Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Трижды приговорённый к 'вышке'

ModernLib.Net / Детективы / Югов Владимиp / Трижды приговорённый к 'вышке' - Чтение (стр. 5)
Автор: Югов Владимиp
Жанр: Детективы

 

 


      А в тот год, и в тот час в этом же институте училась студентка по имени Наташа, а по фамилии - Светличная. И в тот год, и в тот час в институте намечался бал, потому как декан умел пустить общественности пыль в глаза: вот, мол, как живут студенты, даже балы для них устраиваем!
      Бал - это вечер с танцами под музыку. Да еще после студенческого концерта. Да еще бал костюмированный!
      Игорь Меломедов, конечно же, то ли по долгу службы, то ли по молодости пошел на этот бал. Ну что сидеть одному в гостинице? Потом даже не в этом дело... Хотелось спросить этого декана: и вы еще будете после всего вальсировать? Вот вам, как говорили в старину, пистолет - и бал окончен! Убейте себя, не живите в позоре!
      Игорь Меломедов был тогда чист, юные грезы в нем бурлили. Он не терпел взяточников, хапуг, обирал. Но он уже тогда принуждал к ложным показаниям своих подследственных.
      Ни Наташа, ни он не знали тогда, что судьба подталкивает их друг к другу пусть и на почве не такой и приятной его работы. Когда заиграли "Дамский вальс", Наташа подошла к Игорю Меломедову. Он был прекрасным партнером. Потом она догадывалась, кто посадил их декана за взятки. Но шел уже последний срок ее учебы. Она после защиты диплома получила, по собственному желанию, направление в тьмутаракань. В еще строящуюся там школу. Она не уехала оттуда, ибо оказалось место в библиотеке...
      Игорь же Меломедов однажды пришел в институт не потому, что тут он провернул громкое дело, а потому что здесь он танцевал с Наташей. Все он узнал. Назначение ее Меломедова не смутило. Он враз принял решение. Последовало его заявление - перевести в тот глухой край. Кто только его не отговаривал: он-де похоронит себя, карьеру... Он же! Он же - тут, для столицы - находка! Никто не мог его переубедить.
      Он помнит: когда приехал в ее захолустье, когда пришел к ней с небольшим чемоданчиком, пришел, чтобы сказать, что пришел навсегда, она ему ответила, напоив чаем:
      - Я не ханжа, Игорь. Но оставить тебя у себя не могу.
      - Послушай, мы поженимся!
      - Ты думаешь?
      - Я же приехал к тебе!
      - Игорь, надо еще, чтобы любила женщина. Я не скажу, что во мне ничего нет. Увидев тебя и в первый раз и теперь, я крикнула в душе от радости. Я думаю: многое тут повлияло - эта гнетущая... Ой, я не то, Игорь, говорю... Именно эта для меня гнетущая обстановка, тишина убийственная, свет до одиннадцати вечера... Порой они напиваются, и света вообще нет... А тут вдруг, как снег на голову, столичный товарищ, романтик... Ты в самом деле насовсем?
      - Да. Я буду работать в районе, в прокуратуре.
      - Следователем? - почему-то насторожилась.
      - Да.
      - То, что ты мне тогда рассказывал, - она покачала головой, - ты... не можешь продолжать этим заниматься.
      - Вот так сразу? В первый вечер?
      - Вот так, Игорь.
      - А что я, собственно, тебе такого рассказывал?
      - Не припомнишь?
      - Нет.
      - Ты рассказывал о жене твоего подследственного. Ты говорил, что не веришь ей...
      - Ах, вот ты о чем! - Он растерянно стоял почти на пороге, было смешно - так он сюда спешил, не давал телеграмм, не беспокоил ее. Эти пятнадцать дней, которые были в Москве их пятнадцатью днями, он не только запомнил - они перевернули его жизнь, по воле этих пятнадцати дней он здесь, на краю земли, в этой Малой Тунгуске, где действительно убийственная тишина, где электрический свет дают лишь до одиннадцати вечера, где Наташа Светличная, маленький комочек жизни, привыкшая к московской ухоженности, к любви матери, отца, одиноко коротает темные вечера...
