В деревне Фреснуа

На этот раз мой отпуск, начавшийся через несколько дней, не прерывался. В своем дневнике я читаю краткую, но выразительную запись: «Отпуск провел хорошо; после того как я умру, мне не в чем будет себя упрекнуть». 9 апреля 1917 года я снова прибыл во вторую роту, расквартированную в деревне Меринье близ Дуэ. Радость свидания была нарушена внезапной тревогой, для меня особенно неприятной, так как мне дали поручение отвести боевой обоз в Бомон. Сквозь ливень и снежную пургу я ехал во главе колонны автомашин, крадучись пробиравшейся по шоссе, пока мы наконец в час ночи не прибыли на место.

Кое-как расселив людей и пристроив лошадей, я отправился на поиски квартиры для себя, но все до крошечного уголка было занято. Наконец одному служащему полевого интендантства пришла в голову неплохая мысль предложить мне свою постель, так как он сам дежурил на телефоне. Не снимая сапог, в том, в чем был, я бросился на постель, а он рассказывал мне, как англичане отбили у баварцев высоту Вимы и еще большой кусок территории. Несмотря на его гостеприимство, было заметно, что ему вовсе не по душе превращение его тихой этапной деревеньки в сборный пункт боевых подразделений.

На следующее утро батальон выступил навстречу канонаде в деревню Фреснуа. Там я получил приказ соорудить наблюдательный пункт. На западном краю деревни, взяв с собой нескольких людей, я отыскал домик, в крыше которого велел пробить окошко для наблюдения. Свои апартаменты мы переместили в подвал; во время уборки нам попался мешок картошки, – приятное дополнение к нашему скудному рациону. Так что Книгге каждый вечер варил мне картошку в мундире. Кроме того, лейтенант Горник, надзиравший со своим взводом за уже освобожденной деревней Виллерваль, прислал мне в качестве товарищеского подарка большую порцию ливерной колбасы и несколько бутылок красного вина, добытых из оставленного в спешке продовольственного лагеря. Отряд, который я тотчас снарядил, оснастив его для перевозки добытых сокровищ детскими колясками и другим транспортом такого же рода, к сожалению, должен был по непредвиденным обстоятельствам вернуться, так как англичане уже оцепили деревню плотной линией оборонительных сооружений, Позднее Горник мне рассказывал, что как только в деревне, уже занятой неприятелем, обнаружили большой винный склад, начались такие вольготные кутежи, что не знали, как их прекратить. В дальнейшем в таких случаях мы разбивали бутыли и подобные емкости выстрелом из пистолета.

14 апреля я получил задание соорудить в деревне пункт сбора донесений. Для этой цели мне предоставили пеших связных, велосипеды, телефоны, сигнальную станцию, наземный телеграф, почтовых голубей и цепь постов с ракетными установками. Вечером я разыскал подходящий подвал со встроенной в него штольней и в последний раз отправился в свое жилище на западном краю деревни.

Ночью мне несколько раз чудился глухой треск и крик моего денщика, но я только пробормотал, не в силах проснуться: «Пусть их стреляют!» – и перевернулся на другой бок, хотя пыль в помещении стояла, как в меловом карьере. На следующее утро меня разбудил племянник полковника фон Оппена, маленький Шульц, закричав: «Послушайте-ка, ведь у Вас весь дом разнесли!» Когда я поднялся и осмотрел повреждения, то обнаружил, что в крышу попал тяжелый снаряд, уничтожив все жилые помещения вместе с наблюдательным пунктом. Будь запальник чуть-чуть погрубее, взрыв влепил бы нас в стены подвала, да так, что «пришлось бы соскабливать ложкой и хоронить в котелке», как гласило соответствующее фронтовое выражение. Шульц рассказал мне, что при виде разгромленного дома его связной якобы произнес: «Еще вчера тут жил один лейтенант, пойдем поглядим, что от него осталось». Книгге был вне себя, недоумевая, как можно так крепко спать.

До полудня мы переселились в новый подвал. На пути туда нас чуть не раздавили обломки рухнувшей колокольни, бесцеремонно взорванной саперной командой, чтобы сбить с толку вражескую артиллерию. В соседней деревне забыли даже предупредить двойной пост, который вел из местной колокольни наблюдение. Чудом удалось вытащить людей из-под обломков целыми и невредимыми. В то же утро на воздух взлетела еще дюжина колоколен.

