В прихожей все так же стояли ее вещи. Из сумки виднелась скомканная пижама и затрепанное по краям латиноамериканское издание Del sentimento tragico de la vida*.
      * "О трагическом ощущении жизни" (исп.)
      Альберт отскребал нож.
      - Зачем она тебе? - От раковины он не повернулся, но голос его сломался. - Ты же не любишь Запад...
      Пряча лицо, он пытался мокрыми руками зажечь спичку. По стакану с водой, который Александр поднес, ударил так, что от стены осколки брызнули. Схватил бутылку, добулькал из горлышка. Закурил.
      - У нас был равный шанс.
      - Да? У меня и в мыслях не было... Грязи. - Всхлипнув, он ударил по столу. - Прекрасная леди, я думал. Хотя знал уже, знал умом, что под юбкой все они... Прав был Лев Николаич, ох, был прав. Кроме п...ы, нет у них сердца.
      - С кулачок.
      Альберт побелел.
      - Уйди. Убью...
      - Сержант! Возьми себя в руки.
      - Этим вот ножом. До трех считаю...
      - За что?
      - За все! Раз. За твой цинизм. Два... Сигареты можешь взять. Два с половиной... - Кулак с ножом взбелел костяшками. - Ну, я тебя прошу... Зачем нам, друг? При иностранке?
      Ожидая удара в спину, Александр повернулся.
      В спальне он тихо открыл шкаф, вынул туристический топорик, сел на линолеум и привалился к двери.
      - Почему ты спишь на полу?
      Инеc стояла над ним, одевшись среди ночи.
      - Куда ты?
      - Мне нужно позвонить.
      - Сейчас?
      - Ты спи. Скажи только, где найти телефон.
      Под дверью гостиной полоска света - Альберт не спал. Они вышли на площадку и в тишине спустились.
      Полы плаща разлетались от толчков колен, подошвы шаркали по асфальту: ш-шу, ш-шу. Уже не слышно далее электричек. Невероятно, что столица полумира всего в получасе - такое чувство оторванности на этом астероиде в ночи. Описав петлю вокруг призрачных блочных коробок, они вернулись на исходную улицу Космическую.
      - Нет здесь телефонов. Утром из Москвы?
      - Сейчас.
      На горизонте подмигивали огоньки, но путь к ним через свалку. По обрыву они спустились в зону небытия, куда горожане сбрасывали мусор, а завод - свой железобетонный брак. Александр отпрянул. Кто-то нацепил использованный презерватив на арматурный прут - ржаво-ребристый. Под ногами запрыгали доски над ручьем, в котором струились жуткие водоросли неподвижно и пузыристо. Натоптанная горожанами тропка вывела их на обулыженную дорогу, которая поднима-лась к домам у станции "Подсолнечная". Кабину они увидели на пустыре под телефонным столбом. Каркас двери отворился со скрежетом, но автомат работал. Сквозь проем, окаймленный остатками стекла, он протянул наружу трубку на цепи.
      - Дай номер, я наберу.
      Сунув руки в карманы, она повернулась в профиль и прищурилась.
      Он повесил трубку.
      Ночь была безлунная, такая глухая и такая безнадежно русская, что он остановился на булыжниках, как вкопанный, когда она заговорила по-испански. Резко, хрипло. Такой жесткости он в ней не ожидал. Скрежетало битое стекло, на котором ее подошвы искали опору в поединке с невидимым Кинг-Конгом.
      Сердце сжалось, когда на дорогу соскользнула ее тень подростка.
      Он зажег свет на кухне.
      В стол был воткнут нож - и не столовый, а садовый. Простой формы, но длинный и широкий - с оленьим черенком.
      - Зачем он это?
      Александр оторвался от струи из-под крана.
      - От избытка чувств.
      Она расстегнула свою клетчатую рубашку навыпуск. Парижский ее лифчик связан был узлом. Это он порвал в отчаянии - не найдя привычной застежки на спине. Она выдернула нож, завела под узел и, как бритвой, разрезала черный нейлон. Соски стояли. Он сделал усилие, чтобы не сглотнуть.