      Ему стало не по себе. Зачем он сюда приехал? Кому это нужно? И что он говорил о жене Дмитриевского такого, что Наташа запомнила? Она ведь не раз и не два по этому его разговору о жене Дмитриевского судила о нем самом, и приговор стал не в его пользу. Он смутно помнил этот разговор. Мало ли их было в те пятнадцать вечеров... Да и ерничал он часто. Этак смешливо говорил о своих важных делах. И, может, так смешливо говорил о жене Дмитриевского, его любви к ней и ее любви к нему... Он, наверное, что-то не так и сказал. Женщины очень тщательно просматривают каждый тезис, высказанный о их сестре...
      Терпеливо стоял он на пороге. Наташа смилостивилась.
      - Ладно, - сказала она снова, - пей чай. И оставайся. Я уйду к Зайцевым. Здесь неподалеку...
      - Не понимаю... Ничего не понимаю... И не помню...
      - Зря. Еще нужна любовь женщины. Нужна. - Она сказала это с порога.
      И он сразу вспомнил, что сказал ей о жене Дмитриевского. Тогда он не в шутку, очень серьезно - сказал ей, что... Собственно, - сказал он, зачем ей любовь? Дадут годиков пятнадцать... Любовь! Кому это нужно?
      Вот на что обиделась Наташа!
      Но это же так!
      Не иначе!
      Этот лопушок Дмитриевский, который убил любовницу, чтобы перед свадьбой развязать себе руки, будет сидеть, как миленький, много лет. И красивая женщина закопает все свое лучшее, все молодые годы - ради чего! Ну? Ради чего, спрашивается?
      Жене Дмитриевского он тогда "продемонстрировал" показания ее мужа. Она молча выслушала. Лишь побледнела в конце, когда Дмитриевский стал описывать дом Светланы, посещение этого дома. Дмитриевский описывал старательно, как ученик, говорил, иногда сбиваясь... Эта его жена, видимо, представляла, как муж уходил к молодой семнадцатилетней любовнице, как стонали половицы в том доме, когда он, тяжело каясь (не последний же он подонок, чтобы, имея жену, ходить так и не чувствовать угрызений совести), поднимался по деревянным ступенькам. Ее мать в это время куда-то уходила, тетка отправлялась на базар...
      Меломедов говорил убедительно, но она еще не верила ему. Но вот следователь показал ей план квартиры Светланы, нарисованный рукой ее мужа. Все детально обрисовано, все показано - куда заходил, куда клал фуражку, где стояло ведро, где таз. Сомнения улетучивались.
      Следователь помнит, как эта женщина поднялась. Он галантно приподнялся, увидев, как тяжело она пошла. Как ни странно, жалости в нем к ней не было. "Пусть бы не убивал!" - сморщился он, провожая ее до двери. Гулко стучали шаги женщины на их служебной лестнице. Был поздний час, большинство служащих уже ушли домой. Он стоял у окна, провожая ее глазами. Она, пошатываясь, будто он ее тут напоил, шла к автобусной остановке. Ему казалось, что теперь все пойдет легко, стремительно.
      Но через три дня жена Дмитриевского пришла к нему в кабинет без его вызова. Он вынужден был дать указание, чтобы ее пропустили. Меломедов стоял у окна, в таком же положении, как три дня тому назад, провожая ее взглядом к автобусной остановке. Теперь все пойдет легко, просто, - думал он, поворачиваясь к ней, он глядел на нее мельком, будто в пустоту. Теперь начнет плакать: с кем она связала свою жизнь!
      Нет, она заговорила о другом.
      Она ни слова не верит следователю.
      Ее муж не мог убить!
      Валя не мог иметь любовницу. Когда он к ней ходил? С работы? Но работает он вечером, его отсутствие было бы заметно. Это оркестр. А днем она была с ним рядом. Они по сути не разлучались. Убил! Разве она не заметила бы по его состоянию, что он совершил убийство! Это же было бы так заметно! Этого не скроешь!
