Глава восемнадцатая. ВОСПОМИНАНИЯ

— Сперва мы, конечно, перебили самых опасных детей, — сказал Нестор, — тех, кого не осмелились захватить в рабство. Помнится, это пришло на ум Одиссею — политический ход, понимаете? А вообще-то мы жестокими не были: убивали только мужчин старше четырнадцати, а может, тринадцати лет — словом, тех, кого не было смысла прихватить с собой на продажу. Агамемнон вел себя в этом случае как нельзя великодушнее, прямо-таки по-царски. Мне он уделил сорок два кубка, некоторые редкостной красоты. А насчет детей — это Одиссей придумал, а может, Менелай — словом, один из них. Чтобы царский род в Трое, эти, как их, ну, сами знаете, приамиды не подняли опять когда-нибудь шума. Ох и задали мы им жару — все до одного копыта откинули.

Старый обуздатель коней заржал и снова почесал подбородок, на сей раз громко его скребя.

— Обо мне тоже песни слагали, так что я не жалуюсь. Ага, вспомнил!

Память его вновь торжествовала победу.

— Налейте еще вина, — приказал он. — А потом меня больше не перебивайте.

Эвридика, его царственная супруга, спустилась вниз и постояла за спиной Нестора в открытых дверях, ведущих во внутренние покои. Она была намного моложе мужа, темноволосая худая дама на исходе среднего возраста, с горькой складкой у рта, едва заметно набеленная и с усталыми глазами. Из-за ее спины выглядывало девичье лицо. Телемах мельком увидел его, прежде чем обе женщины безмолвно удалились. Старик обернулся, он почувствовал, что жена стоит сзади, и был весьма озадачен, никого не обнаружив.

— О чем бишь я говорил? — спросил он. — Ах да, налейте вина. И больше меня не перебивайте.

Писистрат, неохотно встав, налил вина отцу, остальных обнесли слуги. Фрасимед приподнялся, и его движение тотчас волной прокатилось по залу: все сидевшие вокруг мужчины приподнялись и снова опустились на стулья и скамьи — обычай младших сыновей и в особенности зятьев в домах со слишком давними традициями.

— Ваш обратный путь, я знаю, был труден, — молвил Ментес с острова Тафос.

— Сказал же я, не перебивайте меня, — заныл Нестор. — Ну вот, я опять сбился!

Он еще поворчал, наслаждаясь собственным ворчаньем, слушатели выжидательно молчали.

— Эгисф убил Агамемнона! — изрек старик и вздернул голову, вновь горделиво торжествуя победу своей памяти.

Слушатели отнеслись к известию хладнокровно.

— А Эгисф сослал певца, который ему наскучил, на остров под названием Корфу, и тот умер там с голоду.

Телемах открыл было рот, чтобы поторопить старца, но тут же втянул в себя вопрос, как втягивают каплю вина, не успевшую скатиться с губ, — звук прозвучал как всхлип. Ментес бросил на Телемаха быстрый ободряющий взгляд, Писистрат поглядел на него с дружелюбным участием, Фрасимед — с туповатым любопытством.

— А о Фронтии [64] вы слышали?

Они не осмелились ни о чем спросить.

— У него был солнечный удар, — объявил старик в новом приливе торжества.

Они сидели долго — Нестору и в самом деле было что порассказать. Но его рассказы походили на стружки: казалось, в потемках своей могучей, жалкой и внушительной старости он обтесывает невидимый березовый ствол и выбрасывает наружу через отверстие эти стружки, вспыхивающие в солнечных лучах. А слушатели вглядываются в них, пытаясь восстановить по ним форму ствола.

