8. ДАЙНАГОН ПРИГОВОРЕН К ССЫЛКЕ

На второй день той же шестой луны дайнагона Наритику провели в парадный покой и подали завтрак. Но у дайнагона бьшо так тяжело на сердце, что он даже не прикоснулся к палочкам для еды. Затем подъехала карета, ему велели садиться, и дайнагон, против собственной воли, повиновался. Со всех сторон карету окружили вооруженные самураи, из приближенных же дайнагона не было ни одного человека. «Я хотел бы еще раз увидеться с князем Сигэ-мори!» — просил он, но и в этой просьбе ему отказали.

— Пусть суров приговор, и я осужден на заточение в дальнем краю, но где это видано — не позволить никому из моих родных или хотя бы слугам сопровождать меня! — так горевал дайнагон, сидя в карете; даже стражники-самураи и те преисполнились к нему сострадания.

Карета покатилась по Восьмой дороге на запад, потом свернула к югу, на дорогу Красной Птицы, Сусяку и дайнагон увидел дворец, — увы, больше ничто не связывало его с дворцом! Люди, сроднившиеся за долгие годы службы, все, вплоть до пажей и погонщиков волов, плакали, горюя о дайнагоне; не было ни одного человека, чьи рукава не увлажнились бы пролитыми слезами. А супруга и малые дети? Тоска с новой силой сжимала душу дай-нагона при мысли, что испытывают они в эти мгновения.

Вот миновали уже загородную усадьбу-дворец Тоба, — не было случая, чтобы дайнагон не сопровождал государя Го-Сиракаву, когда тот совершал сюда свой выезд... Неподалеку, в долине между горами, находилось и собственное поместье дайнагона Суха-ма. Но и мимо него он тоже проехал теперь как посторонний.

Выехав из Южных ворот Тоба, самураи заторопились: «Готово ли судно?»

— Куда же вы везете меня? — спросил дайнагон. Если все равно суждена мне смерть, так уж лучше убейте где-нибудь здесь, поблизости от столицы!

Дайнагона неминуемо ждала казнь, и если его пощадили и заменили казнь ссылкой, то лишь благодаря заступничеству князя Сигэмори. В давние годы, когда дайнагон был еще всего лишь тю-нагоном, назначили его правителем земли Мино. И вот зимой 1-го года Као случилось, что к его наместнику Масатомо пришел монах из местного храма Хирано (а храм тот находился в ведении и под покровительством Святой горы Хиэй). Монах предлагал купить ткани, какие изготовляли в монастыре. Наместник же был пьян, и под пьяную руку облил ткань тушью. Монах рассердился, стал браниться. Наместник крикнул: «Молчать!» — и обошелся с ним очень грубо. Тогда несколько сот монахов нагрянули в усадьбу чиновника. Тот, как водится, дал отпор; при этом человек десять, а то и больше монахов было убито. Тут уж разгневались монахи Святой горы. На третий день одиннадцатой луны того же года подали они челобитную государю Го-Сиракаве, требуя правителя тюнагона Нари-тику отправить в ссылку, а его наместника предать смерти. Так слу-

чилось, что Наритику приговорили к ссылке в край Биттю и уже было отправили туда под стражей, но доехал он всего лишь до Седьмой Западной дороги в столице, когда государь Го-Сиракава по своему единоличному усмотрению отменил приговор и возвратил Наритику обратно. Говорили, будто монахи горы в отместку прокляли Наритику самым страшным проклятием... Тем не менее в следующем году он получил новое высокое звание, обойдя при этом вельмож Сукэкату и Канэмасу. Сукэката был заслуженным старым придворным, Канэмаса — одним из самых знатных вельмож того времени. Оба были к тому же старшими сыновьями и главами родовитых своих семейств, и то, что их обошли при очередном присвоении рангов, было весьма прискорбно! Тюнагона же Наритику повысили в звании за то, что он построил дворец на Второй дороге, в столице, и преподнес его в дар государю Го-Сиракаве. А еще через год ему вышло новое повышение, он стал дайнагоном. «И это несмотря на проклятие Святой горы!» — дивились люди, наблюдая его стремительный взлет.

