Наконец из облаков дыма и пыли появились два человека, потом еще один, потом снова два. С этими пятью я благополучно добрался до цели.

В разрушенном бетонном убежище с тремя станковыми пулеметами сидели лейтенант Зандфос, командир третьей роты, и маленький Шульц. Меня встретили громким приветствием и дали глоток коньяка, затем описали свое положение, в котором было мало хорошего. Прямо перед нами были англичане, своих не было ни справа, ни слева. Всем было ясно, что для этого места годятся только испытанные, поседевшие в пороховом дыму солдаты.

Неожиданно Зандфос спросил меня, слышал ли я что-нибудь о своем брате. Можно представить себе мою тревогу, когда я узнал, что он участвовал в ночном штурме и исчез. Он был мне самым близким человеком. Чувство незаменимой утраты охватило меня.

Явившийся затем человек сообщил мне, что мой брат ранен и лежит в блиндаже неподалеку. При этом он показал на заброшенное, заваленное вывороченными корнями деревьев бетонное сооружение, уже покинутое защитниками. Я ринулся через лежащую под прицельным огнем просеку и вошел в него. Какое это было свидание! Брат лежал в пропитанном трупным запахом помещении, среди множества стонущих раненых. Он был в тяжелом состоянии. Во время штурма в него попали две шрапнельные пули: одна пробила легкое, другая раздробила плечевой сустав. Глаза его лихорадочно блестели, открытый противогаз висел на груди. Он с трудом мог двигаться, говорить и дышать. Мы пожали друг другу руки и я сказал несколько слов.

Было ясно, что здесь ему оставаться нельзя: каждую минуту англичане могли пойти на штурм, или снаряд мог добить останки разрушенного блиндажа. Самое большее, что я мог сделать для брата, – немедленно убрать его отсюда. И хотя Зандфос был против всякого ослабления наших боевых сил, я все-таки дал поручение пятерым явившимся со мной солдатам доставить Фрица в санитарный блиндаж «Колумбово яйцо» и привести оттуда людей для спасения других раненых. Мы завернули его в плащ-палатку и просунули длинный шест, который два человека взяли на плечи. Пожатие рук – и грустная процессия двинулась в путь.

Я следил за колеблющимся грузом, огибавшим вырастающие до небес колонны взрывов. Каждый разрыв заставлял меня вздрагивать, пока маленькая группа не исчезла в чаду сражения. Я чувствовал себя человеком, одновременно заменяющим мать и ответственным перед ней за судьбу брата.

Еще какое-то время я перестреливался из воронок на передней опушке леса с постепенно наседавшими англичанами, а ночь провел со своими людьми и пулеметным расчетом в развалинах бетонного убежища. Поблизости беспрестанно били фугасные снаряды чудовищного веса, один из них чуть не убил меня вечером. К утру вдруг застрочил наш пулеметчик, потому что приблизились какие-то темные фигуры. Оказалось, это был патруль связных пехотного полка. Одного из них сразило наповал. Подобные ошибки часто случались в эти дни; никто особенно не предавался размышлениям по этому поводу.

В 6 часов нас сменила часть девятой роты, с которой мне передали приказ разместиться на боевых позициях в форте Раттенбург. По дороге туда шрапнельной пулей вывело из строя еще одного моего фаненюнкера. Форт Раттенбург оказался одетым в бетонные блоки строением, носящим следы многочисленных обстрелов. Оно стояло у самого заболоченного русла Каменного ручья, вполне заслуживающего такого названия.

Довольно измученные, вступили мы в форт и бросились на устланные соломой нары, пока сытный обед и затем бодрящая трубка табаку не привели нас понемногу в чувство.

К вечеру начался обстрел снарядами тяжелого и сверхтяжелого калибра. С 6 до 8 часов взрывы следовали один за другим. Иногда все сооружение сотрясалось из-за вызывавших тошноту толчков от падавших неподалеку неразорвавшихся снарядов, грозя обрушиться. В это время обычно велись разговоры о прочности нашего укрытия. Бетонный потолок казался довольно надежным, но так как форт стоял прямо на крутом берегу ручья, были опасения, что какой-нибудь летящий по отлогой траектории тяжелый снаряд добьет нас и свалит со всеми этими бетонными блоками на дно.