      "Ее настроил Боярский, - решил он. - Шут тебя бы побрал!" Этот возмутитель порядка! Стучит по столу своим худым кулаком: "Бред! Бред! Я знаю его с восьми лет! Он не убьет и муху!"
      Он стал уверять ее в правде слов Дмитриевского. Может, конечно, не хотел убивать. Нечаянно. Они стали ругаться в саду, и он вгорячах чем-то ее ударил. Почему она не верит ни своему мужу, ни ему, следователю?
      - Я буду просить мужа, чтобы он сказал все, как есть, как было. Жена Дмитриевского глядела отчужденно, непрощающе.
      - Вам выгодно верить, что у него была любовница, - усмехнулся он.
      - Да, по вашей версии - да!
      - Я не придумывал никаких версий. Но вашему мужу грозит всего-то тюрьма. А так, сами понимаете...
      - Он должен говорить правду. Пусть и расстрел.
      Брови ее сузились, она побледнела. Но он не заметил ее состояния. Улыбнувшись, он ответил:
      - Конечно, расстреляют-то не вас.
      - И меня, - всхлипнула она. - В том числе! Если его убьют не за правду, убьют и меня. Вам это не простится никогда...
      Он ее больше не видел. Дело в том, что на свидание с мужем он ее допускать перестал.
      Наташе он пересказал все по-иному, но врать он не мог. Как сказала жена Дмитриевского - выложил. Как-то выложил с насмешечкой. Он сказал ей о Боярском, этом свидетеле в кавычках (не дай бог таких свидетелей, до следующего двухтысячелетия нельзя было бы разобрать и единого дела), Боярский научил ее чепухе. Допусти эту женщину к Дмитриевскому, все бы рухнуло, все показания - козе под хвост...
      - Вообще в идиотическую любовь я не верю, - сказал тогда Меломедов. Я нагляделся на любовь. Через год-другой - новая семья, новые увлечения.
      Он не придал значение взгляду Наташи. Это был недоуменный, какой-то непрощающий взгляд. Пятнадцать тогдашних вечеров шли один за другим. Он не помнит, как она отказывала ему в нескольких свиданиях. Да он тогда был занят, не заметил.
      Басманов прощался с Меломедовым очень приветливо, сочувственно жал руку. Они без него уже оглядели места убийств Светличной и Зайцевой. Гордий понимал, что все это для Басманова - не игра. Он всегда держался за своего работника до конца. Проиграл, не проиграл - держится. Гордий пробурчал, когда они садились в самолет:
      - Конечно, можно и тебя понять. Молодой человек, не испорчен донельзя. Любовь какая! За девушкой поехал на край света...
      - Разве мало и этого? - усмехнулся приветливо Басманов - он не хотел ссориться с Гордием.
      - Этого-то как раз и немало. Зато основного не хватает. Мой подзащитный сидит.
      - Опять двадцать пять! Да что ты в самом деле?
      - Хочешь сказать, что не жалко человека, раз он сам себя оболгал?
      - Я ничего не хочу сказать. Только эти здешние, не понравились мне. Все валят на мертвых.
      - Они не знают, мертвые те или живые.
      - Если бы знали, так и слова в сторону своей какой-то вины не было бы.
      - Можно приплюсовать убийство Павлюку и Гузию, - ощерился Гордий. На мертвых можно поехать далеко.
      - Занудный стал ты, старикашка!.. А в жизни, если хочешь знать, особенно в теперешней, человеку расслабляться негоже. Зубами и руками защищай себя, если нет справедливости...
      11
      По приезде - к Романову. От него - к дяде Дмитриевского.
      От дяди - к этой... как ее? К этой Ениной...
      Эта проклятая бумажка на какой-то анализ! Как потом оказалось, Иваненко была девственницей. Тот, кто ее изнасиловал и убил, может, этого и не ведал. Но дядины показания, спасавшие якобы Дмитриевского!
      Спасавшие - от вышки? И заводившие в тюрьму?!
      ...Когда Гордий переступил порог комнаты дяди Дмитриевского, он подумал: "Ах, старик! Ты утверждал, что эту комнату предоставлял!"