Однако на сей раз судьба жестоко обошлась с дайнагоном, — кто знает, может быть, именно из-за проклятия монахов... Божья ли кара, людское ли проклятие, — рано или поздно непременно настигнут они человека, и никто не знает, в какой час свершится возмездие!

На третий день той же луны в бухту Даймоцу63 из столицы прибыл гонец. Дайнагон затрепетал, услышав об этом. «Наверное, он привез приказ зарубить меня здесь!» — подумал он, однако приказ был иной: отправить его в изгнание на остров Кодзима, в край Бидзэн. И еще привез гонец дайнагону личное письмо от князя Сигэмори. Письмо гласило:

«Я всячески старался, чтобы место ссылки назначили поближе к столице, и, как мог, пытался усовестить Правителя-инока, но, увы, к великому моему прискорбию, ничего не добился. Теперь вы убедились, сколь я неловок и ни на что не пригоден! Но все-таки удалось хотя бы жизнь вашу вымолить!..»

И еще велел князь Сигэмори гонцу передать его наказ старшему самураю Цунэтоо из Намбы: «Всячески ухаживай за дайнагоном, пекись о нем неустанно и не вздумай пренебречь сим приказанием твоего господина!» К этому присовокуплены были подробные советы, как поступать в тех или иных обстоятельствах, с которыми путники могут встретиться по дороге.

«Куда же меня везут? — думал дайнагон, разлученный и с госу-Дарем-иноком, столь к нему благосклонным, и с супругой своей, и с детьми, а расставаться с ними, даже на короткое время, всегда

было для него мукой. — Нет, видно, не суждено мне вернуться снова в столицу, не видать больше жены и детей! В былые годы меня уже однажды приговорили к ссылке по жалобе монахов горы, но тогда государь сжалился надо мной, и меня вернули назад с Седьмой дороги. Но на сей раз меня ссылают вопреки его воле... Как же это возможно?!» Так горевал он и плакал, припадая к земле, взывая к небу, но, увы, все напрасно!

С рассветом спустили на воду лодку и поплыли, но и в пути дай-нагон все время обливался слезами; казалось, смерть ему гораздо милее жизни, и все-таки он не умер, жизнь, недолговечная, как росинка, не покинула дайнагона. Постепенно все дальше становилась столица, все ярче синели белопенные волны — след лодки, уплывшей вдаль64, как сказано о том в песнях... Дни шли за днями, столица все отдалялась, а край, прежде казавшийся бесконечно далеким, становился ближе и ближе. Наконец лодка причалила к острову Кодзима, что в краю Бидзэн, и дайнагона привели в жалкую хижину под плетенной из сучьев кровлей. Жилище это было таким убогим, что дайнагону оставалось лишь изумляться. А остров был, как все острова, — позади горы, впереди море. Ветер, шумевший в прибрежных соснах, волны, с грохотом набегавшие на берег, — все, что касалось слуха и взора, усиливало и без того неизбывное горе дайнагона.

9. СОСНА АКОЯ 65

Наказан был не один дайнагон, многих постигла тяжкая кара. Преподобного Рэндзё сослали на остров Садо, Мотоясу, правителя земли Ямасиро, — в край Хооки, Нобуфусу — в край Ава, Сукэ-юки — в край Мимасака...

В эти дни Правитель-инок пребывал в своей вотчине Фукуха-ре66. В двадцатый день той же шестой луны отправил он Мотодзу-ми, одного из вассалов, к брату своему сайсё с посланием: «Без промедления доставь сюда зятя твоего Нарицунэ, ибо в том возникла необходимость».