Когда к вечеру огонь стал стихать, я пробрался через высоту, над которой, жужжа, роем носились шрапнельные пули, к санитарному блиндажу «Колумбово яйцо», чтобы справиться о своем брате у врача, как раз обследовавшего жуткого вида ногу у одного умирающего. С радостью услышал я, что в сравнительно неплохом состоянии он отправлен в тыл.

Уже поздно явилась группа дежурных и принесла нашей маленькой, истаявшей до двадцати человек роте горячую пищу, мясные консервы, кофе, хлеб, табак и шнапс. Мы плотно поели и, не обременяя себя различиями в ранге, пустили по кругу бутылку со спиртом. Затем мы погрузились в сон, бывший, впрочем, достаточно беспокойным из-за налетавших от ручья комариных туч, а также обычных и даже химических снарядов.

В конце этой не знавшей покоя ночи я заснул так крепко, что моим людям пришлось меня будить, когда утром усилившийся огонь начал внушать им тревогу. Они сообщили, что люди, отставшие от передовых частей, утверждают, будто передовая сдана и противник продвигается вперед.

По старому солдатскому правилу – сперва подкрепись, потом с духом соберись! – я быстро позавтракал, сунул в рот трубку и стал глядеть, что там снаружи.

Результат был достаточно скромен: вся окрестность была окутана плотным дымом. Огонь с каждой минутой становился все сильнее и достиг той точки, когда беспокойство, не в силах расти далее, сменяется почти веселым безразличием. Град комьев глины без передышки барабанил по нашей крыше, дважды дом накрывало огнем. Зажигательные снаряды швыряли вверх плотные молочно-белые облака, из них на землю стекали языки пламени. Клок такой фосфорной массы шлепнулся на камень к моим ногам и догорал еще минуту. Позднее мы слышали, что пораженные ею люди катались по земле, не в силах потушить огонь. Бомбы замедленного действия с грохотом вгрызались в землю, взметая плоские земляные грибы. Облака газа и клочья тумана висели над полем. Впереди, недалеко от нас, зазвучал ружейно-пулеметный огонь, – знак того, что враг подошел совсем близко.

Внизу по дну ручья, колышущемуся лесу взметенных ввысь гейзеров тины шел отряд людей. Я узнал командира батальона, капитана фон Бриксена; с перевязанной рукой он шел, опираясь на двух санитаров. Я спешно направился к нему. Он торопливо крикнул, что враг наступает, и велел вернуться в укрытие.

Вскоре первые пули стрелков уже летели в окрестные воронки или разбивались об остатки стен. Все больше бегущих фигур исчезало в чадном дыму за нами, тогда как бешеный ружейный огонь свидетельствовал об ожесточенной обороне удерживавшихся впереди.

Пора было действовать. Я решил защищать форт и дал понять своим людям, отчего лица некоторых подозрительно вытянулись, что об отступлении не может быть и речи. Команда была расставлена у бойниц, наш единственный пулемет установлен у окна. Одну воронку объявили медицинским пунктом и посадили туда санитара, – у него сразу же оказалась уйма работы. Я тоже поднял с земли бесхозную винтовку и повесил на шею ленту патронов.

Поскольку нас была малая горстка, я попытался укрепить ее в изобилии плутавшими поблизости людьми, оставшимися без командиров. Большинство из них сразу вняло нашим призывам, обрадовавшись, что наконец обрели свое место, другие уже, совершенно утратившие самообладание, призадумавшись и увидев, что ничего хорошего нас не ждет, устремлялись дальше. Но в таких случаях бывает уже не до нежностей.

– К стрельбе гаа-товсь! – скомандовал я своим людям, стоявшим передо мной под прикрытием дома; прозвучало несколько выстрелов. Как завороженные, глядя в дула винтовок, медленно подходили эти неизбежные в каждом сражении трусы, хотя по их лицам было видно, как неохотно присоединяются они к нашей компании. Одному, хорошо мне знакомому вестовому из офицерского клуба, пытавшемуся улизнуть, я тоже не дал спуску.

– Но ведь у меня нет винтовки!

– Ждите, пока кого-нибудь убьют!

Во время последнего особенно грозного огневого налета, когда снаряды несколько раз попадали в развалины дома и черепичные осколки ударяли о наши каски, меня вдруг страшным ударом швырнуло на землю. К удивлению моих людей, я поднялся невредимый.