      Но в спальне она запахнула рубашку.
      - При нем я не смогу.
      - А с ним?
      Она засмеялась.
      Но свет в гостиной освещал отсутствие. Перед уходом Альберт швырнул на пол белые одежды - парусиновые штаны и рубашку. Александр втянул штору, закрыл окно и выключил свет.
      Его встретил огонек сигареты.
      - Слинял.
      - Куда?
      - Отсюда и в вечность.
      Она засмеялась.
      - Я думала, вы друзья.
      - Как говорит твой Унамуно, все кончается не только в этом мире, но, может быть, и в том.
      Он был уже голый. Он лег. Она положила подушку и села.
      - Знаешь, кому я звонила?
      - Догадываюсь.
      - Я порвала с ним.
      Александру стало не по себе.
      - Он кто?
      - Обычный мачо.
      - Что ты ему сказала?
      - Что изменила.
      - А он?
      - Что убьет.
      - Тебя?
      - Это не в традиции испанидада. Тебя. Просил твои координаты. Я не дала.
      - А надо было. Спустил бы с лестницы.
      В ее молчании был скепсис.
      - Что?
      - С ним лучше не встречаться. На все способен.
      - Я тоже.
      - Он уже убивал.
      - Где?
      - В Боливии.
      - А здесь что делает?
      - Международное право изучает. Официально...
      - Так или иначе... Enfin seuls*.
      Наверное, акцент - она рассмеялась. Расстегнула джинсы и, выставив колени, взбросилась, чтобы стащить с трусами заодно.
      * Наконец одни (фр.)
      Момент проникновения разрушил Александра.
      Ее бедра пылали. Спрессованные волосы еще не отошли, и эта обманчивая под ними среди них уступчивость. Испанка была переполнена медом. Под исчезающий стон он ощущал, как ему склеивает волосы, заливает его по пояс, с головой. Она молчала, выдыхая кратко, редко. Предварительно познав ее, он кончил не вынимая и ужаснувшись: что я делаю?
      Но пути назад не было. Теперь только вперед.
      Сознание возвращалось вспышками. Он комкал простыню, спеша догнать по бокам и утирая живот, слепящий влажной ямкой. На него взглянула луна. Бедра ее сияли белизной, пятно волос искрилось, как муравейник - живой чернотой.
      Мелькнул локоть, она втянула сквозь зубы воздух.
      - Больно?
      Она засмеялась.
      Ближе к стене линолеум был пыльным. Он бродил, всем телом чувствуя, как белеется оно, тело, сквозь почему-то вдруг безлунный сумрак, передвигался вслепую, как ведомый ее глазами, наблюдающими его наготу, потом вдруг наступил на пупырчатость резины вокруг железа. Подобрав топорик, он не понял, отчего она забилась в угол, выставив колени.
      - Холод, - услышал он свой голос. - Нужен холод.
      Упираясь, она пригнулась под плоскостью наложенного на затылок металла. Набила шишку. Матрас исчез вдруг, она стукнулась об стену. Он забыл, что за пределами события где-то вдали у них еще есть головы.
      Взмокшую свою он потерял.
      Било солнце, когда он отпал и ощутил свою небритость. Вернувшись, она опустилась на колени, но не легла, облокотилась о плоскость стены. Простыня измочалилась, он перевалил себя на бок.
      - У тебя красивые плечи, - сказал он, любуясь этим вздернутым по-африкански круглым задом.
      Она не отвечала, занимаясь чем-то лицом к стене. Поэтесса, что ли? Или молитва? Темный какой-нибудь их ритуал? Своей шариковой ручкой женщина, и отнюдь не Востока, выписывала на затертых обоях столбцы. Наконец ее пятки вдавились в ягодицы - она подвела черту.
      - Что это?
      - Дни.
      - Какие?
      - До конца моей визы.
      Отпав, он ответил половиной рта:
      - Умножь на ночи.
      Хлеб зачерствел, потом он кончился. Кофе тоже. Потом и чай. Кончились сигареты. Потом заначки. Потом бычки. Осталась только вода из-под крана.