В нашем просторном подвале мы обустроились вполне сносно, натащив туда разной мебели, какая только попалась под руку. Что было не по вкусу – сжигали.

В эти дни над нами разыгрался ряд жестоких воздушных боев, которые почти каждый раз заканчивались поражением англичан, так как над местностью кружила бомбардировочная эскадрилья Рихтхофена. Часто пять-шесть самолетов друг за другом вдавливались в землю или, сбитые, пылали, как факелы. Однажды мы видели, как из самолета вылетел пилот и, описав широкую дугу, черной точкой рухнул на землю отдельно от своей машины. Неотрывное глазение вверх таило в себе и опасности: так один солдат из четвертой роты падающим осколком был смертельно ранен в шею.

18 апреля я навестил вторую роту на позиции, дутой опоясывающей деревню Арло. Бойе рассказал мне, что у него пока всего один раненый, так как планомерный обстрел, который вели англичане, каждый раз давал возможность отхода с обстрелянных участков.

Пожелав ему всего самого наилучшего, я живо покинул деревню, спасаясь от непрестанно ухающих тяжелых снарядов. В трехстах метрах от Арло я остановился, чтобы полюбоваться взмывающими ввысь облаками взрывов, которые, смотря по тому, размалывали ли они кирпичные постройки или вздымали землю из садов, были окрашены то в красные, то в черные тона, смешанные с нежной белизной хлопающей шрапнели. Но когда группы легких снарядов начали падать на узкие тропинки, соединяющие Арло с Фреснуа, я отказался от дальнейших наблюдений и быстро покинул поле, чтобы не «подвергать себя смерти», как обычно говорили во второй роте.

Подобные прогулки, которые я растягивал иногда до городка Энин-Льетара, я совершал довольно часто, так как в первые две недели, несмотря на многочисленный штат, мне не удалось передать ни одного донесения.

Начиная с 20 апреля Фреснуа обстреливали 12-дюймовыми орудиями, чьи снаряды рвались с адским шипением. После каждого взрыва деревню окутывало огромное, красно-коричневое пикриновое облако, выраставшее, как гриб. Даже неразорвавшиеся снаряды слегка сотрясали землю. Солдат девятой роты, настигнутый во дворе замка подобным снарядом, был высоко подброшен над деревьями парка, и, шлепнувшись о землю, переломал себе все кости.

Как-то вечером, съезжая на велосипеде с холма по направлению к деревне, я заметил знакомое красно-коричневое облако, поднимающееся вверх. Я слез с велосипеда и стал посреди поля, спокойно дожидаясь конца обстрела. Приблизительно через три секунды после каждого взрыва раздавался мощный грохот, к которому присоединялось многоголосое свистение и щебетание, словно приближалась плотная птичья стая. Затем сыпались сотни осколков и пылью вздымали сухую землю. Спектакль повторился неоднократно, и каждый раз я ждал этого относительно медленного приближения осколков с мучительным любопытством, не лишенным, однако, и приятности.

Пополудни деревня обстреливалась орудиями различного калибра. Несмотря на опасность, я не мог оторваться от слухового окна своего дома; зрелище отдельных подразделений и связных, торопливо снующих по обстреливаемой местности, то и дело бросающихся на землю и со всех сторон окруженных вихрями земли, было поистине захватывающим. Вот так, заглядывая судьбе в карты, легко забываешь про собственную безопасность.

Когда после окончания одного из таких огненных испытаний – а иначе их не назовешь – я возвращался в деревню, снарядом расплющило еще один погреб. Из-под дымящегося помещения откопали только три трупа. У самого входа в разодранном мундире ничком лежал мертвец; голова у него была оторвана и кровь стеклась в лужу. Когда санитар, собравшись вынуть ценные вещи, перевернул его лицом вверх, показался обрубок руки, на котором торчал лишь большой палец.

