– Увы, сие от нас не зависит! – Доминик вздохнул. Для мужчины его лет герцог Ратли выглядел еще очень крепким. Стэнстед был его единственным сыном. Опасное положение, учитывая, что дочь в расчет не принимается.

– Вы правы. Всего наилучшего, сэр.

– Будьте здоровы, ваша милость.

Герцог кивнул и удалился, сопровождаемый слугой.

– О Боже, меня сейчас вырвет. – Стэнстед, казалось, еще больше побледнел; он едва держался на ногах. – Папаша хочет, чтобы я произвел наследника для продолжения этого проклятого рода, а разве я могу, если я здесь, а она в Шотландии и живет как монахиня? У тебя по крайней мере нет отца, так и не перед кем отвечать.

Доминик посмотрел на бледное лицо с веснушками, которые стали еще ярче, и ему вдруг стало жаль своего несчастного друга. Сейчас он уже раскаивался, что втравил Стэнстеда в столь безнадежное дело. И зачем ему это понадобилось? Потому что жена Стэнстеда очаровала Генриетту и увезла в Шотландию? Но при чем здесь Стэнстед? Он не виноват, что общество Розмари так много значило для Генриетты.

И Кэтриона Синклер тоже не виновата.

Конечно, он не собирался ее обесчестить, как бы велико ни было искушение, но, несомненно, чем-нибудь ей насолит. Нужно немного побеспокоить эту мисс за то, что она голословно осуждала его, хотя явно чего-то о себе недоговаривала. Раз теперь его жизнь утратила всякий смысл, должна же судьба предоставить взамен хоть какие-то развлечения? Правда, Кэтриона Синклер походила на человека, живущего тайной мечтой и отчаявшегося увидеть ее воплощенной, а чужое отчаяние – не предмет для забав. Лучше он поможет ей, чтобы расслабилась строгая линия ее губ, смягчилась та неведомая печаль, которая сделала эту женщину такой суровой, и пусть даже на мгновение снова появилась улыбка счастья на ее лице.

– Небось собираешься снова жениться? – не слишком уверенно спросил Стэнстед.

– Не мели ерунды. – Доминик чуть не поперхнулся. – Об этом не может быть и речи. И вообще пора уже мне отвести тебя домой.

Рано утром Кэтриона была разбужена шумом, плавно, как волны, проникавшим в комнату снаружи. Она быстро оделась и собрала свой небольшой чемодан, а затем, тщательно завязав тесемки английской шляпы, бесшумно сошла в холл и стала ждать.

Пятью минутами позже туда широкими шагами вошел Доминик – лицо его казалось усталым и очень сердитым. Он был в сорочке с высоким воротничком и при галстуке, однако его костюм выглядел неопрятно, а кожа под глазами казалась выпачканной темной краской.

Остановившись, он поклонился:

– Экипаж подан, мадам. Нам остается пожелать себе веселой дороги.

– Вас не было дома?

– Всю ночь, мисс Синклер. Изобретал грехи в мастерской дьявола. А вы чем занимались?

– Писала записку вашему брату, – сухо ответила она. – Надо было хотя бы поблагодарить его. Я многим обязана графу.

– Зачем вы это сделали? – взорвался Доминик. После ночной попойки характер его явно не улучшился. – Не надо трогать Джека – он должен остаться в дремотном неведении. По крайней мере так он не будет беспокоиться, что с нами может что-то случиться, и не станет вмешиваться в наши дела.

Кэтриона отвела глаза.

– Несмотря на ваше нежелание, я считаю, что записку нужно оставить. Лорд Уиндраш должен знать, что мы едем вместе.

Доминик схватил ее за руку.

– Ради Бога, не делайте этого, мисс Синклер! Его светлость мог показаться вам обходительным, у него приятные манеры, но характер еще более скверный, чем у меня. Кроме того, не забывайте, что привело вас сюда. По закону ребенок принадлежит мне, и мой брат не может решать, что с ним делать. Поверьте мне, Джек не захочет вам помогать; более того, он пойдет на самый страшный грех, чтобы этого ребенка не стало, потому что не пожелает терпеть у себя в роду чужака. Навязать неизвестно чьего сына Уиндхэмам? С Джеком это не пройдет. У него нет детей, и незаконнорожденный ребенок может стать потенциальным наследником графства. Если вы хотите, чтобы маленький Эндрю жил в комфорте и получил надлежащее воспитание, вы должны довериться мне, так как я – ваша единственная надежда. Жестоко, зато верно. Где эта злополучная записка?