      Нечем стало кончать.
      - Так нельзя, - сказала она. - Надо сделать перерыв. Локти он стер до сукровицы. Потом до крови...
      Вид был все тот же. Труба теплоцентрали, провалы окон в белесых коробках напротив, совхоз-ное поле с божьей коровкой того, что осталось от часовни - перед этим образом он чувствовал себя, как в фантастическом романе. Возвращение со звезд.
      Уже совсем светлое, небо вдруг стало темнеть. Вспыхнул зигзаг молнии бесшумно. В гостиную вошли босые шаги. Завернутая в простыню, она наклонилась в окно.
      - Хочешь, выброшусь?
      Обнажив ее, он взмахнул простыней над запыленным линолеумом. Гром сотряс этот карточный домик. Волна ливня отхлынула, оставив их на хлюпающей простыне. Пятки ее заскользили у него по спине. Это было, как любоваться резаной раной. Поддерживая ее тяжесть ладонями, он поднялся. Она уцепилась за шею. Нахлесты дождя заливали обоих, огибая проникающий поцелуй. Под языком все рвалось и сводило, когда она вскрикнула, кончив ему в рот. Соскользнув, она сжала коленями его ребра. Чтобы войти, на мгновенье он снял правую руку с ее ягодицы. Она обняла его и запрокинулась. Ливень мял ее груди и струился с волос - бесконечный.
      И еще было утро. Застегнувшись с усилием, он приоткрыл - с топором за спиной. Уполномоченный по дому наводил всеобщий ужас рассказами о сыне шофере в Кремлевском гараже. Но для Александра он был гарантом существования.
      - Обратно бумага на тебя пришла.
      Просунутого в щель рубля уполномоченный не взял.
      - Не менее, чем на три шестьдесят две. Все жильцы подписали...
      В спальне он объяснил:
      - Местный налог. У меня не хватает. Одолев сложность парижского портмоне, он вернулся с листочком из тетради в клеточку. Только глаза от Инеc и остались.
      - С милицией требуют выселить. Это серьезно?
      Он выдернул, разорвал.
      В мусорном ведре под раковиной сдохла мышь. Бедняга не нашла ни крошки.
      Она вышла на звон собираемой стеклотары.
      - У меня же деньги есть!
      Выйдя на солнце, он покачнулся.
      В магазине были яйца.
      - Пять, - показал он.
      - Штук?
      - Десятков...
      Хохот тряс груди. Опираясь на швабру, беззубо смеялась уборщица.
      - Паэйя, - объявила она. - Омлет по-испански...
      Он подложил ей подушку. Кофе, сигареты. Глаза засияли снова.
      - Можно я поживу здесь?
      В буквальном смысле спать в паре он терпеть не мог. Сны в одиночестве были ярче.
      Она засмеялась.
      - Надолго я не задержусь.
      Она приняла душ, оставив обмылок ему на бритье. Окровавившись, он держал скулу под водой.
      - Привезу тебе новые лезвия.
      За спиной у них бабка не удержалась: "Срам, говорят, творят такой, что прости Господи". Другая плюнула.
      Прохожие останавливались и смотрели вслед.
      В Москве они вышли из автобуса и спустились в метро. Пассажиры напротив уставились, как по команде.
      Инеc поехала дальше, он вышел на станции "Университет" - первый ее советский...
      На почте Александру выбросили письмо от бабушки.
      "Твоя мать пишет, что завел любовницу, нанял квартиру. Не дело делаешь. Прошу как последнего из рода: опомнись, внучек, и возьмись за ум. Выключат из студентов, что будешь белать?" Даже вложенный червонец не обрадовал, хотя по пути в зону он сообразил, что бабушка в виду имеет предшественницу: до Питера слухи дошли только сейчас.
      В кабину вошла сокурсница, брошенная чилийцем. В свое время она так и не добилась от Александра (который не мог тогда с холодным сердцем) ответной оральной услуги. "Смотри, ее отец тебя уничтожит". - "Чей отец?" "Но ты же, говорят, отбил у Иванова его прекрасную полячку?"