После этого мощного заключительного вихря стало спокойнее. Огонь перенесся на находящееся за нами шоссе Лангемарк – Биксхооте. Но нам не стало легче. До сих пор, как говорится, мы за деревьями не видели леса. Опасность была столь грозной и надвигалась на нас таким множеством врагов, что мы не могли ничего поделать. После огненной бури, пронесшейся над нами, у нас была краткая передышка, чтобы подготовиться к неизбежному. И его время наступило. Ружейный огонь затих, сидевшие в обороне были смяты. В дыму обозначилась густая цепь стрелков. Мои люди отвечали, скрючившись за развалинами, строчил пулемет. Нападающие стремительно исчезали в воронках и окружали нас огнем. Справа и слева продвигались вперед мощные отряды. Скоро мы оказались в окружении неприятеля. Положение было безвыходным; не имело смысла жертвовать людьми. Я отдал приказ к отступлению. Это было непросто – уводить одержимых азартом боя людей.

Под прикрытием залегшего в русле длинного облака дыма нам пришлось частично отходить по ручью, вода в нем доходила нам до бедер. Несмотря на то что кольцо вокруг нас почти замкнулось, нам, незамеченным, удалось выскользнуть из него. Я покинул маленькую крепость последним, поддерживая лейтенанта Хелемана, истекавшего кровью из-за раны на голове, но отпускавшего шуточки насчет своей беспомощности.

Переходя дорогу, мы наткнулись на вторую роту. От раненых Киус слышал о нашем положении и без всякого приказа – не только по собственной инициативе, но и по настоянию своих людей, – выступил, чтобы отбить нас. Это свидетельство надежности друга тронуло нас, подняв настроение. В такие моменты сила духа чудом оживает и хочется горы ворочать.

После короткого совещания мы решили остановиться и атаковать противника. Здесь нам также пришлось задержать людей из других соединений, желавших самовольно продолжать отход. В особенности артиллеристов, сигнальщиков, связистов и прочих одиночек удалось вразумить лишь силой, – в подобных обстоятельствах они также должны были с оружием в руках встать в стрелковую цепь. Уговорами, приказами и тычками прикладов я с помощью Киуса и еще нескольких разумных людей наладил наконец огневую цепь.

Потом мы спустились в намеченную траншею и позавтракали. Киус вытащил свой неизменный аппарат и сделал несколько снимков. Слева от нас со стороны Лангемарка зашевелились. Наши люди стреляли по снующим фигурам, пока я им это не запретил. Вслед за тем появился один унтер-офицер и сообщил, что у дороги окопалась рота гвардейских стрелков и что наш огонь нанес ей потери.

Я отдал приказ под сильным орудийным огнем продвинуться к их высоте. Несколько человек пали, лейтенант Бартмер из второй роты был тяжело ранен. Рядом, приканчивая на ходу свой бутерброд, шел Киус. Когда мы заняли дорогу, от которой местность спускалась к ручью, мы заметили, что англичане намерены сделать то же самое. Уже в двадцати метрах от нас виднелись первые одетые в хаки фигуры. Насколько хватало глаз, лежащая перед нами равнина была заполнена цепями стрелков и парными колоннами. Они кишели уже и у Раттенбурга.

Мы воспользовались внезапностью нашего появления и палили как следует. У Каменного ручья полегла целая шеренга. На спине у одного из стрелков была катушка, с которой он отматывал провод. Остальные прыгали в разные стороны, как зайцы, пока наши пули взбивали вокруг них фонтанчики пыли. Один молодцеватый ефрейтор из восьмой роты весьма хладнокровно положил свою винтовку на расщепленный пень и уложил одного за другим четверых врагов. Прочие заползли в воронку от снаряда, чтобы, прячась там, продержаться до сумерек. Мы чисто поработали.

Около одиннадцати часов над нами спустились помеченные британским флагом самолеты, но были отогнаны артиллерийским огнем сверху. Посреди этого безумного грохота я все же не мог удержаться от улыбки, когда один человек сообщил мне, и просил занести это в протокол, что выстрелом из винтовки он подбил самолет.

Сразу после того как мы заняли дорогу, я отправил донесение в полк и попросил подкрепления. После полудня подошли взводы пехоты, саперы и пулеметы. Следуя тактике старого Фрица,[28] передовую линию загрузили до отказа. Время от времени англичане сбивали неосторожно перебегающих дорогу.

