Глава пятая. ДРУГАЯ

— Это приказ, милейшая, — сказал Вестник, Носитель жезла, Крылоногий, как он сам порой хвастливо называл себя. — Это приказ Царя богов…

Он смотрел на Калипсо, ожидая ее окончательного ответа, вид у него был самодовольный и веселый — этакий удачливый дипломат. Будь она простой смертной, смертный свидетель и наблюдатель сказал бы о ней: «Лет тридцать пять — сорок. Может, между сорока и сорока пятью». Глаза у нее были черные, под ними сеть морщинок, проведенных жизненным опытом, которые она не старалась убрать с помощью массажа. Темноволосая, женственная — тип женщины с берегов заповедных оазисов в пустыне на дальнем юге: смуглое круглое лицо, узкие смуглые руки, которые не могли стать белее, сколько бы она ни пряталась от Гелиоса; если уж говорить начистоту, она была шоколадного цвета. Роста она была невысокого. Она напоминала куклу, мягкую игрушку, предназначенную для немолодых вождей, окруженных множеством жен: идеальная любовница.

Однако она была повелительницей — это было видно с первого взгляда. Вестник мысленно это признал и попытался скрыть признание за снисходительной улыбкой. Они состояли в дальнем родстве, и улыбку его можно было истолковать так: «Мы, верхние слои Семейства, его сливки, цвет мира человеческого и мира богов, кое-что о тебе знаем. Знаем многое. Нам известны твои странные заблуждения, твое упрямство, причины твоего изгнания. Но мы относимся к тебе снисходительно, плен, в котором тебя держат, не строг, он отвечает рангу повелительницы, и мы не предъявляем к тебе больших требований. Мы относимся с пониманием».

Они сидели в зале ее дворца. Вестник заметил, что рабыня, обмахивающая ее опахалом, выбрана весьма продуманно: старая, безобразная негритянка, седая, с красноватыми белками круглых, навыкате, глаз, сама перекатывающаяся как шар и с губами почти лилового цвета, словно на них запеклись следы прокисшего лилового вина. Ни один мужчина не мог бы ею соблазниться.

Вестник закинул ногу на ногу, утвердил локоть на верхнем колене и подпер ладонью подбородок. Вся его поза свидетельствовала о том, что он не считается с ее присутствием, едва замечает, а может, и презирает ее. Голос его, однако, был вкрадчив и притворно почтителен:

— Вот как обстоят дела, сударыня.

Они сидели так, что в открытую дверь им видны были оба двора, а за ними бухта на северо-востоке. Дело шло к вечеру, тени в долине удлинялись. Справа на скалах двигались какие-то люди. Слева на прибрежной скале маячила неподвижная фигура.

— Ему здесь было так хорошо, — сказала она, пытаясь овладеть собой.

Вестник начал покачивать ногой.

— Что значит хорошо? Это с какой стороны посмотреть. Извините, я не хочу быть неучтивым. Но он слишком долго оставался вдали от дома.

Он улыбнулся ей льстивой, восхищенной улыбкой,

— Я понимаю, — сказала она. — И все же…

— Он почти десять лет воевал, дражайшая. Потом года три странствовал, пока не попал сюда. А сколько он пробыл здесь? Лет семь-восемь?

Она не удостоила его ответом. Словно выступая на сцене в какой-нибудь пьесе, она начала горький монолог, убеждая и скорбя:

— Я вижу там ваших корабельщиков, Трижды Высокочтимый, Высокочтимейший. Разве они не готовы подняться на палубу? Не готовы сняться с якоря? Разве вы не сделаете все, чтобы увезти его с собой, пока он еще хочет уехать? Вечером он, быть может, уже не захочет, я его знаю.

Она встала. Подол длинного синего платья соскользнул к ее ногам, на красные сандалии. Стоя, она казалась еще более хрупкой и смуглой. Он улыбался улыбкой ценителя, а она продолжала разыгрывать свою сцену:

— О вы, считающие себя высшими богами, вы, могущественные завистники! Вы, искатели развлечений, вы, живущие на Большой земле, — ничего-то вы не понимаете, нет, нет и нет! Ну что ж, забирайте его! И сейчас же, слышите, торопитесь, немедля берите его на корабль! Взгляните, вот он стоит и ждет. Стоит и мучается сомнениями. Спешите, пока он еще сомневается! Вечером его, быть может, будет не так легко обмануть, Трижды Высокочтимый!