      При виде Александра Иванов вскочил.
      - Где она?
      Он сбрил усы, и лица на нем не было.
      - Кто?
      - Ты не темни. Она жива, по крайней мере?
      - Вполне.
      - Еще смеется. Надеюсь, ты ее не изнасиловал?
      - По обоюдному согласию.
      - Ну, друг...
      - А что?
      - Паника, что. Иностранка пропала. С факультета ходили по комнатам, спрашивали. Вот отчислят, узнаешь, как играть с огнем.
      Александр сел.
      - Но ты же с Полой - и ничего.
      Иванов убрал глаза.
      - С пальцем не сравнивай. Пола - соц. И она уже в прошлом.
      - То есть?
      - Штатника себе нашла. Зубы вставные, но USA. А я, м...к, остался без усов.
      - Вырастут. И впереди еще сто стран.
      - Если даже Польша такая развитая, то я просто, друг, не знаю. Не вернуться ли в свои пределы? Кстати, и тебе советую.
      Александр улыбнулся.
      - Я понимаю, у самого итальянка была... - Иванов вздохнул. Апостериори, я на твоем бы месте знаешь, что сделал бы сейчас? Трахнул кого-нибудь из наших. Для равновесия.
      - Было б чем.
      - Смотри. Главное, во всяком случае, чтоб без любви. А то она ф-фью, ладонью он изобразил взлет самолета. - А ты останешься. Но не таким, как прежде. На краю.
      В соответствии со своими установками Александр ответил, что ищет в этой жизни именно и только этого:
      - Я всегда на краю.
      - Когда-нибудь сорваться можно... Между прочим. Дружок твой экзистенциальный - помнишь, первый курс? Альберт Латузко?
      - Ну?
      - Приказом по факультету восстановлен. Только теперь с ним дела лучше не иметь.
      - Почему?
      - Говорят, видели его - держись за стену... В погонах голубых. Метаморфозы, да?
      По пути вниз в кабину вскочил знакомый араб. Несмотря на свой дефект висюльку на веке, он пользовался здесь успехом. "Надо было парижанку мне искать в Москве, а не в Париже. Поздравляю". - "О чем ты?"
      Веко с висюлькой ему подмигнуло.
      "Когда уезжаете?"
      Под резонанс центральной зоны Александра повело. Это было на самом оживленном маршруте через университет. Он обогнал колонну и, скрывшись из виду, припал скулой к шлифованному граниту. Холодный пот смочил виски. Он представил над собой всю тяжесть сталинского здания - его стошнило. Но натощак от спазмов в поле зрения моталась только нитка слюны.
      - Что с тобой?
      За плечо его взяла знакомая с журфака. К груди она прижимала банку венгерского лечо. Сорвав нитку, он вытер пальцы о колонну. Это была рослая блондинка с синими глазами и маленьким ртом. Под белой юбкой, как помнилось ему, все было без затей - пресно, но просто.
      - Алена, - сказал он. - А давай поженимся?
      В конце прошлого года, отправив свою любовь в провинцию, Александр вернулся в общежи-тие и среди прочего попробовал воскреснуть посредством спорта. В новогоднюю ночь, обежав по периметру весь университет, он обмяк на поручнях в лифте, куда успела ввалиться целая толпа ночных конькобежцев.
      К нему придавило девушку. Спортивные брюки в обтяжку были гладкие, как атлас. Высокая и статная, к груди она прижимала при этом пару хорошо отточенных коньков. Отдавая себе отчет в том, что она способна размозжить ему череп, Александр высвободил руку и огладил атласный зад. Никакой реакции. Отморозила, что ли? Но на табло вспыхнул очередной этаж, и зад вдруг повернулся, предоставляя его ладони возможность соскользнуть в промежность. Это было столь неожиданно, что он отдернул руку. От этажа к этажу лифт пустел, но вместо того, чтобы сделать шаг вперед, конькобежица все так же лежала на Александре. К 16-му они остались вдвоем. Толкнувшись, она выпрямилась. Он вышел следом. Не оглядываясь, но, конечно, слыша его шаги за спиной, она стащила вязаную шапочку, тряхнула русой головой. Жила она не здесь, а на 15-м, где, как на нечетном, лифт не останавливался. Он свернул за ней во тьму лестницы, скользя ладонью по перилам, спустился двумя маршами (вступив при этом в пьяную блевотину) и в коридоре увидел, что она входит в блок.