Не дожидаясь ответа, Доминик прошел к столику с серебряным подносом, на котором лежал сложенный листок, скрепленный восковой печатью. Он быстро вскрыл письмо, пробежал глазами несколько строк и порвал листок на клочки.

– Ну вот, теперь можно ехать.

Кэтриона, подавив раздражение, следом за ним вышла из дома. Кем бы ни оказался этот человек, он мог обеспечить протекцию Эндрю, что для малыша было жизненно необходимо. Несомненно, однажды Доминик Уиндхэм узнает о том, что она от него утаила, и тогда... Впрочем, что сейчас раздумывать об этом – все равно другого пути не существует, только так она сумеет добиться нужного результата. У Доминика есть власть и положение, гарантирующие, что доказательства будут приняты во внимание и признаны достаточными. Кто еще может дать такой же шанс ребенку, а с ним и Глен-Рейлэку вместе со всеми населяющими его душами, чья судьба сейчас висит на волоске? Если расплатой за их спасение является опасное путешествие с этим человеком, ей нужно смириться: она поедет в его компании – одна, без опоры и защиты.

Покрытая лаком карета с впряженной четверкой гнедых уже ждала их у подъезда.

– Вы удивлены, мисс Синклер? – Доминик бросил на нее насмешливый взгляд. – Наверное, ожидали чего-то другого? Не ехать же нам в открытом экипаже с высоким сиденьем: так вы можете потерять вашу шляпку, и тогда дождь вымочит вас до костей.

– Я думала, мы поедем тайно...

– Ну разумеется! Никому из моих знакомых даже в голову не придет, что это средство передвижения каким-либо образом связано со мной. А вы представляли, что мы нарядимся цыганами и подобно им поедем в фургоне? Я предпочитаю более разумный вариант, он же – более удобный. До Эдинбурга больше четырехсот миль; если мы будем делать по шестьдесят миль в день, поездка займет семь дней, так что я просто обязан подумать о комфорте.

– Семь дней? – Кэтриона с тревогой взглянула на него. – Но на станции мне сказали, что...

– Верно, они едут круглые сутки, а я не вижу необходимости совершать такой подвиг. Ночью у нас будет прибежище с пуховой периной и одеялами, под которыми так хорошо смотреть сладкие сны. А почему бы и не семь дней – вы ведь сами сказали, что ребенок еще целый месяц будет под присмотром. Для верности я отправил няньке послание, подкрепленное золотом и всевозможными заверениями, чтобы миссис Макки не сомневалась. Семь – это магическое число в конце концов. Семимильные шаги, семь гномов и семь смертных грехов, это как раз для нас – по двадцать четыре часа на каждый грех.

В быстром мелькании слов Кэтриона почувствовала скрытую угрозу.

– Я не настолько хорошо знаю английский, – осторожно сказала она. – Что вы имели в виду, говоря про грехи?

Доминик улыбнулся, словно он и был сам дьявол.

– Об этом сказано в Писании, дорогая. Первый – гордыня. Это ваш грех. Остальные шесть: алчность, похоть, гнев, обжорство, зависть и лень – мои. Из недели нашего путешествия мы с вами можем отвести по одному дню на каждый грех в порядке очередности.

Кэтриона не знала о существовании подобной притчи, и ей это ровным счетом ничего не объясняло.

– Вы подтруниваете надо мной, майор Уиндхэм? Я выросла вдалеке от английских гостиных, и мне, как и нашим людям, не понять ваших прибауток и вашего остроумия. В наших скандинавских стихах лишь дикая природа, море да вереск, а грех мы не поминаем всуе.

– Поверьте, я тоже. – Доминик перестал улыбаться. – Когда дело касается греха, я становлюсь очень серьезным. Но грех греху – рознь. Говорят, гордыня – худший из всех, мисс Синклер. – Он взял чемоданчик с ее вещами и забросил его в экипаж. – Может, вы оставите наконец свою чопорность или хоть поубавите ее немного? Умоляю вас, садитесь, и давайте уедем наконец.

Она нехотя подчинилась. Карета сдвинулась с места. Доминик расположился на сиденье рядом и, откинув голову на тугую подушку спинки, закрыл глаза. Кэтриона задумчиво смотрела на него. Гордый мужчина. Гордость засела даже в разрезе его ноздрей и, уж конечно, в рыцарских манерах. «Только вам придется заплатить за это больше, чем вы рассчитываете». Но она уже и так рисковала самым важным в своей жизни, а потому без колебаний примет его вызов, если это потребуется.

– Может, вы путаете гордыню с достоинством? – решилась спросить она.

Его лицо осталось бесстрастным.