      Научил так сказать Меломедов? Подумал - единственное спасение племянника. И пошел на поводу у Меломедова. Сказал об анализах, потом придумал и эту комнату, якобы предоставляющуюся для шалостей Дмитриевского...
      Гордий еще на том этапе осмеял придуманную идею "предоставления комнаты для свиданий". Представить, что престарелые интеллигенты дают комнату для любовных игр племяннику, комнату в коммунальной квартире, где семь личных счетов, где все и вся видно - как на ладони...
      В первый раз Гордий не мог доказать этого.
      Во второй раз суд признал достоверность показаний дяди...
      Как? Из каких соображений? Оказывается, они тут были на именинах, потом задержались, старики ушли всех провожать. А потом, раз уже было, то во второй раз поступили так, и в третий...
      Бедный старик! Все его размышления отталкивались от слов Меломедова. "Или высшая мера наказания, или - он тут паскудничал!"
      Меломедов посадил дядю в изолятор. От усталости, страха дядя начинал философствовать. Меломедов его обрывал, когда дядя философствовал на вышку. И одобрял, когда философия уводила этого молодого человека от вышки.
      В последний раз дядя говорил о какой-то шайке "Голубая лошадь". И Дмитриевский, и Романов - участники этой шайки.
      - Какая еще шайка? - спросил тогда дядю Гордий.
      - А все они, молоды, вертопрахи, и все - в шайке состоят.
      Дядя писал для себя "заметки". "Я давал ложные показания! Следователь засадил меня в Допр, чтобы я подтвердил "покаянную писанину" племянника. Я подтвердил. Несмотря на то, что она была для меня - как обухом по голове. Я сделал это потому, что мне объяснили: это, мол, необходимо, чтобы избавить его от расстрела. Я же врач и спасать людей от смерти - мой долг!"
      Жалкий, страшно управляемый старик! Старик, который, силясь исповедаться перед Гордием, говорил, что следователь понуждал его давать показания "и о том, чего не было", что ряд его показаний - это версия следователя, что следователь все время его запугивал, требовал угодных ему показаний, утверждал, что если он даст хорошие показания, - его освободят, "потому он стал писать все, что нужно..."
      Гордий всегда пытался Дмитриевскому внушить, под каким тиском его престарелый дядя вынужден был оговорить его, по сути вытягивая из расстрела. Боже, боже, - восклицал при этом, оставаясь сам на сам, Гордий. - Как же мы живем?! Почему мы так живем? Но - жил. Верил. Голосовал. Ибо всегда уверял сам себя: "Это досадное исключение!"
      - ...Не хочу! Не желаю! Не могу! - Старик затопал ногами, замахал руками. - Сколько же можно? Я вас спрашиваю, сколько можно?!
      Гордий без разрешения сел. Снял шляпу и стал вытирать лоб платочком.
      - Успокойтесь, - сказал мирно он.
      - Успокойтесь?! Успокойтесь?!! Нет! А впрочем... Сидите! Сидите на здоровье! Стул не просидите! И не пытайтесь сразу же меня шантажировать. Как моего племянника! Вы мне еще ответите! Да, мой племянник Романов на свободе. О другом племяннике я знать не хочу... Я выстрадал много за него. Потому - знать не хочу! Не желаю и не уговаривайте! Гоша... Ну Романов... Гоша рассказал, что вы нашли какие-то новые... Конечно, неопровержимые, старик усмехнулся мстительно, - улики против этих, простите... Против этих... Скорее, против него... Нет, - он испуганно оглянулся, - я ничего не сказал! Не машите руками на меня! Я не боюсь!.. В тот день, когда я сказал, что мой племянник никогда мне о сожительстве не го... вы видите, как меня скривило от этого слова? Так вот, в тот день, как я им сказал об этом, они меня, несмотря на мой преклонный возраст, посадили. Я был арестован 19 сентября и этапирован - так это называется - в кутузку, где содержался более двух месяцев...
      - Успокойтесь... Вы здесь все-таки устраивали их?
      - Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем, чего это я на вас ору? Просто - нервы. Старость... Но я не был таким нервным до всего этого... Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально... А все они... Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?