— Скорее бы хоть как-то решилось дело, я смирился бы и обрел наконец душевный покой! — воскликнул сайсё. — Нет сил снова переживать эту муку!

И он приказал Нарицунэ отправиться в Фукухару. Тот покорно стал собираться, горюя и плача.

Женщины в слезах приступали к сайсё с мольбами:

— Не говорите нам, что это невозможно, попытайтесь еще раз замолвить слово за Нарицунэ!

— Все, что я мог, я уже однажды сказал, — отвечал сайсё, — сверх того мне нечего больше добавить... Разве лишь то, что теперь я твердо решил удалиться от мира. Обещаю вам только — если сам буду жив, навещу Нарицунэ, как бы далеко его ни сослали!

У Нарицунэ был маленький сын, ему скоро должно было исполниться три года. В молодости люди редко чувствуют особенно пылкую любовь к детям; так и Нарицунэ до сих пор не проявлял заметной привязанности к ребенку. Но в минуту тяжкой разлуки он, как видно, остро ощутил отцовское горе, ибо сказал: «Я хочу еще раз его увидеть!» Кормилица принесла ребенка. Нарицунэ посадил мальчика на колени и со слезами на глазах, погладив его по головке, промолвил: «А я-то мечтал: вот исполнится тебе семь лет и после обряда совершеннолетия отдам тебя на службу во дворец... Да что пользы теперь толковать об этом! Если суждено тебе вырасти и уцелеть, ступай в монастырь и молись за упокой моей души!»

И ребенок послушно кивнул головкой, хотя младенческим умом своим не мог, конечно, понять слова Нарицунэ. При виде этого и сам Нарицунэ, и мать дитяти, и кормилица, и все, кто находился при этом, — и слабые, и сильные духом, — все невольно оросили рукава одежды слезами.

Меж тем посланец, прибывший из Фукухары, торопил: «Скорее! Скорее! Нужно засветло прибыть в Тобу!» И тогда сказал На-рицунэ:

— Я не собираюсь оттягивать свой отъезд, но, может быть, можно мне хоть еще одну ночь провести в столице?..

Однако посол торопился, так что в тот же вечер Нарицунэ покинул дом и прибыл в Тобу. Тесть его сайсё, совсем упав духом, на сей раз с ним не поехал.

На двадцать второй день той же луны прибыли они в Фукуха-РУ, и Правитель-инок повелел сослать Нарицунэ в край Биттю, поручив сопровождать его в ссылку вассалу своему Канэясу Сэ-ноо. Тот, опасаясь, как бы до ушей сайсё не дошли неблагоприятные слухи, в пути всячески ухаживал за Нарицунэ, стараясь как-нибудь смягчить его горе. Но Нарицунэ был безутешен. Днем и ночью непрерывно твердил он имя Будды и молился о смягчении Участи своего отца.

Дайнагона сослали на остров Кодзима, однако самурай Цунэ-о, который отвечал за него, решил самолично, что место это не годится для ссылки — слишком близко имелась большая гавань, куда заходили корабли. Он увез дайнагона с острова и поселил в горах, в уединенном храме Арики, в уезде Нивасэ, неподалеку от границы, разделяющей земли Биттю и Бидзэн. Менее десяти те67 отделяли владения Канэясу Сэноо в краю Биттю от храма Арики в Бидзэн. Оттого-то Нарицунэ, живший в поместье Канэясу, с душевным волнением встречал даже порыв ветерка, веявшего со стороны Арики.

Однажды он решился спросить Канэясу:

— Сколько дней пути отсюда до Арики, где находится мой отец?