Со дня на день артиллерия все более оживлялась и исключала всякое сомнение в близком штурме. 27-го в полночь я получил телефонограмму: “67 von 5 a m.”, что на нашем шифре означало: «с 5 часов утра повышенная боевая готовность».

Чтобы достойно встретить предстоящие напасти, я тут же лег, но едва начал засыпать, как в дом угодил снаряд, расплющив переборку лестницы, ведущей в погреб, и вся каменная кладка обрушилась внутрь помещения. Мы вскочили и побежали в штольню.

Когда, удрученные и усталые, при свете свечи мы сидели на лестнице, ко мне вбежал командир моих сигнальщиков, чья станция, а вместе с ней и две ценные сигнальные лампы, были разгромлены еще вчера, и доложил: «Герр лейтенант, в погреб дома № 11 попал прямой снаряд, под развалинами люди!» Поскольку в этом доме у меня было два связных и три телефониста, я, взяв с собой нескольких человек, поспешил на помощь пострадавшим.

Там, в штольне, я нашел одного ефрейтора и одного раненого и услышал от них следующее: когда первые залпы прогремели подозрительно близко, четверо из пятерых обитателей решили спуститься в штольню. Один из них спрыгнул тут же, один продолжал спокойно лежать, двое же других стали натягивать сапоги. Самый предусмотрительный и самый безразличный, как это и водится на войне, остались невредимы; первый вообще не был ранен, тот же, который спал, получил осколок в бедро. Трое других были разорваны снарядом, пролетевшим сквозь стенку погреба и разорвавшимся в противоположном углу.

После этого рассказа я на всякий случай закурил сигару и вошел в наполненное дымом помещение, посредине которого почти до потолка высилась беспорядочная груда разбитых коек, соломенных матрацев и других предметов мебели. Вставив несколько свечей в швы кладки, мы приступили к скорбному обряду. Ухватившись за торчащие из развалин ноги, мы вытащили трупы наружу. У одного была оторвана голова, и шея лежала на туловище, как большая, окровавленная губка. Из обрубленной руки второго высовывалась размозженная кость, а мундир был пропитан кровью, вытекшей из большой раны в груди. У третьего из распоротого живота вытекли внутренности. Когда мы его вытаскивали, в страшную рану с отвратительным шумом воткнулась расколотая доска. Какой-то ординарец что-то по этому поводу заметил, но мой денщик словами: «Помолчи, не до болтовни теперь!» – урезонил его.

Я составил перечень ценностей, которые мы у них нашли. Это было жуткое занятие. Свечи красноватым пламенем мерцали сквозь густой чад, пока оба мои помощника передавали мне бумажники и серебряные предметы, словно совершая какое-то тайное, темное действо. На лица мертвецов осела мелкая, желтая кирпичная пудра, придавая им вид неподвижных восковых масок. Мы накинули на них одеяла и поспешили вон из погреба, завернув раненого в плащ-палатку. Подбадривая девизом стоиков: «Стисни зубы, приятель!» – мы потащили его сквозь неистовый шрапнельный огонь к медицинскому пункту.

Вернувшись в свое жилище, я сделал сначала несколько глотков шерри-бренди, чтобы прийти в чувство. Вскоре снова начался оживленный обстрел, прогнав нас в штольню, ибо у всех перед глазами еще стоял наглядный пример того действия, какое артиллерийский огонь может оказывать на погреб.

В 5 часов 14 минут за какие-то доли секунды огонь достиг небывалой силы. Наша информационная служба хорошо предусмотрела события. Штольня, в которой мы сидели, раскачивалась и тряслась, как корабль во время шторма; вокруг с грохотом раскалывалась каменная кладка и трещали соседние дома, валившиеся под ударами снарядов.

В 7 часов я поймал светограмму бригады, адресованную второму батальону: «Требуем немедленно прояснить ситуацию». Через час запыхавшийся связной принес донесение: «Неприятель занял Арло, Арлоский парк. Восьмая рота предприняла контратаку, пока все. Рохоль, капитан».

За время трехнедельного пребывания во Фреснуа это было единственное, хотя и очень важное, сообщение, которое я передал по своей мощной системе связи. Теперь, когда моя деятельность обрела такую ценность, артиллерия вывела из строя почти все мои установки. Сам я сидел под огненным колпаком, как пойманная мышь. Оказалось, что сооружение этого сборного пункта донесений не имело смысла; пункт получился сверхцентрализованным.