      - Нет.
      - Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а он виновен? Вы же их, молодое нынешнее поколение, не знаете. Они росли на всем готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя! Я сидел два месяца, я перестал задумываться... Лишь писал...
      - Как попали ваши записки к следователю?
      - А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!
      - Не совсем так.
      - Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?
      - Ну что вы! О чем вы говорите?
      - Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний раз вынести пращу. Не те силы... Со стариками, говорят, там считаются. Они и там, ха-ха-ха, на пенсии... А я теперь - на пенсии...
      - Я пришел к вам за другим.
      - За чем же?
      Испуганный, настороженный взгляд.
      - Я хочу, чтобы вы рассказали о нем...
      - То есть, о следователе? Я правильно догадался?
      - Правильно.
      - Вы видите новую квартиру мою? Мне бы ее не дали, не будь я...
      - Квартиру вам дал не Меломедов, стыдитесь! Старость вашу обеспечили по закону, как и положено.
      - Дяде убийц?
      - Зачем вы так? Неужели вы за них отвечаете? Вы их не воспитывали. Вы воевали. Помогали - да. Так за это честь и хвала. Но...
      - Никаких "но"! - Он почему-то огляделся, точно ища кого-то постороннего. - А впрочем... Признаюсь вам - я его боюсь! Нет, нет! Он меня не бил, не пытал... Что вы, что вы! И мои племянники говорят об этом. Иначе бы ему не сдобровать. Но он - сильнее нас с вами. Да, да! И не противоречьте! Он глядит в статью и убеждает. И никуда не денешься. Начинаешь думать, что так, как он говорит, - лучше. И идешь за ним, сильной личностью. Это же мне говорили племянники. Вы были у обоих? Ездили к Вале, заходили несколько раз к Гоше, ведь так?
      - Так.
      - Представьте, Гоша мне рассказывал. С Валей у нас как-то не получается. У нас не то, не то. Посеял это не то, понимаете, он сильная личность. Мне захотелось тогда спасти Валю. И я, понимаете, сознался, что давал справку на эти анализы.
      - Это была ваша неправда.
      - Не говорите так. Люди не знают, где нужна правда, а где маленькая ложь, святая ложь. Ну если бы все - правда, правда! Гошу снова надо посадить на скамью подсудимых, ибо по-настоящему все, то есть по правде, не выяснено. И Валю снова посадить. Сейчас десять лет, а могут дать и пятнадцать. Правда! Сильная личность эту правду станет топтать, защищая себя. Самое ужасное, когда человек, защищая себя, подминает все обстоятельства под свои сильные ноги, топчет их, как глину...
      - Вы обещали конкретно...
      - Ничего я никому не обещал. И не стану обещать! Вы все стоите заодно! Закон гарантирует его сильную личность! И он _с_д_е_л_а_л_ красиво нас всех. "Сделал" - это говорят мои племянники. У них теперь в языке много дурных слов...
      - И все-таки...
      - И все-таки, - крикнул старик, - он заставил нас поверить: Валя убивал! Этому поверил Гоша, этому поверил я, этому, пройдет немного, поверите вы...
      - Я готов поверить, но факты против!
      Дядя Дмитриевского метнулся от него, стал у порога, видно, думая, как половчее выпроводить гостя, но вдруг сел на койку, обхватил голову руками. Тело его стало вздрагивать, и Гордий понял, что старик плачет. Он подошел к нему, участливо опустил ему руку на плечо, дядя Дмитриевского неловко сбросил руку, но не притих, а пуще еще затрясся в плаче.
      - Самое страшное - врать, - зашептал он. - Врать, врать, врать! Теперь надо врать, чтобы не забрали Гошу... Ужасно! Это все ужасно! Не подбивайте Гошу на поступки! Не надо. Он-то уж ни в чем не виноват! Вы снова убьете его. Я возил ему книги, пробивался с почтой, носил все, чтобы он не отстал. Я считал своим долгом ему помогать, коль лгал и сажал его в тюрьму. И теперь снова вы. Все прошло - и вы! Одной жертвы всем мало? В первую очередь вам? Не ходите к Гоше больше, умоляю вас! Я так одинок! Он хотя бы заходит ко мне... Все это лишило меня работы. Я мечтал еще работать долго. Меня после изолятора быстренько оформили, и вот пенсион, одиночество. Единственная отрада - Гоша. Но его вновь по вашей милости посадят. Это он мне так говорит. И я подумал: так будет!