Около четырех часов начался очень неприятный обстрел шрапнелью. Заряды густо сбрасывали на дорогу. Мне было ясно, что летчики уже определили местонахождение нашей новой линии сопротивления и что нас ждут трудные часы.

В самом деле, вскоре начался мощный обстрел легкими и тяжелыми снарядами. Мы плотно лежали в переполненном, прямом как линейка кювете. Огонь плясал у нас перед глазами. Ветки и комья глины валились на нас. Слева, совсем рядом, вспыхнула огненная молния, оставив белый удушливый пар. Упираясь локтями и носками, я подполз к своему соседу; он не шевелился. Кровь сочилась у него из многочисленных ран, нанесенных мелкими зазубринами осколков. С правой стороны также были большие потери.

Спустя полчаса стало тише. Мы усиленно копали глубокие норы в плоской выемке траншеи, чтобы при повторном налете защититься хотя бы от осколков. При этом лопаты натыкались на винтовки, портупеи и гильзы еще 1914 года, – свидетельство, что на этой земле не в первый раз льется кровь.

Наступившие сумерки опять заставили нас основательно призадуматься. Я сидел рядом с Киусом в углублении, стоившем нам нескольких мозолей. Землю трясло, как корабль при качке, непрерывными, близкими разрывами. Мы приготовились к самому худшему. Надвинув каску на лоб и кусая трубку, я задумчиво уставился на дорогу, где прыгавшие железные осколки высекали из камней искры. Я не без успеха черпал мужество в своих размышлениях. Самые странные мысли проносились в моей голове: мне вдруг живо вспомнился дешевый французский роман “La vautour de la Sierra”,[29] попавший мне в руки в Камбре. Несколько раз бормотал я слова Ариосто: «Если смерть славная – благородное сердце не боится ее, когда б она ни пришла». Это звучит немного странно, вызывая приятное чувство опьянения, подобное тому, какое приблизительно испытываешь на так называемом чертовом колесе. В моменты, когда грохот хоть немного давал отдохнуть ушам, я слышал звучащие рядом фрагменты прекрасной песни о Черном воине, павшем у Аскалона, и счел, что мой друг Киус слегка рехнулся. Впрочем, каждый успокаивает себя по-своему.

В конце обстрела большой осколок слегка задел мне руку. Киус посветил карманным фонариком. Мы увидели только царапину.

После полуночи пошел дождь; патрули собравшегося между тем полка дошли до Каменного ручья и обнаружили лишь заполненные тиной воронки. Враг отошел за ручей.

Измученные невероятным напряжением этого дня, все мы, кроме дозорных, расселись в свои норы. Я накрыл голову разодранной шинелью своего убитого соседа и провалился в беспокойный сон. На рассвете я проснулся от ощущения чего-то холодного и увидел, что нахожусь в плачевном состоянии: лило как из ведра. Из водостока дороги текло на дно моей норы. Я устроил маленькую запруду и крышкой от котелка стал вычерпывать воду из моего убежища. По мере повышения уровня воды в водостоке я все время наращивал свое сооружение, пока, наконец, оно не закачалось под тяжестью растущего веса и поток грязи не наполнил, клокоча, мою нору до самого верха. Пока я старался выудить из грязи пистолет и каску, табак и хлеб поплыли вдоль кювета, прочие обитатели которого находились в том же положении. Дрожа и замерзая, без единой сухой нитки на теле, стояли мы, сознавая, что первый же обстрел застанет нас без всякого укрытия посреди дорожной грязи. Это было ужасное утро. Я заметил тогда, что никакой артиллерийский огонь не способен так лишить человека силы к сопротивлению, как холод и сырость,

Впрочем, позднее оказалось, что этот затяжной дождь был для нас поистине даром Божьим, ибо из-за него в эти первые важнейшие дни приостановилось наступление англичан. Артиллерии противника приходилось преодолевать заболоченную, покрытую воронками зону, тогда как мы подвозили боеприпасы по нетронутой дороге.

В 11 часов утра, когда мы были в отчаянии, явился ангел-спаситель в образе связного и принес приказ, что полку следует собраться в Коки.