Тот, рассудив, как видно, что говорить правду не следует, ответил:

— Ближним путем будет дней двенадцать-тринадцать! Слезы потекли по щекам Нарицунэ, и он промолвил:

— В древности Япония делилась на тридцать три края, потом стало их шестьдесят шесть... Земли Бинго, Биттю и Бидзэн составляли когда-то единый край. Так было и на востоке — прославленные земли Дэва и Митиноку были некогда одним краем и назывались общим именем Митиноку. Лишь недавно выделили двенадцать уездов и создали новый край Дэва. Когда вельможу Са-нэкату68 сослали в восточные земли, захотелось ему взглянуть на воспетую в стихах достопримечательность тамошних мест — сосну Акоя. Все уголки исходил он в поисках этой сосны, но напрасно. Решив, что поиски его тщетны, он пустился в обратный путь, и тут повстречался ему глубокий старик. «Послушайте! — окликнул его Санэката. — По виду вы человек весьма почтенного возраста. Не знаете ли вы, где находится знаменитая сосна Акоя, достопримечательность здешних мест?» Но старик отвечал: «Здесь нет такой сосны! Наверное, она находится в краю Дэва!..» «Значит, и вы не знаете! — поразился Санэката. — Поистине недалек конец света, если прославленные места уже позабыты!» И с этими словами он собрался было идти дальше своей дорогой, как вдруг старец остановил его за рукав: «Господин, вы изволите говорить о сосне Акоя, которой славится здешний край? Той самой, о которой поется в песне:

Эту песню сложили в стародавние времена, когда вся здешняя земля называлась единым именем Митиноку. Но потом отделили двенадцать уездов, и сосна очутилась уже не в Митиноку, а в Дэве!» «Вот оно что!» — сказал Санэката. Он отправился в соседний край Дэва и там увидел сосну Акоя... Оказалось, она была совсем рядом!.. Посол, везущий к государеву двору красную рыбу к новогоднему празднику с далекого острова Кюсю, покрывает весь путь за пятнадцать дней. Ты же говоришь о двенадцати днях пути — да за такой срок можно добраться отсюда до Кюсю!.. Как бы далеко ни было отсюда до Арики, расстояние между Биттю и Бидзэн никак может быть больше двух или трех дней пути. Просто-напросто ты не хочешь, чтоб я знал, где находится мой отец дайнагон, оттого и выдаешь близкое за далекое!

И, сказав так, Нарицунэ никогда больше не заговаривал об отце, как бы сильно ни тосковал.

10. СМЕРТЬ ДАЙНАГОНА

Меж тем Сюнкана, Ясуёри, а вместе с ними и Нарицунэ сослали на остров Демонов, что лежит в море Сацума. Остров сей расположен далеко от столицы, морской путь к нему опасен и труден. Без особой нужды туда и корабли-то не посылают. Людей на острове мало. Цвет кожи у них черный, точно у буйволов, тело обросло шерстью, и речи их непонятны. Мужчины не носят шапки, женщины не убирают волос в прическу. Неведома им одежда, оттого и на людей они не похожи. Главный их промысел — убийство всяческих живых тварей, ибо на острове нет растений, годных для пропитания. Они не возделывают поля, оттого и нет у них риса, в садах не сажают деревья тута, оттого и нет у них шелка и других тканей. Посреди острова высятся горы, вечно пылает там неугасимое пламя. В изобилии находят там вещество, именуемое серой, оттого и зовется этот остров еще и другим названием — Иодзима, Сернистый остров69. Среди горных вершин непрерывно грохочут раскаты грома, в низины потоками низвергаются ливни. Кажется, ни единого дня, ни краткого мига невозможно здесь прожить человеку!

Тем временем дайнагон, прибыв наконец к месту ссылки, думал, что, как бы то ни было, теперь он немного отдохнет здесь Душою, но, узнав, что сына его Нарицунэ сослали на остров Демонов, понял, что отныне надеяться ему больше не на что и счеты с жизнью закончены. И вот, когда представился случай, написал он князю Сигэмори, что решил постричься в монахи. Тот доложил об этом государю Го-Сиракаве, и разрешение было дано. Вскоре свершился обряд пострижения. Вместо пышных нарядов былых времен облачился дайнагон в убогую черную рясу — одежду людей, порвавших все связи с сей юдолью страдания...