Пока она разыгрывала свою эффектную сцену, Вестник обдумывал ответные реплики. И когда она сделала паузу, чтобы набрать воздуха — удивительное дело, сколько воздуха могла вместить в себя крошечная фигурка! — он заявил:

— Я ведь уже сказал. Мы не возьмем его с собой.

— Это тоже политическая игра, — живо возразила она.

Его кривая улыбка сделалась еще более восхищенной, это был дипломат, хорошо осведомленный, умеющий молчать, и выглядел он (по ее мнению) жалким идиотом.

— У нас нет причин вмешиваться во внутренние дела его острова, — сказал он. — Мы просто хотим предоставить ему возможность вернуться домой. Но мы не собираемся поддерживать мятеж, если возвращение его придется рассматривать как мятеж против партии, которой принадлежит большая власть на Итаке.

— А потом? — спросила она, и, хотя она неподвижно стояла на мозаичном полу, ему казалось, что она занесла ногу на ступеньку невидимой лестницы.

— О средстве передвижения он желает позаботиться сам и должен получить такую возможность. Мы только подтолкнули его.

— А потом? — спросила она резче. — Вы хотите ввергнуть его в новую войну? Для этого он хорош, для этого он годится. А сами вы рисковать не желаете. — И она продолжала разыгрывать сцену дальше: — Вы лишаете меня всего! Я обречена сидеть в этой старой усадьбе на краю света — я, дочь Атланта! — в старой усадьбе на скудной земле, которая не приносит дохода, обречена думать о том, как прокормиться, изгнанница в своей собственной стране. Но вы желаете, чтобы я была пешкой в вашей политической игре. Предана забвению, но в случае надобности о моем существовании можно вспомнить и извлечь из него пользу. Этакая вешка — плывешь мимо, но помнишь, что она есть. Много лет вы оставляли меня в покое. Хорош покой! Я пребывала в покое вдали от всех удовольствий, забав и радостей, от всего, причастного к жизни богов. Но вот явился он. И остался со мной. И мы были очень счастливы — осмелюсь это утверждать. Он был доволен. Он не стремился уехать. Он все забыл, да, да, он забыл о вас, забыл о Царе богов. И не было у него больше никаких желаний.

— Вот мы и сочли, что дело плохо, — заявил он вдруг с неприкрытой грубостью.

А она продолжала играть:

— И теперь он должен уехать, вы принудили его уехать, приказали ему пуститься в путь, но корабля для него не нашлось. В целом океане, во всем могучем царстве Посейдона — ни единого судна! О судне должна позаботиться я! Я должна вам служить туристическим бюро, и лоцманом, и судостроителем. Пришлите только гонца — приказ исполнят без промедления и по дешевке. О! Так можно…

— Хочу обратить ваше внимание, дражайшая, — сказал он, — что мне придется доложить обо всех употребленных вами выражениях.

Она осеклась и закончила сцену весьма изящно: улыбнулась ледяной улыбкой хозяйки дома и выкинула вперед правую руку с тонкими смуглыми пальчиками, растопырив их так, что они отогнулись назад.

— Я возьму на себя расходы по путешествию. Я буду рада оказать эту маленькую услугу вам и Высокому Семейству. Прошу вас передать Царю богов мой поклон и заверить его в моей всеподданнейшей верности и послушании.

— Мы весьма признательны за ваше любезное предложение, — сказал Посол, вставая. — Для него будет — как бы получше выразиться, — будет естественнее вернуться домой таким образом. Мы следуем принципу: оказывать всемерную поддержку тому, кто попал в щекотливое политическое положение, — но никакого открытого вмешательства. Припомните Троянскую войну, и вам все станет ясно. Надеюсь, вы понимаете, что мы придерживаемся нейтралитета.