Благодаря этой поразившей меня догадке я вдруг понял, почему с некоторых пор по стенам били пули, пущенные с такого близкого расстояния.

Едва мы осознали, какие большие потери понес полк, как обстрел возобновился с удвоенной силой. Книгге стоял на верхней ступеньке последним, когда громовой удар возвестил, что англичанам удалось шарахнуть по нашему погребу. Благодушного Книгге увесистый камень ударил по загривку, но больше он не потерпел никакого урона. Наверху же все было разбито вдребезги. Дневной свет проглядывал к нам сквозь два велосипеда, прижатых ко входу штольни. Присмиревшие, мы переместились на нижнюю ступеньку, но глухие толчки и грохочущие камни убеждали нас в ненадежности нашего убежища.

Чудом еще работал телефон; я представил начальнику дивизионной службы связи наше положение и получил приказ перебраться вместе с людьми в близлежащую санитарную штольню.

Мы упаковали самое необходимое и вознамерились покинуть штольню через второй, пока еще уцелевший выход. Хотя я не скупился на приказания и угрозы, люди из телефонной роты, мало приспособленные к бою, так долго копались, не решаясь выйти из-под защиты штольни на открытый огонь, что и этот выход, размолотый снарядом, рухнул. К счастью, никто не пострадал, только жалобно взвыла наша маленькая собачка, и с тех пор мы ее больше не видели.

Рывком отбросив велосипеды, загораживающие выход из погреба, мы на четвереньках переползли через груду развалин и сквозь узкое отверстие в стене выбрались наружу. Не тратя времени на рассматривание тех невероятных изменений, которые претерпела местность всего за несколько часов, мы помчались к выходу из деревни. Едва последний выскочил из ворот, как в дом уже снова угодил мощный снаряд.

Пространство между деревенской околицей и санитарной штольней было опоясано кольцом заградительного огня. Легкие и тяжелые снаряды с ударными, дистанционными и замедленно действующими взрывателями, неразорвавшиеся снаряды и шрапнель сливались друг с другом в бешеное действо, дикое для зрения и слуха. Посреди него, огибая справа и слева адский котел деревни, продвигались отряды подкрепления.

Во Фреснуа земляные столбы вышиной с колокольню ежесекундно следовали один за другим, стремясь перещеголять друг друга. Как по волшебству, дома поочередно проглатывались землей; обрушивались стены, срывались фронтоны, и оголенные стропила летели на воздух, размалывая соседние крыши. Над белесыми испарениями плясали тучи осколков. Глаза и уши, как зачарованные, были прикованы к этой круговерти уничтожения.

В санитарной штольне мы провели еще два дня, страдая от тесноты, так как, кроме моих людей, в ней помещались еще два батальонных штаба, сменные отряды и неизбежные «отставшие». Толкотня у входов, где люди кишели, как пчелы перед летками пчелиного улья, не могла остаться незамеченной. Вскоре по полевой дороге, проходившей мимо деревни, снаряды хлопали уже каждую минуту, настигая бесчисленных жертв, так что крики, подзывавшие санитаров, не умолкали. Из-за этой проклятой пальбы я лишился четырех велосипедов, которые мы оставили около входа в штольню. Скрученные в какие-то немыслимые конструкции, они улетучились невесть куда.

Перед входом, застывший и молчаливый, завернутый в свою плащ-палатку, все еще в роговых очках, лежал командир восьмой роты, лейтенант Лемьер, принесенный сюда его людьми. Пуля попала ему в рот. Его младший брат через несколько месяцев погиб точно от такого же ранения.