      Он плакал, плакал как-то тихо, просительно, беспомощно, без всякого сожаления к себе, унижаясь перед Гордием. Успокаивать его было делом бесполезным.
      ...Романов копается в приемнике, ходит по комнате в синем спортивном костюме. Он загорел, волосы на его голове черные, густые, лицо длинное, интеллигентное, но очень сердитое. Он не скрывает своего недовольства. Гордий сидит за столом, подперев голову ладонями. Нет-нет приемник исторгнет звуки: то музыку, то диктор ворвется в мир и что-то расскажет о счастье, любви, войне, мире. Кому есть дело до гражданина вселенной Дмитриевского? Сейчас бы посылал в эфир волшебные звуки старинной или современной музыки, его имя объявляли бы с уважением. Ни брату, ни дяде, ни жене Дмитриевский не разрешает вмешиваться. Пусть даже и сотни неточностей в оформлении письма-заявления Генеральному прокурору.
      ГЕОРГИЙ РОМАНОВ. Кандидат физико-математических наук. Взят прямо с кафедры. 28 лет. Отсидел два года. По первому суду приговаривался вместе с Дмитриевским к высшей мере наказания. Приговор был отменен. Вторым судом приговорен к трем годам тюремного заключения - срок не отбыл, выпущен по амнистии.
      До суда работал и.о. заведующего кафедрой твердых металлов. После суда - инженер на химическом заводе.
      Женат. Имеет двоих детей. С первой женой в разводе - ушла на четвертый день после ареста мужа к своим родителям.
      Женился во второй раз после выхода из тюрьмы на бывшей однокласснице. Детей от первого брака нет.
      Школу закончил с золотой медалью, институт - с отличием.
      В 23 года защитился.
      Перед арестом защитил докторскую, она была отозвана из ВАКа.
      В новой защите трижды отказано. Зарплата 160 рублей. Подрабатывает ремонтом телевизоров и радиоприемников.
      Жена, Алиса Акимовна, инженер, зарплата 140 рублей. В настоящее время находится в послеродовом отпуске.
      Приметы:
      Рост - 189 сантиметров. На нижней губе шрам. Волосы черные. На левой руке наколка - Жора. Строен, хорош собой. Молчалив, глядит часто исподлобья. Нравится женщинам.
      ...Тюремная кличка Романова - "Псих". Дважды коллективно били. И после каждого раза он мстил - в строю набрасывался на обидчика - Сан Саныча. Конвой отнимал "Пахана" полумертвым.
      Ударил "шестерку" по кадыку - унесли в больницу.
      "Психа" не трогали до конца отсидки.
      Гордий видел в Романове единственного человека, который может заставить Дмитриевского, наконец, решиться говорить правду, только правду и ничего иного. Так думал Гордий. Он понимал: ни дядя, ни родители жены Дмитриевского, дышащие после всего на ладан, не могут убедить Дмитриевского начать еще раз и начать все сначала. Для Гордия было теперь ясно, что без Дмитриевского, без его твердого согласия держаться истинных фактов, ему ничего не добиться. Думалось: если дядя еще подсобит, напишет все то, что было у него со следователем, вынет из своих "заметок", как следователь принуждал его давать ложные показания, якобы спасая Дмитриевского, тогда - вкупе с твердым заявлением его бывшего подзащитного, можно поставить все на свои места. Можно в третий раз попытаться освободить невинного человека.
      Гордий понимал: поездка немного дала. Ну что показания Сурова и Долгова значат? Пусть они обвиняют Павлюка и Гузия. Докажешь, если нет тех в живых? Но и так хватит всего, - рассуждал он, наблюдая за Романовым. Если бы Романов только взялся! Не побоялся бы нового разбирательства. Говорил все то, что когда-то требовал и от него следователь Меломедов. Ведь было, конечно, было! Заставлял следователь и этого парня дудеть под свою дудку!