— Я отлично вас понимаю, Трижды Высокочтимый, — сказала она, протягивая ему руку. — Прошу вас не забыть передать мой поклон.

— И вы сделаете все, чтобы он уехал как можно скорее? — сказал Посол. — Вообще я, пожалуй, оставлю здесь парочку своих людей — так сказать, для контроля. Мы пришлем за ними недельки через две. Надеюсь, вы не против?

— О, ничуть! — ответила она. — Как я могу быть против?

Когда он проходил через наружный двор, от стены отделились четверо из его свиты и стали спускаться следом за ним к Восточной бухте, куда днем перегнали его корабль. Каждый из них нес по два копья, лук, колчан и вообще был в полном вооружении — с мечом и щитом. На полпути Посол отдал им приказ, и они гуськом зашагали к прибрежной скале с левой стороны, где все еще маячила неподвижная фигура.

Калипсо обмякла. Она по-прежнему стояла посреди комнаты спиной к очагу. Но стала как-то меньше ростом, незначительней. Она закрыла лицо руками.

— Убирайся, — прошептала она рабыне, которая продолжала обмахивать ее опахалом из страусовых перьев. И вдруг Калипсо топнула ногой и, отведя руки от искаженного лица, от темных заплаканных глаз, закричала: — Убирайся, черномазая обезьяна! Убирайся, говорю тебе, убирайся!

Глава шестая. ПРЯДЕТСЯ НИТЬ

В конце концов женихи, которые непрестанно посылали к Пенелопе депутацию, состоящую из Антиноя и Эвримаха — позднее к ним присоединился еще Амфином, — вынудили у нее обещание, что она даст им определенный ответ и назовет имя избранника. Трудно сказать, прибегла ли жениховская свора к скрытым угрозам или к помощи Икария и в какой мере, но нетрудно догадаться, что она энергично использовала все возможности воздействия. Может быть, женихи угрожали устроить беспорядки на Большой земле или бунт на островах. Может быть, пустили в ход шантаж не только экономического и финансового свойства.

Что позволила Пенелопа Антиною — молодому, сильному, энергичному — на шестнадцатый год, в начале жениховской эры? Было ли то прикосновение губ к губам или нечто большее? Какая рабыня и о чем проведала? Не тогда ли уже начались у Меланфо приступы ночного бдения и она бесшумно кралась по дому, сняв свои стучащие сандалии? Кто знает, что бушует в теле соломенной вдовы, супруги Долгоотсутствуюшего странника, когда в воздухе реют ароматы весеннего обновления, а рядом пахнет мужской молодостью в расцвете ее силы? Что позволила она обольстителю Эвримаху? Было ли то прикосновение губ к губам, прикосновение кожи — мужской кожи к женской — или нечто большее?

Впоследствии многие следы были заметены — она начала бороться за свою свободу. Как же она за нее боролась?

Она им пообещала: когда она закончит прясть всю ту шерсть, что лежит у нее в тюках, а потом закончит ткать все, что напряла, она сделает выбор. Она вовсе не намерена навсегда закрыть ткацкие мастерские — они сами понимают, как это было бы бесхозяйственно, но она решила сделать маленькую паузу, чтобы выбрать, чтобы принять решение, сделать маленькую передышку, прежде чем снова взяться за работу. Можете себе представить, в какое волнение, прямо-таки в раж, пришли женихи!

Они рассчитывали, что придется ждать год. Но запас шерсти оказался очень велик, хотя они (с помощью услужливого Предводителя козопасов Меланфия, многообещающего сына Долиона) пытались проследить за тем, чтобы новая шерсть, снятая с косматых овечьих спин и боков, не поступала на склад при прядильне, а честно продавалась на островах и на Большой земле. А тем временем тканье шло полным ходом, одну штуку шерстяной материи за другой выносили из мастерской и передавали в руки агентов. И все же запас шерсти по-прежнему не иссякал. Быть может, это было связано с приступами недомогания у Эвриклеи. Что старуху одолела хворь, бросалось в глаза всем и каждому: она ныла, / скулила, / нудила, / к небу молящие руки вздымала, / часто подолгу нос утирала, / еле по дому ходила, / только о хворях речь заводила, / пыхтела, / кряхтела — и, наконец, отправлялась на Большую землю принимать чудодейственные лечебные процедуры, а потом однажды ночью возвращалась домой; и казалось, что шерсть бесконечной нитью тянется с одного конца земной лепешки на Восточном берегу океана до другого ее конца на Западном побережье. На три года растянулась эта нить.