Сначала ключевым словом служила Троя, потом еще одно — мыс Сунион, где Менелаева кормчего сразил солнечный удар. Это был географический пункт, крупная стружка, память могла за нее ухватиться; из других стружек по частям складывались неясные очертания пути, каким царь Менелай собрался отплыть из Илиона. Потом опять стало непонятно, куда же он двинулся. Вопросов они не задавали. Старый царь, мореход, обуздатель коней и землевладелец, долго бормотал в свою грязную бороду что-то насчет знаменитых героев Аякса и Ахилла, Патрокла и своего погибшего сына, Антилоха, о котором все уже слышали прежде, но мало-помалу, стружка за стружкой он справился с неслыханно длинным и неподатливым стволом своего повествования и опять занялся историей возвращения домой. Выяснилась подробность, о которой прежде не слышал Телемах, да и Писистрат, видно, тоже, ибо он с возросшим интересом стал прислушиваться к рассказу отца, — оказалось, верховный вождь Агамемнон и его брат перед отплытием повздорили между собой. «Пастырь народов», «Повелитель ратей», как старомодным слогом именовал его Нестор, — все улыбнулись при этих словах, а Писистрат открыто рассмеялся — хотел еще немного задержаться и устроить пиршество на берегу или даже в сожженном и разграбленном городе, утверждая, что хочет «умилостивить богов», чтобы они ниспослали им попутный ветер, но Менелай, заполучив обратно свою супругу, желал немедленно отправиться восвояси: зная пристрастие брата к пирушкам, он понимал, что все эти празднества с вознесением благодарности богам, похвальбой и молитвами могут затянуться. На самом деле, пояснил Нестор, уткнувшись носом в свой кубок с голубками, Агамемнону было кое-что известно насчет того, что выделывает Клитемнестра в его родных Микенах и в Аргосе [65], и его отнюдь не тянуло домой, во всяком случае, ему хотелось сначала поразвлечься самому. А достославный город Приама, побежденный и сожженный, был все еще не до конца разграблен и сожжен. Многие рядовые и начальники и даже многие из героев еще желали упиться хмелем победы. Среди ахейцев начались ссоры. Менелаевы лакедемоняне и Агамемноновы аргивяне орали друг на друга и едва не затеяли междоусобицу. Но все же на рассвете они погрузили на корабли добычу, всевозможные товары и ценности, серебряные и золотые изделия, женщин и будущих рабов; то есть уехала только половина армии, остальные еще оставались. Когда возвращавшиеся корабли проплывали мимо острова Тенедос, в игру вмешался Зевс — «Непреклонный», «Грозный», «Схетлиос» называл его Нестор по этому случаю, употребляя далее слово, которое можно было счесть бранным, — «Скевос» [66]; он рассеял мореходов на еще более мелкие группки. Теперь ключевым словом стал Тенедос, но, произнеся его, старик неожиданно вспомнил другое слово, которое не имело к названию острова никакого отношения и звучало как tendos, то есть «гурман», — старик при этом далее причмокнул, а может, как tendrenion, то есть «осиное гнездо», и тут слушатели из новых стружек, которые иногда вспыхивали вдруг ярким светом, смогли составить картину новой ссоры — весьма возможно, она имела какое-то касательство к вопросам вкуса; впрочем, может, это была все та же ссора, все то же осиное гнездо, гудевшее в людских душах, — выяснить это не удалось. Возле Тенедоса воины принесли жертву богам, но жертва не помогла. И тогда Одиссей повернул свои корабли и, как видно, поплыл назад к Агамемнону, а может, куда-то еще, куда — старик, пивший из кубка, который на глазах становился все прекраснее, так и не сказал.

Под действием вина, а может, под влиянием рассказа в Телемахе совершилась перемена. Ему казалось теперь, что кубок прекрасен. Он вдруг взглянул на него под новым углом зрения: оказывается, кубок, даже если в нем пытаются утопить горе и тоску, тревогу, заботы и жестокость мира, может быть прекрасен. Прекрасен сам по себе. Я преступник, моя душа вероломна, если я способен находить, что кубок старика прекрасен, думал он. Кубок, украшенный голубками, был из серебра, но внутри позолочен, ради червонного отблеска [67]. Когда кубок был полон до краев, хотя обычно уровень жидкости в нем стремительно понижался, — с вином происходило удивительное превращение: оно меняло свой цвет, светлело и приобретало медовую золотистость. Телемах смотрел на дрожащие руки, подносившие кубок к серебристо-грязной бороде и погружавшие в нее кубок. Красиво, с горечью думал он, думал с досадой, но и с радостью, какую приносит открытие.