Меж тем супруга дайнагона, таясь от людей, ютилась в храме Лес Облаков, Унрин, близ Северной горы Китаямы. Жить в чужом, незнакомом месте всегда-то печально; тем более сейчас, когда ей приходилось скрываться, каждый день казался ей веком. Много слуг и служанок было у нее прежде, но, боясь людских глаз, теперь никто не приходил ее навестить. Среди них исключением был самурай Нобутоси. Он постоянно наведывался к госпоже, ибо имел на редкость доброе сердце. И вот, призвав сего Нобутоси, сказала она однажды:

— Молва твердила, будто муж мой сослан на остров Кодзима, в край Бидзэн. Но недавно я услыхала, что теперь живет он, кажется, в Арики. О, как хотелось бы мне хоть один-единственный раз написать ему и дождаться его ответа!

Утерев слезы, отвечал Нобутоси:

— С детских лет я был взыскан милостью моего господина и никогда от него не отлучался. Когда предстоял ему отъезд в Бидзэн, я жаждал разделить с ним изгнание, но Тайра не дали на то разрешения. В ушах моих до сих пор слышится его голос; слова, которыми он, бывало, выговаривал мне, поучая, навсегда запали мне в душу... Что бы меня ни ждало — я доставлю ваше письмо моему господину!

Супруга дайнагона обрадовалась, тотчас же написала послание и отдала Нобутоси. Дети тоже написали каждый по письму. Нобутоси взял их послания и пустился в далекий путь, в край Бидзэн, к храму Арики.

Приехав, он прежде всего дал знать о себе самураю Цунэтоо Намбе, которому поручено было сторожить дайнагона. Цунэтоо, тронутый его преданностью, сразу же разрешил свидание. И вот, в то время как дайнагон, погруженный в глубокую скорбь, всеми помыслами летел к столице, ему сказали: «Здесь Нобутоси!»

«Что это, уж не сон ли?» — мелькнуло в голове дайнагона, и, не дослушав, он вскочил, повторяя:

— Сюда! Сюда!

Нобутоси вошел. Убогим было жилище, — первое, что обычно бросается в глаза людям, — но Нобутоси даже не заметил эту убогость, ибо у него потемнело в глазах при виде дайнагона, облаченного в черную рясу, и он едва не лишился чувств.

Подробно передав все, что приказала госпожа, достал он письма и подал. Дайнагон развернул послание жены, но слезы мешали разглядеть начертанные кистью слова.

«Малые дети тоскуют и плачут. Сил нет видеть их горе; я тоже, кажется, не вынесу этой муки...»

Прочитал дайнагон эти строчки, и сердце снова сжалось от боли, и подумал он, что вся его тоска и страдания — ничто в сравнении с горестями, выпавшими на долю его жены и детей.

Прошло несколько дней. «Позвольте не покидать вас до последнего вашего вздоха!» — умолял Нобутоси, но самурай Цунэтоо, которому вверен был дайнагон, упорно твердил: «Нельзя!» Делать нечего, пришлось и дайнагону приказать: «Возвращайся!»

— Меня, наверное, вскоре убьют, — сказал он. — Если услышишь, что меня уже нет на свете, помолись за упокой моей души поусерднее!

Затем дайнагон написал письмо супруге и отдал Нобутоси. Тот взял письмо, распрощался и со словами: «Я еще навещу вас!» — поднялся, чтобы уйти, но дайнагон задержал его.

— Навряд ли я дождусь тебя снова. Побудь же еще немного! Еще недолго! Слишком уж тяжело мне будет после твоего .отъезда! — Так несколько раз возвращал он Нобутоси обратно.

Но прощание не может длиться вечно, — утирая слезы, Нобутоси покинул дайнагона и возвратился в столицу. Он вручил госпоже письмо дайнагона. Она развернула бумагу и поняла, что дайнагон уже постригся в монахи, — в письмо он вложил прядь волос, снятых при пострижении.