На обратном марше мы увидели, как трудно было поддерживать связь с передовой в день наступления. Улицы были запружены людьми и лошадьми. Возле нескольких орудий с продырявленными, как железные терки, передками, перегораживая дорогу стояли двенадцать страшно искалеченных лошадей.

На промокшем лугу, над которым кое-где висели молочно-белые облачка от шрапнели, собрались остатки полка. Мы были потрясены видом жалкой кучки – всего, что осталось от роты, среди которой группкой стояли офицеры. Какие потери! Из двух батальонов почти все офицеры и команда! Оставшиеся в живых, хмуро глядя, стояли под проливным дождем, – ждали квартирьеров. В деревянном бараке мы обсохли, сгрудились вокруг пылающей печи и за плотным завтраком вновь обрели волю к жизни. Человеческая природа необорима!

К вечеру снаряды били по деревне. В один из бараков попала бомба и убила нескольких людей из третьей роты. Несмотря на обстрел, мы вскоре улеглись с единственной надеждой, что под этим дождем нас не бросят ни в контратаку, ни в оборону.

В 3 часа утра пришел приказ отступать. Мы двинулись по усеянной трупами и сгоревшим транспортом дороге на Стаден. Насколько хватало взора, везде бушевал огонь. Мы видели кратер от одного взрыва, окруженный двенадцатью убитыми. Стаден, такой оживленный при нашем первом прибытии, явил нам множество обугленных домов. Опустевшая рыночная площадь была усеяна разбитым домашним скарбом. Какая-то семья, покидавшая городок, тянула за собой корову, – единственное оставшееся имущество. Это были простые люди; муж ковылял на протезе, жена держала на руках плачущего ребенка. Неясный гул за спиной делал картину еще печальней.

Уцелевший остаток второго батальона был размещен на одиноком дворе, притаившемся среди сочных, обширных полей за густой живой изгородью. Там мне передали командование седьмой ротой, – с ней мне предстояло делить горе и радость до конца войны.

Вечером мы сидели перед выложенным старым кафелем камином, подкреплялись крепким грогом и прислушивались к вновь оживающему гулу битвы.

Просматривая последний номер газеты, среди фронтовых донесений я заметил следующую фразу: «Нам удалось сдержать врага на линии Каменного ручья».

Странно было узнать, что наши путаные действия той мрачной ночью приобрели всемирно-исторический смысл. Мы немало поспособствовали тому, чтобы начатое наступление мощных сил было остановлено. Как ни огромны были пущенные в ход человеческие и материальные ресурсы, все же решающая работа в нужных местах была проделана совсем небольшим числом воинов.

Вскоре мы отправились отдыхать на сеновал. Несмотря на достаточное количество спиртного, большинство спящих бредили и метались во сне, заново переживая все перипетии боя во Фландрии.

3 августа, обильно запасшись скотом и плодами покидаемых полей, мы двинулись к вокзалу ближнего городка Гитс. В вокзальной пивной весь так сильно уменьшившийся батальон вновь в отличном расположении духа пил кофе, приправляемый, ко всеобщему удовольствию, весьма рискованными выражениями двух крепких фламандских кельнерш. Особенно солдатам нравилось то, что они по деревенскому обычаю всем, включая и офицеров, говорили «ты».

Спустя несколько дней я получил из лазарета в Гельзенкирхене письмо от Фрица. Он писал, что рука, по-видимому, останется неподвижной, а легкое – больным. Далее я привожу отрывок из его дневника, который дополнит это сообщение и наглядно передаст впечатление новичка, брошенного в горнило войны, – войны техники.

««К штурму гаа-товсь!» Лицо взводного склонилось над маленькой пещеркой. Сидящие рядом трое оборвали разговор и, чертыхаясь, вскочили. Я встал, поправил каску и вышел в сумрак. Было туманно и прохладно. Картина между тем переменилась, боевой огонь прекратился. Теперь он с глухим уханьем сосредоточился на других частях гигантского поля сражения. Самолеты бороздили воздух, успокаивая тревожно ищущий взгляд видом большого железного креста, нарисованного на нижней поверхности крыла.

Я снова наведался к колодцу, чудом сохранившему прозрачность среди развалин и мусора, и наполнил свою фляжку.