– Я? Не знаю. Гордыня – это грех духа, а достоинство – особый дар, однако и то, и другое сочетает в себе скрытность и самонадеянность, поэтому, возможно, они не так далеко отстоят друг от друга. Вы, мисс Синклер, кажетесь очень уверенной в своей праведности, но я не знаю, сила ли это или просто вас никогда по-настоящему не соблазняли.

– А вас? – словно невзначай спросила она.

– О, да. Слишком много и слишком часто. По правде говоря, я очень устал от этого.

Восходящее солнце золотило улицы, в воздухе чувствовались теплые запахи сгорающего угля, варева в чанах дубилен и свежего помета. Проснувшийся Лондон начинал требовать пищи. Столб света пролился сквозь окно кареты, освещая руки, свободно лежащие на коленях. Длинные, четко вылепленные пальцы, красивые холеные руки, вызывающие приятные воспоминания. Кэтриона вспомнила эти пальцы, расстегивающие пуговицы у нее на груди, касающиеся ее кожи, дразнящие ее сосок чувственным обещанием. Но, как известно, возбудить плоть несложно.

На перекрестке карета свернула в сторону, и только тут Кэтриона сообразила, что, замечтавшись, не заметила, как Доминик уснул.

Карета упруго подскакивала в такт размеренному ритмичному цоканью копыт. Кэтрионе снились холмы вокруг озера и главная башня Дуначена. Орлы, парящие над Бен-Уайвисом, зорко вглядывались в заросли пурпурного вереска, сбегающего к сверкающей воде, словно складки кардинальской мантии; с моря доносились крики чаек, паривших над волнами. «Я больше не вернусь», – тихо сказал кто-то по-гэльски, но шепот затерялся в завываниях ветра, принесшего запах медленно клубившегося над узкими горными долинами тумана.

Нежные пальцы убрали волосы с ее щеки. Мягкие, деликатные прикосновения рождали ощущение ласки.

– Тсс, – произнес мужской голос. – Не пугайтесь. Вы уснули, так же как и я. Черт подери, должен признаться, что именно по этой причине я чувствую себя несколько лучше – мы спали как два щенка, совершенно невинно и чисто. Позвольте я помогу вам сесть.

Экипаж подбросило, и Кэтриона почувствовала легкое головокружение. Первые несколько секунд она вообще не могла ничего понять. Доминик Уиндхэм по-прежнему сидел в углу, а она, придвинувшись к нему, уютно, как в гнездышке, устроила голову у него на плече. Он баюкал ее одной рукой, тогда как другой ритмично поглаживал по щеке.

Происходящее потрясло Кэтриону до глубины души. Тут же отстранившись от него, она вдруг заметила, что ее английская шляпка лежит на противоположном сиденье с вытянутыми вдоль тесемками, напоминающими скрученные чулки.

– Дьявольски неудобная штука. – Доминик уныло кивнул на головной убор. – Так противно колола мне подбородок. Надеюсь, вы не возражаете?

– Возражаю! – Она быстро подняла на него глаза. – Впредь я не намерена позволять никакой фамильярности.

– Не глупите – вы же сами использовали меня как подушку. Неосмотрительность – это приятная мелочь, а не грех. Платой можно пренебречь. Во всяком случае, я уже получил точно по счету.

Она встряхнула головой, и ее волосы на миг разлетелись в разные стороны.

– Видите, что вы сделали, – с укором сказала она, вытягивая пряди, зацепившиеся за пуговицы его пиджака.

Доминик оживился:

– У вас очаровательные волосы, прекрасные, как летний день. В них все краски ночи вперемешку с лунным светом. Они как крыло черной птицы. Представляете, каково распустить все это одной рукой?

– Матерь Божья! – Кэтриона поспешно собрала волосы в пучок. – Вы бесцеремонны.

Доминик ухмыльнулся.

– Но вам ведь было приятно, да? А в удовольствии нет греха.

– О, если бы! – Она вспомнила свое отражение в зеркале, взлохмаченную голову и пылающее лицо. – У плоти свои законы, и поэтому она часто подводит нас, например, после того, что вы только что сделали! Разве это не путь к греху? Вы – грабитель. Вы посягнули на мои права. Только я могу решать, расплетать мне волосы или нет, а вы лишили меня этой возможности.

Доминик с недоверием посмотрел на нее.

– А разве вы сами захотели бы?

– Нет, но что с того? Не думайте, что я ханжа. Мы, шотландцы, не так уж ценим целомудрие – свободно отдаться любимому мужчине не стало бы бесчестьем для меня. Но это будете не вы, сэр, иначе мне придется возненавидеть вас!

Доминик задумчиво посмотрел на свою спутницу, потом повернулся к окну и стал пристально оглядывать дорогу.