Меланфий, бывший главным козопасом и еще кое-чем, придумал хитрость. Умом он был недалек, но на этот раз пошевелил мозгами, а может, его надоумила сестрица. Вообще-то два его брата и отец пасли скот на дальних выгонах, но они были несловоохотливы и не слишком поощряли своего родственника в его честолюбивых затеях. И произошло вот что. Однажды ночью у ограды наружного двора показались четверо пастухов, с трудом тащивших тяжелый тюк. Они несли его на носилках и часто сменяли друг друга. Ни одна собака не залаяла, когда они вошли в открытые ворота и направились к прядильне, отдыхавшей в ночной тишине при бледном свете звезд.

— Надоела мне эта ночная работа, — сказал один голос.

— Эвмей говорит, так надо, — отозвался другой.

— Слишком мало за нее платят, — произнес третий.

Четвертый был нем. Он открыл дверь прядильни, собаки побежали за ним, одна из них заворчала. И вдруг залилась лаем.

Из прядильни крикнули:

— Стой! Чего вам здесь надо?

Трое носильщиков пустились наутек: послышался быстрый топот ног вдоль ограды — в мгновение ока их и след простыл, безмолвно убежали за ними их собаки.

Четвертый носильщик остался на месте, его собака замерла рядом с ним, сделав стойку. Из прядильни вышли двое мужчин, у них были мечи и копья.

— Ни с места!

Человек не шевельнулся.

— Шерсть! — объявил Меланфий, пощупав тюк. — Я так и думал.

Спутник Меланфия схватил молчаливого носильщика за плечо, он хотел получше рассмотреть его при свете звезд, но, почувствовав, какие у того мускулы, тотчас выпустил, к тому же на обидчика накинулась собака — ему пришлось отбежать на несколько шагов.

— Это Дакриостакт, немой прислужник Эвриклеи.

Немой подумал, взялся за тюк, вкатил его в прядильню, запер дверь. А потом ушел восвояси вместе с собакой. Они не решились его задержать.

— Не хочу пускать в ход оружие, — сказал Антиной. — Но она мне за это заплатит!

На другой день он имел беседу с Супругой и дал ей понять, что им известно: пастухи ночью приносят в город шерсть.

— Я этого не видела, — коротко ответила Пенелопа, и сказала правду: она ни разу не видела, как приносят шерсть. — Но я поговорю с Эвриклеей.

Через три дня Антиной с Эвримахом явились к Пенелопе, потребовали точных сведений о запасах шерсти и объявили, что на собрании принято решение позволить ей допрясть и доткать всю шерсть, имеющуюся в кладовых, но на этом она должна поставить точку. Они считали, что проявляют большое великодушие.

— Эвриклея что-то прихворнула, — сказала Пенелопа, — вот она и уехала — по-моему, на Большую землю. В Дельфах замечательный целебный источник. А ее время от времени донимает подагра.

— Пусть разъезжает где хочет, — заявил в своей речи Антиной (Партия Прогресса), — но мы требуем контроля над запасами шерсти в городе. Нам известно, что шерсть тайком доставляют сюда с Большой земли, мы получили информацию от пастухов и матросов.

— Я не в курсе дела, — сказала Хозяйка (Партия Независимых) в своем ответе на запрос. И ответила правду: она была не в курсе подробностей.

— Мы приняли решение поставить собственную охрану у складов и мастерских, — сказал представлявший Партию Прогресса оратор, продолжая дебаты. Эвримах объявил, что присоединяется к предыдущему оратору.

— Мне больше нечего добавить по обсуждаемому вопросу, — заявила Пенелопа.