Команда роты становилась повзводно. Я быстро засунул за ремень портупеи четыре гранаты и отправился к своему отряду, в котором двоих не было на месте. Едва успели записать их имена, как все пришло в движение. Рядами по одному взводы двинулись по полю боя, огибая амбары и прижимаясь к изгородям, и с громовыми криками ринулись на врага.

Атаку вели два батальона. Вместе с нами был задействован батальон соседнего полка. Приказ был лаконичен. Английские соединения, подошедшие к каналу, должны быть отброшены назад. На мою долю выпало залечь со своим отрядом на занятых позициях и отразить ответный удар.

Мы дошли до развалин деревни. Из изуродованной земли Фландрии торчали черные, расщепленные обломки отдельных деревьев, – останки большого леса. Над землей тянулись огромные клубы дыма, занавешивая вечернее небо тяжелым, мрачным пологом. Холодную землю, вновь так нещадно терзаемую, обволакивали удушливые газы; желтые и коричневые, они вяло переползали с места на место.

Объявили готовность к противохимической защите. В этот момент начался ужасающий огонь, – атакующих обнаружили англичане. Земля вставала на дыбы шипящими фонтанами, град осколков ливнем молотил по земле, на мгновение все как окаменели. Затем бросились врассыпную. Снова услышал я голос батальонного командира, ротмистра Бекельмана; надсаживаясь изо всех сил, он прокричал какой-то приказ. Я так и не понял какой.

Моя команда исчезла. Я очутился в чужом взводе и с другими пробирался через развалины деревни, снесенной до основания неумолимыми снарядами. Мы выхватили противогазы.

Все бросились на землю. Слева от меня стоял на коленях лейтенант Элерт, – офицер, знакомый мне еще по битве на Сомме. Рядом с ним лежал унтер-офицер и всматривался в окружающее. Сила заградительного огня была ужасной. Признаться, она превзошла все самые смелые мои ожидания. Перед нами колыхалась желтая огненная стена. Дождь из комьев земли, кусков черепицы и железных осколков летел на нас сверху, высекая из касок яркие искры. Казалось, даже дыхание давалось теперь с трудом, будто в этой насыщенной железом атмосфере не хватало воздуха для легких.

Долго всматривался я в этот кипящий ведьмин котел, видимые границы которого были обозначены огнем из стволов английских пулеметов. Несметные пчелиные рои этих пуль, изливавшихся на нас, были неслышны для уха. Было ясно, что наша атака, подготовленная таким мощным получасовым шквальным огнем, была разбита в самом начале. Дважды с коротким промежутком чудовищный грохот поглощал все это буйство. Рвались снаряды самого крупного калибра, земля лавиной летела в воздух и, крутясь и перемешиваясь, с адским грохотом низвергалась обратно.

Я обернулся направо на громкий призыв кричащего Элерта. Он поднял левую руку, махнул, чтобы следовали за ним, и прыгнул вперед. Я с трудом поднялся и побежал за ним. Мои ноги жгло как огнем, но колющая боль ушла.

Едва я проделал двадцать шагов и стал выбираться из очередной воронки, как меня ослепил холодный свет шрапнели, разорвавшейся в десяти шагах на высоте трех метров над землей. Я ощутил два тупых удара – в грудь и плечо. Я выпустил винтовку из рук, опрокинулся головой назад и покатился обратно в воронку. Как в тумане донесся до меня голос пробегавшего мимо Элерта: «Этот готов!»

Он не дожил до следующего дня. Атака не удалась, и при отступлении он был убит вместе со всеми сопровождавшими его людьми. Пуля, прострелив затылок, унесла жизнь этого храброго офицера.

Когда я очнулся от долгого обморока, стало тише. Я пытался подняться. Так как я лежал вниз головой, то чувствовал острую боль в плече, при малейшем движении она усиливалась. Дыхание было прерывистым, легкие не могли набрать достаточно воздуха. «Задело рикошетом легкие и плечо», – подумал я, припоминая, как получил два тупых безболезненных удара. Я отбросил штурмовое снаряжение и портупею, а также, в состоянии полнейшего безразличия, и противогаз. Каску я не снял, фляжку подвесил к крючку сбоку на мундире.

Мне удалось выбраться из воронки. Но через пять шагов, с трудом проделанных, я очутился в соседней воронке. Целый час пытался я выбраться из нее, так как поле снова начало содрогаться под ураганным огнем. Но и эта попытка не удалась. Я потерял наполненную драгоценной водой фляжку и впал в совершенное забытье, из которого меня, спустя какое-то время, пробудило ощущение жгучей жажды.