      Дверь она не закрыла. Он прошел мимо этой щели, вернулся. Стекла комнаты справа светились. Он нажал ручку левой, темной. Она стояла, скрестив голые ноги и оттягивая книзу свитер.
      - Как тебя зовут?
      Она закрыла ему рот ладонью, которую он укусил.
      Это было поперек дивана. Поверх низкой деревянной спинки был никелированный поручень, за него она держалась. Зад у нее был холодный. Потом свитер стал липнуть к коже.
      Она обернулась, когда он кончил на пол.
      - Зачем?
      Имени конькобежица не сказала. Но через пару дней он узнал - при обстоятельствах, типичных для здания на Ленинских горах.
      Опять же ночью он вышел из кабины и натолкнулся на Иванова. Итальянцы строили автогигант на Волге. Иванов год провел там переводчиком. Имея за ухом лакированный мундштук, он сидел возле урны и собирал на лист бумаги курительные бычки.
      Александр вынул пачку.
      - Друг! - вскричал Иванов. - Еще не выгнали?
      - Держусь.
      - А где прописан?
      - В башне.
      - Там же сейчас, как в холодильнике?
      - Не говори.
      - Давай ко мне! Наветренная сторона. Давай, поехал.
      Вместе с постелью Александр прихватил из башни найденную во время ночных блужданий картонку с американскими журналами.
      - "Плейбоя", к сожалению, нет.
      - А зачем? Омниа меа мекум порто. - Иванов вытащил чемодан, из чемодана пакет, а из пакета пачку снимков. - Только между нами?
      Вьюга билась в окно. Странно было под этот жестокий вой увидеть их наготу. Александр прилагал усилия, чтобы не дрожали руки.
      - Чем ты их?
      - "Любителем".
      Профессионалом он и не был - черно-белые снимки выглядели серыми. Но были вполне разборчивы. Александр сдерживался, чтоб не присвистнуть. Иванов всегда казался ему тихим, но еще до Тольятти - всего за три курса - он умудрился перещелкать пол-общежития. Одетая была только одна - в купальный халат. Задрав ногу на стол, она лакировала ноготки - и в этой позе он ее снял. Брови подняты над сползшими очками.
      - Джиана.
      Александр оторвался.
      - У тебя была иностранка?
      - Друг... - Иванов вынул из-под усов мундштук и отвернулся, чтобы скрыть блеснувшую слезу. - То была любовь. Единственная в жизни.
      - А что с ней стало?
      - Разрубили по-живому. Еще расскажу, смотри...
      Вот тут он и увидел конькобежицу. Единственная в пачке она согласилась раздвинуть ноги. Она позировала против солнца, но Александр узнал эту отрешенность - наклон головы, взгляд искоса.
      - Знаешь ее?
      Он мотнул головой.
      - Зовут Алена. Заочница с журфака. Всегда согласна, только попроси.
      Закрыв на ключ одну из комнат зоны "В", где ее прописали на время летней сессии, Алена поставила банку лечо на стол.
      - Не бери меня ты замуж, я тебе и так уж дам уж.
      - Кроме шуток, - сказал он, глядя, как она снимает юбку, оставаясь в белых трусах.
      - Тогда открой мне банку.
      Она сняла свою полосатую рубашку с короткими рукавами. Все это она повесила в пустой шкаф. Взяла алюминиевую вилку, села с ногами на стул и раскрыла в ожидании американскую книжку On Investigative Journalist*.
      * "О журналистике дознания" (англ.)
      - Черт!
      Отбросив нож, он вынес руку под холодную воду. Прислонившись к косяку, Алена скрестила свои ноги.
      - Банку без крови открыть не может. Тоже мне муж.
      - Я серьезно.
