* - черным певцом вынул полдиска. Вдали на полу - прозрачный стеклянный кирпич, еще почти полный. Он все понимал, начиная с армейских полуботинок, на которые нависали, ломаясь по стрелке, брюки. Сверху ботинки блестели - сунул под вращение щетки в аэропорту. Снизу грязь, привезенная из-за Урала. Через бортик тахты Инеc подала ему ложку. Супную. Гладковыпуклый холод на челюсть. Неужели ломал?
      * Это - мир мужчин (англ.)
      - Убил он... Тоже мне сверхчеловек. Дай руку, - протянул Александр как "хайль Гитлер". И был поднят рывком.
      - Хайль, Альберт. Я насквозь тебя вижу.
      - Потому что такой же. Зиг хайль, Александр.
      Он ударил и промахнулся.
      - Бой с тенью, - сказал Александр. - Обучили?
      Спьяну он не поверил финту, и Альберт улетел ему за спину, кулаками вперед.
      Инеc вспрыгнула на тахту.
      Сколько пыли, сколько солнечной пыли... Развернувшись, Альберт наступал:
      - Потому что! - и бил. - Энтропия закрытых систем! И не только Москва! Сверхдержава еще загорится! Сама!
      Александра притерло спиной. Дверцы треснули. Ломая фанеру перегородок, они провалились. Вместо кляпа Альберт заталкивал с языком ему "слипы". Отдай ее мне... Ты молчи! - и затылком приложил о цемент. - Шанс мне дай. Обожди ты! - и снова по цементу. - Дай возникнуть. Дай выбраться... Друг, Сашок. Ты ж Россию любил? Что же ты, падло, стране изменяешь? Ты ж себе изменяешь, себе! - Ударил в левый глаз и заплакал. Ослабевая, обливая слезами, зубами он вырвал трусы и впился поцелуем, при этом кусая, - ну, с-сука.
      Сбросив его, Александр продрался наружу.
      К воде. К ледяной...
      Но она еле теплая. В зеркало улыбался Альберт. В кровь разбитый. Александр был не лучше.
      - Только глаза от нее и остались... Отдай.
      - Послезавтра она улетает. До послезавтра.
      - Иди на х...
      - Скажешь, любовь? Не способен.
      - На все я способен.
      - А убить человека? - Альберт снял со стекла его станок. Вывинтил "Жилетт" и резанул по воздуху. - "Любовь"... Знаю, что ты задумал. Что у тебя на уме.
      - И в мыслях читать научили?
      - А это наш долг. Предупреждать преступления. До того, как свершилось.
      Александр сплюнул: струйка из крана стала размывать красный узел, обесцвечивая нити слюны. За спиной Альберт чиркал бритвой крест-накрест. Ауру полосовал.
      - Красивый... Я такого, как ты, разрывными по сугробам разнес. Сволочь, изменник. Нарушитель границы.
      Бросив лезвие, он размахнулся. Александр вылетел из зеркала, но удержался за раковину. Они сцепились, ломая друг друга. В ванной не было места. Альберт стал кусаться.
      - Я тебя съем! - И смеялся, слабея. - Ам, ам!
      Александр свалил его в ванну. Переключил воду на душ и ударил струей. Мундир намокал, и под тяжестью он перестал вырываться.
      - Партбилет! Партбилет! - и колотил себя по сердцу.
      Отлетела щеколда, ворвалась Инеc.
      - Перестань. Партбилет у него.
      - Пьяный бред...
      Она перекрыла душ. В квартиру стучали соседи - в двери, в стены и в потолок. Альберт вытащил красную книжечку.
      - Умоляю, Инеc... Под утюг.
      Александр отпал к переборке.
      - Друг... Неужели?
      Стаскивая брюки, Альберт мутно взглянул.
      - Я ведь помню, каким ты приехал. Девственник из-за Урала. Глаза, как Байкал...
      Член залупился, но в порядок он его не привел. Вместо этого вывернул руку. Послушал часы, отстегнул их и хрястнул об пол.
      - Мы в шоке?
      И упал за порог вниз лицом. Александр приподнял его и заплакал. Толкнувшись в гостиную, увидел, что дом их пылает. Пламя рвалось к ним в окно. Он втащил тело на тахту и пошел за водой. Из цветочного ящика за окном она выкопала все окурки и посадила анютины глазки. Это было в их первые дни. По весне. Из этого вырос кустарник огня, загудевший от ярости, когда Александр опрокинул ведро. Одного не хватило, и двух было мало. В обугленном ящике все еще полыхала земля.