30 апреля я передал дела своему преемнику из сменного 25-го полка, и мы двинулись на Флер – сборный пункт первого батальона. Оставив слева известковый карьер «Ше-бон-тан», изрытый глубокими воронками, мы, радуясь от души чудесному дню, шли, не торопясь, через поле в Бомон. Взор снова наслаждался красотой земли, наконец-то избавившись от невыносимой тесноты затхлой штольни, и легкие пьянились ласковым весенним воздухом. Оставив грохот пушек позади, мы могли сказать:

Во Флере я обнаружил, что квартира, предназначенная мне, была занята несколькими этапными фельдфебелями, которые под предлогом, что сторожат жилье для некоего барона X, отказывались освободить место, однако они не учли крайнее нетерпение усталого и раздраженного фронтовика. Я велел своим спутникам без всяких церемоний выбить дверь, и, после небольшой потасовки на глазах испуганных обитателей дома, прибежавших сюда в ночном облачении, господа полетели вниз по лестнице. Учтивость Книгге зашла так далеко, что он швырнул вослед им и их высокие сапоги. После этой небольшой атаки я забрался в нагретую постель, уступив одну ее половину своему бездомному другу Киусу. Сон на таких «мебелях», о которых мы уже успели забыть, оказался для нас столь благотворным, что на следующее утро мы проснулись «свежи, как прежде».

Поскольку первый батальон за прошедшие бои пострадал не сильно, то настроение было вполне жизнерадостным, когда мы отправились на вокзал в Дуэ. Оттуда мы поехали к узловой станции Безиньи, недалеко от которой находилась деревня Серен, где мы должны были остановиться на несколько дней для отдыха. Радушное население приютило нас, и уже в первый вечер из многих домов доносился веселый шум товарищеских пирушек.

Такие возлияния после успешной битвы почитались у древних воинов лучшей памятью о ней.

И если десять из дюжины погибали, то двое оставшихся с убийственным постоянством собирались в первый же вечер, чтобы в тишине поднять бокал вина за павших товарищей и с шутками обсудить пережитое. Напастям, в которых выстояли, – грубоватый солдатский юмор; тем, которые еще предстоят, – глоток из непочатой бутылки, пусть смерть и ад усмехались бы при этом, лишь бы вино было добрым. Таков был праведный воинский обычай с древнейших времен.

Прежде всего он научил меня ценить офицерскую трапезу. Здесь, где собирались носители фронтового духа и воинский авангард, концентрировалась воля к победе, обретая форму в очертаниях суровых и закаленных лиц. Здесь оживала стихия, выявляющая, но и одухотворяющая дикую грубость войны, здоровая радость опасности, рыцарское стремление выдержать бой. На протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту.

На следующее утро ко мне явился Книгге и зачитал приказы, из которых я к полудню уяснил, что должен принять командование четвертой ротой. Сражаясь в этой роте, осенью 1914-го пал нижнесаксонский поэт Герман Лёнс.

Против индусов

6 мая 1917 года мы снова шли маршем к хорошо знакомому Бранкуру, а на следующий день двинулись через Монбреэн, Рамикур и Жонкур к линии Зигфрида, покинутой нами месяц тому назад.

Первый вечер был бурным; потоки воды низвергались на затопленную равнину. Затем ряд прекрасных, теплых дней примирил нас с нашим новым местопребыванием. Я весь отдался наслаждению великолепным ландшафтом, не обращая внимания на белые шары шрапнели и рвущиеся снаряды. Восприятие весны в эти годы было крепко связано с мыслью о развивающихся боевых действиях; признаки грядущего большого наступления были такими же составляющими, как сияние неба и молодая зелень.

Наша позиция образовала выступ в форме полумесяца перед Сен-Кантенским каналом, за ним лежала знаменитая линия Зигфрида. Не могу понять, зачем нам нужно было залегать в узких, неудобных меловых траншеях, имея за спиной такой мощный, колоссальный бастион.

Передняя линия вилась по равнине, испятнанной отдельными группами деревьев и разрисованной нежными красками ранней весны. Можно было безнаказанно расхаживать впереди и сзади траншеи: выставленные далеко вперед полевые посты охраняли позицию. Эти посты были сучком в глазу у противника; не проходило и ночи, чтобы он либо силой, либо хитростью не пытался избавиться от этих маленьких отрядов.