      - Не смеши меня. Советский брак? Для этого я слишком люблю свободу.
      Белый "мерседес" у подъезда был окружен зеваками, которые пугливо обернулись на Александра. Он взлетел. В прихожей пара чемоданов.
      - Инеc?
      Молчание. Он взял топорик и открыл дверь в гостиную. Инеc сидела за столом с его пишущей машинкой.
      - Я не одна...
      Высокий мулат поднимался навстречу с протянутой рукой.
      - Анхель.
      Александр положил топорик на журнальный столик и ответил на рукопожатие. Глаза Анхеля прожгли его насквозь. Они сели друг напротив друга. Анхель протянул руку к топорику:
      - Можно? - Попробовал лезвие. - Китайский?
      - Советский.
      Инеc поднялась.
      - Кофе?
      Не оборачиваясь, он кивнул. Мулат добавил, чтоб покрепче, и отложил топорик. Глядя, как Александр вынимает пачку "Явы", он расстегнул льняной пиджак и вынул пару серебристых баллончиков.
      - Гавана. Бери-бери.
      Александр отвинтил, в ладонь выпала черная сигара.
      - Дай я тебе...
      Гильотинкой на цепочке мулат обрезал ему кончик, потом себе. Прибор он заложил в прорезь у пояса.
      Спички у Александра были свои.
      - Кастро и Сартр! - Инеc расхохоталась. - С такими же сигарами на фотографии...
      Они молчали.
      Она перестала смеяться.
      - Кофе кончился. Я спущусь?
      Хлопнула дверь.
      Они пускали друг на друга дым.
      - Тянется хорошо?
      - Нормально, - ответил Александр, чувствуя, что легкие спекаются, как кокс.
      Мулат перешел к делу:
      - Как говорят ее французы, сэ ля ви. Извини, что я пришел. Наверное, не надо было.
      - Ничего.
      - Я к ней серьезно относился. Че? Я готов был даже жить с ней в мелкобуржуазной Франции. Жениться собирался... Скажи мне, ты серьезно к ней относишься? Потому что она к тебе серьезно.
      - Откуда ты знаешь?
      - Че, она мне сама сказала. Какие у тебя планы?
      - Планы... - Александр откашлялся. - Через два месяца у нее виза кончается.
      - А у тебя когда? Он фыркнул.
      - У меня бессрочная.
      В глазах мулата возник интерес.
      - Чем это ты заслужил? Какой имеешь паспорт?
      - Советский.
      Толстые губы приоткрылись. Он отогнал дым.
      - Разве ты не скандинав?
      - Она не сказала?
      - Ничего она мне не сказала...
      - Русский я.
      - Советский паспорт?
      - А какой же.
      - Тогда не понимаю... Че? Ничего не понимаю! У меня, например, шведский. - Прикусив сигару белыми зубами, он вынул, пролистал страницы, заштампованные визами. - Видишь, написано? Открыт весь мир. Три-четыре страны меня не очень любят, но в Европе мы с ней могли бы жить в любой. Ты можешь дать женщине страну по выбору?
      Александр молчал.
      - Потому что здесь она не сможет. Нет, че... Твоя квартира?
      - Снимаю.
      - Но сам москвич? Прописка постоянная?
      - На срок учебы.
      - Аллеc клар. - Под тяжестью сигары пепельница упала на бок. - Через два месяца я уезжаю в Германию. До этого она знает, где меня найти. Скажи ей, когда будет уходить, что Анхель ждет. Потому что она уйдет. Ты это понимаешь?
      Он кивнул.
      - Ты тут, Алехандро, не при чем. Просто страна такая у тебя. Я вот из Латинской Америки. Там у нас жизнь. Ты понимаешь? Даже при кровавых хунтах. Здесь все правильно, все хорошо. Социализм. Но жизни нет. Ты понимаешь?
      Оса возникла в проеме окна. Подержалась и отлетела.
      - Че, как мужчина с мужчиной? Рублей девать мне некуда...
      - Нет.
      Мулат подержал руку в пиджаке и вынул.
      - Смотри. Ее надо кормить.
      - Как-нибудь.