      - Вы что же, - вдруг повернулся к Гордию всем корпусом Романов, - все думаете, что уговорите меня? Вам всего мало? Мало того, что я лишился всего?.. Из-за братика! Вы считаете меня круглым идиотом? Я пойду и стану вытягивать братика? Дудки! Я тоже боюсь. Боюсь. Боится моя мама, боится отец. Вы знаете, боятся и родители жены Дмитриевского. - Он всегда называл его Валей, теперь назвал по фамилии - как чужого, отторгнутого. - Я никому не верю так же, как, может, не верите и вы... Нам пудрили мозги. Нам говорили, говорили, говорили... И все это была, мягко говоря, неправда! Я и сам распространял неправду. Я верил, что ее нет, хотя она была налицо. Я потом, когда прошел по кругу, понял, что такое ад.
      САН САНЫЧ. Он же - "Кайло", "Маныч-Сыч", "Дурдом", "Кайф".
      30 лет. Из них - 15 в тюрьме. Имеет два убийства, три изнасилования, "Пахан" с пятилетним стажем. Звал первое время Романова "Ученый", затем "Сука".
      Когда по амнистии Романов покидал камеру, "Кайло" долбанул:
      - Сука буду, отомщу. Я вышки не хотел, чтобы его прибить.
      Романов ответил:
      - Заткнись! Выйдешь - убью.
      ...Через месяц Сан Саныча "распяли" свои же, заставили, наклонившись, работать с "шестеркой", к которому он был жесток и несправедлив.
      Романов уже работал на заводе химическом, на химию прислали через полгода пятерых. Среди них - некто "Куколкуева". В нетрезвом виде в общаге зажал воспитательницу тетю Соню в красной комнате и собирался на спор ("штобы, шмакодявка, не вякала лозунги!") ее изнасиловать. На счастье тети Сони, в тот час пришел в заводскую библиотеку (она была в этом общежитии) Романов.
      "Куколкуева" стал потом на колени и сказал:
      - Браток, ты с Шурика снял аксельбанты! Прости меня, что я в карты проиграл и вынужденно полез к этой старухе! Дай мне, суке, по рогам!
      - Значит, не поможешь? - спросил устало Гордий.
      Романов смилостивился, сел рядом.
      - Зачем?
      - Как человеку.
      - И как брату?
      - И как брату.
      - Так у нас заведено? Ведь верно? Дружба, помощь... Так гласит наш великий и мудрый строй... Это - гадость, прикрытая лозунгами! Я заработаю, да. Я буду ишачить. Но больше, больше... не пойду. Вся наша система мстительна. Теперь она отправила вас на пенсию. Потом они найдут повод упрятать вас в психушку, если вы станете снова и снова проникать туда, куда при нашем и новом строе проникать не требуется!
      - Пусть упекут, - тихо сказал Гордий. - Но меня они не переделают. Поздно переделывать. Я одно знаю... Одно! Он не виноват. И вы были не виноваты.
      - И что? От этого при нашем строе ни холодно, ни жарко!
      - У них там тоже много ерунды, маэстро! Так тебя ныне зовут?
      - То - у них. Мне на это плевать.
      - Не собираешься улизнуть?
      - Пока нет.
      - С языками туго?
      - Все в порядке с языками.
      - Другая цель? Свалить старикана, который отказался от лучшего ученика, предал его, не защитил...
      - Вы с характеристикой моей были знакомы. Так что - говорите...
      - Но я угадал?
      - Я не такой мстительный.
      - Ты мстительный. И это так. В тюрьме ты победил местью. А здесь... Здесь...
      - Вы, старикашки, зубами и руками держитесь за свои места.
      - Но меня же вытурили...