— Не радостно, а горько мне видеть такой подарок! — воскликнула она, не в силах бросить взгляд на послание, и, упав ничком, зарыдала. Дети вторили ей громким плачем.

А дайнагона, как он предчувствовал, и в самом деле вскоре убили. Случилось это в том же году, в шестнадцатый день восьмой луны. О гибели его ходили разные слухи. Говорили, будто поднесли ему отравленное сакэ, но яд не подействовал, и тогда его столкнули с высокого крутого обрыва, а внизу были воткнуты колья с раздвоенными концами. Поистине подлое и страшное дело! Такого, кажется, и в старину не бывало! Услышав, что дайнагона уже нет в живых, его супруга сказала:

— До сих пор я жила на свете, потому что надеялась когда-нибудь снова на него поглядеть и себя показать, но теперь мне незачем более оставаться в миру! — И она удалилась в храм Прозрения, Бодайин, стала монахиней, возносила молитвы Будде, как предписывает устав, и молилась за упокой души дайнагона.

Госпожа эта, дочь Ацукаты, правителя земли Ямасиро, была писаной красавицей и любимой наложницей государя-инока Го-Сиракавы. А так как дайнагон Наритика тоже был самым преданным и любимым его вассалом, Го-Сиракава пожаловал ее ему в жены.

Младшие дети дайнагона собирали цветы, черпали священную воду и, украшая могилу70, тоже молились за упокой души отца.

Время шло, миновали дела и страсти людские...71 Все быстротечно в изменчивом нашем мире, где сами небожители не избегнут Пяти увяданий72.

11. ДАЙНАГОН ДЗИТТЭЙ 73

Меж тем дайнагон Дзиттэй заперся в своих покоях, удалившись от света, ибо звание военачальника, о котором он так мечтал, досталось князю Мунэмори, второму сыну Правителя-инока. Когда же он объявил, что намерен уйти в монахи, вся его многочисленная челядь и самураи, состоявшие у него на службе, совсем приуныли от горя. Был среди них некто по имени Сигэканэ, человек сообразительный, хорошо смысливший в любом деле.

Как-то раз, лунной ночью, когда дайнагон Дзиттэй, приказав поднять решетчатые ставни на южной стороне дома, в одиночестве распевал стихи, вдохновленный лунным сиянием, Сигэканэ пришел к нему, намереваясь его утешить.

— Кто там? — окликнул Дзиттэй.

— Это я, Сигэканэ! — гласил ответ.

— Зачем ты?

— Месяц светит сегодня особенно ярко, душа омыта красотой лунного света, вот я и пришел... — отвечал Сигэканэ.

— И хорошо сделал, — отвечал дайнагон, — сам не знаю, почему мне сегодня особенно грустно...

Сигэканэ принялся толковать о том о сем, стараясь развлечь Дзиттэя.

— Как посмотришь, что творится ныне на свете, — немного погодя сказал Дзиттэй, — видишь, что Тайра процветают все больше. Старший и второй сыновья Правителя-инока стали военачальниками Левой и Правой стражи. А ведь есть еще третий сын Томомори и внук Корэмори... Если оба, в свой черед, получат звания, людям из других семейств никогда ничего не дождаться! Поэтому я решил — уйду в монахи!