Впрочем, первые наши дни на позиции проходили в приятном покое, погода была настолько прекрасна, что теплые ночи люди проводили валяясь на траве. 14 мая нас сменила шестая рота, и мы двинулись направо от горящего Сен-Кантена к месту отдыха Монбреэн – большой деревне, мало пострадавшей от войны и обещавшей нам уютный постой. 20-го в качестве резервной роты мы заняли линию Зигфрида. Нетронутая лесная свежесть окружала нас, все дни напролет просиживали мы в устроенных на склоне беседках, купались и катались на лодках по каналу. В это время, вытянувшись в траве, я с наслаждением прочел всего Ариосто.

Недостатком таких образцовых позиций являются, однако, частые визиты начальства, значительно нарушающие уют жизни в окопах. Впрочем, моему левому флангу, граничащему с основательно потрепанной деревней Белленглиз, не приходилось жаловаться на недостаток огня. Уже в первый день одному из моих людей шрапнельная пуля угодила в правую ягодицу. Когда я, извещенный об этом, поспешил к месту происшествия, раненый в ожидании санитаров с весьма довольным видом сидел на своем левом полушарии и уплетал гигантскую порцию повидла.

25 мая мы сменили двенадцатую роту на ферме Рикеваль. Эта ферма, прежде бывшая поместьем, теперь служила местом пребывания одной из четырех рот позиции. В ее ведении были рассеянные по тылу три пулеметные базы. Эти в шахматном порядке сгруппированные за позицией боевые гнезда были первой попыткой более гибкой обороны.

Ферма лежала самое большее в тысяче пятистах метрах за передовой линией, тем не менее ее окруженные заросшим парком дома остались нетронутыми. Она была густо обжита, так как штольни еще только предстояло строить. Цветущий шиповник в аллеях парка и прелесть окрестностей сообщали нашему пребыванию вблизи фронта тот оттенок радостного сельского наслаждения жизнью, в котором французы знают толк. В моей спальне свила себе гнездо пара ласточек, уже ранним утром начинавшая шумное кормление своих ненасытных чад.

Вечером я взял из угла свою трость и пошел по узким полевым тропинкам, извивавшимся по холмистому ландшафту. Изуродованные поля были покрыты цветами, пахнувшими жарко и дико. Изредка по дороге попадались отдельные деревья, под которыми, надо думать, любили отдыхать селяне. Покрытые белым, розовым и темно-красным цветом, они походили на волшебные видения, затерявшиеся в одиночестве. Война осветила этот ландшафт героическим и грустным светом, не нарушив его очарования; цветущее изобилие казалось еще более одурманивающим и ослепительным, чем всегда.

Среди такой природы легче идти в бой, чем на мертвых и холодных зимних ландшафтах. Откуда-то проникает в простую душу сознание, что она включена в вечный круговорот и что смерть одного, в сущности, не столь уж значительное событие.

30 мая эта идиллия для меня окончилась, так как отпущенный из лазарета лейтенант Фогеляй снова принял командование четвертой ротой. Я отправился со своей старой второй ротой на переднюю линию.

Наш участок улицы Римлян до так называемого артиллерийского окопа занимали два взвода. Командир роты вместе с третьим взводом находился за маленьким уклоном, приблизительно в двухстах метрах. Оттуда торчала крошечная дощатая будка, в ней я и устроился вместе с Киусом, уповая на безнадежную тупость артиллеристов. Одной стороной будка прилепилась к маленькому, обращенному в сторону выстрелов склону, три других были открыты врагу с флангов. Каждый день, как только в качестве утреннего привета начиналась стрельба, между владельцами верхней и нижней нары происходил приблизительно следующий диалог.

– Послушай, Эрнст!

– Гм?

– По-моему, стреляют.

– Ну давай еще полежим. По-моему, это последний.

Спустя пятнадцать минут:

– Слушай, Оскар!

– Да?

– Этому не будет конца. По-моему, шрапнель пробила стену. Давай-ка встанем. Их корректировщик как с цепи сорвался!

Сапоги мы по крайнему своему легкомыслию снимали. Пока мы вставали, все прекращалось, и можно было в свое удовольствие сидеть за крошечным столиком, попивая скисший от жары кофе и выкуривая утреннюю сигару. В полдень в насмешку над английской артиллерией мы загорали на брезенте перед дверью.