Тихо пошел дождь. Мне удалось собрать своей каской немного грязной воды. Я утратил всякое представление о направлении и не понимал, где проходила линия фронта. Воронки, одна больше другой, следовали друг за другом, и с их дна ничего нельзя было увидеть, кроме глиняных стенок и серого неба. Разразилась гроза, удары грома заглушал вновь начавшийся ураганный огонь. Я вжался в стенку воронки. Комья глины били меня по плечу, тяжелые осколки проносились над головой. Постепенно я утратил чувство времени: я не знал, утро сейчас или вечер.

Один раз появились два человека, преодолевавшие поле длинными прыжками. Я окликнул их по-немецки и по-английски. Они исчезли, как тени в тумане, не услышав меня. Наконец ко мне направились трое. В одном из них я узнал унтер-офицера, за день до того бывшего рядом со мной. Они донесли меня до маленькой хижины, стоявшей поблизости. Она была забита ранеными, за которыми ухаживали два санитара. Итак, я пролежал в воронке тринадцать часов.

Мощный огонь битвы продолжал свое дело, как в гигантской кузне. Снаряды били возле нас, осыпая крышу песком и землей. Меня перевязали, дали противогаз, хлеб с жестким красным повидлом и немного воды. Санитар отечески заботился обо мне.

Впереди уже появились первые англичане. Они прыжками передвигались по полю и пропадали в воронках. Крики и призывы доносились снаружи. Внезапно ввалился весь с ног до каски перемазанный глиной молодой офицер. Это был Эрнст, мой брат, который за день до того был зачислен в штабе полка в убитые. Мы приветствовали друг друга, ошеломленно и растроганно улыбаясь. Он огляделся и тревожно посмотрел на меня; слезы выступили у него на глазах. Хоть мы и принадлежали к одному полку, эта встреча на бескрайнем поле сражения была чудом, потрясением. В дальнейшем я всегда вспоминал о ней с благоговением. Спустя несколько минут Эрнст вышел и привел с собой пятерых из своей роты, – все, что от нее осталось. Меня положили на плащ-палатку, продернув через ее шнуры ствол молодого деревца, и понесли с поля сражения.

Носильщики сменялись по двое. Маленькая процессия петляла то вправо, то влево, мечась зигзагами меж рвущихся снарядов. Вынужденные срочно найти укрытие, они несколько раз бросали меня, больно ударяя о дно воронки.

Наконец мы добрались до одетого в бетон и железо блиндажа, носившего диковинное название «Колумбово яйцо». Меня втащили вниз и уложили на деревянные нары. В помещении молча сидели два незнакомых офицера, вслушиваясь в ураганный концерт артиллерии. Один был, как я позднее узнал, лейтенант Бартмер, другой – фельдшер по имени Хельмс. Никогда не припадал я к питью жаднее, чем к той смеси дождевой воды и красного вина, которую он в меня влил. Тут же меня охватил жар. Задыхаясь, я пытался сделать глоток воздуха и, как в кошмаре, мне чудилось, будто бетонная потолочная плита лежит у меня на груди, а я каждым вздохом должен отжимать ее.

Неслышно вошел врач-ассистент Кеппен. Преследуемый снарядами, бежал он по полю боя. Он узнал меня, склонился надо мной, и я увидел, как его лицо искривилось в подобии успокаивающей улыбки. За ним шел командир моего батальона. Этот суровый человек легко потрепал меня по плечу, и я улыбнулся, подумав, что сейчас сам кайзер войдет справиться о моем здоровье.

Четверо мужчин уселись вместе, выпили по кружке и зашептались. Я заметил, что какое-то мгновение они говорили обо мне. До меня долетали обрывки разговоpa: брат… легкое… ранение… Потом я пытался соединить их в своем сознании. Мужчины громко заговорили о делах на поле боя.

И тогда в смертельную усталость, в которой я находился, проникло ощущение счастья, которое росло все больше и больше и уже не покидало меня в последующие недели. Я думал о смерти, но эта мысль меня уже не беспокоила. Все стало до удивительного простым; подумав: «ты в порядке!», я погрузился в сон».