Старик напал на очередное ключевое слово, и из потемок его памяти заструились новые стружки.

Лесбос.

Карта обретала контуры, линии складывались в перипл. У Лесбоса Менелай — «Златовласый», «Богоравный», высокопарно называл его старик, — нагнал Нестора, и предводители кораблей заспорили о том, лечь ли им на левый борт и идти на юг к Хиосу, а оттуда мимо Наксоса, на запад, к берегу Аргоса, или плыть на запад к Эвбее, а затем все время держаться родных берегов. В этом месте рассказ старика, по мнению Телемаха, стал сбивчивым и невнятным. Нестор путал имена и направления, иногда казалось, он ведет свой рассказ словно бы из далекой Эвбеи, иногда он возвращался в Пилос, иногда переправлялся куда-то на архипелаг возле Крита или на берег близ Илиона, а то к финикийцам или во владения Посейдона в Египте. И вдруг — извилистыми путями ключевых слов, по стружкам воспоминаний — он снова перенесся в Пилос, вернулся домой, оставив позади бури, трехдневные жертвоприношения, запах моря, водорослей и мясо жертвенных животных: бараньих окороков и говяжьей вырезки, сожженных во славу Бессмертных. Он сидел у себя дома, и сидел так уже давно. Его руки и мысли не могли оторваться от кубков, и он бубнил себе под нос давно известную новость о том, что он привел домой более восьмидесяти кораблей, до краев нагруженных добычей. Он сидел здесь и был очень стар, он был древним старцем, невероятно мудрым и опытным, когда дело шло о войне, о людях, о богатстве и о богах, но он не мог выразить эту мудрость и опыт. Он был замурован в своей старости. Чувства, которые Телемах испытывал к нему, лежали на той грани, где почтение переходит в нежную сыновнюю любовь: то была благоговейная преданность с оттенком юношеского презрения. Он презирал не Нестора, от презрения к нему Телемаха хранила любовь, — он презирал его беспомощность перед необъятностью воспоминаний, перед подавляющей громадой воспоминаний, перед обилием того, что он мог бы вспомнить. В эту минуту Телемах презирал его беспамятную старость.

— Мы вам очень благодарны, — учтиво сказал Ментес с острова Тафос, — Это было блистательное описание, великолепное героическое сказание, я позволю себе даже выразиться так: восхитительная, боговдохновенная поэма. Но потом, что было потом? Куда отправился Одиссей?

— Одиссей? — переспросил старик. — Я же сказал, не перебивайте меня, иначе я собьюсь… Одиссей? Да я же как раз и собирался о нем рассказать, а вы меня перебили. Он хитрый был, шельмец, это я как сейчас помню. И еще… еще у него было что-то не то с руками, не то с носом, нет, пожалуй, с руками. В нашем войске он был одним из лучших плотников. С ним водили дружбу боги.

Сын Долгоотсутствующего, пустившийся на поиски отца, мог бы задать очередной вопрос. Он мог бы задать вопрос, чтобы подавить волнение, в который уже раз за этот день прихлынувшее к груди. Но пока старик рассказывал, он успел повзрослеть настолько, что воздержался от вопроса, он и так уже знал.

Отец мертв, знал он. Если он жив и живет как раб в краю Людей с опаленным лицом, в краю чернокожих, живет как отставной вояка с перебитым носом и покалеченными руками, стало быть, он — развалина вроде этого чудесного древнего старца, неопрятного, вонючего, болтливого, хвастливого и в глубине души дорогого мне дурака, этого коллекционера кубков, любителя серебра, старого пьянчужки, — и тогда, стало быть, он все равно мертв для нас.