      - Вы были нужны когда-то. Когда маленькая правда была. Маленькая-маленькая. Вот такусенькая, - он показал на мизинце ноготок. - И довольно! Сейчас и ее, такусенькую правдочку, на дух не подавай. Лишние заботы всем... - И вдруг насупился: - Нет! Нет! Нет!.. Я был когда-то один. Теперь у меня жена и дети. Нет! Нет!
      Эту непреклонность Романова Гордий хорошо знал. Когда, ошеломляюще для всех, Дмитриевский на суде заявил, что он убийца, что статья "бытовая драма" (он так и сказал) его вполне устраивает, Романов, ошеломленный, естественно, более других, на суде дал бой за правду, - решительно не согласился с братом. Он отказался от всех прежних подыгрышей брату, твердо, обоснованно стал доказывать, что ни он, ни Дмитриевский не виновны. Он был резок, неуступчив. На тех свидетелей, которые губили их или вымышленными, или неточными показаниями он нападал умно, логично. Енину Романов назвал марионеткой.
      - Разве можно на земле жить с подобными скотами?
      Судья, конечно, сделал ему замечание за оскорбление личности.
      Но Романов не унялся. Он сказал о брате все, что думает. Он клеймил позором его трусость, нерешительность. Романов ждал суда. Думал, что брат на суде одумается, скажет во всеуслышание, как все было на самом деле. Ничего же на самом деле не было, вот в чем вопрос! И все это - страшная, нелогичная игра каких-то затейников в закон, которого тут не было... Единственная тут светлая личность - Боярский. Это Человек! Этот худой, не в меру злой, человек - преграда беззаконию...
      Вновь подняли Дмитриевского. Пряча глаза, он заявил, что является убийцей. И ничего не поделаешь, милый Романов...
      - Ты помнишь, как хвалил меня на суде?
      Боярский стоял у порога, не раздеваясь.
      Романов только что вернулся с завода. Он был торжественно приподнят: в парткоме ему сказали, что надо прощаться, Романова отзывают в институт. Он думал, что Гордий тогда лгал, как-то подтолкнуть его хотел, используя в своих целях.
      - Проходи. - Романов хмурился. - И приступай сразу, зачем пришел?
      - Сразу, так сразу...
      Боярский уже говорил насчет скрипача Володи Доренкова. Так вот Иваненко была влюблена именно в Доренкова, а не в твоего брата. В твоего брата была влюблена его теперешняя жена. Доренков всегда завидовал твоему брату. Он ему даже как-то грозил: напишет на него!
      - Новая версия? - Романов был ироничен, хорошее настроение постепенно таяло в нем.
      - Это верная версия!
      - Ты проходил по какой-либо версии?
      - Не надо! - крикнул в гневе Боярский. - Не надо!
      - Я тебя спрашиваю: ты проходил по какой-либо версии? - Романов накалялся злом, лицо его из интеллигентного превращалось в тупое, мстительно-допрашивающее. Глаза были колючими, отталкивающими все возможные возражения.
      - Твой брат сидит. Ты на воле. Не пошевелил пальцем.
      - Я шевелил всей душой на суде.
      - Но ты же ему подыгрывал. Ты и виноват! Если бы ты ему не подыгрывал, выплыл бы настоящий виновник - Доренков.
      - Ты это утверждаешь?
      - А почему не он?
      - А почему не ты?
      - Я?! С какой стати?
      - Ты же с пеной у рта защищаешь! Что-то тут есть!
      Боярский вдруг стал отступать к порогу, он тащил за собой свой плащ:
      - Ты слышишь! Ты понимаешь, что говоришь?! Гадина! Трусливая мышь! Если бы меня они взяли, - будь спокоен! Я бы не подыгрывал!
      - И пошел бы к стенке. Ты же не был на следствии ребят, которые пошли к стенке! Но они-то были ни при чем! Ты это своей башкой уразумел?! Перед нами были они, турок!
      - Все равно ты подонок! Дрянь!
      - Он бы держался! Это так тебе кажется!
      - Не кажется, нет. Они меня обволакивали. Я твердил одно: нет! Твой брат - не убийца. Он трус. И ты трус. Больше чем он!
      - Но он же не хочет! Сам не хочет!
      - В том и дело, что мы должны хотеть!

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6