Доставке шерсти был положен конец, и теперь, как только склад опустеет, прядильне предстояло закрыться. Очень скоро из своей оздоровительной поездки, которая на сей раз была довольно короткой, вернулась Эвриклея: она навещала Лаэрта в его загородной усадьбе по-над пашнями. Старуха выглядела еще более хворой, чем обычно, а она и всегда-то не отличалась геркулесовым здоровьем, но на воды в Дельфы не поехала. Вместо этого она бродила по прядильне и ткацким и, прямо говоря, пыталась саботировать работу. Конечно, такое слово вслух не произносилось. Она уверяла, что размер веретен не соответствует стандарту, что многие девушки не годятся для этой работы, или, наоборот, находила, что у прядильщиц вид слишком усталый, и давала им на несколько дней отпуск. И все-таки нить неумолимо сматывалась в клубки, хотя и медленней, чем прежде, а запасы шерсти таяли. Точно так же старуха вела себя в ткацких. Она придиралась к ткацким станкам, всем портила настроение и хулила работу, которая также замедлилась. И все же пряжа становилась тканью. Сторожа по ночам клевали носом не более обычного, и потому попытки принести новую шерсть проваливались одна за другой. Прялки остановились. Вскоре и ткацким станкам предстояло остановиться на то время, что Пенелопа будет обдумывать свой выбор.

Однажды ночью Эвриклее приснился новый сон, и на другое утро она рассказала его Хозяйке, сидя на краю кровати в ее спальне.

— Мне приснилось, что господин Лаэрт очень болен. И я должна непременно снова его навестить.

— Ужас какой, — сказала Хозяйка, которая была хорошей невесткой. — А в самом деле, как поживает свекор? Не знаешь?

— Когда недавно я у него была, все шло как всегда, — сказала старуха. — Ему нравится ни от кого не зависеть и возиться у себя в саду и на виноградниках.

— И он по-прежнему не хочет возвратиться к нам?

— До тех пор пока… гм… известные особы наведываются сюда — нет, — кисло ответила старуха.

— Ну так что же тебе еще приснилось?

— Стало быть, как я уже сказала, он был очень болен. Очень. Так что пришлось подумать о погребении и обо всем, что полагается.

— Ох, — вздрогнула Пенелопа. — Надо во что бы то ни стало послать ему гостинцев. И вообще заботиться о нем получше! Ну и что тебе снилось дальше?

— Снилось мне, что невестка должна была выткать ему погребальный покров из тончайшего полотна и что ткать его пришлось долго.

— Удивительный сон, — задумчиво сказала Хозяйка. — Ну а дальше?

— Дальше снилось мне, что… гм… известные особы не могли ей в этом отказать. Просто не посмели отказать. Людей постыдились. Ведь это было бы кощунство, варварство — отказать ей в таком деле.

— Очень странный сон, — сказала Пенелопа.

— Да, мне было очень интересно его смотреть, — сказала старуха, и даже голос ее сделался подслеповатым, как ни удивительно это звучит.

— Пожалуй, надо тебе снова навестить моего свекра, а потом ты приедешь и расскажешь нам, как он плох, как он слаб и немощен, — сказала Хозяйка.

Часом позже, когда с прической было покончено и завтрак съеден, старуха и немой со слезящимися глазами Дакриостакт пустились в путь.

Вернулись они на другой день. Старуха заглянула в ткацкие, испортив там всем настроение, ворчала, придиралась и цеплялась ко всем, так что отбила охоту работать у девушек и даже у женщин постарше, и они стали вздыхать и жаловаться на жизнь: у них, мол, все не как у людей, никогда нет покоя, и прочее и прочее. Словом, старуха всех довела до полного уныния. После этого она обошла усадьбу внутри и снаружи и оказалась вдруг притом необычайно словоохотливой. Она рассказывала всем подряд, как плох бедный старый господин Лаэрт — без сомнения, дни его сочтены. Так жалко старого, заброшенного Горюна, который прежде был их господином. Ведь Госпожа, Супруга, Хозяйка пообещала когда-то выткать ему погребальный покров — а ей не дают ткать! Скоро шерсть на складах иссякнет, и, стало быть, на тканье вот-вот наложат запрет. Ох-хо-хо! Вот ведь злая судьби-нушка! Но старуха не довольствовалась прогулками по усадьбе: она спустилась в город, побывала на Рыночной площади, в гавани, заходила и в дома, навещая знакомых, с которыми не разговаривала годами, и всюду слышались ее ахи и охи. И все соглашались, что очень жаль Лаэрта, который в годы своего могущества был благородным и храбрым мужем. Подумать только, лежит больной, несчастный и не может утешиться мыслью, что к тому дню, когда ему настанет конец, невестка выткет для него красивый саван! До чего же круто иной раз жизнь обходится с людьми — а другие себе жрут, пьют и знай веселятся.