– Говорят, ничто не стоит так близко к любви, как ненависть. – Голос его теперь звучал более жестко. – Скоро я сниму с вас платье, и вы примете мои условия. Уговор дороже денег. А как вы думали? Что вы будете неприкосновенны? Нет, я буду вас трогать, моя дорогая. Некоторые части тела получают удовольствие от прикосновения. Сегодняшний день посвящен гордыне, а завтра мы исследуем алчность. До открытия процесса искушения еще уйма времени. Или вы хотите расторгнуть наше соглашение?

Узел волос на затылке сделался тяжелым и горячим. Искушение. В этом мужском теле все искушало.

– Я бы расторгла, но не могу. Ребенок.

Доминик закинул ноги на противоположное сиденье и прикрыл глаза.

– Расскажите мне о нем.

Она вздохнула с облегчением, радуясь передышке.

–Он ужасно сердится, если не может добиться своего, но зато, когда доволен, это само очарование. От его улыбки зеленая ягода на рябине становится красной. Спящий, он похож на крошечного темноволосого ангела.

– Темноволосый? Но волосы Генриетты были светлыми, как молоко со сливками. Значит, пошел в отца?

Что могло сделать красоту еще совершеннее? Вырез ноздрей и линия подбородка? Чувственный рот? Золотистое сияние падающих лучей? Чем ее так привлекал этот мужчина? Пьянящей смесью энергии и предельной раскованности?

– Его отец был темноволосым, – рассеянно ответила Кэтриона, – и голубоглазым.

Доминик приоткрыл один глаз и посмотрел на нее проницательным взглядом.

– Вы его знаете? – ехидно спросил он.

Как она могла проговориться! «Если вы откажетесь от малыша, его отец так и останется для всех неизвестным!» Не ее ли это слова? Запомнил ли он, что она вчера сказала? Разумеется, нет. Конечно, нет – ведь он был вдребезги пьян...

– Как я могу его знать? – быстро сказала она. – Но должен же он быть. Вне всякого сомнения.

Это был неожиданный удар, вызвавший в нем ярость и странное отчаяние. Его отец темноволосый и голубоглазый! Вон оно что. Она знала отца ребенка, Доминик нисколько в этом не сомневался: не зря интуиция подсказывала ему с самого начала, что эта северянка обманывает его. Ребенок не мог принадлежать Генриетте – невозможно вообразить, чтобы его жена изменилась так сильно. Она никогда не завела бы себе любовника, и это еще вернее подтверждало, что Кэтриона жестоко лгала.

Но если Эндрю не сын Генриетты, то чей? Ответ был совершенно очевиден. Вот почему она согласилась на эту оскорбительную поездку, приготовилась поцеловать незнакомого мужчину, даже лечь с ним в постель. Минуту назад она сказала, что мало дорожит своим целомудрием. Еще бы! Безусловно, она знала отца ребенка, потому что... Потому что Эндрю – сын Кэтрионы Синклер!

Ну что ж, он вызовет в ней желание и подарит ей одну ночь, которую она никогда не забудет. Он разобьет ее сердце, а затем оставит.

До сих пор его сдерживала какая-то незримая нить. По мере того как клубок распутывался, нить становилась все тоньше, однако он упорно пытался не дать ей оборваться. Теперь нить с треском лопнула. Какого беса блюсти себя дальше, если взамен ему предложена такая черная неблагодарность? Черт бы ее побрал с ее ложью! Она непременно заплатит за это своим шикарным телом!

Придя к этому умозаключению, Доминик умиротворенно вздохнул: столь очаровательная перспектива не могла доставить ему ничего иного, кроме радости.

Карета съехала с центральной дороги, и грохота стало заметно меньше. Теперь по обе стороны тянулся высокий придорожный кустарник, пропитывавший воздух сыростью и запахом зелени.

Доминик потянулся.

– Ну вот, – сказал он, – почти приехали. Кэтриона подвинулась к дверце и выглянула в окошко.

– Где мы?

Доминик улыбнулся:

– Там, где будем ночевать. В Рейлингкорте. – В ледяных синих глазах не видно было тревоги, только решимость.

– Там есть гостиница?

Проклятие! Желание сделалось нестерпимым до боли.

– Как сказать.

– Но хотя бы комнаты?

Желание и ярость смешались в нем очень странным образом, и оба чувства жгли зло, беспощадно.

– Одна комната; мы с вами ее разделим. Вы едете как моя любовница, не забывайте об этом. – Голос Доминика наполнился нескрываемым сарказмом; он говорил совершенно спокойно, как будто внутри его что-то сломалось.