Телемах склонил голову к столу. Писистрат тихонько встал, подошел к нему и сел с ним рядом. Отодвинутый стул со скрежетом проехал по каменному полу. Все были в том настроении, какое обычно наступает в деревне под вечер после утомительного дня.

— Одиссей, — проговорил Нестор и, почти совсем вдруг приободрившись, почесал себя по подбородку, — он к тому же еще бабник был большой. Ах, вон что, — вспомнил он вдруг, — Одиссей, стало быть, еще не вернулся? Ну что же, он так любил ввязываться во всякие приключения. Настоящие приключения, как бывало в старину…

Они молчали, они ждали, пропуская его слова мимо ушей, не вслушиваясь, не имея желания слушать, — они ждали очередного ключевого слова, на котором повиснет полоска стружки, снятой со ствола воспоминаний.

Но старик с бульканьем пил вино — он осушил кубок уже почти до дна.

— Многие вернулись домой, — сказал Ментес с острова Тафос, который, вдруг подумал Телемах, оказался очень осведомленным. — Например, Идоменей с Крита вернулся домой.

— Агамемнон вернулся домой, — оживился старик. — Агамемнон вернулся! Слышали вы забавную историю о его возвращении? Ну так вот, Клитемнестра завела шуры-муры с одним типом по имени Эгисф, а потом они вместе сослали певца по имени — постойте-ка, ах да, Демодок — на остров, который называется… Корфу! Ну а… а Эгисф стал царем в Аргосе, но несколько лет назад умер, убили его! Эту историю слышали? Она случилась совсем недавно, года три назад или немного раньше. То-то шуму было у тамошних барышников!

Все уставились в столы. Свет на дворе блекнул, в зале становилось темнее. Старик беспомощно поглядел на них своим подслеповатым, блуждающим взглядом.

— Фрасимед!

Фрасимед вяло поднял глаза и передвинул свой кубок на середину стола.

— Нам пора в путь, — сказал Ментес с острова Тафос, допил вино и со звоном поставил кубок на стол.

Старик собрался с мыслями.

— Да разве вы не погостите у нас хоть недолго? — спросил он, как бы цепляясь за робкую надежду. — Я непременно что-нибудь вспомню за ночь. Но мне же надо немного подумать, поймите!

— Господин Телемах намеревается поехать в Лакедемон, — сказал Ментес с острова Тафос. — Так что он может у вас переночевать. А меня еще ждут кое-какие дела, я веду торговлю металлом с кавконами [68], вот мне и надо еще взыскать с них небольшой должок, — улыбнулся он, глаза его блеснули, он звонко рассмеялся. — Но если вы доставите господина Телемаха в Спарту, это будет замечательно.

— Само собой, — поспешно заверил Писистрат, а Фрасимед медленно, тупо кивнул.

— Сын Одиссея непременно должен остаться у нас на ночлег, — упрямо заявил старик, как будто ему возражали, — Никто не сможет сказать над моими бренными останками, над моими сожженными костями, что я отказал в ночлеге сыну Одиссея! У нас в доме хватает и подушек, и одеял, и простынь, и матрацев, никто не сможет сказать над моими бренными останками, что я… я… О чем еще вы спрашивали? Где Одиссей? А что, разве он еще не вернулся домой? Вот странно! Нет, чего не знаю, того не знаю.

— Мы зарежем завтра утром телку и устроим во дворе жертвенный пир, — сказал Писистрат Ментесу с острова Тафос, надеясь его удержать.

— Увы, мне надо заняться моими собственными делами.

Было уже темно, когда Ментес — человек, уверявший, что он с Тафоса, — удалился. Он не пожелал, чтобы раб показал ему дорогу. Телемах проводил его через оба двора до самых ворот в городской стене.

— Я так благодарен вам за все, что вы для меня сделали, — уныло сказал он, когда они остановились. — Грустно мне с вами расставаться.

Телемах услышал в темноте, как тот рассмеялся.

— Ничего, мы еще встретимся, вот увидите!