      - Тогда держись. Салют.
      - Салют...
      Выходя, мулат пригнулся.
      Александр выбросил окурки и, взявшись за раму, смотрел вниз.
      - Дым, будто здесь стрелялись...
      - Где ты была?
      - Поднялась выше этажом.
      - Зачем?
      - На всякий случай. Никто никого не убил?
      Ее бывший вышел на солнце - весь в белом. Аборигены расступились, и "мерседес" сверкнул на повороте.
      - Я так и думала. Цивилизованные люди.
      - Смотря кто...
      И Александр сунул голову под кран.
      Она открыла чемоданы и взялась за ручку шкафа.
      - Можно?
      - Скелетов вроде не держу.
      Внутри было пусто. Если не считать нейлоновой комбинации, которая задержалась на полгода.
      - А это?
      Кружева были заношены и местами оборваны. Предыдущая любовь купила ее на толкучке в Литве.
      - Утехи фетишиста.
      - Я выброшу?
      - Выброси.
      Лязгнуло мусорное ведро. Вернувшись, Инеc вынула из чемодана пакет, распечатала и стала натягивать хирургические перчатки.
      - Что ты собираешься делать?
      - Уйди куда-нибудь.
      - Куда я уйду?
      - Тогда вынеси бутылки.
      Он вынес и вернулся на закате - с библиотечным самоучителем французского языка.
      Стянув перчатки, Инеc бросила их в ведро.
      - Разве не лучше?
      Линолеум сиял. На обоях в пустом квадрате остался гвоздик.
      - А деревяшка?
      - Убрала в сервант.
      Он повесил обратно лакированную дощечку с выжженной паяльником березкой.
      - Уродство же?
      - А пусть висит.
      Количество западных вещей его поразило. Дочь миллионера, что ли? Скрестив босые ноги на полированном столике, он наблюдал, как все это заполняет убогий встроенный шкаф.
      Однажды в Минске на Круглой площади, где обелиск Победы, разгрузился автобус, полный иностранцев. Издалека Александр наблюдал, как сверстники клянчили у них жевательную резинку. Когда автобус уехал, а попрошайки убежали в парк, он подобрал на месте преступления облатку Made in U.S.A. Он наклеил ее в свой альбом спичечных этикеток - как называлось это извращение? Филуменистикой? Любуясь американской бумажкой, он не мог не думать в то же время о романе "Молодая гвардия". Где есть образ инженера, который стал работать на немецко-фашистских оккупантов. Учительница просила обратить внимание на то, как тонко Фадеев исследует психологию предательства, которое началось задолго до войны - низкопоклонством перед западными мелочами.
      Чемоданы опустели. На боках следы содранных отельных наклеек. На ручках болтались бирки Air France - каким-то образом удержавшиеся в ее московских переездах. Инеc их стала обрывать - не поддаваясь, бирки растягивали свои синие резинки.
      - Оставь их.
      - Почему?
      Он и сам не знал, но срыванию авиабирок все в нем воспротивилось. Без них эти легкие на подъем чемоданы приняли бы слишком оседлый вид.
      По ту сторону горизонта, видимого из спальни, оказался соснячок столь же душный и вдобавок набитый консервной ржавью.
      За щитом с надписью "Зона отдыха" открылось пространство, где загорал весь Спутник.
      Из лабиринта тел они выбрались под елочки и в четыре руки расстелили купальную простыню, которая, будучи парижской и лиловой, вступила в вопиющее противоречие с контекстом. Антисанитарного вида водоем внизу был набит людьми, которые стояли плечом к плечу. Вокруг - сплошное лежбище. Со вздохом Александр стал обнажаться. Травмированный в детстве праздничными демонстрациями трудящихся, боялся он толпы. Любой - включая отдыха-ющей. Но это был ход в борьбе за выживание, их вылазка на природу. Есть в это воскресенье было нечего. Она предложила компенсировать витаминами "Е". Которые бесплатно поставляет солнце. Он никогда не слышал о таких, он засмеялся. "Е" как е..?