Стоило Эвриклее дать толчок всем этим ахам и охам, и они уже сами собой расползлись по всему городу, а потом и за его стенами, среди свинопасов на юге острова и среди мелких земледельцев, козопасов, овечьих пастухов и мореходов в северной его части, а с мореходами поплыли на кораблях к Большой земле и в открытое море.

Старуха стала источником информации о болезни Лаэрта. При встречах с ней женихи не могли не спросить ее о том, как себя чувствует Достопочтенный старец, а она теперь попадалась всем на каждом шагу. И знала во всех подробностях, как чахнет Достопочтенный старец, — она поддерживала с ним постоянную связь. Можно сказать, что Лаэрт двигался к своему концу с большим шумом.

В нужную минуту в игру вступила Пенелопа.

Среди претендентов, соискателей, полных надежд и расчетов, среди всех тех, кто явился с гористых островов, из лесных краев или из прибрежных поселков Большой земли, тех, кто прибыл с Дулихия, Зама, Закинфа и из других мест, было много простых, неотесанных, бесстыдно корыстных людей, чью единственную слабину в политике составляло суеверие и боязнь привидений. По натуре они в известном смысле были сектанты. Ни Ангиной, ни Эвримах, ни Амфином (сам уроженец Дулихия) вовсе не были суеверны, но в политике своей им приходилось опираться на так называемые народные массы: их надо было приручить, играя на их слабых струнах и извлекая выгоду из их грубости, суеверия и страха перед привидениями. Примитивные личности были тяжелой артиллерией в руках главарей партии, их таранами. Они никогда не блистали во время прений, но зато играли важную роль в качестве хора, партии, большинства. Они боялись Зевса-Громовержца, Метателя молний, но понятия не имели о Зевсе-Благом, Зевсе-Мейлихии.

Однажды после долгой утренней беседы с Эвриклеей Пенелопа спустилась вниз с лестницы, ведущей в Женские покои, и у подножья ее обнаружила обычную депутацию, усиленную Амфиномом. Женихи предчувствовали, что назревают важные события.

— Я не желаю вести с вами частную беседу, господа, — сказала Хозяйка, Повелительница, — я желаю говорить с собранием.

— Но мы постоянный комитет, — заявил Антиной, сверкнув своими жесткими глазами. — Мадам, мы трое — покорные слуги итакийского народа, орудие его воли и единой воли женихов.

— Вздор, — ответила Пенелопа с достоинством, едва ли не с царственным величием. — Я хочу говорить также и с другими. Будьте любезны, проводите меня в зал моего Супруга, в мегарон Долгоотсутствующего, мне надо сказать собранию несколько слов.

Пришлось им уступить. Шумные женихи, сидевшие за столами, которые были расставлены между колоннами вдоль стен, умолкли и позабыли о еде и кубках с вином, видя, как она, с обдуманной неторопливостью, которая очень ее красила, прошла по залу и остановилась у очага, где было место ее Супруга.

— Ее милость желает сделать заявление, — объявил дежурный председатель Антиной формальным, парламентским, хотя и несколько крикливым тоном — чувствовалось, что он нервничает.

Она приступила прямо к делу.