— Если вы уйдете в монахи, — со слезами отвечал ему Сигэканэ, — всех ваших челядинцев, высоких и низких званий, ожидает участь бесприютных скитальцев. Я придумал, как вам поступить, отлично придумал! Вот, к примеру, семейство Тайра весьма почитает храм Ицукусима, что в краю Аки. За чем дело стало? Поезжайте туда и вознесите молитвы! В этом храме много прекрасных танцовщиц найси74. Они удивятся вашему посещению и окажут вам гостеприимство. Найси спросят, ради какой молитвы вы приехали в этот храм, и тогда расскажите им все как есть, без утайки — дескать, молитесь вы о получении звания. Когда же вы соберетесь в обратный путь, им, конечно, будет жаль расставаться с вами. Тогда возьмите с собой несколько главных найси в столицу. Здесь они наверняка побывают в усадьбе Тайра на Восьмой Западной дороге. Правитель-инок обязательно спросит, зачем это Дзиттэй ездил молиться в Ицукусиму, и они обо всем расскажут. У Правителя-инока чувствительная душа. Я уверен, он отнесется к вам благосклонно, ибо ему будет приятно, что вы ездили на поклон к богине, которую он почитает!

— Вот до чего бы я сам никогда не додумался! — воскликнул Дзиттэй. — Прекрасная мысль! Немедленно поеду туда! — И он тотчас же начал поститься, совершать очищения и без промедления отправился в Ицукусиму.

Там и в самом деле оказалось множество красавиц найси. Семь суток провел там Дзиттэй, и все это время найси прислуживали ему, плясали и пели, всячески развлекая и днем и ночью. Целых три раза устраивали они в его честь представления — священные танцы бугаку75, играли на лютне и цитре, пели священные песнопения кагура76. Дзиттэй пришел в такое восхищение от их искусства, что и сам, в свою очередь, исполнил песни имаё, фудзоку, сайбара и роэй77. Так утешал он дух богини.

— Господа из семейства Тайра часто посещают сей храм, — сказали найси, — но другие придворные, такие, как вы, бывают здесь редко. У вас, несомненно, были особые причины для богомолья. Ради каких молитв пожаловали вы сюда?

— Меня обошел соперник, — отвечал Дзиттэй. — Звание военачальника получил другой человек. Об этом звании я и молюсь.

Когда же, закончив семидневный обет моления, Дзиттэй собрался возвратиться в столицу, свыше десятка юных, самых известных найси, жалея о разлуке, приготовили лодки, чтобы проводить Дзиттэя на расстояние одного дня пути. Наконец обменялись прощальными приветствиями. «Мне все еще жаль расставаться с вами. Побудьте со мной еще один день!.. Еще два денька!..» — уговаривал девушек Дзиттэй и в конце концов увлек их с собой в столицу. Здесь он поселил их в своей усадьбе, оказал радушный прием и щедро одарил их на прощание. «Раз уж мы приехали в такую даль, как не навестить Правителя-инока, нашего покровителя!» — сказали найси и отправились в Рокухару, на Восьмую Западную дорогу.

Правитель-инок поспешил выйти навстречу.

— Что случилось, любезные найси? Что привело вас сюда? — спросил он.

— В Ицукусиму приезжал его светлость Дзиттэй и молился там семь дней кряду, — ответили найси. — Мы решили проводить его в лодках по морю на расстояние одного дня пути, но он так жалел о разлуке, что упрашивал нас сопровождать его все дальше и дальше, пока наконец не привез нас в столицу!

— Но о чем же молился Дзиттэй, что ездил в такую даль? — спросил Киёмори.

— О получении звания военачальника, — ответили найси. Правитель-инок одобрительно кивнул и промолвил:

— А, бедняга! В столице так много могущественных храмов, известных чудодейственной силой, а он отправился в долгий путь к богине, которую я почитаю превыше всех прочих богов, — такой поступок заслуживает величайшего одобрения! Ну, если уже он так сильно желает получить это звание, придется заново подумать об этом!

И вскоре Правитель-инок устроил так, что его старший сын, князь Сигэмори, министр и военачальник Левой стражи, отказался от военного звания и оно было даровано Дзиттэю. Так случилось, что Правитель-инок поставил Дзиттэя выше своего родного второго сына, князя Мунэмори, ведь тот был военачальником Правой стражи...78

Превосходно и счастливо поступил Дзиттэй! Дайнагону Нари-тике тоже надлежало бы действовать так же мудро, вместо того чтобы замышлять безнадежный, бесплодный заговор, понапрасну сгубивший его самого, его детей и вассалов. Он сам навлек на себя погибель, и это поистине прискорбно!