      Купальник на Инеc был в обтяжку. Что вызвало в памяти картинку из "Детской энциклопе-дии":
      - Ты мне напоминаешь "Девочку на шаре".
      - Все советские мне это говорят и думают, что комплимент. Но, во-первых, Пикассо я не люблю...
      - Почему?
      - Даже не знаю, что отталкивает, творчество или человек. Но у него много общего с отцом. Кроме своего брадобрея, он только с отцом встречается. Даже свою картину ему подарил. Валялась у нас, пока отец ее не отдал.
      - Отдал? Это же миллионы?
      Взгляд презрения не удержал его от расспросов:
      - Куда, в музей?
      - В фонд будущего Испании, - сказала она туманно...
      - А Дали?
      Этот предлагал построить вдоль дороги к Мадриду сплошной памятник из костей коммунистов. В моей семье имя лучше не произносить. Но мне ближе Дали. Не знаю, почему. Может быть, потому что однолюб. А знаешь, что он женат на русской?
      Их накрыла тень. Александр успел перекатиться от смявших полотенце пяток. Крутозадая бетонщица, уводимая в лесок парнями, оглянулась:
      - А говорят, мужики на кости не кидаются.
      Но в почву не втоптали.
      И за то спасибо.
      По пути обратно она вскрикнула в тоннеле через насыпь. Он зажал ей уши. Они стояли, пережидая гром электрички. Открыв глаза, она спросила:
      - А ты бы мог во Франции?
      - Что?
      - Жить. Писать?
      - Не знаю. Не могу себе представить.
      Она нарисовала:
      Какой-нибудь бидонвилль "Голуазы" без фильтра и вино.
      - Французское, надеюсь?
      - Но из пластмассовых бутылей. Такое солнце, как сейчас. И взгляд отчаяния.
      - Отчаяния?
      - А ностальгия? Все эмигранты впадают, но, говорят, что русские особенно...
      Они перешли рязмякшее шоссе, обогнули заборы уцелевших вдоль дороги изб и в зоне тишины стали подниматься через пустырь.
      Меж ног Инеc сверкнуло солнце. Окна и двери в спальне и гостиной были распахнуты, но вместо сквозняка квартиру пробивал луч - гигантский, как в войне миров.
      - Ты хочешь надеть это платье?
      То, что прислала ей мать из Парижа, было не только мини, но и просвечивало от и до - откуда, из-под самой перемычки слипов, не сразу сходящиеся бедра пропускали треугольничек солнца, который резал, как алмаз.
      - А что?
      - Ничего, - ответил Александр, выступая в крестный путь отсюда к центру Москвы, которая даже в африканский зной отстаивала свой пуританизм. В образцовом городе коммунизма в постоянной готовности добровольная полиция нравов - из климактеричек сталинского закала и предположительно православных их матерей, ну абсолютно озверелых бабок. Инеc демонстриро-вала полную невозмутимость, он же от бессилия перед вербальной агрессией в автобусе, в подземных переходах, в вагоне метро, на эскалаторе, на остановке и в трамвае совершенно изнемог.
      Они добрались наконец до лестничной площадки, где исходило просто триумфальной вонью ведро "Для пищевых отходов".
      Матраса, на котором простыни, как их ни подсовывай, завинчивались в мокрый жгут, Инеc вдруг стало мало - или чересчур. Во всяком случае, ей захотелось увидеть его друзей. В компанию. Развлечься.
      Она прислонилась к стене. Александр сменил свой кулак на каблук, и это возымело - к двери подшлепали босиком.
      - Я с дамой.
      Замок отщелкнулся, шаги убежали. Выдержав паузу, они вошли в московскую квартиру.
      В глицерине линзы старинного телевизора, сцепившись руками, плыли навстречу Никсон и Брежнев - при выключенном звуке транслировалась встреча президента США.
      Стены были из книжных корешков - до потолка. Из этой угнетающей библиотеки окно выходило на железнодорожный переезд, дорогу и женское общежитие. Александр взял старинный театральный бинокль. За окнами слонялись пэтэушницы в трусах и лифчиках - эротизированные дефектом стекол.