— Господа, — сказала она, — я вовсе не намерена каким бы то ни было образом оскорблять священные законы гостеприимства, вторгаясь в ваши, без сомнения, очень важные переговоры. Всем вам известны мои сокровенные мысли, — (тут она, конечно, прилгнула, уклонилась от истины), — не можете вы также не знать мои взгляды на религию и мораль.

Ей нелегко давалась эта речь — ораторского навыка у нее не было. К тому же иногда при мысли об их молодости, об их искренней или неискренней тяге к ней, об их плотском к ней влечении и о другой страсти, которая сжигала их души, души скотоводов, земледельцев, морских разбойников, жаждавших прибыли и добычи, у нее перехватывало дыхание. Вот и теперь, начиная говорить, она посмотрела на всегда такого добродушного Амфинома, и голос ее упал, задрожал. Но все же она овладела собой настолько, что сумела красиво закончить свою речь.

Вначале она описала свое положение — нам оно уже известно. Она рассказала им то, что они и сами прекрасно знали, а именно что Супруг ее покинул дом, чтобы участвовать в славном военном предприятии, что песни и молва рассказывают о нем как об одном из тех, кто был среди первых, когда надо было обмануть или сокрушить жестокого и злобного врага, что вот уже десять лет, как он пустился в путь на родину, но никто не знает, где он сейчас. Однако, заметила она, сообщений о его смерти не поступило. Но разговор сейчас не об этом, а о другой, быть может, более близкой кончине. Ее любимый свекор, почитаемый всеми Лаэрт, как им, наверно, известно, уже давно болеет. И, судя по всему, может умереть со дня на день. Когда-то она обещала этому замечательному и достопочтенному старцу выткать ему погребальный покров из полотна такого размера, чтобы он был достоин его благородного и почтенного тела, его замечательных, достопочтенных останков. И что же происходит теперь?

Она выдержала рассчитанную паузу. Сидевшие за столами застыли, с торжественной миной глядя перед собой.

А она стала говорить о Смерти, об Аиде, куда всем суждено сойти, о том, что может встретиться на пути усопшего, когда все его земные дела и заботы позади. Можно, к примеру, вообразить себе такую сцену: Лаэрт спускается в царство мертвых и встречает там много старых знакомцев — ну хотя бы кое-кого из отцов здесь присутствующих, старых друзей покойного с утесистого Зама, с поросшего лесами Закинфа или со сказочно богатого Дулихия, таких же необыкновенных героев, как он сам. И кто-нибудь из них скажет: «Я не узнаю тебя, старый оборванец». И тогда Лаэрту придется ответить так: «Наверно, это потому, что я не получил достойного одеяния, когда пустился в путь сюда, простившись с земной жизнью. Моя невестка обещала мне когда-то выткать погребальный покров, но, увы, не сдержала обещания». И тогда другие умершие герои решат, что у него скверная, лживая невестка. Но господин Лаэрт, быть может, возьмет ее под защиту и скажет: «Нет, тут не только ее вина. Она хотела ткать, но ваши сыновья, господа, ваши внуки и братья помешали ей, они наложили запрет на ткачество».

И снова рассчитанная пауза. Гости еще больше помрачнели, с еще более виноватым видом уставившись в свои блюда и кубки. Те, кто был похитрее, Антиной, Эвримах и иже с ними, тоже приуныли — они видели, к чему она клонит, но не решались ее прервать. Добродушный Амфином глубоко опечалился. Они косились друг на друга, хмурили лбы и качали головами, так что тряслись и подпрыгивали челки.

А она продолжала свою речь. Вот, мол, как обстоят дела. Придется Лаэрту отправиться в Аид в своей деревенской одежде или, чего доброго, нагишом. Ничего не поделаешь.

Новая пауза. Антиной хотел было взять слово, но она, опередив его, продолжала:

— Боги, которые столь мудро вершат судьбы смертных, примечая каждое жертвоприношение и каждый наш поступок, и слышат каждое слово, даже произнесенное еле слышным шепотом, наверно, решат, что это странный способ оказывать почести умершему, который во многих отношениях был подобен богам и происходил из рода, удостоенного благословения бессмертных. А богам, как и всем на свете, присуще здоровое и естественное чувство мстительности. Они не забывают зла.