Да и вообще в нашей будке было много занятного. Пока мы предавались сладкому безделью на проволочных сетках наших нар, по земляной стене сновали дождевые черви, с немыслимым проворством исчезавшие в своих дырах при малейшей тревоге. Угрюмый крот сопел иногда из своей норы, немало способствуя оживлению нашего затянувшегося послеобеденного отдыха.

12 июня я с группой в 20 человек должен был занять принадлежащие ротному участку полевые посты. В поздний час мы покинули позицию и теплым вечером зашагали по протоптанной тропе, вившейся по волнистой местности. Сумерки так сгустились, что мак на одичавших полях с ярко-зеленой травой налился странным насыщенным цветом. Из прозрачной темноты все пронзительнее выступал мой любимый оттенок: черно-красный, – яростный и грустный одновременно.

Так, занятые каждый своими мыслями, увешанные оружием, бесшумно двигались мы по цветочному ковру и спустя двадцать минут достигли цели. Шепотом приняли дежурство, тихо расставили посты, и смененная нами команда исчезла в темноте.

Полевые посты упирались в небольшой, но крутой склон, в котором наспех были выкопаны подобия лисьих нор. За спиной сливался с ночью буйно заросший перелесок, отделенный от этого склона широкой, метров в сто, луговиной. Прямо и слева высились два холма, по которым проходила английская позиция. На одном из них были руины с многообещающим названием «ферма Вознесение». Ложбина между этими холмами вела к противнику.

Там и наткнулся я, расставив посты, на вице-фельдфебеля Хакмана и нескольких человек из седьмой роты. Они собирались патрулировать. Хотя, собственно говоря, я не имел права бросать свои полевые посты, я все же присоединился к ним в качестве наблюдателя.

Применив изобретенный мною способ продвижения, мы перебрались через два перегораживающих дорогу проволочных заграждения и достигли, странным образом не наткнувшись ни на один пост, вершины холма, где справа и слева были слышны голоса занятых шанцевыми работами англичан. Позднее мне стало ясно, что противник убрал своих часовых, чтобы не подвергать их опасности при огневом налете на наши полевые посты, о чем я еще расскажу.

Упомянутый мною способ продвижения состоял в том, что на местности, где мы могли в любую минуту наткнуться на врага, я приказывал патрульным по очереди проползать вперед, так что в этот момент опасности подвергался лишь тот, на чью долю выпадал риск быть подстреленным сидящей в засаде охраной, тогда как другие, скрытые в отдалении, готовились к решительному вмешательству. Я не делал исключения в этих предприятиях и для собственной персоны, хотя и считал, что мое присутствие в патруле важно само по себе. Впрочем, офицеру на войне приходится иногда нарушать правила тактики по соображениям момента.

Мы обогнули несколько занятых шанцевыми работами отрядов, к сожалению, отделенных от нас плотной полосой препятствий. Когда после краткого совещания было отвергнуто предложение немного странного фельдфебеля – выдать себя за перебежчика первому вражескому часовому и вести с ним переговоры, пока мы не окружим его, – мы двинулись обратно к полевым постам.

Эти мелкие вылазки всегда действуют возбуждающе, – кровь бежит быстрее, мысли рождаются сами собой. Решив провести в мечтаниях всю эту мягкую ночь, я поднялся на вершину склона и, расстелив шинель, устроил себе гнездышко в высокой траве. Потом, старательно пряча огонь, зажег трубку и предался своим фантазиям. Посреди одного из самых прекрасных воздушных замков меня вспугнул странный шелест в перелеске и на лугу. Находясь вблизи врага, всегда ждешь засады, и удивительно, что в эти моменты, даже слыша ничем не примечательные звуки, все равно сразу чувствуешь: что-то не так!

Вслед за тем явился ближайший часовой: «Герр лейтенант, только что семьдесят англичан прошли по направлению к опушке!»

Слегка удивившись точности цифры, я с находившимися рядом четырьмя моими людьми на всякий случай залег наверху обрыва в высокой траве, чтобы следить за развитием событий. Через несколько секунд я увидел отряд, который приближался, шурша в траве. Мои люди направили на них оружие, а я негромко спросил: «Кто тут? «Оказалось, что это был унтер-офицер Тайленгердес – надежный старый вояка, собравший свою встревоженную группу.