13. МОЛЕНИЕ ЯСУЁРИ

Меж тем изгнанники на острове Демонов все еще чудом оставались в живых, хоть жизнь их была подобна росинке, дрожащей на кончике листа. И не жаль было бы им расстаться с жизнью, но из поместья Касэ, в краю Хидзэн, принадлежавшего тестю Нари-цунэ, постоянно слали тому еду и одежду, и благодаря этому держались и Сюнкан, и Ясуёри.

Когда Ясуёри приговорили к ссылке, он еще по пути принял постриг в Мурадзуми, что в краю Суо, и стал именоваться монахом Сёсё. Он давно уже помышлял о том, чтобы уйти от мира, и теперь сложил песню:

Вот как мне довелось проститься с жизнью мирскою! Горько каюсь теперь: отчего не покинул прежде сей юдоли скорбей и печалей?..

Ясуёри и Нарицунэ издавна питали глубокую веру в бога Кума-но; и вот задумали они как-нибудь устроить на этом острове молельню, дабы обитали там три священных духа Кумано79, и молиться о возвращении в столицу. Сюнкан же от природы был первейшим во всей стране нечестивцем, в богов не верил и не разделял желания своих товарищей. Но у Ясуёри и Нарицунэ мысли были общие, и стали они бродить по острову в поисках уголка, похожего на местность Кумано,

Наконец отыскали они возвышенность, поросшую богатым дремучим лесом. Словно нарядной парчой, разукрашены были Деревья багряной листвою. Взору их предстали высокие горы; тучи висели на вершинах причудливых очертаний, а склоны, казалось, были одеты тончайшим сине-зеленым шелком80. Несказанно прекрасны были и лес, и горы... К югу расстилалось безбрежное море; волны катились вдаль, теряясь в туманной дымке81. К северу громоздились крутые скалы; бурля, ниспадал оттуда водопад длиною в сто сяку... Грозный рев водопада и шелест ветра в соснах придавали этому месту таинственность, величавость, и веяло здесь божественным духом, точь-в-точь как на святой вершине Нати, в Кумано, где обитает бог Летучего Водопада82. Не колеблясь, решили они назвать это место Вершиной Нати.

«Та гора пусть считается Хонгу, Главным храмом, эта возвышенность да именуется Сингу, Новым храмом...» — каждой вершине дали они название разных храмов Кумано. Ясуёри стал духовником, а Нарицунэ — паствой. Каждый день они дружно ходили туда молиться о возвращении в столицу, как будто шли на поклонение в Кумано.

— О великий бог Конго-додзи83, бог-хранитель Кумано, молим тебя, яви свою милость, возврати нас в родимый край, сподобь снова увидеть наших жен и детей!..

Время шло, платье их износилось, и вместо чистых белых одежд, подобающих паломникам, приходящим в Кумано, они сшили себе одеяния из конопляных волокон; обряд омовения свершали, черпая болотную воду, будто это чистый поток Ивата84, а поднявшись в гору, говорили: «Это врата Прозрения!»85 Не было у них бумаги, чтобы написать и поднести божеству гохэй86, священные обеты, и потому всякий раз, приходя к священному месту, Ясуёри подносил цветы и читал молитву.

14. МОЛЕНИЕ ЯСУЁРИ

«Сегодня, избрав счастливое утро, в год Петуха87 — 1-й год Дзисё, когда прошло уже более двенадцати лун и трехсот пятидесяти дней, я, недостойный, взываю к вам, о великие, первейшие, могущественные духи Японии, боги Кумано, и к тебе, грозный и гневный бодхисатва Летучего Водопада, карающий ослушников, нарушивших великий закон Будды!